Текст книги "Поэзия как волшебство"

Нельзя более красиво выразить магическую силу и необходимость повторности при созидании музыки и напевного заклинания. Я беру четыре Малайские заговора, они как четыре угла составляют горницу, в которую замкнута женская душа – замкнута, и не выйдет оттуда: «Заговор о Стреле», «Заговор о Ступне», «Заговор Любовный», «Заговор для Памяти».

«Малайские заговоры» вошли в книгу Бальмонта «Белый зодчий» (1914), где следуют так:

Заговор о Стреле

Заговор для сердца (из него выше Бальмонт цитировал 4 строки)

Заговор к духу земли

Заговор к теневому

Заговор о ступне

Заговор любовный

Заговор для памяти

В опущенных заговорах рассматривалось кормление: Сердце кормится зернами словесных потоков как птица, дух земли кормится как бык кровью врагов, теневой кормится чужими душами в любовном колдовстве. Бальмонт оставил здесь только четыре заговора, вероятно, чтобы они отвечали стихиям: стрела – воздух, ступня – огонь, любовь – вода забвения, память – земля, с которой видно всю вселенную.

 
Я спускаю стрелу, закатилась Луна,
Я спускаю стрелу, чаша Солнца темна,
Я спускаю стрелу, Звезды дымно горят,
 
 
Задрожали, глядят, меж собой говорят.
Я не звезды стрелой поразил, поразил,
И не Солнце с Луной я стрелою пронзил,
Все в цветок мои стрелы вонзились, горят,
Я сердечный цветок поразил через взгляд.
Я стрелу за стрелою до сердца продлю,
Выходи же, душа той, кого я люблю,
Приходи и приляг на подушку мою,
Я стрелою, душа, я стрелой достаю
 
 
– Среди примет ты видел след?
– Ступня ее. Сомненья нет.
– Из праха вырежь ту ступню,
И дай ее обнять Огню.
 
 
Ее лизнет язык Огня,
И станет слушаться ступня.
– А что потом? А как потом?
Ступню куда мы поведем?
– Возьмешь ты бережно тот прах,
И в трех его яви цветах.
Оденешь в красный лоскуток,
И подержи, да минет срок.
Оденешь в черный – завяжи,
Ступню в том черном подержи.
И после в желтый лоскуток,
Замкни, и выдержи зарок.
– А что потом? Горит ступня,
И пляшет, мучает меня,
– Потом цветную нить скрути,
К подушке ближе помести.
Ступню на занавес повесь,
И в жаркой мысли медли весь.
Зеленый прутик отыщи,
Хлещи, семь раз ее хлещи.
При смене зорь, в полночный час,
Хлещи, хоть спи, хлещи семь раз.
И припевай: «Любви ищу.
Не землю, сердце я хлещу».
– Смотри! Дрожит, идет ступня!
Люби меня! Люби меня!
 
 
Черная Ягода – имя твое,
Птица Багряная – имя мое.
«Майя!» – пропел я. Внемли,
Мысли ко мне все пошли.
Мною пребудь зажжена.
Любишь и будь влюблена.
Будь как потеряна ночью и днем.
Будь вся затеряна в сердце моем.
Днем семикратно смутись.
В ночь семикратно проснись.
Быстро домой воротись.
Я говорю: «Ты – моя!»
В Месяц ли глянь – это я.
Я принес тебе вкрадчивый лист,
Я принес тебе пряный бетель.
Положи его в рот, насладись,
Полюбив меня, помни меня.
Солнце встанет ли, помни меня,
Солнце ляжет ли, помни меня,
Как ты помнишь отца или мать,
Как ты помнишь родимый свой дом,
Помнишь двери и лестницу в нем,
Днем ли, ночью ли, помни меня.
Если гром загремел, вспомяни,
Если ветер свистит, вспомяни,
 
 
Если в небе сверкают огни,
Вспомяни, вспомяни, вспомяни.
Если звонко петух пропоет,
Если слышишь, как время идет,
Если час убегает за час,
И бежит, и ведет свой рассказ,
Если Солнце идет за Луной,
Будь всей памятью вместе со мной.
Стук, стук, стук. Это я прихожу.
Стук, стук, стук. Я в окошко гляжу.
Слышишь сердце? В нем сколько огня.
Душу чувствуешь? Помни меня!
 

Сейчас звучал магический стих, устремленный к отдельной цели изменения стихий, или наклонения воли человека. Но стих вообще магичен по существу своему, и каждая буква в нем – магия. Слово есть чудо, Стих – волшебство. Музыка, правящая Миром и нашей душой, есть Стих. Проза есть линия, и проза есть плоскость, в ней два лишь измерения. Одно или два. В стихе всегда три измерения. Стих – пирамида, колодец или башня. А в редкостном стихе редкого поэта не три, а четыре измерения, и столько, сколько их есть у мечты.

Говоря о стихе, самый волшебный поэт XIX века, Эдгар По, сказал: «На рифму стали смотреть как на принадлежащую по праву концу стиха – и тут мы сожалеем, что это так окончательно укрепилось. Ясно, что здесь нужно было иметь в виду гораздо больше. Одно чувство равенства входило в эффект. Рифмы всегда были предвидены. Великий элемент неожиданности не снился еще, а как говорит лорд Бэкон – нет изысканной красоты без некоторой странности в соразмерности». Эдгар По, заставивший говорить Ворона и звенеть в стихах колокольчики и колокола, и перебросивший в перепевный свой стих полночную магию Моря и тишины, и сорвавший с неба для рифм и созвучий несколько ярких звезд, первый из Европейцев четко понял, что каждый звук есть живое существо и каждая буква есть вестница. Одной строкой он взрывает глубь души, показывая нам звенящие ключи наши, и в четырех строках замыкает целый приговор Судьбы.

Приводится с сокращениями цитата из пятой части «Маргиналий» (1846) Э.-А. По (он назван европейцем как представитель европейского стиха, упомянуты также образы его программных стихов, начиная с «Ворона»):

I say – for none more profound – rhyme had come to be regarded as of right appertaining to the end of verse – and here we complain that the matter has fi nally rested.

But it is clear that there was much more to be considered. So far, the sense of equality alone, entered the ef ef ct; or, if this equality was slightly varied, it was varied only through an accident – the accident of the existence of

Pindaric metres. It will be seen that the rhymes were always anticipated. Teh eye, catching the end of a verse, whether long or short, expected, for the ear, a rhyme. Teh great element of unexpectedness was not dreamed of – that is to say, of novelty – of originality. «But», says

Lord Bacon, (how justly!) «there is no exquisite beauty without some strangeness in the proportions».

«Скажу не углубляясь, что рифма стала рассматриваться как по праву принадлежащая концу стиха, – и мы здесь сожалеем, что дело на том и застыло.

Но ясно, что здесь многое еще нужно принять во внимание. В этот эффект вошло лишь чувство равенства, или, даже если это равенство чуть варьировалось, то лишь ударением – ударение, давшее бытие метрам Пиндара (т. е. акцентному стиху, как понимали Пиндара филологи того времени. – Ред.). Мы увидим, что рифмы всегда предвидятся: глаз, схватывая конец строки, длинной или короткой, ждет рифмы для уха. Великий элемент неожиданности даже и в мечте не был как не то что новое, но даже оригинальное. «Но, – говорит лорд Бекон (и справедливо!), – не может быть изысканной красоты без некоторой странности пропорций».

 
Напев с баюканьем дремотным
С крылом лениво-беззаботным,
Средь трепета листов зеленых,
Что тени стелят на затонах,
Ты был мне пестрым попугаем,
Той птицею, что с детства знаем,
Тобой я азбуке учился,
 
 
С тобою в первом слове слился,
Когда лежал в лесистой дали,
Ребенок, чьи глаза – уж знали.
 

Перевод начала юношеского стихотворения Э.-А. По «Напев» (Romance):

 
Romance, who loves to nod and sing,
With drowsy head and folded wing,
Among the green leaves as they shake
Far down within some shadowy lake,
To me a painted paroquet
Hath been – a most familiar bird—
Taught me my alphabet to say—
To lisp my very earliest word
While in the wild wood I did lie,
A child – with a most knowing eye.
 

Но в то самое время, когда юный кудесник, Эдгар По, переходя от юности к молодости, созидал символизм напевной выразительно-звуковой поэзии, в области Русского стиха, из первоистоков Русской речи, возник совершенно самостоятельно, в первоначатках, символический стих. Поэт, который знаменит, и однако, по существу, мало известен, описывая в 1844 году впечатление от музыки на реке, говорит, точно играя по нотам: —

 
«Струйки вьются, песни льются,
Вторит эхо вдалеке».
 

Из стихотворения «За кормою струйки вьются…»

Еще на два года ранее, описывая гадание, он говорит: —

 
«Зеркало в зеркало с трепетным лепетом
Я при свечах навела».
 

См. Примечание к 1 абзацу трактата.

В том же, 1842 году он пропел:

 
«Буря на Море вечернем,
Моря сердитого шум,
Буря на Море и думы,
Много мучительных дум.
Буря на Море и думы,
Хор возрастающих дум.
Черная туча за тучей
Моря сердитого шум».
 

Это магическое песнопение так же построено все на Б, Р, и в особенности на немеющем М, как первый запев «Рейнского Золота», где волшебник северного Моря, Вагнер, угадывает голос влаги, построенный на В, и Воглиндэ поет: —

 
«Weiа! Waga!
Woge, du Welle,
Walle zur Wiege!
Wagala Weia!
Wallala Weiala Weia!»
 

Частично звукоподражательный пассаж, который решимся перевести так:

 
Воли! Вольно!
Волны, ваш
Вверх вес!
Воля велия
Валом валит влаги!
 

Русский волшебник стиха, который одновременно с Эдгаром По, слушая нашу метель, понял колдовство каждого отдельного звука в стихе, и у Музы которого —

 
«Отрывистая речь была полна печали,
И женской прихоти и серебристых грез», —
 

Эта и следующая цитата из стихотворения «Муза» (1854)

 
волшебник, говорящий о ней —
«Какой-то негою томительной волнуем,
Я слушал, как слова встречались с поцелуем,
И долго без нее душа была больна», —
 

этот волшебник, сладостный чародей стиха, был Фет, чье имя как вешний сад, наполненный кликами радостных птиц. Это светлое имя я возношу, как имя первосоздателя, как имя провозвестника тех звуковых гаданий и угаданий стиха, которые через десятки лет воплотились в книгах «Тишина», «Горящие Здания», «Будем как Солнце», и будут длиться через «Зарево Зорь».

В поэтической книге Бальмонта «Тишина» (1897) сложные метафоры Фета, такие как потухший огонь («но жаль того огня») как метафора смертной любви, оплакивающей саму себя и тем самым как бы гасящую этот огонь, превращаются в метод развертывания сюжета, как во вступительном сонете книги, где остывший кратер вулкана – образ и превращения в сказку погибших автохтонных культур Америки, и образ сохранения всех следов действительности, не только окаменевших лавой, но и рассыпавшихся впечатлениями по огненному небу. Что у Фета было реализацией глубинного образа смертной любви, у Бальмонта становится концепцией действительности, превращающей мечту в действительность и действительность в мечту. Говоря на языке библейской экзегезы, Фет использует «аллегорию», а Бальмонт – «типологию».

Еще раньше, чем Фет, другой чарователь нашего стиха, создал звуковую руну, равной которой нет у нас ни одной. Я говорю о Пушкине, и при звуке этого имени мне кажется, что я слушаю ветер, и мне хочется повторить то, что записал я о нем для себя в минуту взнесенную. —

Ветер ассоциируется с Пушкиным благодаря ряду образов: плаванию под парусами «Осени», образу свободы «Зачем кружится ветр в овраге», «Буре» и другим, и здесь значимы оказываются не нюансы образа ветра, а его устойчивость, хотя для этого Бальмонт явно смешивает ветер и бурю. Все же у Пушкина ветер вдохновенный, а буря побеждается самодовлеющей красотой, «девой на скале».

Все, что связано с вольной игрою чувства, все, что хмельно, винно, завлекательно, это есть Пушкин. Он научает нас светлому смеху, этот величавый и шутливый, этот легкий как запах цветущей вишни, и грозный временами, как воющая вьюга, волшебник Русского стиха, смелый внук Велеса. Все журчанье воды, все дыхание ветра, весь прерывистый ритм упорного желанья, которое в безгласном рабстве росло и рвалось на волю, и вырвалось, и распространило свое влияние на версты и версты, все это есть в Пушкинском «Обвале», в этом пляшущем празднике Л, Р, В.

Скрытая цитата из «Слова о полку Игореве», где Боян назван внуком Велеса. Стихотворение «Вишня» тогда еще считалось несомненно пушкинским; но, возможно, имеется в виду просто образ вишневых уст, и тогда Пушкин для Бальмонта – вдохновенное дыхание поцелуя.

 
«Оттоль сорвался раз обвал
И с тяжким грохотом упал,
И всю теснину между скал
Загородил,
И Терека могучий вал
Остановил.
Вдруг истощась и присмирев,
О, Терек, ты прервал свой рев,
Но задних волн упорный гнев
Прошиб снега…
Ты затопил, освирепев,
Свои брега».
 

Краткость строк и повторность звуков, строгая размерность этой словесной бури, проникновение в вещательную тайну отдельных вскриков человеческого горла непревзойдены. Здесь ведун-рудокоп работал, и узрел под землей текучие колодцы драгоценных камней, и, властной рукой зачерпнув полный ковш, выплеснул нам говорящую влагу. Русский крестьянин выносил в душе своей множество заговоров, самых причудливых, вплоть до Заговора на тридцать три тоски. Неуловимый в своих неожиданностях, ветролетный Пушкин создал в «Обвале» бессмертный и действенный «Заговор на вещие буквы», «Заговор на вызывание звуковой вести-повести».

Странное соединение образов: что же в ковше – драгоценные камни или влага поэтической речи? Либо имеется в виду простая метафора брызг как драгоценных камней, либо союз драгоценных согласных и влажных гласных, что подтверждается образностью начала поэмы «Первое свидание» Андрея Белого (1922), где «рудокопный гном / согласных хрусты рушит в томы».

Современный стих, принявши в себя колдовское начало Музыки, стал многогранным и угадчивым. Особое состояние стихий и прикосновение души к первоистокам жизни выражены современным стихом ведовски. Не называя имен, которые, конечно, у всех в памяти, как прославленные, я беру две напевности из двух разных поэтов, независимо от соображений общей оценки, историко-литературной, лишь в прямом применении примера чаровнической поэзии: «Печать» Вячеслава Иванова, где внутренняя музыка основана на Ч, П и немотствующем М, и «Венчание» Юргиса Балтрушайтиса, где взрывно метелистое буйное Б, вместе с веющим В, дает мелодию смертного снежного вихря.

Смертный в значении смертельный – церковнославянизм, смертный в значении человек по-церковнославянски мертвый.

 
Неизгладимая печать
На два чела легла.
И двум – один удел:
Молчать
О том, что ночь спряла, —
Что из ночей одна спряла,
Спряла и распряла.
Двоих сопряг одним ярмом
Водырь глухонемой.
Двоих клеймил одним клеймом
И метил знаком: Мой.
И стал один другому – Мой…
Молчи. Навеки – Мой.
 

«Печать» Вячеслава Иванова (28 сентября 1906 г.)

В этом страшном напеве, где поэт изобличает не только магическое понимание звука М, но и мудрость сердца, что в ужасе немеет, все душно, тесно, тускло, мертво, любовь – проклятие, любовь – препона. В напеве Балтрушайтиса, широком и вольном, не теснота комнаты, а простор солнечного зрения, не любовь как проклятие и смерть, а смерть как благословение и любовь.

 
Венчальный час! Лучистая Зима
Хрустальные раскрыла терема.
Белеет лебедь в небе голубом.
И белый хмель взметается столбом.
Лихой гонец, взрывая белый дым,
Певучим вихрем мчится к молодым.
Дымит и скачет, трубит в белый рог,
Роняет щедро жемчуг вдоль дорог.
В венчальном поле дикая Метель
Прядет – свивает белую кудель.
Поют ее прислужницы и ткут,
Тебя в свой бархат белый облекут, —
И будешь ты на вечность темных лет,
Мой бледный княжич щеголем одет.
Твоих кудрей веселых нежный лен
Венцом из лилий будет убелен.
И в тайный час твоих венчальных грез
Поникнешь ты средь белых-белых роз.
И трижды краше будешь ты средь них,
Красавец бледный, белый мой жених!
 

Магия знания может таить в себе магию проклятия. Опираясь на понимание точного закона, мы можем впасть в цепенящее царство убивающего сознания. Есть ценная истина, хорошо формулированная певцом Ветра, Моря и человеческих глубин Шелли: «Человек не может сказать – я хочу написать создание Поэзии. Даже величайший поэт не может этого сказать, потому что ум в состоянии творчества является как бы потухающим углем, который действием невидимого влияния, подобного изменчивому ветру, пробуждается для преходящего блеска.

Эта сила возникает из недр души, подобно краскам цветка».

Цитата из «Защиты поэзии» Шелли. Шелли П.Б. Полное собрание сочинений в пер. К. Бальмонта. СПб.: Знание, 1903–1907. Т. 3. 1907. С. 407–408. В оригинале:

A man cannot say, «I will compose poetry». Teh greatest poet even cannot say it; for the mind in creation is as a fading coal, which some invisible inf luence, like an inconstant wind, awakens to transitory brightness; this power arises for m within, like the color of a f lower…

Буквально:

Никто не может сказать: «Я сочиню поэзию». Даже величайший поэт не может этого сказать, потому что ум в творчестве – блеклый уголь, который некоторое невидимое влияние, будто непостоянный ветер, пробуждает к преходящей яркости;

такая сила поднимается изнутри, как цвет цветка…

Шелли, как атеист, настаивает только на активизации ума под действием интеллектуальных ассоциаций, которые неустойчивы, но именно поэтому могут вызвать состояние подъема и демонстрации жизненной силы. Бальмонт акцентирует внимание на активности ума как на способности созерцать иные миры.

Современный стих легко забывает, слишком часто не помнит, что нужно быть как цветок, для того чтобы чаровать, корнями быть в темных глубинах внесознательного, долго быть в испытующих недрах Молчания, прежде чем, раскрыв свою чашу, быть влюбленником Луны и, главное, пламенником Солнца. Лишь тогда оправдывается вещее сказание Скандинавов, что творческий напиток, делающий человека скальдом, состоит из крови полубога и пьянящего меда.

Пересказан эпизод, без называния мифологических имен, о Меде поэзии из «Младшей Эдды».

Из крови полубога, убитого карликами, и меда, сбираемого пчелою с цветов. Сокровенные смыслы Скандинавской саги глубже и богаче, чем это можно подумать с первого взгляда. Если цветок есть верховная красота растения, полный его праздник, вся его скрытая сила, вся его огненная мечта и благовонная греза, и красочная математика, и безмолвная медвяная музыка, – та светлая пыльца, из которой звенящая пчела делает тяжелый пахучий мед и богомольный воск, что хранятся в заветных кладовых улья, эта звездность еле зримых цветочных пылинок, столь же нежных, как красочная пыльца крыльев бабочек, есть наиболее тонкая и наиболее верховная из всего богатства самого цветка, который есть верховное малое солнце в зеленой жизни растения. Здесь опять зеркало в зеркале, и они углублены еще новым зеркалом, и многократная зеркальность, чаруя душу безгласной музыкой, уводит ее от предельного к бесконечному.

Богомольный воск назван так не только по церковным свечам, но и по пониманию богомолья как паломничества, наподобие дела пчелы, собирающей нектар. Окрас бабочек как «пыльца пыльцы» – варьирование мотива «глубины в глубине», которая и делает первую глубину событием, а не просто местом.

Чтобы составить кровь полубога, убитого карликами, вступили в мир, любовно помирились, вечно враждующие, духи Воды и Огня. Если я полубог и пойду к карликам, конечно они убьют меня. Снизойдя, я отдам свое божеское человеческому. Но малые человеки опьянятся моею кровью, и будет их дух как вьющийся хмель, который бежит змеевидно, изумрудным своим побегом, от Земли к Небу. Хорош этот творческий напиток. И хранится он у Гигантов. Стоит быть жертвой для него. А в душе есть Жертвенный Зверь.

В настоящее время при изложении скандинавской мифологии чаще говорят «великаны», а не

«гиганты». Связь змеи, зеленого цвета (возможно, ассоциация с зельем яда) и вызова небу у Бальмонта могла решаться в ключе байронизма:

 
И я не Змей, уродливо-больной,
Я – Люцифер небесно-изумрудный.
 

«Смертью – смерть» (1899)

 
Белорунный, сребролунный из пещеры вышел зверь.
Тонкоструйный, златовейный зажигай огонь теперь.
В старый хворост брызнул шорох, вспышек быстрый перебег.
Зверь пещерный, беспримерный, весь сияет словно снег.
Златорогий, стройный, строгий, смерти ждет он не страшась.
Струйки-змейки, чародейки, вейтесь, пойте, стройте час.
Струнным строем час построен, час, и миг, и волшебство.
Снег разъялся, кровь красива, хворост ожил, жги его.
В старых ветках смерть устала спать и ждать, не бойся жечь.
 
 
Все, что пламень метко схватит, встанет словно
                                                            стяг и меч.
Златорунный, огневейный, красный, желтый бог Костер,
Жги нас, жги нас, как несчетных жег и сжег твой жаркий взор.
 

Стихотворение «Жертвенный зверь» из цикла «Южный Крест» сб. «Белый зодчий» (1914)

Приложение
Цветозвук в природе и световая симфония Скрябина (1917)

Мир исполнен соучастий. Природа – нерасторжимое всеединство. Звездные дороги Вселенной слагают одну поэму. Жизнь есть многосложное слитное видение. И так как жизнь есть сон, а во сне краски свободно переливаются в звуки, и мысль, едва подуманная, превращается в действие, понятие Светозвука есть не произвольное словосочетание, а точное утверждение осуществляющейся в мирах действительности.

Будничное сознание человека самоограничивает себя, и, умом расчленяя Вселенную, видит отдельные части ее, отдельные ее состояния, в своем частичном бытии естественно принимая отдельность за самостоятельное целое, единичности за самодавлеющие сущности, не улавливая гармонической связи всего, не углубляясь и не возвышаясь до всеобъемной созерцательности. Человек, объятый сном, художник, ваятель, поэт, музыкант, объятый творчеством, истинный любовник, объятый влюбленностью, умственно разрушает частичные пределы, как весеннее Солнце разрушает сцепление холода и льда, и пенящаяся река, взломавшая лед, заливает самые высокие берега, неся в сочетании света и звука откровение новой жизни.

Если я наклонюсь к раскрытой книге так близко, что мои глаза будут в уровень со страницей, я не увижу ничего, я буду на мгновение слеп и лишь болезненно почувствую, как что-то шероховатое лишает меня божеского дара зрения, что-то отдельное, тупое и враждебное возникнет пред моим лицом неумолимою стеною тюрьмы. Я чуть-чуть отодвинусь, и глаз мой увидит отдельные буквы, как отдельные существа, лишенные между собою связи. Я увижу по очереди ничего не значащие начертания – в, о, л, я. Я отодвинусь еще чуть-чуть, немного приподнимая голову над немою преградой, и эти бессвязные существа, буквы, только мучившие мое зрение, обрадуют его, слившись в магически освободительное слово «воля». Я отодвинусь еще дальше, я подниму свою голову со всем достоинством свободного существа, и уже не будет бессвязных букв, но в раскрытой книге я прочту лучезарную мысль: «Воля правит Вселенной. Мир есть музыка. Дух, вещество, душа и мысль суть один нераздельный Светозвук»[1]1
  «Воля правит вселенной. Мир есть музыка» – кратчайшие тезисы философии А. Шопенгауэра, отчасти вдохновленной мыслью Упанишад.


[Закрыть].

Свет и звук неразъединимы в Природе, но, не имея полноты ясновиденья, мы только иногда это замечаем. Небесный огонь, молния, говорит внезапным желто-красным цветовым изломом, но одновременно же он говорит звуком грома, владеющим творческою мыслью всех первобытных народов, всех первородных умов, круговоротом легенд всего Земного Шара и созидательной игрой высоких поэтов. Земной огонь, начинаясь искрой, зажигает одновременно сухую траву или дерево – и, опрокидываясь искрой в мысль, зажигает первовесть творческой мечты, и этот малый огонек, качнув черные тени безмолвия, в секунде светового своего рождения возникает – и в рождении звуковом, шелестит, шипит, клокочет, свистит, напевает, поет, гудит, слагает цветовую звукопоэму Огня.

Первобытный индус, который в утреннем своем тайноведении и прозрении в сущность явлений мира слагал свои ведовские песнопения, называющиеся «Ведийскими Гимнами», воспринимал лик Огня, и земного и небесного, как Светозвук, Огонь для индуса поет, он неразъединим с говорящим голосом. Белый рождаясь, красный взрастая, пламецветный бог среди темных, Агни мчится на красных конях. А кони не только сияют своим явлением, но и будят звук. Конь блещет своею гривой и хвостом и всем своим искрометным огнедышащим ликом, но в то же время он поет своим ржаньем, таким звонким, что этот звук гласит победу.

«Веды» поют, что один у бога Солнца красный конь, но два их и больше красных коней у Огня. На луке одна тетива, и стрела поет, досягая. Песня стрелы многозвучна. Так точно в древности возникла из лука у волшебников Египта арфа. И одна струна-тетива превратилась в две и четыре. И потом их стало и шесть и восемь. И даже до двадцати. Так точно умножается число коней Агни в индусских песнях, число его путей, лучезарных дорог Светозвука, в мировых пространствах.

«Веды» поют. «В черных ночах – красный свершитель, Агни». А творцы свершений всегда творят свою работу – песней и с песней. «Агни, услышь мой зов, мчат ли тебя два вороные коня, или гнедые, или два рыжих». «Карие кони – твои, и те, красноватые, и красные эти – твои жеребцы». «Путь Агни и черный, и белый, и красный, путь Агни – блестящий, румяный, и желтый». Поздней, когда ум индуса утончает свои построения в «Упанишадах», он поет: «Вот имена семи языков Огня, семь перепархивают: черный, лютый, мыслебыстрый, алый, дымный, рассыпчато-пенный, всесияюще-яркий». А свойство языка – говорить и петь. И все создания индусской поэтической мысли пронизаны пением Огня, все паутинные построения индийской умственности тонкими лунно-радужными тропинками ведут в Светозвук.

Пропевший «Упанишады» чтец голосов мира, индус, говорит, что лик Истины сокрыт золотым диском. Но он же говорит, что этот лик открывается верному и что ведет к достиженью, по красивой дороге, Огонь.

«Веды» поют: «Ты с блестящею речью поэт, о, Агни, с языком лучезарным певец». Казнохранитель богатой казны, лучисто-волосый, владыка двоякого мира, он, чей утонченный в воздухе путь наилучший, хранящий в себе полноту бытия, хранитель племен человеческих, хранимый в доме, как новорожденный ребенок, владыка всех почитаний, сын двух матерей, лучший вождь, любовник Зари, тысячеглазый Агни, смотрящий на человека, знающий все, веселый гость, испытанный друг, полновластный хозяин, Огонь распространяется в мире световою волной, и слово его идет к небу.

Есть еще, полное означительной глубинности, индусское сказание о связи растений с Огнем. Первотворец, Праджапати[2]2
  Праджапати (, букв Владыка творений) – индийское божество, функции которого близки функциям поэта в понимании Бальмонта: творить-упорядочивать мир, в Упанишадах отождествляется с абсолютом-Брахманом.


[Закрыть], древле был Вселенной. Но растенья своевольны и полны хоти. Растения взобрались по нему. Они захотели стать выше, чем он, Первотворец. И они выросли на нем и над ним. Он не мог быть выше растений. Он зачах, покрытый их сетью. Тогда возник Огонь. И едва он возник, как сила растений перешла в него.

Не потому ли Огонь шуршит и шелестит, как деревья, и, смотря в костер, видишь ветви, вершины леса, слышишь голос чащи, видишь цветенье цветов на ветвях, удлиненные стебли пламени, слышишь гуд тысячелетнего бора?

До наших дней донесшие, через века, свое Огнепоклонничество, разумеющие голос Огня, парсы, также сочетают ощущение пламени с говорящим глаголом, в священных книгах «Авесты» они, говоря об Огне, построяют в словесной живописи Светозвук. Они говорят: «Когда с приближеньем рассвета поет петух, этот барабан мира, демоны дрожат, испуганные. В час озаренья зари, птица знанья, Пародарс, та, что провидит, слышит голос Огня. Тогда зловражеский дух Бушиаста, длиннорукий, рушится из области Севера, кличет из области Севера, лжет, говоря: „Спите, о, люди. Спите, грешите. В грехе живите. Греша, дремлите. Грешники, спите!“ Но громко поет петух, веселится лучезарный Создатель, и Демон, обессиленный, рушится назад, в область Севера».

Если так говорят об Огне два благородные азийские народа, эллинская мудрость, преломленная призмой начального христианства, говорит родственно, в лице Дионисия Ареопагита. В его книге «О Небесной Иерархии», где речь идет о силах небесных, о чинах ангельских, о серафимах, херувимах, престолах, о господствах, властях, началах, первоангелах, ангелах, – а что есть ангел, как не воплощенный Светозвук? что есть ангел, как не поющий цветок, как не глаголящий свет, как не лучистый псалом, как не плавучее сновидение, опровергающее нашу будничную мысль и говорящее о таинствах Мировой Музыки, о безграничности досягновений души и распростираний Духа? – мы читаем: «Огонь существует во всем, проникает все, приемлется всем.

Хотя он дает свой свет целиком, он в то же время хранит его скрытым. Его не знают, когда ему не дают вещества, дабы являть свою силу. Он не видим, но неукротим, и он имеет власть преображать в себе все, к чему он касается. Он все молодит своей жизненной силой. Он всегда в движении. Он движется сам и движет всем. Он имеет власть схватить, а его нельзя взять. Он незримо соприсутствует во всем. Им пренебрегут и подумают, что он не существует, но лишь подвергни трению некое вещество, и вдруг, как меч из ножен, он вырвется, сияет собственной своей природой и улетает в воздух. В нем можно найти еще и другие качества. Вот почему богомудрые возвестили, что небесные сущности образованы из Огня, и этим самым, сколь возможно, созданы по образу Бога»[3]3
  Отрывок из Псевдо-Дионисия (О небесной иерархии, ΧV, 2) Бальмонт, скорее всего, переводил с английского перевода о. Джона Паркера 1899 г., а не с греческого оригинала, скажем: «Им пренебрегут и подумают, что он не существует» соответствует unobserved, seeming not to be, а не оригиналу ἀμελούμενον οὐκ εἶναι δοκοῦν «беспечным (букв. оставленный в беспечности) кажется не бывающим», равно как «своей собственной природой» не соответствует συμφυῶς καὶ οἰκείως (естественным и привычным образом), но воспроизводит to its own proper nature и т. д.


[Закрыть].

Он имеет еще и другие качества. Одно из них – звуковое свойство – способность петь. Он все молодит своей жизненной силой. А молодость всегда любит и поет. Он весь движение. А движение невозможно без звука. Из него созданы небесные сущности, первоангелы и ангелы. А святой Василий говорит, что дело ангелов псалмопевчество.

Если от гор и речных побережий Индии, от свежих плоскогорий Ирана, от горних областей псалмопевческих ангелов и первоангелов, облеченных в огненные одежды, мы обратимся к миру нашей собственной природы, раскинутой кругом, если мы прильнем к ней приникновенно, мы везде ощутим в природе Музыку, певучее соответствие ее частей, напевный лад всех соотношений, одновременность тайнодействия света и звука, сопричинность и существование их, многосложную песню Огня, гармонизирующий Светозвук.

Вот «Рассвет».

 
Едва озарены верхушки гор.
Еще не вышло гордое светило,
В котором всем земным восторг и сила.
Сейчас оно начнет дневной дозор.
 
 
Под белой дымкой зеркало озер.
Цветы – еще закрытые кадила.
Долины спят. Но тьма уж уступила,
И только знака ждет старинный бор.
 
 
Купавы словно дремлющие луны.
Все шире свет. Все ярче горный храм.
Расплавленный рубин по ледникам.
 
 
Весь мир земной натянутые струны.
Скорей. Скорей. Мы снова будем юны.
И ток огней ударил по струнáм.
 

Из этой природной картины, где Музыкальная Воля ежедневного миротворчества силою Светозвука обращает бездейственную дремоту в пряжу бодрствующего сознания – перенесемся мгновенно в концертную залу, где дух творит подобное не волею протянутых лучей, а колдующей волею рук.

 
Настраиванье скрипок. Ток ручьев,
Себя еще пытующих, неровных,
Но тронувших края надежд верховных,
И сразу доходящих до основ.
 
 
Дух пробужден. В нем свет, который нов,
Пробег огней утонченно-духовных.
Мир возниканья снов беспрекословных,
По воле прикасания смычков.
 
 
Миг тишины. В огнях застыла зала.
Не дрогнет жезл в приподнятой руке.
Еще сейчас душа была в тоске.
 
 
Вот в ней мгновенно притупилось жало.
И с пальцев рук теченье побежало.
И дух плывет в ликующей реке.
 

Голос Светозвука явственно ощутим. Музыка, вечно построяющая себя в мире во временных предельностях Рассвета, Утра, Полдня, Заката, Вечера и Ночи, четко слышна и зрима поэтическому мироощущению, которое по существу своему есть провидческое и яснозрящее.

 
С утра до полдня в духе я певучем,
Со всем земным я все же не земной.
Я восхожу с растущею волной,
До полдня, к Солнцу, к тем горнилам жгучим.
 
 
Найдем, сверкнем, полюбим и замучим,
Занежим семицветной пеленой.
К черте рассвета! К музыке! За мной!
Взнесем дары и приобщим их к тучам!
 
 
Но вдруг в душе означится излом.
Пронзит предел восторженность сгоранья.
Двенадцать. Солнце кончило игранье.
 
 
Хоть вы придите, молния и гром!
До завтра мгла и ощупь собиранья.
Но завтра утро вновь качнет крылом!
 

Та мировая Музыка, которая, в недвижном своем лике и в безгласной певучести, являет себя в соразмерностях горных цепей, в идеальных линиях Казбека, Монблана и Фуджи-Ямы, в красках алмаза, рубина, аметиста, в кристаллах и снежинках, в человеческом зодчестве, в исполинском храме Боро-Будур[4]4
  Боробудур (букв. Буддистский храм на горе) – буддистская ступа на о. Ява.


[Закрыть], облеченном рамою вулканов Явы, в Эллинском изваянии воздушных складок, ток которых журчит в душе, – эта мировая Певучесть, в подвижном своем лике, создает Autos Sacramentales рассветов и закатов, где цветовые симфонии и пляски красок не только сосуществуют, но и сопричинны с пением птиц и вскликами людей.