Текст книги "Поэзия как волшебство"

Вот сказанье о том, как все было спокойно и безмолвно. Было недвижно, безмятежно, и пуста была безграничность Небес. Вот первое слово и первая беседа. Не было еще ни единого человека, ни единого животного, ни птиц, ни рыб, ни крабов, ни дерева, ни камня, ни трясин, ни оврагов, ни травы, ни лесов, существовало одно только Небо. Лик Земли еще не означался, было только безмятежное Море и все пространство Небес. Ничего еще не было, что было бы телом, ничего, что цеплялось бы за что-нибудь другое, что качалось бы, нежно касалось бы, что дало бы услышать звук в Небесах. Не существовало ничего, что стояло бы прямо. Лишь тихая Вода, спокойное Море, одно в своих пределах, ибо не было ничего, что существовало бы. Были лишь недвижимость и молчание в потемках, в ночи. Одни только Они, Творец, Создатель, Покоритель, Изумрудный Змей, Те, что рождают, Те, что дают бытие, лишь Они на Воде, как свет возрастающий.

Они облечены в зеленый и в лазурный цвет, вот почему их имя есть Гукуматц, Оперенный Змей Изумрудно-Лазурный, бытие величайших мудрых их бытие. Так существует Небо, так существует Сердце Неба: Таково имя Бога, Он так называется.

Тогда-то пришло Его слово сюда, с Покорителем под ноги свои, и с Лазурно-Изумрудным Змеем, в потемки и в ночь, и оно заговорило с Покорителем, с Змеем Перистым. И Они говорили: Они совещались тогда и размышляли. Они уразумели друг друга: Они соединили свои слова и свои советы.

Тогда-то день занялся, между тем как Они совещались о сотворении и росте лесов и лиан, о природе жизни и человечества, созданных в потемках и в ночи, Тем, который есть Сердце Небес, чье имя – Ураган. Вспышка есть первый знак Урагана, второй есть Молния в изломе, третий – ударная Молния, эти три суть знамения Сердца Небес.

Тогда пришли Они, с Покорителем, с Змеем Изумрудно-Перистым. И был у Них совет о жизни благоденственной. Как делать посев, как делать свет. Так да будет. Да будете вы исполнены, было слово. Да отступит эта Вода, ибо ни славы, ни чести из всего, что мы образовали, не будет, пока не будет жить человеческое существо. Так говорили Они, между тем как Земля образовывалась Ими. Так воистину произошло создание того, что Земля возникла: Земля, сказали Они, и мгновенно она образовалась. Как туман или облако было ее образование в ее вещественности, когда, подобные крабам, явились на воде горы. И в одно мгновение великие горы были. Лишь силой и властью чудесной можно было сделать то, что было решено о горах и долинах».

Я не знаю ни одной Космогонии, в которой было бы так красиво и глубоко рассказано о возникновении жизни в Мире, о том, как родился Белый Свет Слова, зиждительно пропетого Белым Зодчим Мира.

«Белый зодчий» – также название сборника Бальмонта 1914 г., в заключительном одноименном стихотворении снег и иней объясняются как созерцание Зодчим сияния («в свеченьях восхищенья») своего творения, созданного пламенем сердца, застывшим при таком созерцании и чающим нового движения звезд.

 
Тот снежный миг навек нам явлен
В выси, где спит восторг и жуть.
Он будет некогда расплавлен,
Как двигнет Бог все звезды в путь.
 

Расплавлен – означает для Бальмонта: оживет органически.

Древний Китаец говорит: «Отзвуки слова, однажды сказанного, дрожа, звучат через все пространство Вечности».

Скорее всего, вольная цитата из «Дао дэ цзин»: «Вечное Тао не имеет имени. Оно незначительно, как щепка, но мир не может подчинить его себе» (пер. Д. Кониси под ред. Л.Н. Толстого). Но возможны и другие цитаты, стоящие за этой приведенной по памяти цитатой.

Самый гениальный поэт девятнадцатого века, Эдгар По, владевший, как никто, колдовством слова и странно совпадающий иногда с вещими речениями древних народов, Египтян, Китайцев, Индусов, в философской сказке «Могущество Слов» написал замечательные строки о творческой магии слова. Агатос и Ойнос беседуют. Как духи, они пролетают между звезд. «Истинная философия издавно научила нас, что источник всякого движения есть мысль, а источник всякой мысли есть Бог. Я говорил с тобой, Ойнос, как с ребенком красивой Земли, и, пока я говорил, не мелькнула ли в твоей голове какая-нибудь мысль о физическом могуществе слов? Не является ли каждое слово побуждением, влияющим на воздух? Но почему же ты плачешь, Агатос, и почему, о, почему твои крылья слабеют, когда мы парим над этой красивой звездой – самой зеленой и самой страшной изо всех, встреченной нами в нашем полете? Блестящие цветы ее подобны фейному сну, но свирепые ее вулканы подобны страстям мятежного сердца. Это так, это так! Они то, что ты видишь в действительности. Эту безумную звезду, вот уже три столетия тому назад, я, стиснув руки и с глазами полными слез, у ног моей возлюбленной – сказал ее несколькими страстными словами – дал ей рождение. Ее блестящие цветы воистину суть самый заветный из всех невоплотившихся снов, и беснующиеся ее вулканы воистину суть страсти самого бурного и самого оскорбленного из всех сердец».

Буквальный перевод приводимого отрывка:

Агатос. Так и есть. Но истинная философия давно учит, что источник всякого движения – мысль, а источник всякой мысли —

Ойнос. Бог.

Агатос. Я говорил с тобой, Ойнос, как с ребенком настоящей земли, которая только что погибла, об импульсах, возникших над атмосферой земли.

Ойнос. Да, так.

Агатос. И когда я это говорил, не пересекла ли твой ум какая-то мысль о физической силе слов? Разве не всякое слово импульс в воздухе?

Ойнос. Но почему, Агатос, ты рыдаешь и почему, почему же твои крылья опускаются, когда мы парим над этой настоящей звездой – самой зеленой и при этом самой страшной из всех встреченных нами в полете? Ее блестящие цветы выглядят как сказочная мечта, но ее яростные вулканы – как страдания возмущенного сердца.

Агатос. Да, они таковые! Эта дикая звезда, и вот уже три века, как, стиснув руки и устремив взор к стопам возлюбленной, я вызвал ее – несколькими страстными фразами – к рождению. Ее блистательные цветы самые дорогие из всех неисполненных мечт, и ее яростные вулканы – страсти возмущенных и поруганных сердец.

AGATHOS. It must: but a true philosophy has long taught that the source of all motion is thought– and the source of all thought is-

OINOS. God.

AGATHOS. I have spoken to you, Oinos, as to a child of the fair Earth which lately perished-of impulses upon the atmosphere of the Earth.

OINOS. You did.

AGATHOS. And while I thus spoke, did there not cross your mind some thought of the physical power of words? Is not every word an impulse on the air?

OINOS. But why, Agathos, do you weep and why, oh why do your wings droop as we hover above this fair star which is the greenest and yet most terrible of all we have encountered in our flight? Its brilliant flowers look like a fairy dream– but its fei rce volcanoes like the passions of a turbulent heart.

AGATHOS. They are! they are! This wild star it is now three centuries since, with clasped hands, and with streaming eyes, at the feet of my beloved I spoke it with a few passionate sentences into birth. Its brilliant flowers are the dearest of all unfulfilled dreams, and its raging volcanoes are the passions of the most turbulent and unhallowed of hearts.

Fairy Бальмонт переводит как «фейная» всегда, как в его детской книге «Фейные сказки», название которой калькирует Fairy tales. Бальмонт опустил «только что погибшей». Последняя фраза По отразилась в максиме Пастернака из письма Нине Табидзе: «Жизнь – поруганная сказка».

Древние Индусы поют в священных «Ведах»: «Из всеприносящей жертвы родились звери воздуха, лесов и деревень. Из всеприносящей жертвы возникли песни, загорелось размерное слово. Прачеловек есть огонь, раскрытый его рот – горящие головни, дыхание – дым, речь его – пламя, глаза – угли, слух – искры, в этом пламени – жертва богов. Первоосновная сила разогрела миры. Из разогретых миров произошло троякое знание. Она разогрела это троякое знание, из него вышли магические слова».

Пересказ знаменитого гимна Пуруши (Пуруша-Сукта, ) из Ригведы. В переводе Т. А. Елизаренковой:

 
Он сделал из него животных, обитающих в воздухе,
В лесу и (тех) что в деревне.
Из этой жертвы, полностью принесенной,
Гимны и напевы родились,
Стихотворные размеры родились из нее,
Ритуальные формулы из нее родилась.
(…)
Из уст – Индра и Агни.
Из дыхания родился ветер.
(…)
Так они сотворили миры.
15. У него было семь поленьев ограды (костра),
Трижды семь были сделаны как дрова (для костра),
 

Далее переводы и пересказы источников довольно верны оригиналу, поэтому специальных комментариев не даем.

Творческая магия слова и бесконечность многоцветных его оттенков изваяна Майями в причудливых гиэроглифах на храмовой стене в Паленке, где до сих пор, затерянные между Табаско и Усумасинтой, как предельный оплот Кордильерских высот, знающих полет кондора, находятся памятные руины – Великий Храм Креста, Малый Храм Солнца и Дворец Четырех Сторон. Овеянные океанскими шепотами Майи, эти ловцы жемчугов составили свои гиэроглифы из прибрежных камешков Моря, из морских тростников, из жемчужин, из спиралей извилистых раковин, из раковин, схожих с звенящими трубами, из раковин круглых и длинных, из дуг, из овалов, из эллипсов, из кругов, пересеченных четырехугольником и сложным узором, как мы это видим на спинах морских медуз, что первые учили людей живописи. Майский Ваятель, запечатлевший слово о Слове, говорит, чувствуя себя окруженным врагами, которых зовет птициликими, ибо они клювоносы и когти у них захватисты.

«Никогда Птичий Клюв не овладеет наукой и искусством знаков Священных Начертаний. Эти камешки там, этот пращевой камень, эти наложенные сочетанные камни, гроздья, ожерелье знаков сокровенных – срыв, пропасть неосторожному. Да не рассеет он путы, да спутает смысл, не озарив их сеть изъяснением. Да извратит пути толкования, и эти камешки станут когтями. Здесь – ударится он, дальше – оступится. Речь эта – узел, слово – изгибно; выводит свод; дробит, крошит горы, извивно, извилисто; оно преломленное, оно возвращается, слово; свито, скручено, сжато; четкое, резвое, перистое; нераздельное, сплоченное, прямое, округлое; врата, что легко пройти – и упор каменистый пустыни; оно ускользает жеманное, оно искривленье гримасы; улыбчивое, веселящее; горькое вкусом, сладкое; свеже-холодное, жгучее, сожигающее; небесно-лазурное, водное, тихое, тишь, глубина; смелое, смело-красивое; меткострельность глаголящих уст, копье; оно боязливая лань, проворный олень лесной; куропатка полей, что бежит; голубка, что пьет и пьянится ручьями, волнистой одеждой Земли; пасть пумы, что встала, нависла, вот; пустыня безводная; ливень внезапный, который идет уменьшаясь; хрупкая чаша из глины, едва пережженная – падает, в крошки рассыпалась; тыква, ведро, водоем, колодец – жаждущему; колющий лист, лист приютно-тенистый; гвоздочек, что держит, удерживает; повторная белость зубов, что созвучно дробят, растирают; развилистость вил, перекладина, дерево казни; забота, ларец сберегающей памяти; кладовая лелейного сердца; голова и ступня, верх и низ, это слово; начинает, и то, что кончает; от разрушенья оно отвращается; здесь завершает свое нисхождение. Эти круглые прибрежные голыши глаголющие – там, глубоко безмолвствующие – здесь, в завершении; они Бездна, Пучина, Океан беспредельный – неосторожному, будь он птицей крылатой.

«Берегись!»

Такое же высокое представление о магической силе напевного слова, и слова вообще, мы видим в двух странах, овеянных морем нашего Севера, в Норвегии, где глубокие долины и глубокие фьорды, и в озерной многососенной стране Финнов.

Бог воинств, Один, на плечах у которого сидят вороны, усыпил валькирию Сигурдрифу, уколов ее сонным терном. Как женщина, эта валькирия стала прославленной по всей земле Брингильд. Замок ее окружен стеной из огня. Лишь тот, кто прорвется через пламенный оплот, может овладеть ею. Смелый Сигурд, испивший кровь дракона Фафнира и понимающий язык орлов, проскакал на коне чрез огонь, нашел спящую Брингильд, снял с нее воинский шлем, и мечом разрубил приставшую к ней броню. Они беседуют, и гордая валькирия, обреченная стать женщиной, говорит Сигурду о рунах и дает ему добрые советы.

Имя Брингильд «Сигурдрифа» Ф.И. Буслаев, на которого, вероятно, ориентировался Бальмонт, понял как Siegtreibende – ведущая победу, и для Бальмонта тогда пламенная ограда – это пламя, производящее музыку стиха, тогда как победа Сигурда над ней – создание повествовательного начала поэзии.

 
Совет мой первый,
Всегда с друзьями
Будь безупречен,
Мстить не спеши.
Благоугодно
Для мертвых так.
 
 
Совет второй мой,
Будь верен в клятве,
Раз давши слово,
Не отступай.
Клятвопреступник
Гоним как волк.
 
 
Совет мой третий,
В собраньи людном
С глупцом беседу
Не заводи.
Он сам не знает,
Что говорит.
 
 
Совет четвертый,
Коль на дороге
Колдунью встретишь,
Не медли с ней.
Не будь ей гостем
Хоть ночь близка.
 
 
Сыны людские
Должны быть зорки,
Когда на битву
Они идут.
Связуют ведьмы
И меч и ум.
 
 
Совет мой пятый,
Коли увидишь
Невест красивых,
Не торопись.
Не кличь у женщин
Их поцелуй.
 
 
Совет шестой мой,
Коль в опьяненьи
Возникнут брани,
В бой не вступай.
Коль воин – пьяный,
Он без ума.
 
 
Седьмой совет мой,
Коль в спор вступил ты
С бойцом достойным,
С ним в бой вступи.
Не будь в пожаре,
Но будь в бою.
 
 
Восьмой совет мой,
Не лги, не путай,
Уловкой – хоти
Не пробуждай.
Дев не баюкай,
Жен не безумь.
 
 
Совет девятый,
Коль на дороге
Ты встретишь мертвых,
Ты их почти,
Их обрядивши,
Похорони.
 
 
Совет десятый,
Не верь обетам
Того, кто близок
К твоим врагам.
Отец обижен,
Сын будет волк.
 
 
Совет последний,
Следи за другом,
Случиться может,
И брат предаст.
Жди быстрой смерти,
Беда грозит.
 

Не дышит ли все человеческое достоинство в этих немногословных строках, исполненных железной музыки мечей, взнесенных в битве за правое дело? Здесь чувствуется крепительная свежесть северного ветра и дыхание Моря и гор.

Как Австралийский кудесник своими заклинаньями доделывает и завершает недоконченные создания Природы, так Скандинавская женщина пересоздает мужской дух силою облагораживающих колдований. И вдвойне убедительны становятся заклинающие слова Брингильд, когда она говорит Сигурду о рунах.

 
Напиток хмельный
Тебе несу я,
О, победитель,
И песен звук.
Благие чары
Счастливых рун.
 
 
Ища победы,
Ты рун победных
Слова напишешь
Вдоль по клинку,
И рукоятку
Укрась меча.
 
 
Постигни руны
Живого хмеля,
На кубке рога
Их вырежь ты.
Чтоб был без яда
Пьянящий мед.
 
 
Постигни руны,
В которых помощь
Для женщин, с болью
Дающих жизнь.
Изобрази их
Внутри руки.
 
 
Постигни руны,
В которых буря,
Коль сберегаешь
Ты корабли.
Те руны выжги
Ты на руле.
 
 
Постигни руны
Целебных веток,
Коль хочешь раны
Ты излечить.
Отметь те ветки,
Чей лик – к Заре.
 
 
Постигни руны
Суда благого,
Избегнешь мести,
Сбери их все.
И там, где судят,
Их мудро спрячь.
 
 
Постигни руны,
В которых разум,
Коль хочешь зорко
Ты разуметь.
Их первый Один
Изобразил.
 
 
Он зачерпнул их
В реке, текущей
Из тех истоков,
Где первый Мир.
На горной выси
Он их узнал.
 
 
Тот голос Мира
В первоистоке,
Промолвив руны,
Запечатлел.
Щит бога Света
Таит их ряд.
 
 
Конь Солнца ухом,
Другой копытом,
Те взяли знаки,
И колесом.
Конь Солнца носит
Их на зубах.
 
 
Хранятся руны
В медвежьем когте,
У бога песни
Они во рту.
На лапах волчьих,
В когтях орла.
 
 
На крыльях руны
Окровавленных,
Хранит их – радуг
Взнесенный мост.
Рука таит их,
Что лечит боль.
 
 
Они на злате,
На талисманах,
На гордом троне,
На хрустале.
В пьянящих зельях,
В живом вине.
 
 
Лелеет Один
Их начертанья
В копье летящем,
На острие.
И ноготь Норны,
И клюв совы.
 
 
Священным медом
Они облиты,
Во власти Духов,
В руках Богов.
Доходят руны
К сынам Земли.
 
 
Постигни руны
Ума и власти,
Живого хмеля,
И дел благих.
Умей быть вещим
Или молчи.
 

Если кому-нибудь нужна заклинательная сила слова, это именно человеку сурового Севера, где по существу своему Природа так часто ему враждебна своими морозами и болотами, необъятными силами Моря и препоной непроходимых лесов. Но дикие звери учат человека необходимой мудрости в борьбе за бытие. Волк зря не нападает на волка; если же вздумает напасть – он встретит другого волка не врасплох, а готовым к бою. И орел, хоть могучий и когтистый, как ни одна из воздушных птиц, не залетает в чужое орлиное гнездо с разбойничьими целями, раз у него есть свое. Эта первобытная, звериная, но и божеская, необходимость цепко держаться за свое глубоко выражена в рунах и советах Брингильд. Хочешь быть сильным – будь твердым и метким, как сталь. Твердым, но и гибким. В заклинательном слове валькирия учит быть соразмерным, зорко взвешивающим достоинство поведения человека в Мире. Через заговорное слово научает она душу владеть Миром, но, научивши быть сильным, первый совет дает она сильному не злоупотреблять силой, ибо в этом высшая сила и есть, и велит, протягивая руку, протягивать руку врачующую или направляющую верный удар, там где этот удар должен возникнуть. Певучая и страшная сила – эта мудрость валькирии – когти медведя и когти волка, орлиные крылья и клюв совы, и руны начертаны на ногте Норны, в чьих пальцах прядется нить Бытия. Но их также мчит на своих копытах огненный Конь Солнца, а Солнце мчит нас всех в сонме звезд. Вещим, высоким, стремительным, звездным учит нас быть в заклинательном слове длинноволосая дочь Норвегии, женщина Валькирия, Брингильд.

Отождествление севера с болотами – важный мотив в образе Русского Севера начала ХХ века: он позволял создать дизайн северного модерна с тонким переходом цветовых нюансов и изображением растительности как «скудной» и потому превращенной в узор из изобразительного или конструктивного элемента.

Если руны достойно воспеты в Скандинавской «Эдде», власть заклинания еще более заполоняет поэму Финнов «Калевалу». Здесь мысль с начала до конца не выходит из чар заговора, как никогда не расстаться нам на Севере со снегами и туманами, и лишь на отдельные мгновения прозрения Солнце разрывает самый густой туман, буря разметывает самые темные тучи – заговорное слово побеждает самое грозное зло и вызывает к жизни самые желанные сочетания творческой мечты. В «Калевале» все время колдует Вэйнемэйнен. Вэйно по-финнски значит страстное желанье. Из настоящего хочу родится весь Мир, создаются звезды и Моря, цветы и вулканы. Рождается Песня, возникает Музыка, от одного сердца тянутся лучи к миллиону сердец, единый человеческий дух, заклинающий напевным словом, становится как бы основным светилом целого сплетения звезд и планет.

Имя первочеловека, создателя рун и поэзии Вяйнамейнена (Väinämöinen) не имеет надежной этимологии, наиболее распространенная – поднявшийся из вод. Жажда по-фински jano. Сплетение звезд – сокращенный образ из «Псалма звезды» в сб. «Белый зодчий» (1914):

 
В глушащий день, и в гулкой мгле ночей,
Внимай псалмам, сплетенным из лучей,
В душе души звезду оберегая.
 

Дух человеческий, таким образом, в «душе души», так как заклинает напевным словом и душу.

Силой слова, Дочь Воздуха, мать Вэйнемэйнена, воздвигает мысы, вырывает рыбам ямы, возносит утесы, ваяет страны, строит столбы ветров, обогащает бездны Моря, и между Небом и Морем, в циклах веков, дает жизнь человеку, и велит ему быть певцом и заклинателем. Пески и камни Вэйнемэйнен превращает в древесное царство. Знающим словом зачаровав Природу, он рассыпал по земле семена. Все, что мы любим, посеял он: сосны и ели, иву и березы, вереск и черемуху, можжевельник и красную рябину. Спрятав в куньем и беличьем мехе шесть-семь зернышек, он засеял ячмень и овес. Там, где нужно, вырубил деревья, но пощадил березу, чтобы было где куковать кукушке. Благой, он умеет, однако, быть грозным, и когда заносчивый Юкагайнен, неподросший певец заклинаний, вызывает его на состязание, Вэйнемэйнен запел заговор, на дуге у Юкагайнена выросли ветки, на хомут его лошади навалилась ива, кнут превратился в осоку, меч стал молнией, раскрашенный лук встал радугой, рукавицы стали цветами, а сам Юкагайнен потонул до рта в зыбучих песках, в трясине, и потонул бы вовсе, если бы

Вэйнемэйнен не пропел заговор обратного действия и не расчаровал свою чару.

Столбы ветров в «Калевале» – часть устройства мира, служащие для ветра тем же, чем подводные утесы для моря – механизмом, направляющим ветер.

Из костей щуки, которая плавает в Море и знает морские тайны, сделал Вэйнемэйнен свои певучие гусли, кантелэ, и под эту музыку поет заклинательные песни. Струны он сделал из волос стихийного духа Хииси, который живет в глубокой пропасти на раскаленных углях, но также он и водный царь, и горный дух, и лесовик, и быстрый конь.

Кантеле, финская цитра, происходит от слова «гусли», «гонтсли», превратившиеся в «кантсле» и «кантеле». Далее Бальмонт цитирует «Калевалу» в переводе Леонида Петровича Бельского (1888).

 
«Вот играет Вэйнемэйнен —
Не осталось зверя в лесе,
Изо всех четвероногих,
Зверя с длинными ногами,
 
 
Чтоб не шел туда послушать,
И ликуя, подивиться.
Белка весело цеплялась,
С ветки прыгала на ветку,
Подбежали горностаи,
Возле изгороди сели,
Лось запрыгал на поляне,
Ликовали даже рыси.
И сама хозяйка леса,
Эта мудрая старуха,
Вышла в синеньких чулочках,
Подвязав их красным бантом.
С высоты орел спустился,
Из-за туч спустился ястреб,
Из потоков вышли утки,
Вышли лебеди из топей».
 

(Перевод Л. Бельского)

Дева Месяца и дочь Солнца, которые пряли золотую ткань и серебряную, услышав кантеле, забыли прясть, и оборвалась золотая и серебряная нить Неба при звуках земного инструмента, игравшего заклинательную песню. Позднее Море поглотило это кантеле, Вэйнемэйнен сделал другое, из дерева березы и тонких волос девушки. В этом слиянии природного и человеческого, стихийного и человечного заключается звуковая тайна Поэзии как Волшебства, в котором вопли ветра, звериные клики, пенье птиц и шелесты листьев говорят через человеческие слова, придавая им двойное выражение и поселяясь в заклинательных слогах и буквах, как домовые и лешие живут в наших лесах и домах.

Бальмонт заново разыграл образ музыки как создаваемой природной стихией, но нуждающейся в особых трубах или домах, чтобы прозвучать закономерно и при этом чудесно. Такими домами оказываются слоги, таящие в себе как полноту гласных, так и неожиданную редукцию гласных и шум согласных вроде шума лесной нечисти.

Если вся Мировая жизнь есть непостижное чудо, возникшее силою творческого слова из небытия, наше человеческое слово, которым мы меряем Вселенную и царим над стихиями, есть самое волшебное чудо из всего, что есть ценного в нашей человеческой жизни. Нам трудно припомнить несовершенною нашей памятью, как оно вырвалось впервые из человеческого нашего горла, но поистине великая должна была это быть радость, или великая боль, или такая минута, где блаженство неразличимо перемешалось с болью, и немота должна была разверзнуться, и мы должны были заговорить. А так как в Чуде волшебны все части, его составляющие, все то, что делает его именно чудом, несомненно, что каждая буква нашего алфавита, каждый звук человеческой нашей речи, будь она Русская или Эллинская, Китайская или Перуанская, есть малый колдующий эльф и гном, каждая буква есть волшебство, имеющее свою отдельную чару, и мы это выражаем в отдельных словах, и мы это чувствуем в особых их сочетаниях, нам только легче чувствовать, ощущать действительность словесного чуда, нежели точно определить и проверить разумом, в чем именно состоит наше буквенное и словесное угадание, а через сплетение слогов и слов, угадание душевное, когда понимающее наше сердце вдруг заставит нас пропеть вещую песню, которая пронесется как ветер по целой стране. Или сказать одно слово, которое будет так верно, что перекинется от народа к народу, и перебросится из века в век.

Слово «угадание» – угадывание не как восприятие, но как ответ, превращающий сплетение звездных намеков в законченную песню – неологизм и квазитермин Бальмонта.

Древний Египтянин говорил, что заклинания нужно произносить верным голосом, только тогда и Духи и Боги подчинятся человеческой воле. Египетское выражение Ма-Хроу значит Голосом Творящий, Словом Воплощающий, Верным Голосом Волю Свою Совершающий. Древнейший памятник человеческого слова – стенная надпись Великой Пирамиды Сахары, в погребальном покое фараона, чье имя Унас. Размерною речью Египетский царь повелевает Богам, он властен над жизнью и смертью, он говорит самому себе: «О, Унас, ты существуешь, живешь, ты еси. Твой скипетр в руке твоей. Ты даешь повеления тем, чьи сокрыты жилища. Ты омываешься свежей водою, влагою звезд. Путями железными сходишь ты вниз. Гении света встречают тебя восклицая…»

Все сведения о выражении m hrw взяты из книги Александра Морэ «Египетские мистерии» (Mystères égyptiens, 1913).

Гераклит сказал, что слова суть тени вещей, звуковые их образы. Демокрит противоборствует, говоря, что слова суть живые изваяния. В сущности тут даже нет противоборства. Безмолвный пруд ваяет иву, отражая ее тень в своей воде. И ребенок или дикарь без долгих размышлений, лишь проникнутый силой видения, дает в иссеченном из дерева или камни идоле более верную тень вещей, чем он сам это может подозревать. Каждое слово есть тень первомысли, одна из граней мысли, ибо ощущение и мысль человека всегда многогранны, и каждое слово есть говорящая статуя Египетского храма, только нужно понять эту статую и уметь поколдовать над ней, чтоб она перестала быть безмолвной. Дабы звуковое изваяние, которое называется Словом, явило сокровенный свой голос и заговорило с нами волшебно, нужно, чтобы в нас самих была первичная заревая сила чарования. Исполин Египта, каменный Мемнон, обычно был безмолвным, но, когда его касалось восходящее Солнце, он пел.

Гераклит учил, что слова соответствуют вещам как их тени, Демокрит – что они созданные людьми подобия вещей. Спор здесь не о соответствии слов вещам, а о том, нерукотворны или рукотворны слова.

 
«Лишь у тебя, Поэт, крылатый слова звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг».
 

Из стихотворения А.А. Фета «Как беден наш язык…» (1887)

Первичный человек всегда Поэт, и Поэт тот бог его, который создает для него Вселенную. Египетский бог Ночного Солнца, Атум, пропел богов, они вышли из его рта. Египетский бог возрождения, Озирис, блуждая среди полузвериных человеческих существ, силой напевного внушающего слова научил их быть людьми воистину, любящими животворящий хмель и питающее зерно. Силой напевных магических заклинаний дневное Светило побеждает все ужасы Ночи, возрождая бесконечность яркого дня, и умерший человек властью заговорного слова проходит все чистилища, чтобы жить возрожденным среди беспечальных полей. Слово есть чудо, а в чуде волшебно все, что его составляет. Если мы будем пристально вглядываться слухом понимающим в каждый отдельный звук нашей родной речи, человеческой речи вообще, речи звериных голосов, речи, существующей в пении и криках птиц, речи шелестящих деревьев и тех природных сущностей, которые принято считать неодушевленными, как ручей, река, ветер, буря, гром, мы увидим, что есть отдельные звуки, отдельные поющие буквы, которые имеют такой объемлющий нрав, что повторяются не только в речи говорящего человека, но и в голосах Природы, оттеняя таким образом нашу человеческую речь переброшенной в нее из Природы звуковою чарой. Прежде чем говорить об этой усложненной звуковой чаре, подойдем вплоть к отдельным звукам нашей речи. Вслушиваясь долго и пристально в разные звуки, всматриваясь любовно в отдельные буквы, я не могу не подходить к известным угаданиям, я строю из звуков, слогов и слов родной своей речи заветную часовню, где все исполнено углубленного смысла и проникновения. Я знаю, что, строя такую часовню, я исхожу из Русского словесного начала, и, следовательно, мои угадания по необходимости частичны, подобно тому как не идет в Христианский Храм тот, кто строит Индийские Пагоды, и громады Карнака или теокалли Мехико неравноценны Мечети, но есть, однако, кристальные мгновения, где сходятся души всех народов, и есть обряды, есть напевности, есть движения, телодвижения души, которые повторяются во всех Храмах всего Земного Шара.

Атум, он же Хепри («Сущий»), произвел через уста или ноздри бога воздуха Шу и богиню влаги Тефнут – обоих этих произведенных богов изображали в львином облике.

Я беру свою детскую азбуку, малый букварь, что был первым вожатым, который ввел меня еще ребенком в бесконечные лабиринты человеческой мысли. Я с смиренной любовью смотрю на все буквы, и каждая смотрит на меня приветливо, обещаясь говорить со мной отдельно. Но, прежде чем услышать их отдельные голоса, я сам стараюсь определить их в общем их лике. Эти буквы называются – гласные и согласные. Легче произносить гласные, согласными овладеешь лишь с борьбой.

Буквы обещаются говорить отдельно – вероятно, имеется в виду раскрашивание букв в букваре и снабжение каждой отдельной картинкой. В теории Бальмонта раскрашивание соответствовало бы пению стихий, а картинка – инструменту, в котором пение стихий превращается в музыку.

Гласные – это женщины, согласные – это мужчины. Гласные это самый наш голос, матери, нас родившие, сестры, нас целовавшие, первоисток, откуда, как капли и взрывные струи, мы истекли в словесном своем лике. Но если бы в речи нашей были только гласные, мы не умели бы говорить, – гласными лишь голосили бы в текучей бесформенной влажности, как плещущие воды разлива.

Самое простое объяснение гендерного образа звуков – мужская и женская рифма, термины, пришедшие из французского языка, с окончанием на гласный звук форм женского рода, равно как и женский род большинства русских слов первого склонения.

А согласные – мужскою своей твердою силой – упорядочили, согласовали разлившееся изобилие, встали дамбой, плотиной, длинным молом, отрезающим полосу Моря, четким прошли руслом, направляющим воды к сознательной работе. Все же, хоть властительны согласные, и распоряжаются они, считая себя настоящими хозяевами слова, не на согласной, а на гласной бывает ударение в каждом слове. Тут не поможет даже большое и наибольшее количество самых выразительных согласных. Скажите Русалка.

Здесь семь звуков. Согласных больше. Но я слышу только одно вкрадчивое А. Много ли звуков, более выразительно-слышных, чем Щ или Ц, и таких препоной встающих как П. Но скажите слово Плакальщица. Я опять лишь слышу рыдающее А.

На мысль о звучности слова «русалка», вероятно, навели первые две строки лермонтовской «Русалки», где действительно а преобладает, а рифма на о позволяет как бы русалке, булькнув, пойти на глубину, предвосхищая сюжетный рассказ стихотворения о тайне русалки. Ударения Бальмонт явно считает языковой универсалией, в отличие от властительности согласных, разной в различных языках, – правда, не объясняя явление ударного «р» в санскрите.

Вот, едва я начал говорить о буквах, с чисто женской вкрадчивостью мной овладели гласные. Каждая буква хочет говорить отдельно.