Текст книги "Апейрогон. Мертвое море"

80

Хорхе Луис Борхес, прогуливаясь по Иерусалиму в сопровождении гидов в начале семидесятых годов двадцатого века, как-то сказал, что еще никогда не видел города с таким ослепляющим светом. Он стучал деревянной тростью по брусчатке и стенам зданий, чтобы понять, сколько лет этим камням.

Эти камни, сказал он, такие же розовые, как плоть.

Он любил гулять по палестинским пригородам, арабским базарам, где к слепому рассказчику относились с благоговейным уважением. У арабов свое отношение к слепым, сложившееся за многие поколения. Имамы на рыночной площади. Абдуллах ибн Умм Мактум. Аль-Маари. Их называли «басир» – зрившие сердцем и душой. Они по-своему видели и по-своему говорили.

За Борхесом ходили толпы молодых людей со скрещенными за спинами руками, ожидающими, когда выпадет возможность пообщаться с прославленным аргентинским писателем, с рави [15]15
  Сказитель.


[Закрыть]. Он носил серый пиджак, рубашку и галстук даже в жаркую погоду. По приезде ему подарили красную феску. Он носил ее без тени смущения.

Когда останавливался он, толпа останавливалась вместе с ним. Ему нравилась оживленность узких улочек, нравилось, как белье развевается над головой, как голуби хлопают крыльями, как призраки прошлого остаются на своих местах. Особенно ему нравились барахолки в Старом городе, где он подбирал безделушки с подносов и пытался за одно прикосновение прочувствовать всю их историю.

Борхес пил кофе в маленьких кафешках, среди дыма сигарет и журчащих фонтанчиков, слушал древние повести о жаворонках и слонах, об улицах, без конца куда-то сворачивающих, и столбах, впитавших каждый звук вселенной, о летающих скакунах, о сказочных базарах, где продавались только рукописные стихотворения на бесконечно длинных свитках.

81

Когда я с тобой и когда мы в разлуке – это единственный способ, которым я могу измерить время.

– БОРХЕС ~

82

Тело четырнадцатилетней Сиваны Зарка подбросило в воздух недалеко от Смадар. Ее родители были французы: когда-то она жила в Алжире. Не так давно они переехали в Иерусалим, где Сиван пошла в гимназию «Рехавия» и подружилась со Смадар. Яэль Ботвин тоже недавно исполнилось четырнадцать. Она только пошла в девятый класс «Израильской академии искусств и науки». Она совершила алию из Лос-Анджелеса вместе с родителями восемь лет назад. Рами Козашвили было двадцать лет. Он продавал спортивную одежду на шуке «Махане-Йегуда». Он эмигрировал из Грузии, когда та еще была частью Советского Союза. Эльяху Марковиц, офисному работнику, любителю книг, пацифисту, было сорок два года. Его семья переехала с побережья Черного моря со стороны Румынии.

83

Совершающий алию, буквально «восходящий».

84

Марковиц обедал на улице вместе с одиннадцатилетним сыном. Мальчика откинуло назад взрывной волной, но растущая в горшке пальма на подоконнике смягчила его падение.

85

Как часто, думал Рами, нас могу спасти самые простые вещи.

86

Когда война Судного дня закончилась, Рами, обросший, голубоглазый, измученный, вернулся с фронта и устроился работать графическим дизайнером: рисовал агитационные постеры для правых, для левых и для центристов тоже. Себя он считал отщепенцем. Ему было все равно. Хотели страх, он изображал для них страх. Хотели глянец, он давал им глянец. Скандал, национализм, пессимизм – что угодно. Сопливая история – нет проблем; он мог с легкостью и в красках изобразить любую чушь. Поднятый кулак за новый Иерусалим. Расширить границу: от Нила до Евфрата. Ребенок с распахнутыми глазами. Злой взгляд. Раненый голубь. Длинная изящная нога. Вообще что угодно. Сделайте тонко, сделайте грубо, сделайте оскорбительно, он не задумывался, в нем не было места политике. Не принадлежал ни одной партии. Не примыкал ни к кому. Иметь дом, семью, покой: жить израильской жизнью, вот все, чего он хотел. Хорошая работа, ипотека, безопасный район с парками, никаких незваных гостей, никаких звонков в середине ночи. Все, чего ему хотелось, было баснословно банально. Худшее, чего он боялся, – это длинная очередь в фалафельную, неправильная сдача в сырной лавке, ошибка почтальона. Рами делал то, что у него получалось лучше всего: рисовал, писал слоганы, провоцировал кистью и карандашом. Он основал собственную компанию. Реклама и графический дизайн. Он любил выводить людей из себя. Его любили практически все – если не любили, он отшучивался, включал юмориста, был хохмачом, человеком на грани. Он повстречал Нурит: необыкновенная красавица. Страстная. Рыжеволосая. Либералка. Ее не волновало, что думают окружающие. Чертовски умна. Из хорошей семьи, древнего рода. Дочь генерала, пионер, уникальный ум. В ее присутствии перехватывало дыхание. Он был попроще, неопытный, из рабочего класса, но ей понравились его шарм, остроумие, способность подобрать нужное слово. Он был безрассуден. Он ее смешил. Он не собирался ее упускать. У нее были мозги, у него был инстинкт. Он ухаживал за ней, писал письма, рисовал для нее картинки. Она была пацифистом. Он послал ей красные розы. Она попросила обменять их на белые. Он был очарован. Он служил в армии танковым механиком. Он починил машину ее отца. Генерал дал согласие. Они поженились в доме Нурит. Венчание проводил раввин. Они вместе разбили бокал. Все вокруг кричали «мазаль тов». Их йихуд [16]16
  Традиционное уединение жениха и невесты в завершение брачной церемонии.


[Закрыть] длилась восемнадцать минут, традиция, почему бы нет? Шли годы. Появились дети: один, два, три, четыре. Красивые. Мелкие хулиганы. Все немного безбашенные. Особенно Смадар. Неугомонная энергия, увеличительное стекло: она целилась и поражала. Мальчики тоже – Элик, Гай, Игаль, – у всех были глаза матери. Тигриные глаза, так он их называл, что-то из одной английской поэмы, он никак не мог вспомнить из какой. Исключительные годы. Рами был умен. Остроумен. Немного саркастичен, если нужно. Он знал политиков, художников, журналистов. Его приглашали на светские рауты. Иерусалим. Тель-Авив. Он отыгрывал шутника. Нашел новое хобби – мотоциклы. Купил кожаную куртку. Приезжал домой с цветными платьями и шарфами для Нурит. Она смеялась над его плохим вкусом и целовала. Распустила волосы. На вечеринках он слышал, как она разговаривала с учеными друзьями. Оккупация то, оккупация се. Ах, женушка моя – либералка, красавица. Она писала статьи. Она не сдерживала чувства. Она говорила то, что хотела. Он этим восторгался. Она довела его до грани. Его легкие были готовы разорваться. Стало больше войн, да, но ведь войны велись всегда, не так ли, ведь это Израиль в конце концов, здесь всегда будет новая война, это та цена, которую люди должны заплатить. Каким-то образом ему удавалось проходить мимо всего этого, одним ухом спать, другим слышать. Бдительность. Вот это что. Бдительность. Он следовал установленной практике, даже если она ему не нравилась. Остерегайся смуглых лиц в автобусе. Всегда знай, где выход. Если за тобой арабский автобус, молись, чтобы светофор был зеленым. Прислушивайся к акценту. Подмечай дешевые рубашки и спортивные костюмы. Мельком проверь, нет ли слоя пыли на ботинках. Это не предубеждения, говорил он, он просто вел себя так, как все, он был логичен, практичен, он просто хотел мира и покоя. Он читал газеты, говорил, чтобы игнорировать новости. Только так можно было выжить. Он не хотел оказаться в безвыходном положении. Хотел сохранить свободу. Он мог спорить с кем угодно, когда угодно, в любом углу. В конце концов, он был израильтянин: мог приводить аргументы против самого себя, если возникнет в этом необходимость. Все дело в аппетите. У него появился двойной подбородок, уткнулся в воротник. Рами не вывешивал флаг, но на каждый День памяти павших стоял как вкопанный. Он достаточно зарабатывал. Ни в чем не нуждался. У него были высокие ставки. Он удваивал, утраивал их. Чем выше он оценивал свою работу, тем больше ее было. Он удивлялся, когда ему присуждали какие-то призы. Серебряные декантеры. Кубки из граненого хрусталя. Трофеи. Они стояли в линеечку на полках в его доме. Половина билбордов в Иерусалиме спроектирована им. Телефон звонил не переставая. Дети подрастали. У мальчишек прыти хоть отбавляй. Смадар егоза, петарда. Носится по дому. Танцует на столе. Кувыркается в саду. Могла до крови разодрать коленки. Выбить себе зуб. Женские дела. Время шло. Выпускные. Театр. А потом начался призыв на военную службу – Нурит это не понравилось, но Элик, старший сын, все равно пошел. Наполировал ботинки и покрутил берет на указательном пальце. Отказ означал изоляцию. Изоляция означала проигрыш. Проигрыш – это не по-израильски. Это просто долг, только и всего. Рами узнал его: он тоже исполнил этот долг, и его сыновья исполнят, и, в конце концов, и дочь тоже. Рами сфотографировал Смадар в военной форме дедушки с красным беретом брата на голове, и они смеялись, глядя как она марширует по комнате.

Позже он опишет эти годы как «моя жизнь в пузыре», «мои годы в рубашке с открытым воротом», «моя роль в песне Talking Heads».

87

Скрип крутящихся колесиков металлического секционного стола. Скользящие по блестящей плитке бахилы. Мягкий «ши-и-ик», с которым закрывается дверь холодильной камеры позади. Затем тишина, в морге, когда в него зашел Рами.

88

And you may ask yourself, What is that beautiful house?

And you may ask yourself, Where does that highway go to?

And you may ask yourself, Am I right, am I wrong?

And you may say to yourself, my God, what have I done? [17]17
  Песня Talking Heads:
  И вы можете себя спросить: «Что это за прекрасный дом?»
  И вы можете себя спросить: «Куда ведет эта дорога?»
  И вы можете себя спросить: «Прав я или ошибаюсь?»
  И вы можете себе ответить: «Господи Боже, что я натворил?»


[Закрыть]

89

Первые несколько лет после теракта, Рами беспокоило, что он постоянно сам себя повторял. Иногда ему приходилось рассказывать историю Смадар по два-три раза в день. Один раз утром в какой-то школе. Второй – днем в кабинете «Семей, потерявших близких, за мир». Потом еще раз ночью в синагоге, в культурном центре, в мечети. Пасторам. Имамам. Раввинам. Репортерам. Операторам. Школьникам. Сенаторам. Туристам из Швеции, Мексики, Азербайджана. Скорбящим из Венесуэлы, Мали, Китая, Индонезии, Руанды, которые приехали посетить святые места.

Иногда – в самом начале, до того, как его перестали волновать повторения, – он ловил себя на мысли, что делает паузы в середине предложений, пытаясь понять, не сказал ли одно и то же дважды в течение последних двух минут, не просто повторил мысль, а повторил слова, с той же интонацией, тем же выражением лица, как будто он превратил эту историю в череду механических повторений, в рутину своих будней. Он стал беспокоиться, что слушатели увидят в нем заезженную кассету, измученную однообразием своего горя.

После всех разговоров, он понимал, что упустил множество вещей, которые по-настоящему хотел сказать.

Рами испугался от того, что со стороны мог показаться мошенником, актером, отыгрывающим роль. Как будто его история была брендом, рекламным роликом, предназначенным для бесконечных повторений. Он чувствовал, как жар подступает к лицу. Потели ладони. Во время второго или третьего выступления за день он щипал себя за руку, чтобы встряхнуться, чтобы убедиться, что не идет по одному и тому же кругу. Меня зовут Рами Элханан. Я отец Смадар. Я иерусалимлянин в седьмом поколении.

Интересно, как актеры с этим справляются? Как говорят снова и снова одно и то же на каждом новом представлении? Что за дисциплина для этого нужна? Один раз в день. Два, если есть утренние спектакли. Как им удается не притворяться в череде бесконечных повторений? Выдавать «живые» реакции?

Но чем больше он выступал с речами, тем больше рассказ приобретал универсальную форму, тем больше Рами понимал, что все это неважно. Он знал, что работа любого актера когда-нибудь обязательно закончится, а у него не было конца. Не было финального выхода на поклон и оваций публики. Никакого торжественного финала. Он не выходил через задний служебный вход, в длинном пальто, с поднятым воротником. Никаких освещенных фонарями переулков. Дождя, падающего на серую брусчатку. Никаких рецензий в утренних газетах. Никакого подхалимства и лести.

Он начал понимать, что никакое это не выступление. Он был началом без конца. И в этом не было ничего постановочного и наигранного. И думать об этом он мог что пожелает. Его успокоили повторения: для него это и благословение, и проклятие.

Он разговаривал с учеными, с художниками, со школьниками, с израильтянами, с палестинцами, с немцами, с китайцами, с кем угодно, кто готов был слушать. С христианскими группами. Со шведскими исследователями. С полицейскими отрядами Южной Африки. Наша страна, как он им говорил, нарисована на крошечном холсте. Весь Израиль мог поместиться в Нью-Джерси. Западный берег – меньше, чем Делавэр. В Лондон можно впихнуть четыре Газы. Можно уместить сто Израилей в Аргентину, и все равно останется место для пампы [18]18
  Южноамериканская степь между Андами и Атлантическим океаном.


[Закрыть]. Израиль и Палестина вместе составляли одну пятую Иллинойса. Она микроскопична, да, но в ее центре что-то бьется, что-то свободное, оригинальное, ядерное: ему нравилось это слово – ядерное. Атомы его истории тесно жались друг к другу. Ведущая сила того, что он хотел донести. Временами он ощущал себя вне своего тела, парящим, наблюдающим за происходящим, но это все не имело значения: он нашел контакт со своими словами, теперь они были его, принадлежали ему, их произносили с конкретной целью. Он хотел пробудить слушателей ото сна. Встряхнуть. Только на секундочку. Увидеть, как открывается чей-то глаз. Поднимается бровь. Этого достаточно. Пустить трещину по стене, говорил он. Складку сомнения. Что угодно.

Когда он говорил, то снова видел Смадар. Ее овальное лицо. Ее карие глаза. Как она наклоняла голову вбок, когда смеялась. В саду. В Иерусалиме. С белой ленточкой в волосах.

90

Вскоре они стали встречаться почти каждый день. Скорее это даже превратилось в работу: рассказывать про дочерей и то, что с ними произошло. Рами передал управление фирмой по графическому дизайну партнеру. Бассам сократил рабочие часы в Министерстве спорта и Палестинских архивах. Оба официально устроились в «Семьи, потерявшие близких, за мир». Им платили минимальную заработную плату. Они ездили куда только могли. Встречались с филантропами. Читали лекции в фондах. Ужинали с дипломатами. Выступали в военных академиях. Всюду они возили с собой свое прошлое.

И было неважно, что раз за разом они повторяли одни и те же слова. Они знали, что люди, с которыми они разговаривали, слышали их в первый раз: в начале своего собственного алфавита.

91

Иногда Рами удивлялся, как он мог проникнуть так глубоко и находить все новые способы сказать то же самое. Он знал, что так его Смадар всегда будет рядом. Это рассекало его грудную клетку острым огненным лезвием, еще больше расширяло зияющую рану.

Раз или два на лекциях он смотрел в сторону и встречал удивленное лицо Бассама, как будто новое слово тоже рассекало его пополам.

92

Ударная сила от взрыва на улице Бен-Йехуда подбросила ее высоко в воздух.

93

Иногда мне хочется думать, что ее подбросило ближе к раю.

94

Я до сих пор слышу скрип колесиков того холодного металлического стола.

95

Физика прервала ее полет.

96

Бассам поддерживал в сознании много разных кусочков, измерял их, переставлял, переворачивал, разбивал линейную однозначность.

Ему нравилось снимать напряжение в группе. Я провел семь лет в тюрьме и потом женился. Хотите знать про оккупацию? Попробуйте пожить с шестью детьми в двуспальной квартире. Слушайте, ну кто в здравом уме поставит на шухер хромого человека?

Сперва участники не знали, как реагировать на его насмешки. Они ерзали на стульях, смотрели в пол. Но в нем было нечто притягательное и немного погодя они снова возвращали ему свое внимание. Я единственный человек, говорил он, который побывал в Англии и остался в восторге от погоды.

У него был сильный акцент. Он перекатывал звуки во рту словно шарики. Но его речь была плавной, музыкальной. Он цитировал поэтов: Руми, Йейтса, Дарвиша. И не важно, что его история прерывалась то тут, то там: для него это была скорее песня, а не рассказ, и он хотел проникнуться ее глубинным ритмом.

97

Структура костей в нижней части гортани, сиринксе, является неотъемлемой частью голосового аппарата певчих птиц. Так как он расположен вокруг воздухоносного мешка, сиринкс отражает звуковые волны, создаваемые мембранами, вдоль которых птица проталкивает воздух. Высота звука определяется в момент, когда птица меняет напряжение на мембранах. Громкость зависит от силы выдыхания воздуха.

Птица может контролировать две стороны гортани независимо друг от друга, так что некоторые виды способны выдавать две разные ноты одновременно.

98

По ночам Рами читал Смадар детскую версию «Тысячи и одной ночи» на иврите.

Ее веки подрагивали, когда она слушала сказку. Синдбад-мореход. Джулланар-морская. Али-Баба и сорок разбойников. Алладин и волшебная лампа.

Смадар всегда слушала примерно три четверти сказки и засыпала.

99

Считается, что некоторые виды птиц могут спать в полете. Они делают это в течение короткого промежутка времени, всего секунд десять, чаще – после наступления темноты. Птица способна выключить одну половину мозга, чтобы та отдохнула, пока другая продолжает стоять на ритмической страже, чтобы не врезаться в попутчика и не попасться в когти хищнику.

100

Фрегаты могут находиться в состоянии полета на протяжении целых месяцев, не опускаясь на землю или воду.

101

Одним полуденным утром на шуке на улице Аль-Захра Борхес сказал своим слушателями, что «Тысячу и одну ночь» можно сравнить со строительством собора или красивой мечети, а, возможно, книга была их великолепнее, так как, в отличие от собора или мечети, ни один из авторов не знал, что участвует в ее создании. Сказки были собраны в разное время из несметного количества мест: Багдада, Дамаска, Египта, Балкан, Индии, Тибета и из других источников – «Джатаки» [19]19
  Произведение буддийской литературы, рассказывающее о прошлых жизнях Будды.


[Закрыть] и «Катхасаритсагара» [20]20
  Также известный как «Океан сказаний», стихотворный сборник индийских легенд, новелл и сказок.


[Закрыть], а потом они повторялись, улучшались, переводились – сначала на французский, а потом на английский – изменялись снова и снова и передавались дальше, становясь частью еще одного фольклора.

Сначала повести существовали сами по себе, продолжал Борхес, потом их соединили в сборнике, где они дополняли друг друга, создавая бесконечный длинный собор, расширяющуюся в окружности мечеть – случайную коллекцию собранных воедино вещей.

Это то, что Борхес называл «неверностью творчества». Одно время появлялось внутри другого времени, внутри третьего.

Книга, сказал он, была такой обширной и неисчерпаемой, что даже не нужно было ее читать, так как она уже была неотъемлемой частью подсознательной памяти человечества.

102

Спустя какое-то время они стали так близки, что Рами почувствовал, что они могут завершать истории друг друга.

Меня зовут Бассам Арамин. Меня зовут Рами Элханан. Я отец Абир. Я отец Смадар. Я иерусалимлянин в седьмом поколении. Я родился в пещере недалеко от Хеврона.

Слово за слово, пауза за паузой, вдох за вдохом.

103

Похороны Смадар были организованы немедленно. Телефонные звонки. Электронные письма. Телеграммы.

Согласно израильскому законодательству, тело должно быть похоронено как можно быстрее, вместе со всеми конечностями и органами: считается, что душа не обретет покой, пока тело не опущено в землю.

104

То же самое требует мусульманское право, но поначалу полиция не могла вернуть тела трех террористов их семьям.

На протяжении нескольких лет они хранились в голубых полиэтиленовых пакетах в закрытых холодильных камерах иерусалимского морга.

105

Небольшие участки потолка Сикстинской капеллы были намеренно оставлены пустыми, чтобы будущие поколения могли видеть красочные слои для реставрационных целей.

Уже в середине шестнадцатого века через трещины на потолке стала просачиваться селитра. Отложения нарастали и расползались: кристаллические образования, рассыпанные по фрескам мелкой галькой.

Итальянский художник Симоне Ладжи – в надежде предотвратить разрушение настенной живописи – провел большую часть жизни, снимая отложения при помощи салфеток из умягченного льна и кусочков влажного хлебного мякиша.

На нетронутых участках потолка можно увидеть, что случилось бы с капеллой, не будь за ней такого ухода.

106

В тринадцатом веке химик из Сирии по имени Хасан аль-Раммах описал процесс изготовления пороха: довести селитру до кипения и смешать с древесной золой. Полученный нитрат калия высушить и добавить во взрывчатое вещество. В арабском языке порох переводится как «китайский снег».

107

В девятом веке китайцы по чистой случайности открыли взрывчатую смесь – семьдесят пять частей селитры, пятнадцать частей угля, десять частей серы, – когда пытались изобрести эликсир бессмертия.