Текст книги "Поэзия как волшебство"

Первая – А. Азбука наша начинается с А. А самый ясный, легко ускользающий, самый гласный звук, без всякой преграды исходящий из рта. Раскройте рот и, мысленно проверив себя, попробуйте произнести любую гласную, для каждой нужно сделать малое усилие, лишь эта лада, А, вылетает сама. Недаром Индусы приказывали, желая благозвучия, давать женщинам такие имена, где часто встречается А, – Анасуйя, Сакунтала. А – первый звук произносимый ребенком, последний звук, произносимый человеком, что под влиянием паралича мало-помалу теряет дар речи. А – первый основной звук раскрытого человеческого рта, как М – закрытого. М – мучительный звук глухонемого, стон сдержанной, скомканной муки, А – вопль крайнего терзания истязаемого. Два первоначала в одном слове, повторяющемся чуть не у всех народов: Мама. Два первоначала в Латинском Amo – Люблю. Восторженное детское восклицающее А, и в глубь безмолвия идущее немеющее М. Мягкое М, влажное А, смутное М, прозрачное А. Медовое М, и А как пчела. В М – мертвый шум зим, в А – властная весна. М сожмет и тьмой и дном, А – взвивающийся вал. Ласковый сад наслаждения страстью, пугающий страшный мрак наказания, от

Рая до Ада, их два в нашей саге Бытия, А – начала, А – конца. А – властно: – Аз есмь, самоутверждающийся шаг говорящего Адама. В Музыке А, или Ля, предпоследний из семи звуков гаммы, это как бы звуковой предзавершающий огляд, пред тем как просвирелить заключительный клич, пронзительное Си. В тайной алгебре страстных внушающих слов А, как веянье Мая, поет и вещает: «Ласки мне дай, целовать тебя дай, ясный мой сокол, малая ласточка, красное Солнце, моя, ты моя, желанный, желанная». Как камень, А не алый рубин, а в лунной чаре опал, иногда, чаще же – днем играющий алмаз, вся гамма красок. Как гласит угаданье народное, Алмаз – ангельская слеза. Слава полногласному А, это наша Славянская буква.

Анасуйя (вернее, Анусуйя,) – букв. «Независтливая», с а– отрицания. Сакунтала (вернее, Шакунтала,) – букв. «Птичья», с суффиксом прилагательного как результата действия – ал– (как в русском прошедшем времени) – героиня драмы Калидасы, вскормленная птицами.

Паралич тогдашняя медицина рассматривала как аналог забывчивости, забывание организмом своих функций. Тем самым незабываемое А оказывается и основой памяти, памятливого переживания.

Образ «демонов глухонемых» Тютчева был важен для Бальмонта, в статье «Элементарные слова о символической поэзии» (1904) он называет глухонемыми большинство людей, как не способных понять жизнь природы, тем самым соединяя этот образ с образностью другого тютчевского стихотворения, «Они не видят и не слышат». При том, что у Тютчева не понимающие природу обыватели – слепы и глухи, но не немы, тогда как немы все сравнения в природе, немеющие перед ней самой, откуда «демоны глухонемые».

Вопль терзания истязаемого представлен у Бальмонта как забвение о прежних притязаниях, позволяющее обрести прежде неведомую нежность, которая вполне может быть выражена плавным А, что развернуто в стихотворении «Отдать себя» из сб. «Только любовь» (1903):

 
Отдать себя на растерзание,
Забыть слова – мое, твое,
Изведать пытку истязания,
И полюбить как свет ее.
 
 
Не знать ни страха, ни раскаянья,
Благословить свою печаль,
Благословить свое отчаянье,
Сказать – мне ничего не жаль.
 
 
Быть равным с низкими, неравными,
Пред криком – нежным быть как вздох:
Так правят силами державными,
Так меж людей ты будешь Бог.
 

Латинское amo рассмотрено без окончания, как корень am. Визуальная параллель звукового анализа: в 23-й песне «Ада» Данте Алигьери итальянское omo, человек, понято и как иконическое изображение лица с двумя глазами и носом – рот тогда будет не иконически записанный, а произносящий это, уста складываются при этом в D – первую букву Dei – Божий. У Бальмонта, наоборот, «м» немеет в слове «амо».

Мягкое м благодаря мягкости губ, мутное – благодаря пару из губ, в отличие от прозрачного а, произношение которого совместимо с ровным прозрачным дыханием (йогический мотив).

Медовое М и А как пчела – Медовый цвет у Бальмонта ассоциировался с красками осени, предвосхищаемыми Медовым спасом, тогда как пчела, подразумевается, может пережить зиму ради нового меда, и звук А в зимнем забвении продолжает звучать как первопамять.

Славянской буквой Бальмонт называет а в основном благодаря звучанию самого а в слове «славянская». К этому прибавляются музыкальные моменты: представление об особой надрывности славянских мелодий (Дворжак), о протяжных народных песнях.

Другая основная наша гласная есть О. О это горло. О это рот. О – звук восторга. Торжествующее пространство есть О: – Поле, Море, Простор. Почему говорим мы Оргия? Потому что в Оргии много воплей восторга. Но все огромное определяется через О, хотя бы и темное: – Стон, горе, гроб, похороны, сон, полночь. Большое как долы и горы, остров, озеро, облако. Долгое, как скорбная доля. Огромное как Солнце, как Море. Грозное, как осыпь, оползень, гром. Строгое, как угроза, как приговор, брошенный Роком. Вместе с грубым У порочит в слове Урод. Ловко и злобно куснет острым дротиком. Запоет, заноет как колокол. Вздохом шепнет как осока. Глубоким раскроется рвом. Воз за возом громоздким, точно слон за слоном, полным объемом сонно стонет обоз. В многоствольном хоре лесном многолиственном или в хвойном боре, вольно, как волны в своем переплеске, повторным намеком и ощупью бродит. Знойное лоно земное и холод морозных гор, водоворотное дно, омут и жернов упорный, огнь плоти и хоти. Зоркое око ворога волка – и око слепое бездомной полночи. Извои суровые воли. Высокий свод взнесенного собора. Бездонное О.

О отождествляется с горлом и ртом, опять же, и по форме, и по наличию звука о в самих этих словах. Слово «урод» – этимологически, лишенный рода, незаконнорожденный. Полногласное «ворог» должно имитировать вой волка.

У – музыка шумов и У – всклик ужаса. Звук грузный, как туча и гуд медных труб. Часто У – грубое, по веществу своему: Стук, бунт, тупо, круто, рупор. В глухом лесу плутает – Ау. Слух ловит уханье филина. Упругое У, многострунное. Гул на морском берегу. Угрюмая дума смутных медноокруглых лун. В текучем мире гласных, где нужна скрепа, У вдруг встает, как упор, как угол, упреждающий разлитие бури.

Многострунное – имеется в виду напряжение густой струи на голосовые связки, вызывающее обертоны при пении на у, как бы новые углы смысла. Угол – опять же, и визуальная форма у, и некоторая угловатость слов с у, в смысле неуклюжести.

Как противоположность грузному У, И – тонкая линия. Пронзительная вытянутая длинная былинка. Крик, свист, визг. Птица, чей всклик весной, после ливня, особливо слышен среди птичьих вскриков, зовется Иволга. И – звуковой лик изумления, испуга: Тигр, Кит.

Наивно искреннее: Ишь ты какой. Острое, быстрое: Иглы, чирк. Листья, вихримые ветром, иногда своим шелестом внушают имя дерева:

Липа, Ива. И – вилы, пронзающий винт. Когда быстро крутится вода, про эту взвихренную пучину говорят: Вир. Крик, Французское Cri, Испанское Grito, в самом слове кричит, беспокоит, томит, – как целые игрища воинств живут в выразительном сильном и слитном клике победительных полчищ: Латинское Vivat.

Вир – водоворот, а метонимически, любое глубокое место на реке или озере. Испанское grito часто означает боевой клич, что и позволяет присоединить латинское vivat как победный призыв.

Е – самая неверная трудно определимая гласная. Недаром мы различаем – Е, Ѣ, Э. Этого еще мало – у нас есть Е. Безумцы борются с Ѣ и Э. Но желание обеднить наш алфавит есть напрасное желание просыпать из полной пригоршни медлящие на ней, золотые блестки песчинок. Тщетно. Песчинки пристают. Скажите – Мелкий, скажите – Лес. Вы увидите тотчас, что первое слово вы произносите быстро, второе медленно. Е и Ѣ вполне уместны как обозначение легкого и увесистого, краткого и долгого.

Тройная, четверная эта буква есть какая-то недоуменная, прерывистая, полная плеска и переплеска, звуковая весть. То это – светлое благовестие, как в веющих словах Вешняя верба, то задержанное зловестие, как в словах Серый, Мера, Тень, то это отзвук пения в вогнутости свода, как в слове Эхо. И если Е есть смягченное О, в половину перегнувшееся, то каким же странным ежиком, быстрым ершиком, вдруг мелькнет, в четвертую долю существующее, смягченное Е, которое есть Е.

Историческое звучание ѣ как ie долго поддерживалось грамматической традицией, например в транскрипции Wien как Вѣна (польское Wiedeń из Vindobona) или транскрипции В. К. Тредьяковским pièce как пѣса, а не позднейшее пьеса.

Я, Ю, Е, И суть заостренные, истонченные А, У, О, Ы. Я – явное, ясное, яркое. Я это Ярь. Ю – вьющееся как плющ и льющееся в струю. Е – таящий легкий мед, цветик – лен. И – извив рытвины Ы, рытвины непроходимой, ибо и выговорить Ы невозможно, без твердой помощи согласного звука. Смягченные звуковести Я, Ю, Е, И всегда имеют лик извившегося змия, или изломной линии струи, или яркой ящерки, или это ребенок, котенок, соколенок, или это юркая рыбка вьюн.

Изломы, как и переплески, Бальмонт всегда приписывал ручью, начиная с его манифеста «Я изысканность русской медлительной речи…» (сб. «Будем как солнце», 1903). И.Ф. Анненский понимал «внезапный излом» как метафору молнии, но здесь видно, что излом – это косая линия струй, как косая планка в я или и, аналог светового луча в мире воды. Этот излом сближает поток воды с законами оптики, что потом откликается в «яркой ящерке», юркой как скатывающася вода.

Как в мире живых существ, населяющих Землю, есть не только существа женские и мужские, но и неуловимо двойственные существа андрогинные, переменчиво в себе качающие оба начала, так и между гласными и согласными зыбится несколько неуловимых звуков, которые в сущности не суть ни гласные, ни согласные, но взяли свою чару и из согласных и из гласных. Самое причудливое звуковое существо есть звук В. В Русском языке, также как в Английском, В легко переходит в мягкое У. В наречиях Мексиканских В перемешивается с легким Г. И вот два такие разные звука, как В и Г, недаром стоят в нашей азбуке рядом, и не случайно мы говорим Голос, а Латинянин скажет Vox. Голос Ветра слышен здесь.

Этимологически «голос» родствен звукоподражаниями вроде «бла-бла», а vox – вещанию и вещи, а также, возможно, лицу как рту (греч. «опс», лат. os). То есть голосом может обладать все, что издает невнятный шум, а vox – только говорящее членораздельно.

Лепет волны слышен в Л, что-то влажное, влюбленное, – Лютик, Лиана, Лилея. Переливное слово Люблю. Отделившийся от волны волос своевольный локон. Благовольный лик в лучах лампады. Светлоглазая льнущая ласка, взгляд просветленный, шелест листьев, наклоненье над люлькой.

Любование локоном, то «дерзким», то «послушным» – важный мотив поэзии Фета. Возможно здесь и влияние «Lunaria» Волошина (1913), со сквозным созвучием луна-лучи-лик, обращения к луне «Яви свой лик на мертвенном агате». Светлоглазая льнущая ласка, возможно, переложение образов из «К мистралю», суровому холодному ветру, Ницше, завершающему «Веселую науку».

 
Heil! da kamst du schon gleich hellen
Diamantnen Stromesschnellen
Sieghaft von den Bergen her.
Здравствуй! Ты приходишь сюда светлый
Алмазным скоростным потоком
Победно с гор.
 

Темный ветер у Ницше оказался светлым, а скоростной поток всех объемлет.

Прослушайте внимательно, как говорит с нами Влага.

 
С лодки скользнуло весло.
Ласково млеет прохлада.
«Милый! Мой милый!»
Светло, сладко от белого взгляда.
Лебедь уплыл в полумглу,
Вдаль, под Луною белея.
Ластятся волны к веслу,
Ластится к влаге лилея.
Слухом невольно ловлю
Лепет зеркального лона.
«Милый! Мой милый! Люблю!» —
Полночь глядит с небосклона.
 

Стихотворение «Влага» из сб. «Будем как солнце» (1903)

Л – ласковый звук не только в нашей Славянской речи. Посмотрите, как совпадают с нами Перуанцы, далекие Перуанцы, отделенные от нас громадами Океанов и принадлежащие к совершенно другой группе народов. Люлю по Перуански Любимка, Люлюй – Лелеять, Льянльяй – Вновь зеленеть, Льохлья – Ливень, Льюльяй – Улещать, Льюскай – Скользить,

Льюлью – Ласковый. Я беру другую страну, затерянную в Морях: Самоа. Ни с нами Самоанцы не связаны, ни с Перуанцами, и однако, чтобы сказать Солнце, они говорят Ла, Небо у них Ланги, Петь – Лянги, Голос – О-ле-лео, Мелководье – Ваилялеа, Лист Пальмы – Ляоаи, Зеленеть – Леляу, Молвить – Ляляу, Красивый – Лелей. Ласковое требует Л.

Самоанский язык не знает звука «р». Солнце по-самоански le la; небо – lagi (г в самоанском всегда произносится в нос, транскрипция Бальмонта поэтому верна); alaga – кричать, а не петь, петь pese; звук (корень, в самоанском формы глагола образуются приставками, а не суффиксами и окончаниями) – leo, le leo – форма существительного, а ia leo – неопределенная форма глагола; мелководье – fa ailoa; la au – лист вообще любого дерева (дерево – laau); зеленеть как и зеленый – lanumeamata; lalau – легкое (часть тела), молва разве метафорически; lelei – самый красивый или самый хороший.

В самой природе Л имеет определенный смысл, так же как параллельное, рядом стоящее Р. Рядом стоящее – и противоположное. Два брата, но один светлый, другой черный, Р – скорое, узорное, угрозное, спорное, взрывное. Разорванность гор. В розе – румяное, в громе – рокочущее, пророческое – в рунах, распростертое – в равнине и в радуге. Рокотание разума, рекущий рот, дробь барабана, срывы ветра, рев бури, взрыв урагана, рокоты струн, красные, рыжие вихри пожаров разразившихся гроз, прорычавших громом. Р – взоры гор, где хранится руда – разных самородков. Не одно там Солнце в зернах. Не одни игры украшающего серебра, тут ворчанье иных металлов, в их скрытости.

Румяная роза, скорее всего, свернутая образность стихотворения А. А. Фета «Соловей и роза» (1847):

 
Эти песни земле рассказали
Все, что розе приснилось во сне,
И глубоко, глубоко запали
Ей в румяное сердце оне.
 

Тогда румяная означает не столько «яркая», сколько «нежная и глубоко чувствующая». Ворчание металла – гапакс (однократное в русской литературе словоупотребление), вероятно, с целью передать рокот подземных глубин, с их музыкой, а не только скрежет металлических предметов.

 
Кровью тронутая медь,
Топорами ей греметь.
Чтоб размашисто убить
И железу уступить.
Под железом – О, руда! —
Кровь струится как вода,
И в стальной замкнут убор
Горный черный разговор.
 

Из стихотворения «Взоры гор» сб. «Зарево зорь» (1912)

Р – один из тех вещих звуков, что участвуют означительно и в языке самых разных народов, и в рокотах всей природы. Как З, С и Ш слышны – и в человеческой речи, и в шипении змеи, и в шелесте листьев, и в свисте ветров, так Р участвует и в речи нашего рта и горла, и в ворчанье тигра, и в ворковании горлицы, и в карканье ворона, и в ропоте вод, текущих громадами, и в рокотаниях грома. Не напрасно мы, Русские, сказали, Гром, и недаром Германцы его назвали Donner, Англичане – Thunder, Французы – Tonnere, Скандинавы назвали бога Громовника Тор, Древние Славяне – Перун, Литовцы – Перкунас, а Халдеи – Рамман. Не напрасно также нашу речь мы определяем глаголом Говорить, что звучит по-Немецки – Sprechen, по-Итальянски – Parlare, по-Санскритски – Бру, по-Перуански – Римай.

Tonnere – cтарая французская форма, в ΧVIII в. еще нормативная, современная tonnerre. Perkūnas – по-литовски Гром, один из главных богов балтского пантеона, откуда и славянский Перун; возможно, то же слово, что и лат. Quercus – дуб. Рамман – собств. «Грохочущий», аккадский вариант ассиро-вавилонского бога грозы Адада или Адду (угаритское: ) по-аккадски или Ишкур по-шумерски (идеограмма: ), называвшийся также просто Ваал, т. е. Господь. На санскрите brû – говорит, неопределенная форма этого глагола – bravati.

Я говорил, что некоторые звуки особенно дороги нашему чувству, нашему бессознательному, мудро понимающему, чувству, ибо они основные, первородные, так что даже внешнее их начертание странно волнует нас, мы им залюбовываемся. В старинном счислении, А – 1; А, обведенное тонким кругом, означает Тьму или 10 000; А, обведенное более плотным кругом, означает Легион или 100 000. А, обведенное причудливым кругом, состоящим из крючьев, означает Леодор или Тысячу Тысяч, 1 000 000. Поистине много оттенков в красивой букве А, и тысяча тысяч это вовсе не такое уж несчислимое богатство, ибо человеческая речь есть непрерывно текущий Океан, а сосчитано, что в одном Арабском языке – 80 слов для обозначения Меда, 200 – для Змеи, 1000 – для Меча, и 4000 для Несчастия.

В Древней Руси было две системы счисления: малый счет, с ходом в один разряд, и великий счет, с ходом умножения разрядности на себя. Тьма тогда могла значить 10 тысяч и 1 миллион, легион – 100 тыс. и 1 триллион, леодр (вероятно, искаженное «миллион») – 1 млн. и 1 септиллион. Названные числа арабских синонимов восходят к средневековым арабским грамматикам, которые включали в синонимию не только слова, но и поэтические перифразы: Бальмонт приводит средневековый подход к арабскому языку.

А – первый звук нашего открытого рта, у закрытого же рта первый звук – М, второй – Н. И вот мы видим, что во всех древнейших нам известных религиях звуки А и Н выступают как яркое знамя. Священный город Солнца в Египте, любимый богами Солнцеград, есть Ану. Халдейский бог Неба есть Анна. Халдейская богиня Любви зовется Нана. По-Санскритски Анна значит Пища. Индусский дух радости – Ананданатха. Индусский мировой змей – Ананта. Сестра Мирового Кузнеца Ильмаринэна зовется в «Калевале» Анники. Жена Скандинавского Солнечного бога Бальдэра зовется Нанна. Это все не заимствования и не случайные совпадения. Это проявление закона, действующего неукоснительно, – только действия закона мало нами изучены,

Древнеегипетское название Гелиополя, жреческого города, ỉwnw, буквально «Врата», ӄ, сейчас транскрибируется как Иуну, греческое Ὂν, еврейское библейское или, причем последнее может быть прочитано как Авну. Санскритское анна (– пища, вода, зерно) родственно русскому «еда». Инанна (  ) по-шумерски, Иштар по-аккадски, Астарта по-финикийски – богиня любви и плодородия.

Участвуя в самом высоком – в первичном взрыве человеческого, восхотевшего речи, – А участвует и в самом смиренном, чтó есть – звериный крик. А есть в лае собаки, А есть в ржании лошади. Так и таинственное В. Я не тело, а дух. А дух есть Ветер. А Ветер есть В. Вайю и Вáата по-Санскритски, Вейяс у Литовцев, Ventus у Римлян, Viento у Испанцев, Wind у Германцев, Wind (Уинд) и стихотворное Wind (Уайнд) у Англичан, Wiatr у Поляков, – Ветер, живущий и в человеческом духе, и в духе Божием, что носился над бесформенными водами, водоворот, мчащийся в циклоне и забвенно веющий в листве ивы над ручьем, Ветер шаловливо уронил малый звуковой гиэроглиф свой – В – в хрустальное горлышко певчих птиц; Виитпоет малиновка, Циви зовет трясогузка, Тии-вить – десятый высший звук соловья. Эта рулада Тиивить, как говорит Тургенев, у хорошего нотного соловья имеет наивысшее значение, делающее его верховным маэстро.

Скрыто цитируется очерк И.С. Тургенева «О соловьях» (1855), описание последнего, десятого колена соловьиного пения:

Десятое: Почин – этак: тии-вить, нежно, малиновкой. Это, по-настоящему, не колено, а соловьи обыкновенно так начинают. У хорошего нотного соловья оно еще вот как бывает: начнет; тии-вить – а там: тук! – Это оттолчкой называется. Потом опять – тии-вить… тук! тук! Два раза оттолчка – и в пол-удара, этак лучше; в третий раз тии-вить – да как рассыплет вдруг, сукин сын, дробью или раскатом – едва на ногах устоишь – обожжет! Этакой соловей называется с ударом или оттолчкой. У хорошего соловья каждое колено длинно выходит, отчетливо, сильно; чем отчетливей, тем длинней. Дурной спешит: сделал колено, отрубил, скорее другое и – смешался. Дурак дураком и остался. А хороший – нет! Рассудительно поет, правильно. Примется какое-нибудь колено чесать – не сойдет с него до истомы, проберет хоть кого. Иной даже с оборотом – так длинен; пустит, например, колено, дробь, что ли – сперва будто книзу, а потом опять в гору, словно кругом себя окружит, как каретное колесо перекатит – надо так сказать. Одного я такого слыхал у мценского купца

Ш…ва – вот был соловей! В Петербурге за 1200 рублей ассигнацией продан.

Зная, что звуки нашей речи участвуют, не равно и с неопределимой долей посвященности, в сокровенных голосах Природы, мы бессильны в точности определить, почему тот или иной звук действует на нас всем очарованием воспоминания или всею чарою новизны. Прикасаясь к музыке слова сознанием, мы ухватываем часть разорванного ее богатства, но только мудрым чувством ощущаем мы музыку слова сполна и, радостно искупавшись в ее звенящих волнах и глухих глубинах, властны создавать, освеженные, новую гармонию. Красно-цветные дикие Северной

Америки, силой магического пения и особых плясок, как и представители дикой Мексики, заклинающие нисхождение дождя и огненную музыку грома, говорят о наших Европейских песнях, что мы слишком много болтаем, сами же они в священном порядке расставляют определенные слова определенных строк, необъяснимо повторяя в них известные припевы и перепевы, ибо слово для них священно по существу. Заклинательное слово есть Музыка, а Музыка сама по себе есть заклинание, заставляющее неподвижность нашего бессознательного всколыхнуться и засветиться фосфорическим светом.

Итак, кроме дискурсивного порядка есть священный порядок слов, и именно он может превратиться в заклинание, не только описывающее действительность, но и преобразовывающее ее «перепевами», т. е. Ассоциациями, уже не только различающими вещи, но и структурирующими мир.

Древние говорили: «Числа суть вещи Мира. Музыка есть число. Мир есть Музыка». Семь дней нашей недели, быть может, суть отображения семи звезд того Небесного Семизвездия, которое, законченной красотой своей, и певучею правильностью своего обращения в небе, велело земным певцам настраивать семь струн. С предельным вероятием мы можем вычислить также, что обращение созвездий Большой Медведицы, Малой Медведицы, и созвездия Кассиопеи внушило человеческому сознанию символ Свастики – вращающийся равносторонний крест, – узорный символ перевоплощения в ритмах вечного возврата. Но мы не исчислим, почему тот или иной музыкальный всклик Девятой Симфонии, или Лоэнгрина, поражает нашу душу больше всего, – мы чувствуем только, что вот, мы прикоснулись к тайне, но это такая тайна, что, коснувшись душою Мировой Души, направив в сердечном нашем гадании зеркало в зеркало, мы что-то мгновенно увидели, но тотчас свет гаснет, лишь долгое зарево отсвета остается у нас в душе.

За «древними» закреплены самые общие места пифагорейского учения, как его представляли уже поздние пифагорейцы, для которых Пифагор, единственный из философов, дал настоящий ключ к природе. Семиструние, принятое в Античности, пифагорейцы возводили к ассиро-вавилонской астрономии, выделившей семь планет – вероятно, это древнейшая седмерица культурных объектов. Бальмонт смешивает это с семизвездием Плеяд, ассоциируя плеяду с артистическим мастерством. Как узор swastika произошел из названных созвездий, пояснит рисунок: сплошная прямая линия через отдельные звезды всех названных созвездий позволяет рассмотреть созвездия как повороты от прямой линии.

В таинственной звездной Халдее, – где любящая богиня Истар сумела сойти в Ад и, прикоснувшись к живой воде, вернулась из смертных областей, – возникло одно из самых страшных и могучих заклинаний, какие есть среди словесных волхвований. Вот оно.

 
Семеро их! Семеро их!
В глубине Океана семеро их!
В высотах Небесных семеро их!
В горах Заката рождаются, семеро.
В горах Востока вырастают, семеро.
Сидят на престолах в глубинах Земли они.
Заставляют свой голос греметь на высотах
                                                        Земли они.
Раскинулись станом в пространствах Небес и Земли они,
В сокрытых вертепах.
Семеро их! Семеро их!
 
 
Они не мужчины, не женщины.
Как ветер бродячий они.
Как сети, они простираются, тянутся.
Нет у них жен, не родят они сына.
Как кони они, что внезапно возникли меж гор.
Злые, из пропасти Эа.
 
 
Благоговенья не знают они, благотворенья
                                                           не знают,
Молитв не услышат, нет слуха у них к мольбам.
На больших проезжих дорогах
Препоной встают, ложатся на путь.
Злые они, злые они.
 
 
Семеро их! Семеро их!
Дважды семеро их!
Дух Небес, ты закляни их!
Дух Земли, ты закляни их!
Злые Ветры! Злые Бури! Палящие Ветры они,
Вихрь, за которым приносится смерч.
Реющий вестник, за вестником Смерч.
Могучие чада, предвестники Мора.
За ними идет Нинкгал.
Проломный они потоп.
Семь богов широкой Земли.
Семь разбойных богов с Небес.
Семь властных богов.
Семь злобных богов.
Семь веющих дьяволов.
Семь дьяволов злых утеснения.
Семь в Небе, семь на Земле.
Злой дьявол, злой дух, злой Алал, злой Гигим,
злой Тэлал, злой бог, злой Маским.
 
 
Дух Неба, ты закляни их!
Дух Земли, ты закляни их!
Закляни их!
 

Впервые этот перевод опубликован в сборнике «Зовы древности» (1908). В предисловии к сб. Бальмонт отметил: уверовать с Халдеями в Семь Страшных Демонов и снизойти с Истар в Преисподнюю; воронов Одина увидеть и песню орлов услыхать, которые пели Сигурду; – ржаных и пшеничных колосьев нарвать в красивой Польше и печальной Литве; родного Перуна послушать, и вместе с Ярилой влюбиться в Богиню-Громовницу; перекинуться к новым дням, к нашим дням, похожим на белые ночи, к нашим чарам и к нашим раденьям, городским, запоздалым, полночным и комнатным; всюду увидеть-услышать голос мига и данного места в существенной их единичности, а расслышав, напевно, в стихах ли текучих или в прозаической срывчатой речи, воссоздать услышанное, – вот сложная радость и многосложная задача художника, чья душа многогранна и чья впечатлительность по морскому многообразна, – задача, зовущая многих художников к творческой работе многих лет.

Перевод Бальмонта не соответствует ни одной из таблиц, скорее, являя собой комбинацию цитат. Приведем начало заклинания по Бальмонту в переводе В.К. Шилейко:

 
Семеро их,
семеро их.
В глубине океана
семеро их,
яростных в небе
семеро их.
Возросли они в доме
в глубине океана,
не мужчины они
и не жены они,
ветры они,
бродящие всюду,
жен не имеют,
детей не рождают,
ни прощенья они,
ни пощады не знают,
ни молитвам они,
ни мольбам не внимают,
словно кони, они
вырастают в горах,
разбойники Эа,
посланцы богов,
что стоят на дороге,
помрачая пути.
Злые они,
злые они.
Семеро их,
семеро их,
дважды семеро их.
Клятвою неба
будьте вы закляты,
клятвой земли
будьте вы закляты.
 

На это Заклинание в переводе Бальмонта С.С. Прокофьев написал кантату (1917–1918)

Злые духи, которых с такою настойчивостью заклинает Халдей, вездесущи и всепагубны. Они уменьшают Небо и Землю. Запирают, как дверью и засовами, страны. Не имеют стыда. Мелют народы, как эти народы мелют зерно. Кровь проливают как дождь. Девушку гонят из комнаты. Высылают мужчину из дома. Гонят птиц от гнезда.

Поражают быков и овец. Шаткой тенью встают на ночных улицах. Мучают скот в загоне. Из дверных щелей как ветер вывеиваются. Высунув язык, они – как стая собак. Как змеи ползут на своих животах. В комнате вдруг запахнет мышью.

Ревут, бормочут и шепчут. Их много, как рыбьей икры. Им стены – ничто. Не удержишь их дверью. Переходят из дома в дом.

Мыши во многих мифологиях – порождение грозы, запах мыши тогда – предвестие мировой войны, вызванной угрозами.

Если Халдейский «Заговор о Семи Духах» устремляет всю силу заклинательного слова против зловещих сил Природы, необыкновенной выразительностью отличаются и такие заговоры, где колдующий обращается именно к недоброму началу, с тем, чтоб опутать чужую волю, окружить ее, как окружают облавой зверя в лесу. Совсем особенными искусниками в этом магическом чаровании являются Русские колдуны и Малайские заклинатели. Я беру два Русские народные заговора, и, глянув на них в магическое зеркало, воспроизвожу в стихе.

Почему в стихе? Потому что, когда деревенский волхвователь произносит тот или другой заговор, он произносит его заклинающим напевным голосом, он произносит его при особых обстоятельствах, при особой обстановке, все это вместе возникает как волшебная поэма, как зримый и внятный занимательный стих. Вот «Заговор Охотника».

 
Засветло встал я,
Лицо умывал я,
И к двери иду из дверей,
Из ворот я иду в ворота,
В чисто поле, к дремучему лесу, где между ветвей
Днем темнота.
А из лесу дремучего, темного,
Из лесу огромного,
Двадцать бегут ко мне дьяволов, сатанаилов, лесных,
И двадцать иных,
Пешие, конные, черные, белые,
Низкие,
Близкие,
Страшные видом, а сами несмелые,
Сатанаилы и дьяволы, стали они предо мной,
На опушке лесной,
 
 
Сатанаилы, и лешие, дьяволы странные,
Низкие, близкие, темные,
Плоско-огромные,
И вы, безымянные,
Видом иные,
На остров идите,
Зверей мне гоните,
В мои западни поставные,
Ночные, вечерние, утренние,
И полуденные, и полуночные,
Идите, гоните,
Остановите,
В моих западнях примкните!
 

«Заговор охотника» из сб. «Жар-птица: свирель славянина» (1907)

Чтобы внушать что-нибудь чужой воле, не нужно даже прибегать к определенным союзникам вроде сатанаилов. Малаец говорит: —

 
Каждой двери слушай скрип,
Птице молви: Цып – цып – цып.
С сердцем хочешь воевать, —
К сердцу вблизь, и сердце хвать.
 

«Заговор для сердца» из цикла малайских заговоров сб. «Белый зодчий» (1914)

Чтоб сердце передало сердцу весть, Русский колдун обращается к ветру и поет «Заговор Семи Ветров». Удерживая заговорным словом вольные, ненаправленные к одному средоточию, блуждания ветров, которые бродят всюду и нигде, заклинающий заставляет их сцепиться в одном хотеньи говоря: —

 
Вы подите, Семь Ветров,
Соберите с бледных вдов
Всю их жгучую тоску,
Слез текучую реку,
За один возьмите счет
Все тоски у всех сирот,
Все их вбросьте вы в нее,
Сердце кто томит мое,
В ней зажгитесь вдвое, втрое,
Распалите ретивое,
Кровь горячую пьяня,
Чтоб возжаждала меня,
Чтоб от этой жгучей жажды
Разгорелась не однажды,
Чтобы ей неможно быть
Без меня ни есть, ни пить,
Чтоб скучала, замечала,
Что дышать ей стало мало,
Как горящим в час беды
Или рыбе без воды,
Чтобы бегала, искала,
Страха Божия не знала,
Не боялась ничего,
Не стыдилась никого,
И в уста бы целовала,
И руками обнимала,
И как вьется хмель средь дня,
Так вилась бы вкруг меня.
 

Из сб. «Жар-птица» (1907)

Малайский заклинатель, в лике своем так победно описанный в «Песни Торжествующей Любви», еще сгущает чары заклинанья, когда он околдовывает волю, наклоняя сердце к другому сердцу. Край Малайцев вообще край Магии. Заговорный напев соучаствует с музыкой. А какой силы была, например, волшебная свирель Малайского царя Донана, точно повествует предание: «В первый раз заиграла свирель, и звук издала двенадцати инструментов, заиграла второй она раз, и было то двадцать четыре инструмента, и тридцать шесть разных инструментов было, когда заиграла свирель в третий раз. Удивительно ли, что царевна Че-Амбонг и царевна Че-Меда залились слезами, и музыку должно было остановить».