Текст книги "Кораблекрушение у острова Надежды"

– Ну, слава богу, перевернул одинец карбас! Вот разбойник, теперь он всех, как котят, перетопит! – прошептал Никандр брату. Увидев лодки, быстро идущие к затонувшему карбасу, он скверно выругался.

Однако братья крепко надеялись на хищника-моржа. Никандр уверял брата, что зверь успеет расправиться с холмогорцами до подхода лодок. Да и вряд ли смогут лодки им оказать помощь.

– Зверюга карбас затопил, а уж лодки враз разметает. Свечу пудовую поставлю святым угодникам, ежели по-моему выйдет.

– За такое дело не бога, а дьявола благодарить надоть, – усмехнулся Фома. – Гляди-ка, кабыть всех из воды вытащили… а зверь ушел.

Никандр насупился, потускнел.

– Придумаем погибель на Степана Гурьева, а инако мне живым не быть, – выдавил он со злобой. – Полегчало бы, все внутри болит, иной раз шевельнуться не могу.

Подошедшие к берегу лодки привезли спасенных охотников. Все они, кроме гребца Гаврилы Демичева, утонувшего в суматохе, были живы и здоровы. Пробывшие немалое время в ледяной воде, мореходы стучали зубами от холода.

В избе с них сняли мокрую одежду и одели в сухое. Охотники молча сидели в жарко натопленной горнице и блаженно улыбались. Они живы, они будут жить. Отогревшись, стали вспоминать, как все произошло.

В избу пришли братья Мясные. Старший, Фома, растянул губы в медовой улыбке.

– Разбойника одинца встретили, таковой зверь на человека нападает… С избавлением от смерти, ребятушки, и тебя, Степан Елисеевич, – поклонясь, сказал он. – По-хорошему молебен надо бы справить, да попа, вишь, нету.

– Слыхал про разбойных зверей, – отозвался Гурьев, – однако веры не давал. Теперь сам увидел. Прельстился на твои слова, рыбьего зуба захотел. Вот и казнюсь. Сгиб ведь Гаврила Демичев…

– Горе большое…

– А как зверь, ушел? – спросил Фома Мясной.

– Закололи.

– Зубье надо взять, – заполошился Мясной. – В большую цену пойдут.

– Вспомню, как он зубьем карбас переворачивал, в дрожь бросает, и денег никаких не надо.

– Не твоя бы твердая рука, Степан Елисеевич, все бы сгибли, – вступил в разговор Митрий Зюзя.

Тем временем по приказу Степана Гурьева лодки снова вернулись к месту недавнего разбоя. Мореходы осмотрели полузатопленный карбас и решили привести его в реку и починить. По торчавшему из воды бочонку нашли мертвого моржа. Гаврилу Демичева нигде не могли сыскать.

В хлопотах мореходы не заметили перемены погоды. Небо покрылось облаками, заморосил мелкий холодный дождь: от севера приближалась белая стена тумана.

Убедившись, что искать утопленника бесполезно, мореходы отправились к острову. Первая лодка потащила за собой затонувший карбас, а вторая – убитого моржа.

Плотный, густой туман двигался следом за лодками и возле берега успел накрыть мореходов.

На берегу собрались все островитяне.

Огромного зверя вытащили на песок. Это был старый самец небывалых размеров. Вся его кожа была прорезана глубокими морщинами и покрыта узловатыми наростами в кулак величиной. На теле моржа копошились крупные паразиты. Клинообразные клыки достигали длиной одного аршина с четвертью.

Столпившиеся вокруг моржа мореходы удивленно покачивали головами. Разделывал зверя Фома Мясной, ему помогал Митрий Зюзя. Моржовый желудок Фома отнес в сторону и предложил желающим осмотреть его содержимое. В желудке оказались куски нерпичьей шкуры и перья разных птиц.

Туман, наползая с необъятных морских пространств, тяжело навалился на остров и закрыл все вокруг белой, плотной пеленой.

Глава двадцать седьмая. ТРИ ДОЧЕРИ ОПРИЧНИКА МАЛЮТЫ СКУРАТОВА

После панихиды в Успенском соборе дочери Малюты Скуратова собрались на женской половине кремлевских хором боярина Годунова.

Сегодня исполнилось ровно четырнадцать лет со дня смерти знаменитого опричника, любимца и соратника царя Ивана Грозного.

Конечно, чадолюбивый отец был записан в поминальниках не как Малюта Скуратов, а как Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский. Родные записали его имя полностью, чтобы на небесах не случилось путаницы.

В обычае было давать новорожденному имя в честь одного из святых, память которых приходилась на день рождения. И тут же родители награждали его прозвищем. Иной человек откликался на него всю жизнь, а настоящее, молитвенное имя знали лишь близкие люди.

Сестры удобно расселись на мягких лавках, крытых толстым войлоком и сукном. Отдохнули после долгого стояния в церкви, помолчали. Повертели в руках маленькие парчовые подушечки, лежавшие на лавках для удобства.

– Вели, матушка, орешков каленых принести да пряников сладких, – сказала, поджав губы, старшая сестра, Христина, – да медка бы крепенького либо винца – покойничка помянуть.

Старшая была дородна телом, лицом похожа на Григория Лукьяновича и любила побаловаться хмельным, если к тому был случай.

На отца походили и младшие дочери, однако Христина, краснолицая, с толстой шеей и крупным носом с широкими ноздрями, была похожа на отца, как рыба на другую рыбу. Муж ее, князь Дмитрий Шуйский, пугался иной раз спросонок, увидев рядом на подушке ее лицо. За козни против Бориса Годунова князь был сослан, но помирился с ним и вернулся в Москву. Желая породниться с Годуновым, он женился на старшей дочери Малюты Скуратова, свояченице правителя, и вскоре был переведен в царские кравчие.

Горбатая старуха, вся в черном, похожая на монашку, принесла сулею хмельного меда и сладких заедков.

Старшая сестра помолилась Николаю-угоднику, строго смотревшему из угла горницы. У иконы теплилась неугасимая лампадка. Ее слабый, дрожащий огонек оживлял застывшее лицо святого.

– За упокой души! – Перекрестившись, Христина выпила серебряную чару меда.

– Да будет он в кущах райских, – сказала Анна.

– Пусть смилуется над ним бог, – добавила Марья.

Сестры попробовали хмельного, в головах у них закружилось. Сухое лицо Николая-угодника не казалось уже таким строгим, как прежде.

Анна попросила чего-нибудь поесть. Горбунья в черных одеждах принесла жареного поросенка и малосольных огурцов.

Хозяйка руками разрывала мясо и угощала сестер. Ели с жадностью, глотая куски нежного жира и обгрызая косточки. Наевшись, вытерли лицо и руки рушником, вышитым по концам райскими птицами.

– Опочивальню новью покрыли, – завистливо сказала старшая, оглядывая стены и потолок, – не жалеет Борис Федорович денег. И ковер, ему цены нет… А кровать-то, кровать, и у царей таких не бывает! – Христина засмеялась и толкнула локтем Анну.

Кровать на самом деле была превосходна. Резные столбики вышиной аршина три, на которых держался полог, заканчивались наверху золотыми шарами. Полог сшит из камки, и занавеси камчатные. Сверх того на занавесях золотом вышиты травы, люди и звери. В головах и в ногах кровати золотом и серебром сверкали застенки, украшенные золотыми кистями.

Марье, младшей сестре, захотелось похвалиться. Она подошла к кровати, откинула занавеси. Сестры ахнули.

Двуспальная пуховая постель, длинная белоснежная подушка во всю ширину постели. Одеяло кизилбашской камки – по серебряному полю шелковые травы, в травах золотые листья. Опушка одеяла соболиная. У постели две скамеечки, покрытые красным сафьяном, для влезания.

Сестры ощупали постель, осмотрели одеяло, налюбовались на затейливые скамеечки. А Марья стала показывать вещички, нужные для женского обихода. Она показала большое зеркало на стене, завешенное куском синего шелка. В маленьком сундучке, окованном серебром, хранились коробочки из слоновой кости с белилами и румянами для лица, с клеем и чернью для бровей и другими снадобьями.

Душистой водой из большой склянки, приготовленной придворными лекарями, сестры покропили себе на платья. Душистая вода была редкостью, и не в каждом, даже богатом доме ею пользовались.

Рассмотрев все, что было в опочивальне у младшей сестры, Анна и Христина снова уселись на лавке и принялись вздыхать и креститься.

– Четырнадцать лет прошло, как убили нашего батюшку. – Сказав эти слова, Анна, подперев щеку рукой, склонила голову набок. – Много крови пролил покойник. Много молиться за него надобно. Сегодня я во всех московских церквах панихиды заказала, слуги с ног сбились, вс„ бегали.

– В десяти монастырях до скончания века по нем панихиды служат. Еще царь Иван Васильевич вклады делал, – отозвалась Христина.

– А мой-то муженек Борюшка не ругает нашего батюшку. Он-де, говорит, вовсе не виноват, ему-де государь приказывал, а он человек маленький.

– Маленький не маленький, а первым был после царя. Против него и одного слова никто сказать не мог.

– И для детей своих был добрый. Нас, дочерей, не обидел, приданое дал. Мужу в глаза смотреть не зазорно.

– Да, да, мой-то Борюшка очень доволен. Не пожалел, говорит, для нас Григорий Лукьянович своего богатства.

– Борюшка да Борюшка! – В голосе старшей, Христины, послышалась злость. – Твой Борюшка не в свои сани влез. За царем спрятавшись, всеми государскими делами вершит… И доходы ему идут не по роду, не по племени. С Важской области, с Рязани и страны Северской, – стала перечислять Христина, загибая пальцы, – с Твери и с Торжка, с бань и купален московских, с пчельников и лугов по обоим берегам Москвы-реки на тридцать верст вверх и сорок вниз по течению.

Марья, жена Бориса Годунова, и Анна, жена князя Ивана Глинского, удивленно посмотрели на сестру. Таких речей они от нее никогда не слышали. Тем более, что и замужеством своим Христина была обязана правителю.

– Мы с Анной княгини, наши мужья царского роду, – продолжала Христина гневно, – и не суемся вперед. А твой-то Борюшка безродный. Нахватался от царей милостей: и боярин-то он, и конюший, и великий боярин, и правитель. Таких-то чинов при прежних царях не слыхано.

– Мы тоже царского рода, – обиделась Марья. – Дмитрий Иванович Годунов дядей царю приходится. Сестра Борюшкина царица.

– Вот невидаль! В наших мужьях царская кровь, а твой Борюшка тьфу, сто на гривенку таких пойдет.

От обиды на глазах у Марьи выступили слезы. Она закрыла лицо руками.

– Ты не права, Христина, – вступилась Анна. – Зачем обижать сестру? Она к нам добра и ласкова.

– Она-то ласкова, да Борюшка не больно жалует, – брызгала слюной Христина. – Шагу шагнуть некуда, везде годуновские люди следят. Однако недолго ждать осталось. Гости, и купцы, и все люди московские поднимутся, Борюшку твоего из Кремля выкинут да каменьями побьют… – Сказав эти слова, Христина опомнилась и с испугом посмотрела на сестер.

Марья отняла руки от лица. В ее глазах застыл ужас. Анна раскрыла рот.

– Я пошутила, – криво усмехнулась Христина. – Обидно стало, почему годуновскому худому роду и почет и деньги, а нашим мужьям одна досада.

– Ты меня не путай, – вступилась Анна, – мой муж Иван Михайлович Глинский, хоть и царского роду, братом царю Ивану Грозному приходится, а зла на Бориса Федоровича не держит и всегда с ним заедино… и любит его.

– Любит потому, что умом скуден Иван Михайлович, – не выдержала Христина.

– Христина, – изменившимся голосом спросила Марья, – почему ты такие речи ведешь? Скажи, в чем причина, чем Борюшка мой виноват?

– Твой Борюшка со своими родичами хочет рюриковский корень пресечь. Царя без наследников оставить. У Орины Годуновой детей нет и не будет. Царь помре, долго ему не царствовать, твой Борюшка на его место похочет сесть.

– Неправда! – замахала руками Марья. – Неправда! Не хочет Борюшка царского места… Оба государя еще млады и святы к богу.

– Змея подколодная! – крикнула Христина. – Ишь, глаза спрятала! Только с виду ласковая да нежная. Помню я, как ты девчонкой бегала смотреть, как отец шкуру с человека крючьями спускал, любила слушать их вопли. Тихоня, знаю тебя.

Марья побледнела, лицо ее исказилось злобой.

– Поплатишься за свои слова, – едва выговорила она, – вспомнишь, какая я.

– Сказала, что знала, и ты думай, как хочешь, – поднялась с места Христина. – Только смотри, своему Борюшке не проговорись, он не с меня, с мужа спросит. – И она стала дрожащими руками напяливать на себя верхнюю одежду.

Скрипнув, тихо отворилась железная дверь. Пригнув голову, в опочивальню вошел Борис Годунов. На боярине длинный кафтан красного сукна с золотыми застежками и зеленые сафьяновые сапоги. Черная шелковистая борода тщательно расчесана, волосы ровно подстрижены.

Марья удивилась, что он вошел не из сеней, а из мыленки при опочивальне. Из нее был особый ход для слуг.

Сестры переглянулись, поклонились в пояс хозяину.

– О чем разговор? – спросил Борис Федорович. – Почему ты в слезах? – обернулся он к жене.

– Батюшку покойника вспомнили, четырнадцать лет, как помер, – сказала Христина. – Пойдем, Анна, засиделись сегодня у сестренки, вспоминаючи.

– Отца родного забывать негоже, – поддакнул Годунов. – Кроме добра, мы все от Григория Лукьяновича ничего не видели. Упокой, господи, его душу! – Борис Федорович перекрестился.

Сестры попрощались. Марья вышла провожать гостей до крыльца. Борис Федорович еще раз подивился, как похожа Христина на отца, и ходит она, как Григорий Лукьянович ходил, с перевалкой, словно жирный гусь.

Закинув руки за спину, он, задумавшись, остался стоять у печи.

– Что ты, Борюшка, пригорюнился? – спросила, вернувшись, Марья.

– О чем шел разговор? – строго спросил правитель.

– Батюшку вспомнили… – начала Марья.

– Лжешь! – остановил Годунов и взглянул в глаза жены. Он любил, чтоб ему говорили правду, а сам всех обманывал.

– Борюшка, – кинулась к нему Марья, – Христина худое про тебя говорила. Из Кремля, мол, тебя скоро московские люди выкурят и камнями побьют… И другое говорила.

– Я все слышал. Спасибо, Марьюшка, что не утаила. Сестра-то сестра, да не со своего голоса она поет. Видать, Шуйские новое зло готовят, да я не дамся. На царево место они сами сесть норовят. А государи наши?! По их святой молитве бог им даст, чего они просят.

– Ты должен князей Шуйских, весь их поганый род под топор, всех-всех! – вдруг закричала Марья. – Иначе они нас погубят. Помнишь, о чем мы вчера говорили?

– Перестань, Машенька, – успокаивал ее Борис Годунов. – Бог даст, обойдется.

– Был бы батюшка Григорий Лукьянович жив, – неистовствовала Марья, – он бы их всех переловил и на дыбу поднял. А без него осмелели, измену творят. Убьют тебя, Борюшка!

– За мной преданные люди, они по моему слову и в огонь пойдут. А Шуйским не впервой народ московский мутить. Пойду прикажу стрелецким сотникам: пусть больше молодцов своих в городе держат и по стенам и у ворот. – Борис Годунов отстранил жену. Лицо его приняло угрюмое, злое выражение. – Ворота пусть раньше закроют: вдруг в эту ночь злодейство задумано.

Ночью у кремлевских ворот Кутафьей башни стал собираться народ. Московский гость Федор Нагой с товарищами поднимали людей, призывали их ломать ворота, идти к царскому дворцу. В посадах начались пожары, в церквах ударили в набат.

– Бориса Годунова нам отдайте! – кричали из толпы. – Бориса Годунова! Изменник он царскому роду!

Через Троицкий мост к воротам Кутафьей башни рвались посадские люди.

Борис Годунов, бледный, одетый наспех, прижался к стене у окна спальни. Он слышал выкрики толпы и набатный звон колоколов, видел зарево пожаров. Горело близко, на Неглинной. Огонь высоко поднимался к небу, отсветы пламени освещали неподвижное лицо правителя. Он был спокоен. То, что делалось на площади, не страшило его. В Кремль были вызваны сотни верных стрельцов, на крепостных стенах стояли заряженные пушки.

«Терпеть больше нельзя, – раздумывал Годунов, – всех перехватать. Ишь, высокородные, что задумали… Шуйские со своим охвостьем, митрополит Дионисий – вот где враги». У Годунова от ярости защемило сердце, сперло дыхание. Распахнув створчатое окно, стал жадно вдыхать прохладный ночной воздух. Запахло гарью.

«Сколько раз будет гореть Москва, бухать вот так набатные колокола, бесноваться и вопить люди у кремлевских ворот, пока я достигну могущества», – думал Борис Годунов, сжимая горячий лоб мягкой рукой.

Сейчас он вел яростную борьбу за власть, за первое место после царя. В этой борьбе его поддерживают многие. А дальше… Где конец? Он стоит рядом с царем и держит власть в руках. Но царь Федор проживет недолго. Значит, ждать, когда умрет царь Федор и придет новый царь, а его, Бориса Годунова, посадят на кол или в лучшем случае постригут в далеком монастыре. Он содрогнулся… Нет, так не будет. Но как же?!

«А если я сам сяду на престол и род Годуновых до скончания веков станет царствующим на русской земле?»– молнией пронзила его мысль. Она показалась несбыточной. Но потом он стал обдумывать все до мельчайших подробностей, взвешивать все «за»и «против»… «Нет такого греха, что остановил бы меня на пути к царскому трону», – подумал боярин.

Вдали мысленным взором он увидел царский престол, к нему вела доска, узкая и тонкая. Он, Годунов, страшась, сделал первый шаг по гнущейся доске. В тот же миг под ним разверзлась бездонная пропасть. Он увидел пилу, со скрежетом разрезающую доску. Но Борис Годунов устремил свой взгляд на золотое сияние, горевшее вокруг царского места, сделал еще шаг, еще…

В дверь постучали. Правитель вздрогнул, схватился за нож.

– Боярин, – сказал царский спальник, – великий государь проснулся и требует тебя во дворец.

У крепостных ворот раздавались пищальные выстрелы, громыхнула пушка. Сторожа стали стрелять по мятежникам. Крики сделались громче, яростней.

– Бориса Годунова! – надрывались за кремлевскими стенами. – Выдайте нам Годунова!..

Глава двадцать восьмая. Я К ЦЕЛИ ИДУ ТИХО И НЕ ПРЯМО, А ОКОЛЬНЫМ ПУТЕМ

После смерти Ивана Грозного прошло три года. Русская земля понемногу оправлялась после опустошительной Ливонской войны, закончившейся победой польского короля. Однако захват шведами всего Балтийского побережья и доброй половины карельских земель болезненно отражался на внешней торговле русских. Не лучше обстояли дела с датским королевством, шли споры о северных границах с Норвегиейnote 15Note15
  В описываемые времена Норвегия была датской провинцией.


[Закрыть]. Датские корабли мешали купеческим плаваниям в Белом море. А Белое море стало единственным морем, через которое отечественные товары могли проникать в европейские страны.

Новое морское пристанище Архангельск и другие морские пристанища находились в Двинском устье, были удобны для торговли и мореплавания, но английские купцы всеми правдами и неправдами добивались исключительного права вести морскую торговлю в Двинском устье. Торговля на Мурманском побережье, в Кольском пристанище не прививалась из-за отдаленности от центральных русских земель. Корабли разных стран приходили сюда в основном за рыбой.

Московское правительство неустанно занималось важными делами. Исправляло злоупотребления приказных властей. Укрепляло внешнюю и внутреннюю безопасность. Во всей России сменились худые наместники, воеводы и судьи. По закону безжалостно преследовались взяточники. Чиновники по-всякому ухищрялись обойти закон. Челобитчики, войдя к судье, стали класть деньги под образами, будто бы на свечи, но и это запретил правитель особым указом. Только на пасху дозволялось судьям и чиновникам вместе с красным яйцом принимать в дар несколько золотых монет. Судьи строго судили за личные оскорбления и клевету. За важные обиды секли кнутом на площади.

В борьбе с преступлениями применялись многие пытки. Устанавливая истину, жгли огнем, ломали ребра, вбивали в тело гвозди. Убийц, предателей и похитителей церковного имущества вешали, рубили головы, топили, сажали на кол. Строго наказывая за неправду, удвоили жалованье чиновникам, чтобы они могли жить пристойно без лихоимства. Усилили военную мощь.

Меры принимались строгие, но помогали они мало. Жизнь простых людей на русской земле не становилась легче. По-прежнему лиходействовали воеводы, чиновники вымогали мзду, неправедно судили судьи. По дорогам проезжих и прохожих подстерегали грабители и убийцы.

В казне не хватало денег. О том, где их взять, ломали голову бояре, писались приказы воеводам во все города.

Наступили крещенские морозы. Зима выдалась суровая, мерзли на лету птицы.

Круглая печка в горнице кремлевского дома Бориса Годунова дышала жаром. Горели, потрескивая, березовые дрова в камине с железными решетками, подаренном в прошлое лето голландскими купцами. Правитель Борис Годунов сидел за маленьким квадратным столом спиной к камину – так ему теплее в холодные дни. На лавке справа расселись братья Щелкаловы – Василий и Андрей. Слева спускалась шелковая веревка от церковного колокола, подвешенного к потолку.

Василий – полный, с толстым добродушным лицом, Андрей – худой, с лицом аскета, всегда хмурый, насупленный. Временами он бывал приветлив, улыбался, но и приветливости его боялись. На Андрее Щелкалове синий длинный кафтан на золотых шнурках, а на Василии лиловый. Оба лысые, с рыжими короткими бородами и орлиными носами.

– Пока агличанам будем потакать, – горячился дьяк Андрей Щелкалов, – казна пустая будет. Почему им без пошлины торговать? Почему купцам из других земель нет хода в наши пристанища? Агличане все доходы с собой увезут.

– Легче на поворотах, Андрей Яковлевич, – отозвался правитель. – Потерпеть надоть… Ежели война случится, агличане нам и огневой снаряд привезут, и порох, и селитру, и другое, что надобно для войны. Твои купцы из других земель через датские пушки не поплывут, а аглицкие датских пушек не побоятся.

Отношения с Англией по-прежнему оставались натянутыми. Особенно настораживало боярскую думу желание английских купцов плавать на своих кораблях в северных владениях русского государства и с помощью русских открывать там новые земли… В этом дьяк Щелкалов прав. Однако он понимал, что правитель Годунов тоже прав. Главным поставщиком необходимых для войны товаров по-прежнему оставались англичане. Борис Годунов был сторонником более гибкой политики. Обращение английской королевы Елизаветы лично к царскому шурину поднимало его в глазах бояр и в то же время заставило быть несколько уступчивее, чем это хотелось бы дьяку Щелкалову.

Великий дьяк хотел что-то возразить правителю, но брат его Василий наклонился и прошептал ему несколько слов.

– Государь Борис Федорович, – сказал Андрей Щелкалов, – купцы, двоюродные братья Строгановы, по приказу царскому приехали, третий день твоей милости дожидаются.

Борис Годунов вспомнил пустую казну и оживился.

– Строгановы? Пусть войдут, ко времени! – Он дернул за веревку, раздался приятный серебряный звон.

Вошел слуга.

Нужда в деньгах была велика. Борис Годунов подумывал, что пришло время вернуть ливонские земли, захваченные шведами. Для войны потребны обученное войско, пушки и порох. Были и другие нужды. Правитель помнил, как откликались Строгановы на просьбы царя Ивана Грозного.

В раскрытую дверь разом вошли двоюродные братья, внуки знаменитого Аники Строганова, – Никита Григорьевич и Максим Яковлевич, оба в дорогих красных кафтанах. Низко поклонились Борису Годунову.

– Как здравствуете, хороша ли дорога? – спросил правитель, разглядывая братьев.

Один, казалось, был совсем молод, другой постарше, годов тридцати.

– Зимой дорога хорошая, – отозвался старший, Максим, – на ямских ехали, от Сольвычегодска до Вологды три дня и от Вологды до Москвы тако же.

– В Москве по-хорошему ли живете?

– Четыре двора Строгановых в Москве. Живем, как дома.

Борис Годунов задал еще несколько вопросов. Думные дьяки Щелкаловы молчали.

– Государь наш боярин Борис Федорович, – снова начал разговор старший брат, Максим, – бьем тебе челом: накажи убивца нашего дяди Семена Аникеевича, крепко накажи, чтобы другим холопам неповадно было.

– Убийца схвачен?

– На воле бродит. Однако кто убил, знаем: холмогорский мореход Васька Чуга.

– Накажем, – веско сказал Борис Годунов, – пусть только сыщется.

– От ваших приказчиков солеварам и другим работным людям жесточь великая, – вставил Андрей Щелкалов, – разъярили они людишек.

Братья Строгановы промолчали.

– Послушайте, гости имениты, – продолжал великий дьяк, – нужны ли вам аглицкие купцы в Холмогорах? Выгодна ли аглицкая торговля для вашего кошеля?

Братья Строгановы посмотрели друг на друга, потом на правителя Бориса Федоровича.

– Один вред торговым людям от аглицких купцов, – поколебавшись, сказал Максим. – Агличане пошлину не платят либо самую малость. Нам, купцам Строгановым, и то тяжело бывает, а другим купцам, помельче, совсем невмоготу. Пусть агличане, како и русские купцы и все другие, пошлину платят. Запрети агличанам самим железо варить, государь Борис Федорович. За железо они в царскую казну копейки дают, а лесу сжигают на большие рубли. – Максим помолчал. – Однако всю заморскую торговлю в свои руки мы взять не можем. Кораблей способных нет. Вот ужо како настроим свои корабли, тогда в море. И чтоб торговля русским купцам так же была выгодна, како и агличанам, инако и корабли новые строить смысла нет.

– Ты слышал, Борис Федорович? – сказал великий дьяк, глядя на правителя. В голосе его слышалось торжество.

– Слышу, Андрей Яковлевич. Однако я не впервой все это слышу. Да и не время копья ломать. – Правитель понимал, что ответ купца Строганова был подготовлен, и знал, что теперь дьяки Щелкаловы будут об этом говорить боярам. – Вот что, купцы, – сделал строгое лицо Борис Годунов. – Призвали мы вас в Москву великих дел ради… Царь Федор Иванович всея Руси собирается свои отчины у свеев воевать. Деньги большие понадобятся, а доходов государских от меховой торговли приуменьшилось. Хочу от вас слышать, в чем причина. Либо ясак худо сибирские людишки платят, либо наши воеводы воруют, либо иное что!

Двоюродные братья Строгановы посмотрели на великого дьяка Андрея Щелкалова, он сделал едва заметный отрицательный знак головой.

– Мы ждем суждения вашего, – помолчав, напомнил правитель. Он знал, что задел думных дьяков Щелкаловых, и сделал это в отместку.

– Государь наш боярин Борис Федорович! – сказал старший Строганов. – Неведомо нам, в чем причина. Все может статься, и соболя в прошлом и позапрошлом годе меньше родилось. А может, мор зверя убил. Как бог похочет. И никому против божьего веления не выстоять. Чтобы воеводы воровали, того мы не слыхивали в наших краях… Ежели милостивому государю царю Федору Ивановичу всея Руси для его великих дел деньги надобны, мы, Строгановы, всегда готовы вс„, что имеем, до последней крохи к его ногам положить. Верим, что не пропадет за царской милостью.

Купцы Строгановы, а особенно старший брат Максим, превосходно знали, почему от соболиной торговли казне убыток. Кто только не тащил к себе в карман драгоценные соболиные шкурки! И те, кто должен был охранять государственную выгоду, сами прикладывали руки, желая как можно скорее обогатиться. Из добытых в Сибири и в северных русских лесах только малое число соболей проходило через царскую таможню.

Хорошо знали причину оскудения царской казны и братья Щелкаловы. Они и сами немало попользовались доходами от драгоценного зверька. Из малозаметных приказных людей, живущих на царское жалованье, они превратились в богатейших вельмож. После смерти Ивана Грозного им бояться было некого. Их ставленник Борис Годунов не мог обойтись без помощи великих дьяков и принужден был закрывать глаза на многие злоупотребления.

– Что ж, – помедлив, ответил Борис Годунов, – от имени великого государя и царя Федора Ивановича я благодарю за помощь именитых гостей. Великий государь и впредь не оставит вас своими милостями. Желаю вам здравствовать долгие годы.

Купцы поклонились правителю и братьям Щелкаловым и вышли из горницы. Спросившись у правителя, вышли и великие дьяки.

Оставшись один, правитель задумался. Кое-что и он знал о злоупотреблениях приказных людей. И знал многое про дела Андрея Щелкалова. Великий дьяк сыграл решающую роль в судьбе Бориса Годунова. Начиная с подделки завещания Ивана Грозного. Ведь он, Годунов, попал туда по воле царского дьяка. Даже теперь, если об этом узнают бояре, ему не удержаться в правителях. А смерть Ивана Грозного! Борис Годунов не убивал царя, но был соучастником: видел, но промолчал. И об этом Щелкалов мог догадываться. Попробуй тронь его. Правитель знал, что пройдоха Антони Марш связан с Андреем Щелкаловым. Недаром дьяк выгораживает его, всячески старается защитить перед английскими купцами. Братья Щелкаловы выросли в грозную силу. Сейчас они идут с ним одной дорогой, но ведь не всегда будет так. Настанет день, и пути их разойдутся. Больше того, братья Щелкаловы могут сделаться противниками, мешающими идти к заветной цели. Андрей Щелкалов возгордился своим высоким положением, размышлял Борис Годунов, разбогател и вряд ли захочет поддерживать опасное и неверное дело. Недавно, оставшись наедине с правителем, дьяк Андрей Щелкалов сказал: «Слышал я про тебя небылицу, будто ты на царское место метишь. – И дьяк засмеялся. – Никогда тому не поверю, чтобы ты такое задумал». Если Андрей Щелкалов считал, что умный человек, как Борис Годунов, может быть правителем, то для царя, по его мнению, нужны совсем другие достоинства, которыми Годунов не обладал.

Правитель с радостью избавился бы от братьев, но осторожность заставила его скрывать истинные чувства. «Подождем, посмотрим, – решил он. – Потерплю, только бы не оступиться и утвердить свою власть, пока жив царь Федор». Правитель снова и снова ругал себя, что не научился грамоте в молодые годы, а сейчас наверстывать он считал для себя унижением. И теперь приходится зависеть от дьяков во всяком деле.

Мысли Бориса Годунова обернулись к недавнему мятежу. Он возлагал большие надежды на царского дядьку Андрея Петровича Клешнина, в руки которого он отдал расследование дела.

Мороз на дворе усилился. Правитель поднялся с места и, подойдя к круглой печке, прижался к ней спиной. «Наша русская печь лучше греет, чем камин ихний», – подумал он, согреваясь.

В дверь просунулся царский постельничий, князь Куракин.

– Завтра водосвятие на Москве-реке, – сказал он, кланяясь правителю в пояс. – Царь и великий государь Федор Иванович повелел в Кремле на всех дверях и окнах начертать мелом кресты, дабы диавол, изгнанный из воды, не взлетел в дома.

– Передай великому государю и царю Федору Ивановичу, – ответил Борис Годунов, – повеление его исполню немедля.

Но его отвлек от дел Иван Воейков.

– Государь Борис Федорович, – сказал он, войдя в кабинет и закрыв дверь, – гонец с литовского рубежа прискакал к тебе. Что велишь?

– Зови.

В горницу ввалился боярский сын с красным от мороза лицом. Шапку он держал в руках. На одежде во множестве налип конский волос.

Правитель почувствовал резкий запах лошадиного пота.

– Великий боярин, – сказал гонец, – польский король Стефан Баторий предстал перед судом всевышнего… Паны хотят избрать своим королем либо Стефанова брата князя Семиградского, либо свейского королевича Жигимонда, либо великого государя и царя московского Федора Ивановича.