Текст книги "Кораблекрушение у острова Надежды"

* * *

Прошли две недели после мятежа, предсказанные княгиней Христиной Григорьевной Шуйской. Купец Федор Нагой и его товарищи, призывавшие московских людей против Годунова, были схвачены и брошены в тюрьму.

Андрей Клешнин умело вел сыск. Как всегда, нашлись предатели, и клубок стал разматываться. Старшие князья Шуйские не угомонились, продолжали вести тайную войну за власть. Их поддерживал митрополит Дионисий. Умный и сладкоречивый владыка не хотел уступить начальному боярину свое влияние на царя Федора. Он ожидал от набожного и скудоумного венценосца новых прав и поблажек для православной церкви. Царский духовник по указке митрополита осторожно, но настойчиво «вразумлял» Федора Ивановича против своего шурина.

Смерть Стефана Батория развязала руки Борису Годунову, и он решил, не откладывая, нанести решающий удар по врагам.

Наступило еще одно холодное зимнее утро. За окнами шел снег. Низко над городом проплывали темные тучи. В кремлевских палатах сумрачно, горели позолоченные восковые свечи и красные лампады у икон. Царский трон из слоновой кости поставили возле горячей изразцовой печи. Печь была за серебряной решеткой, сверкавшей от множества огоньков.

Федор Иванович идолоподобно восседал в драгоценных одеждах и, склонив голову набок, слушал митрополита Дионисия. На лице его бродила задумчивая улыбка.

Четыре оруженосца в белых одеждах, расшитых золотом, с секирами в руках охраняли царя. Одежды на них бархатные, опушенные горностаем, шапки тоже белые. Две золотые цепи, висящие на груди крестообразно, горели как огненные.

– Великий государь, пожалуй старцам Чухломского Авраамова монастыря две тысячи десятин пахотной земли по духовной грамоте дворянина Богдана Карпова, – просил митрополит.

– Народу в монастыре мало, а земли у них много, – негромко сказал Борис Годунов, стоявший у царского кресла, – некогда будет старцам богу молиться.

Царь Федор Иванович поднял голову.

– Старцам бога надо молить за грехи наши, – прошепелявил он едва слышно. – Не нуди, святой отец.

Глаза митрополита гневно сверкнули. Слова, сказанные Годуновым, были последней каплей, переполнившей чашу его терпения.

– Молчи, кровопийца окаянный! – закричал он, замахнувшись на великого боярина. – Сто тысяч рублев собираешь доходов от своих земель, и все мало. Тебе надо молиться и денно и нощно о своих грехах… От грехов небось у тебя хвост вырос… Великий государь, бью челом на Бориску Годунова. Многие неправды он творит и людей безвинно велит под стражу брать, в тюрьмах держит, кровь проливает…

– Весь род князей Шуйских изводит Бориска, – поддакнул Варлаам, архиепископ Крутицкий. – Помилуй, великий государь!

Бояре и дворяне, сидевшие на лавках по стенам царской палаты, переглянулись с ехидными улыбками.

– Против твоей воли, великий государь, – продолжал Дионисий, – он головы людям рубит. Ты, милостивец наш, муху и ту боишься обидеть, а Бориска у человеков головы рубит. Пожалуй, великий государь, не дозволяй Бориске самовольничать. Лучше бы его поотправил из Москвы куда подальше.

Царь Федор Иванович, привыкший во всем слушаться начального боярина Годунова, растерялся и не знал, что делать. От напряжения рот его раскрылся.

– Скажи нам, Борис Федорович, правда ли сие? – вымолвил он наконец. Лицо царя было бледнее обычного.

– Великий государь, вели позвать Федора Старого, слугу князя Андрея Ивановича Шуйского, – громко сказал Борис Годунов. Он решил, что наступило его время.

– Позовите Федора Старого, – промямлил царь.

Постукивая серебряными каблучками, Андрей Петрович Клешнин вышел из палаты.

Бояре и дворяне перестали улыбаться. Митрополит Дионисий напыжился, как петух, покраснел и уставился взглядом в брюхо.

В горницу вошел Федор Старый, мелкопоместный дворянин, человек небольшого роста, с черной бородкой. Завидев царя, он упал на колени.

Царь Федор повернулся в кресле и взглянул на Бориса Годунова.

– Скажи нам, Федорка, – спросил правитель, – какое зло твой господин Андрей Иванович Шуйский на великого государя замышлял?

– Тебя, великий государь, опоить замыслили, зелья смертного в квас хотели подсыпать.

– Откуда сие знаешь?

– Князь Андрей Иванович говорил князю Ивану Татеву и князю Ивану Петровичу. Сам слышал, своими ушами. – Старый потрогал уши. – Что было, то было… А князя Ивана Петровича Шуйского будто бы хотели они на царский престол посадить.

– Солживил, лукавый раб! – разъярившись, возопил митрополит. – Ложь, все ложь! По моей молитве тебя там, – владыка показал рукой на ковер, – в преисподней, за слова облыжные самому диаволу заставят вонючий зад лизать!

– Великий государь, – продолжал Федор Старый, не обращая внимания на гневную речь митрополита, – князь Андрей Иванович твою супругу, царицу нашу Орину Федоровну, похотел в монастырь постричь, и будто о том о всем митрополит всея Руси Дионисий известен и согласие свое дал.

Митрополит бросился к чернобородому мужику, стоявшему на коленях, и, остервенясь, стал избивать его тяжелым костяным посохом. Старый пригнул голову и закрыл ее руками.

По знаку Бориса Годунова митрополита ухватили под руки и отвели от Федора Старого. Расправа на глазах у царя не сулила ничего хорошего митрополиту.

– Ты оглох и ослеп, великий государь, и не слышишь воплей верных слуг твоих, – закричал архиепископ Варлаам, бешено вращая глазами, – и в том вина прельстителя Бориски Годунова! Прогони его от себя!

– Оринку насильем хотели постричь! – вдруг тонко вскрикнул Федор Иванович. Лицо его исказилось, крупные слезы брызнули из глаз. – Оринку… За Оринку я заступлюсь. Всех их вон из Москвы, кто Оринку хотел постричь! Всех вон из Москвы… Кто мою супругу любимую задумал обидеть… – Царь зарыдал, закрыв лицо руками. – Уходите все, уходите!

Бояре и дворяне с испуганными лицами, ибо они понимали, что случившееся не останется без крупных последствий, быстро покинули палаты.

Прибежал иноземный доктор Роберт Якоби с лекарствами и примочками.

– Андрей Петрович, береги Федора Старого пуще глаза, – тихо сказал Борис Годунов. – Он нам еще не раз пригодится.

Долго раздавались в тронной комнате рыдания царя Федора. Он плакал до тех пор, пока не привели к нему царицу и Орина шелковым голубым платком не утерла ему слезы.

Глава двадцать девятая. ВСЯКИЙ СПЛЯШЕТ, ДА НЕ КАК СКОМОРОХ

После победы, одержанной в присутствии царя Федора над князьями Шуйскими, Борис Годунов до полуночи сидел в своем кабинете и думал. Надо уничтожить самых опасных врагов, других посадить в тюрьму или постричь в монастырь. Царь Федор, обычно боящийся крови, на этот раз не удерживал его.

В спальне Борис посоветовался со своей женой. Марья Григорьевна ратовала за самые крутые меры. Заснул правитель поздно, проснулся с тяжелой головой и долго лежал в постели.

– Боярин, – приоткрыв дверь, сказал стремянный Иван Волков, – князь Василий Иванович Шуйский хочет тебя видеть по важному делу.

«Василий Шуйский, – недоумевал правитель, – да еще по важному делу. Посмотрим, что мне скажет эта хитрая лиса».

Он выпил квасу, оделся, вышел в кабинет и велел звать раннего гостя.

С поклонами на пороге появился князь Василий Шуйский. На лице его написаны глубокое уважение и преданность.

Правитель стоял на коленях перед иконой и громко молился. Земно поклонившись в последний раз, он поднялся с колен, опираясь на посох, и медленно повернулся к двери.

– Много лет здравствовать тебе, начальный боярин.

– И тебе, князь-государь, желаю, – ответил Годунов, поправляя растрепавшиеся волосы.

– Рад видеть тебя.

– Я тоже рад.

Когда приветствия закончились, бояре уселись на мягкую лавку.

– Говори, князь-государь, с чем пришел? – сказал правитель.

– Я твой друг, боярин, и пришел упредить: беда над тобой!

– Так ли, князь-государь? Не знаю, правдиво ли твое дружество. Однако говори, я слушаю.

– Ты думаешь, что поборол главного врага и защитил сестру свою, царицу. Но у тебя есть другие враги… – Василий Шуйский остановился, поднял подслеповатые глазки на правителя.

– Говори, князь-государь.

– Ты боялся, что мы, князья Шуйские, заставим царя Федора Ивановича развестись с твоей сестрой, так?

– Так.

– А ты не думал, что есть люди, которые хотят… – Василий Иванович взглянул на икону, вздохнул, перекрестился.

– Говори, князь-государь.

– …которые хотят другого царя.

– А царь Федор Иванович? – Борис Годунов изменился в лице, голос стал хриплый.

– Не могу про то, язык в гортани застрял. Однако беда вовсе близка, у ворот.

– Но откуда те люди? Кто они?

– Того не ведаю.

– Что ж делать? Ты говоришь, мне друг, так посоветуй.

– Да, я твой друг. Ты не забудь услуги. А совет мой таков: надо вытащить из земли корень, листья засохнут сами.

Правитель понял и долго сидел задумавшись. Василий Шуйский, человек умный, но без чести и совести, выдавал всех, чтобы спасти себя. Прямой наследник бездетного Федора был царевич Дмитрий. Царевичем его назвала вся русская земля, начиная от брата-царя. Дмитрий рос в Угличе при матери, со своими родными. Опальные Нагие не могли быть благодарны Борису Годунову, дожидались удобного случая отомстить за угличскую ссылку и воспитывали царевича в ненависти к правителю. Удару подвергался не только Борис Годунов, но и все его родственники, и все, кто поддерживал его. А таких было много. И главнейшие русские вельможи, хотя и не стоявшие заодно с Борисом Годуновым, но по совету которых царевич Дмитрий подвергся изгнанию, боялись мести. В прошлом году правитель, будто в защиту от возможных смут, не велел в церквах молиться о Дмитрии и поминать его имя на литургии, мысля объявить царевича незаконнорожденным. Однако он не думал, что беда так близка.

– Хорошо, я не забуду твоей услуги, князь-государь. Но и ты должен помочь мне.

– Вот моя рука. – Василий Иванович протянул маленькую сухую руку.

Борис Годунов пожал ее.

– Когда придет нужда, я скажу, князь-государь.

Правитель проводил Василия Шуйского до дверей кабинета и велел слуге позвать окольничего Клешнина, вчера ночью вернувшегося из Углича.

Правитель был возбужден. Дожидаясь Клешнина, он метался из угла в угол большого кабинета.

«Я достиг вершины власти, – размышлял он, – осилил главных своих врагов, и теперь на моей дороге встал младенец. Только он мешает. Только он один может сокрушить все свершенное мной. Как только сойдет с престола царь Федор, я буду повержен в прах или лишусь жизни… Нет, так не будет. Но что мне делать?.. Я самый богатый человек в русском государстве, но к чему мне мои богатства! Я властелин всей московской земли, но разве поможет мне моя власть? Он, Дмитрий, сотрет меня с лица земли, а все богатства возьмет себе».

Клешнина Борис Годунов слушал внимательно, не пропустив ни одного слова. Самые худшие предположения подтверждались. Нагие вели себя вызывающе и совсем не стеснялись тем, что думают о них в Москве.

– Зимой, – рассказывал Андрей Петрович, – вылепили царевичу снежных баб для забавы. Он взял сабельку и давай по тем бабам рубить. «Это, говорит, Бориска Годунов, мой главный враг, я ему первому голову снесу», – и сабелькой – ра-аз – и отмахал голову. Потом боярину Дмитрию Ивановичу Годунову голову срубил, и Григорию Васильевичу Годунову, и Ивану Васильевичу Годунову, и Степану Васильевичу… «Весь род Годуновых, кричит, перво-наперво изведу». А его дядюшка Мишка Нагой все то видел и насмехается: «Так их, супостатов, так воров, так изменников. Не жалей сабельку, руби головы». Мишка Нагой вместе с братом Григорием держат у себя ведуна Ондрюшку Мочалова и тому ведуну про великого государя Федора Ивановича и про царицу, твою сестру, велел ворожить: сколько государь долговечен и государыня царица. И другое по черным книгам замышляли. Ондрюшка, тот диаволу служит.

Борис Годунов нервно теребил бороду.

– Что советуешь делать?

– С Нагими борьбу начинать бесполезно и хлопотно. Только зацепи – на всю Россию станут вопить… Дмитрия надо искоренить. Не будет царевича – Нагих голыми руками возьмем.

– Нет! – закричал Борис Федорович. – О чем речь ведешь, опомнись!

Правитель верил Клешнину во всем. Он знал, что дядьке царя Федора придется плохо, если станут у власти Нагие. И родство не поможет. Однако сразу замахнуться на царевича Дмитрия он не решился даже при Клешнине. Но окольничий хорошо знал норов правителя.

– Отравить нельзя, – продолжал Клешнин, будто не слыша его гневных слов, – тебя, Борис Федорович, обвинят. Просто в опочивальне ночью убить и того хуже. Нагие в большой звон ударят. Надо иное, чтоб про тебя и мысли ни у кого не было.

– Опомнись, Андрей Петрович! – уже не так громко вымолвил Борис Годунов и подумал, что царевич Дмитрий угрожает самому царю Федору и, значит, он ему враг, а с царским врагом надо быть беспощадным.

– Царевич Дмитрий, – Клешнин придвинулся к правителю и понизил голос, – болен падучей. Недавно в припадке он гвоздем поколол мать свою царицу Марью, а вдругорядь объел руку дочери Андрея Нагого… Черный недуг его часто и подолгу бьет. Надо сделать тако, чтобы царевич в припадке падучей сам накололся на нож… Время надо выбрать, все обдумать. Торопиться с таким делом негоже.

Правитель отозвался не сразу.

– Нет, не могу… Разве только ежели он сам себя.

Окольничий Клешнин понял, что правитель согласен.

– Пусть ляжет на меня весь грех, – наступал он. – Поеду в Углич, поживу тамо…

– Нет, – оборвал Годунов. – Ты мой человек, об этом все знают. Тебе нельзя в Угличе жить.

– Пожалуй, тако.

– Кого из близких царевича можно к себе приманить?

– Мамку Василису Волохову.

– Почто?

– Деньги баба сверх меры любит. И на царицу Марью в обиде.

– Изрядно, ежели так. – Годунов опять помолчал.

– Приметь, Борис Федорович, ее сынок Оська Волохов по все дни царевича забавляет…

Разговор был длинный. Клешнин не напрасно ездил в Углич. Он придумал, как надо сделать. Когда он ушел, правитель вытер пот с лица и долго сидел не шевелясь.

Борис Федорович Годунов человек верующий и побаивался божьего гнева. Однако он твердо надеялся замолить грехи. «Построю в Угличе каменную соборную церковь, – думал он, – пятиглавую, не в пример прочим». И его надежда на светлое будущее продолжала жить и расцветать. Высок царский престол, однако Годуновы, хотя родом и пониже Юрьевых, в течение трех столетий верой и правдой служили московским князьям и были природными русскими людьми.

Вспомнил он и недавний разговор с князем Василием Шуйским, его угодливую улыбку, прилизанные на лоб волосы.

После тяжких раздумий правитель решил устранить царевича Дмитрия. «Не буду откладывать. Дело поручу боярину Григорию Васильевичу Годунову. Свой человек, родственник, умница. Не продаст, не выдаст».

Григорий Васильевич Годунов, высокий худой старик с сивой, расчесанной надвое бородой, вскоре сидел в кабинете правителя. Он занимал высокую должность дворецкого и по должности управлял дворцовым приказом, в ведении которого находились царские вотчины.

Борис Годунов не стал скрываться и сказал боярину как близкому родичу все, что думал.

– Ты человек видный, царю близкий. Поедешь в Углич, как бы для досмотра за уделом, и тишком все свершишь. Говори, как мыслишь?

– Нет, Борис Федорович, освободи, не возьмусь я за такое дело. Не по мне. Мало ли у тебя других слуг. А я не токмо делать – слушать об этом не хочу! – резким, крикливым голосом говорил боярин. – И тебе советую, Борис Федорович, поостерегись, не марай рук царской кровью. Как перед богом тебя упреждаю, поостерегись!

– Григорий Васильевич, – побледнев, произнес Борис Годунов, – ежели Нагие к власти придут, мы с тобой первыми костьми ляжем. Нас не пощадят. Царевича Дмитрия против нас мать и дядья учат. – Борис Годунов рассказал про зимние забавы царевича.

– Нет, Борис Федорович, – внимательно выслушав, ответил старик. – Пусть так, однако царскую кровь проливать я не согласен. Пусть будет, как похочет бог.

– Одумайся, Григорий Васильевич! Царь Федор здоровьем скорбен, наследников у него нет. Не дай бог, окончит он свою жизнь земную, тогда как? Дмитрия – на престол, Нагих – в правители?! Подумай-ка, что будет. Бог-то бог, но и сам не будь плох.

Старый боярин был непреклонен.

– Не согласен царскую кровь проливать. На том свете за нее строго спросят, – твердил он. – А тебя, Борис Федорович, я насквозь вижу: злое сластолюбие власти тянет тебя в пропасть.

Правитель в бешенстве вскочил с места и стал бегать по горнице.

– Старый дурак, упрямец безмозглый, погубишь ты всех нас! За милостью все ко мне: пожалуй то да пожалуй другое, а когда мне надобно – рук марать не хотите!

– Борис Федорович, – твердо сказал дворецкий, – тебя я не продам. Ничего я не слышал и не знаю. Не нуди меня, ради господа, стар я! – И боярин заплакал.

Правитель решил, что от старика толку не будет, и махнул рукой:

– Ладно, обойдусь, иди, старый хрыч. Однако помни…

Григория Васильевича как ветром сдуло. Уж очень ему не по нутру была затея правителя. Его больше привлекали торговые дела. При бережливости Григория Васильевича царские вотчины резко увеличили доходность. Продажа податей, доставленных натурой, принесла дворцовому приказу двести тридцать тысяч рублей вместо шестидесяти тысяч при царе Иване Васильевиче Грозном.

Борис Годунов понемногу успокоился. Усевшись в кресло, он стал перебирать в уме подходящих людей.

Ночью правитель спал плохо. До рассвета он молил бога указать ему правильный путь.

«Господи, – думал Борис Годунов, – ты ведь знаешь, ты ведь все видишь! Не корысти своей ради, а для пользы государства русского, для защиты царского престола решил я поднять руку на царевича Дмитрия. Невинен он перед тобой и перед людьми. Но люди именем его большое зло сотворят».

Правитель хотел уверить бога в справедливости своих слов. Однако в глубине души он чувствовал, что не прав перед богом. Если бы не великое властолюбие, он мог бы найти выход и сохранить на престоле царя Федора. Царевича Дмитрия вместе с матерью подобало заточить в далекий монастырь с крепкими стенами. Там пусть они дожидают своего времени. Братьев царицы разогнать по сибирским городам. И сразу наступит покой, и страсти в Москве улягутся. «Но ведь я вовсе не хочу сохранять престол для глупого Федора или для мальчишки Дмитрия. Я хочу сесть на него сам. Ежели так, я должен покончить с царевичем и в оставшиеся дни царя Федора готовить для себя царское место».

Свои и государственные дела переплетались в сознании правителя, и он считал так: что полезно мне, полезно и государству. Совесть, тревожившую по ночам, он успокаивал обещаниями замолить грехи тысячами молебнов в тысячах церквей и монастырей русского государства. Уж на молитвы он не пожалеет денег.

* * *

На следующий день началось отомщение. Правитель первый раз показал по-настоящему зубы.

Князей Шуйских взяли под стражу. Вместе с Шуйскими схватили их сторонников – князей Татевых, Урусовых, Колычевых, Бакозовых и многих других. Герой Пскова Иван Петрович Шуйский – первый из князей царской крови – погиб на пути из Москвы в свое поместье. Он задохся в избе, в которой ночевал. Избу обложили сырой соломой со всех сторон и подожгли. Василия Ивановича Шуйского не тронули.

Началось следствие. Княжеских людей пороли плетьми, приводили к огню, пытали разными пытками. Снова полилась кровь в застенках и на плахе.

Святители Дионисий и Варлаам были свергнуты со своих мест и заточены в дальних новгородских монастырях. В митрополиты всея Руси был поставлен архиепископ Ростовский Иов, человек вполне преданный Годунову.

Умер постриженный в монахи князь Иван Федорович Мстиславский.

После расправы над князьями Шуйскими и митрополитом Дионисием власть Бориса еще более окрепла. Не было теперь людей, которые бы отважились вольно с ним разговаривать. Угодных он оставил в Москве, а неугодных рассылал по городам и селам великого русского государства.

Наступило время отправить посольство в Польшу, объявить панам соболезнование в смерти короля Стефана Батория и предложить царя Федора в польские короли.

Борис Годунов сидел в кабинете у жарко пылавшего камина и, поворачиваясь к огню то одним, то другим боком, сочинял наказ послу Елизарию Ржевскому.

– Ну-ка, Василий Яковлевич, прочитай, по-хорошему ли выходит, – сказал правитель и закрыл глаза.

Василий Щелкалов откашлялся, прочистил голос.

– «Ежели спросят, – бархатно начал он, – за что государь на Шуйских опалу наложил и за что казнили земских посадских людей, отвечать: государь князя Ивана Петровича за его службу пожаловал своим великим жалованием, дал в кормление Псков и с пригородами, с тамгою и кабалами, чего ни одному боярину не давал государь. Братья его, князь Андрей и другие братья, стали перед государем измену делать, неправду и всякое лихо умышлять с торговыми мужиками, и князь Иван Петрович им потакал и к ним пристал и неправды многие показал перед государем…»

– Хорошо, хорошо, – промолвил правитель, не открывая глаз.

Он беспокоился, как посмотрят за рубежом на московские казни и ссылки, и хотел, чтобы они были истолкованы по его разумению.

– «То не диво в государстве добрых жаловать, а лихих казнить, – продолжал бархатный голос. – Государь наш милостив: как сел после отца на своих государствах, ко всем людям свое милосердие и жалование великое показал, а мужики, надеясь на государскую милость, заворовали было, не в свое дело вступились, к бездельникам пристали. Государь велел об этом сыскать, и пять или шесть человек государь велел казнить. А Шуйского князя Андрея сослал в деревню за то, что к бездельникам приставал, а опалы на него не положил…»

Думный дьяк посмотрел на правителя. Он сидел, покачивая головой, будто подтверждая каждое слово.

– «…Если спросят, зачем же в Кремле-городе в осаде сидели и стражу крепкую поставили, отвечать: этого не было, это сказал какой-нибудь бездельник…»

Закончив наказ послу Елизарию Ржевскому, содержавшему еще многие полезные советы, Борис Годунов вспомнил, что не обедал. Он представил себе жареного молочного поросенка с гречневой кашей, обещанного женой, и крякнул от удовольствия. Но радовался он напрасно. В кабинет вошел дьяк Андрей Щелкалов и с ним монах в черных одеждах, похожий на большого ворона.

– Гонец иверийского царя Александра и других грузинских земель к царю Федору Ивановичу, – сказал дьяк.

Монах бросился на колени перед правителем.

– Спаси нас, великий и милосердный государь! Пробил наш последний час, – по-русски сказал монах и стал просить руку для поцелуя.

– Встань, я не царь, – сказал правитель, – говори толком.

Дьяк Андрей Щелкалов помог старому монаху подняться. Однако сесть гонцу Борис Годунов не сказал.

– Наш царь Александр молит православного царя Федора Ивановича взять под свою высокую руку все грузинские земли и спасти жизни и души людей от гибели и поругания.

– Откуда напасть?

– Турки повоевали, половину земли захватили, а на другую зарятся. Свои порядки ввели. Теперь у нас владеть землей может токмо воин, а воином может стать токмо мосульманин. Ежели так пойдет, мы все турками скоро станем. Царь наш Александр просит русских основать крепость на Тереке и прислать войско на помощь… Царь Александр, – продолжил монах, – проведал от пленных, что турецкий султан хочет соединиться с дагестанским князем Шавкалом, выйти к берегу моря и оттуда воевать Астрахань.

При этих словах правитель пошевельнулся и взглянул на думного дьяка.

Монах долго рассказывал про дела в своей стране. Борис Годунов и дьяк Андрей Щелкалов внимательно слушали. Иногда останавливали его и задавали вопросы.

Когда гонец сказал все, что хотел, правитель отпустил его и повелел содержать и кормить за царский счет.

– Что скажешь, Андрей Яковлевич?

– Обсудить надо, – ответил думный дьяк. – Дело большое, от него славу великую наш государь получит. Инако подумать, меж турок и персов встрянем – султану будет досадительно. И воевать далеко, несподручно… Однако грузины веры православной, а братьям по вере надо помочь.

Долго сидел Борис Годунов в своем кабинете. Позвали дьяка Василия Щелкалова, другого дьяка, Вылузгина, и казначея Степана Васильевича Годунова. Позвали еще князя и воеводу Андрея Ивановича Хворостинина. Спорили, рядили, и вышло так, что помочь надо, хоть и самим тяжко и денег мало. Назвали день, когда царь и великий государь Федор Иванович примет гонцов грузинского царя. И еще решили послать вельможу князя Симеона Звенигородского с жалованной царской грамотой к царю Александру, присутствовать на обряде крестного целования на подданство. Решили послать огнестрельный снаряд и мастеров пушечного литья и святых отцов к святителям грузинской церкви. А главное, согласились снова занять крепость на Тереке. Попытка турок проникнуть из Черного в Каспийское море тревожила русское правительство.