Текст книги "Поэзия как волшебство"

Мне припоминается одна поразительная ночь. Это было весной во Франции, в Париже. Охваченный внутренней смутой, я не вернулся домой вечером и всю ночь оставался в Булонском лесу. Первая птица утром и последняя вечером, дрозд просвирелил виолончельно-густую свою вечернюю песню, звуки растаяли в холодеющем воздухе медвяно и печально, и, когда наступила ночь, она была безгласна, только ключ тихо журчал, стекая в озеро. Целую ночь я смотрел на звезды и слушал тишину. Не было звуков, кроме отдельных шелестов, таких же неявственно вздрагивающих, как эти дрожания отдаленных недостижимых звезд, и кроме журчанья ключа, который не нарушал тишины и только роднился с неумолимо журчавшей в моей душе непрерывавшейся тоской. К исходу ночи весь мрак вокруг образовал какой-то хрустальный свод, некое кристаллическое капище. И вдруг одна звезда сорвалась. В ту же самую секунду в воздухе прозвенел один птичий всклик, это проснулся дрозд. И ночь мгновенно превратилась в утро, а воздух наполнился перекличками голосов. Этот миг преломления ночи в свето-звучной секунде я выразил в одном из стихотворений «Хоровода Времен», но в нем зачерпнул лишь струю из какого-то огромного озера, чье имя – Тайна.

 
С первым птичьим криком Ночь сломалась,
Зеркало хрустальное разбилось,
Травы зашептались, чуть шурша.
В озере все Небо отражалось,
Полночь в безглагольном отразилась,
Тихая, в безгласном задержалась,
Капли звезд из звездного ковша.
 
 
Но рука незримая качнулась,
Звездное качнула коромысло,
Капля с Неба свеялась к Земле.
 
 
И одна былинка шевельнулась,
Изменив серебряные числа,
Вся сребристость в числах пошатнулась,
Птицу разбудив в росистой мгле.
 
 
Воскликнула, и с легким этим свистом
Целый замок рушился молчанья,
И раздался всюду тонкий звон.
Птичий хор напевом голосистым
Двинул звуковые колебанья,
Шевельнул затоном серебристым,
И румянец бросил в небосклон.
 

В роще все было так, как я рассказал. Это не красивая сказка, лишь измышленная и пропетая. Это одна из тех вечных красивых сказок, которые осуществляются в природе каждый день, каждую ночь, каждый час, каждую секунду, каждое деление секунды, ускользающее от нашей способности делить. Но не каждую секунду и минуту у нас есть путь приближения к сказке действительности. Творчески мыслящий и чувствующий художник, беря это слово всеобъемно, в миге чутком в сказку входит как в свой чертог и знает, что звуки светят, а краски поют, и запахи влюбляют, а слова разбивают горы и прорезают материки.

Солнечная птица, петух, поет, зная время, то есть передвижение светил, и его пение дает звуковую зеркальность неуловимым для нашего глаза тонким переменам в движении пространственных световых волн. Кто слушал много, в деревне или в маленьком глухом городке, пение петухов, правильно указующее полночь, рассвет и утро, тот знает, что каждый раз они поют по-разному. Полночный мрак, полночный сумрак входит в звук петушьего голоса, делая его умягченным и уравномеренным в силе. Тот же орган, та же играется песня, но регистровый рычаг, называемый тьмой, выключил нечто из звукового действия, передвинул голос органа, и песня, повторяя те же ноты, звучит заглушенно и говорит внимательной душе не о преломлении ночи рассветом, и не о свежей радости утра, а о глухой торжественности ночного часа, который черным бархатом покрыла дремотная полночь.

Кто был в Бретани, тот знает, что над полями, раскинутыми вдоль серого Бретонского моря, неумолкаемо поют весной многие десятки, сотни жаворонков. Они поют поодиночке и поют, сливаясь в хоры, как и у нас. Но там их больше, в Примеле, в Дамгане, в Кервойяле, чем, например, в моей родной Владимирской губернии, и пение их близ широких волн Океана проникновенней. Кто слушал жаворонка, тот знает, что утренняя его песня не такая, как вечерняя. Солнце правит его песней, солнечный свет входит в звук, рождаемый этим малым птичьим горлом, и утреннее Солнце таит в себе силу любовной встречи, а вечернее Солнце входит в голоса нежно-грустным голосом, поющим «Прощай» и «До свиданья». Всего удивительнее то, что, когда на полях, протянувшихся между Дамганом и Кервойялем, густеют вечерние сумерки и вот уж все жаворонки сидят по гнездам на земле и молча дремлют, ты думаешь, что не услышишь их голоса до завтрашнего утра. Но вот Солнце, которое заходило, которое погружалось за черту горизонта, светит алым краем, и краешком, и полоской, и чертой алости над чертой кругоема, и вот стерлось. Тогда, в эту самую секунду, срывается с земли жаворонок, и другой, и третий, и стая их, и все они поют, взносясь, прощальную песню Солнцу.

Это – таинство Светозвука, и тут Солнце неотделимо от серой птички, зовущейся жаворонком.

Природа поет жаворонком, когда светит Солнцем. Золотой свет Солнца навсегда отпечатлелся на перышках канарейки, которая даже в комнате, даже в клетке, даже в чужой зиме, хранит настолько секундно-точное соответствие своей нежной шейки с небесным запястьем Солнечного Диска, что чуть луч Солнца скользнет чрез зимние узоры окна и коснется горла птички, в этой самой секунде осуществляется рассыпчатая песня птички, ознакомленной с тайнами райских островов, последних оплотов океанических торжеств погибшей Атлантиды.

Природа посылает лунное серебро в горло соловья, и, покорный этому дару, трубадур Ночи слагает с начала мира лунно-любовные песни, он научил всех поэтов Земного Шара лунным балладам и влюбленности, всем музыкантам подарил лунные серенады и сонаты влюбленности. И когда соловей, опьяненный весной, изменяет Ночи и поет в свете Солнца, он, имеющий таинственное соотношение не с Солнцем, а с Луной, поет пьяно-прерывисто, не осуществляет надлежаще всех возможностей своего сладкопевного малого горла. В лунную же ночь он поет с такой стройностью, что Джалаладдин Руми, и Хаканий, и Гафиз от него переняли дар построять жемчужные ожерелья из слов и власть рассыпать розовые лепестки напевности пред ликами сладчайшими черноокой Персии.

Огонь поет, ибо Огонь живет, а жизнь творит, а творчество есть песня.

Я не знаю, к чему в точности привели достопримечательные опыты, делавшиеся в конце XIX века в Европе над физически-музыкальным инструментом, который называется Пирофон[5]5
  Пирофон – музыкальный инструмент, который изобрел Ойген-Фридрих Кастнер в 1873 г.; звук извлекается благодаря вибрации воздуха в трубках при запускании в них газового пламени; промышленный выпуск этого своеобразного синтезатора налажен не был из-за взрывоопасности инструмента.


[Закрыть], Огнеголос, Пламезвук. В книге «Поющие Пламени», «Les Flammes Chantantes», Фрэдерик Кастнер описывает это орудие Светозвука как прибор, имеющий тринадцать ветвей, мечущих многообразные пламени. «Скромная химическая гармоника, – говорит он, – lumen philosophicum, светоч философический, как говорили когда-то, достигла в Огнеголосе свойств настоящего музыкального инструмента. К этому прибору нужно было применять иногда различные способы действия: например, звук пламени нужно вызывать – издавши родственный звук, в гармоническом соотношении с той нотой, которую должен создать Огнеголос. Если в стеклянную трубочку, или в другого вещества трубку, ввести два пламени или несколько пламеней надлежащей величины и поместить их на трети длины трубочки, считая от основания, пламени вибрируют в унисон, звуча, трепещут согласно. Явление это продолжает осуществляться, пока пламени пребывают разъединенными, но звук прекращается тотчас, чуть пламени соприкоснутся. Двухлетние опыты создали музыкальный инструмент с тембром совершенно новым, приближающимся к человеческому голосу. Этот инструмент состоит из трех клавиатур, сочетающихся как в органе. Каждая из клавишей, с помощью механизма чрезвычайно простого, сообщается с проводниками, приводящими пламени в стеклянные трубочки. Когда нажимают на эти клавиши, пламени разъединяются, и звук создается тотчас. Как только клавиши освобождают от касанья, пламени сближаются и звук прекращается немедленно. Звуки, издаваемые Огнеголосом, одновременно нежны, могучи, притягательны и полны четкой выразительности. В них много закругленности и полноты. В них как бы чувствуется человеческое страстное дыхание. В них, кроме того, в общем чувствуется печальность, которая, по-видимому, составляет свойство всех природных гармоний. Если Огнеголос скрыт от глаз, можно подумать, что это женский голос, поющий с аккомпанементом. Он создает созвучья, подобные аккордам эоловой арфы, и может также достигать диапазона органа самого величественного».

В связи со всем сказанным, любопытно отметить наблюдение физика Шреттера. Он наблюл, что пламя водорода, его химической гармоники, окрашивалось двояко. Внутри был лик голубого пламени, зримого в темноте, вовне это было желтое пламя. Впрочем, это вообще свойство пламеней Огня. Сердце Огня голубое, а лик его красный и желтый. Таково рождение Огня космогоническое. Таково его явление и в частичных ликах ежедневности. Таким образом совершенно глубинный смысл получает чисто внешнее наблюдение Шреттера, что все, что препятствует сгоранию голубого пламени, мешает всякому звучному проявлению Огня.

Любопытно также наблюдение Тиндаля[6]6
  Джон Тиндаль (1820–1893) – английский физик, специалист по оптике, акустике и ледникам. Эффект Тиндаля объясняет, почему небо и дым голубые.


[Закрыть]: «Когда смотришь во вращающееся зеркало на безгласное пламя, способное быть возбужденным, как сказано, видна только непрерывная световая полоса. Нет ничего красивее, как увидеть мгновенное преображение этой сплошной ленты в ожерелье жемчужин очень светлых, в то самое мгновение, когда голос запевает слышимый звук».

Любопытно, наконец, вспомнить, что доктор Хиггинс[7]7
  Брайан Хиггинс (1741–1818) – ирландский физик и химик, недолго работал в Санкт-Петербурге, создатель прочного цемента и промышленного производства рома на Ямайке.


[Закрыть] заметил звук вибрирующего пламени еще в 1777 году. Еще – или только? Поэты мира замечали его всегда.

Огонь есть свечение, и Огонь есть звучание. Говоря одновременно всякому зрению и утонченному слуху, Огонь есть одна из лучезарных ипостасей Мирового Светозвука. Но в природе все четно и все зеркально. Как свет отражается в зеркальностях души звуком, так звук зеркально рождает в душе светы и цвета. Но чтобы это было, в душе должно быть магическое зеркало творческого прозрения и первородного мироощущения. Мы не подозреваем, по краю каких пропастей мы ходим каждую секунду и по каким проходим пышным сокровищницам, не видя их. Мы совсем не подозреваем, как мы мало видим, слышим и чувствуем. Мы не видим даже существ, которые именуем инфузориями, и считаем как бы несуществующими в силу их малости, между тем, увиденные, они являются нам огромными, и кто хоть раз подсмотрел, какие у этих существ сознательные, какие человеческие движения, тот не забудет этого никогда. Мы не слышим прорастания трав. Деревенский колдун и краснокожий индиец слышит этот звук. Изысканный провидец, Эдгар По, слышал не только это, но и передвижение света, которое люди только видят.

Эльф среди людей, Скрябин обладал цветным слухом, как до него им обладал могучий Берлиоз, пламенный Лист и зиждительно-свежий Римский-Корсаков. Цветовой слух выражается в том, что звуки или певучие суммы звуков, гармонии, тональности сочетаются с ощущением цвето-света. Эта способность личная, обособленная. При различии музыкального гения, у Римского-Корсакова и Скрябина получается таблица различествующая, то совпадающая до тождества, то расходящаяся до противоположности, которая дополнительной своей полярностью тоже указует на такое тождество. Желтый цветозвук Римского-Корсакова совпадает с желтым Скрябина. Синий Римского-Корсакова возникает у Скрябина как голубой, а серовато-зеленоватый как синий. Это – тождество, родство, и сходство. Зеленый цветозвук Римского-Корсакова возникает у Скрябина как красный.

Это восстановленное тождество. Присутствие отдельной редкой способности у двух самых выдающихся русских музыкантов является как бы первовестью новой человеческой впечатлительности, которая в будущем сумеет создать нерукотворный храм Светозвука. Но для выполнения сложной задачи действенного воплощения световой симфонии Скрябина нет в современности надлежащих условий. То, что сделал в этом смысле наш Большой Театр исполнением Скрябинского «Прометея», есть не вознесение гениального имени Скрябина, а недостойное искажение пышного замысла. Уже одно то, что колдовское число семь в световой игре было подменено неполномочным три, указует не на досягновение, а на убогость посягновения.

Скрябин повелел наполнить светами пространство, которое пронизано игрою его колдующих звуков. Он в замысле ввел в чарование всю богатую емкость простора, а тут в отгороженном помещении, вместо цветовой семиструнной кифары, пытается быть пленительной трехструнная балалайка. Явно, что здесь светоносный бог Аполлон заменен приземистым африканским божком Бесом.

Верна ли самая мысль Скрябина о сочетании его Огненной Мистерии Прометея с игрою Светоцвета? И да, и нет. Нет, в том смысле, что музыка, будучи Божески самодостаточным царством, не нуждается ни в каких сопутствующих достижениях иной красоты и, говоря в каждой душе иным голосом, этой душе сродным, будет не обогащать, а ограничивать свое красноречие, сопутствуемое определенной дополняющей красотой. Чтобы сопутствующая красота была не просто дополнительная, а глубинная, абсолютно сродная, как это мы видим в таинствах Природы, надо, чтобы угадание художника было столь же неукоснительно верным и единственным, как верны угадания творящей Природы. Но в то же время Скрябин совершенно прав в своем замысле, ибо он, презиравший будничное и часто восклицавший: «Жизнь должна быть праздником», смотрел на свою световую симфонию как на священное празднество. А в отдельном празднике своеволие и введение угадчивой творческой прихоти – самодержавный закон зиждительной воли. Сочетать игру звуков с игрою светов всегда – не должно, сочетать ее с игрою светов на священном празднике – необходимо.

Но верно ли даже и первое утверждение? Быть может, нет. Разве, когда внезапно протянется полоса солнечного света в комнате, мы не подходим безотчетно к роялю и не начинаем играть? Разве, когда мы играем на музыкальном инструменте, нам не радостно оттого, что около нас поставили расцветающие цветы? Разве простой свет концертного зала не поднимает нашу радостную возбужденность? Разве пастушеская свирель, созывая стада, не кажется нам особенно прекрасной потому, что вместе с ее звуками разливается по небу румяная радость зари, а на каждом луговом стебле – дрожит росистый яхонт?

Сочетание света именно с музыкой Скрябина неизбежно, ибо вся его музыка световая. В музыкальном творчестве Скрябина жив Восток. Потому его музыка нравится людям Востока, которые в общем совсем нечувствительны к европейской музыке или же ощущают ее враждебно. Скрябин, не переставши быть европейцем и русским, был индусом, как о нем кто-то сказал. Он угадал Восток, воздух которого всегда исполнен симфониями света.

После того как целый год я был в Океании, на Яве, на Цейлоне и в Индии, я вернулся в Париж. После тропической природы и восточной музыки я нестерпимо жаждал столь любимого мною с детства фортепиано. В один из первых вечеров я пошел слушать одного знаменитого пианиста. Но вместо наслаждения я испытал мучение. Моя музыкальная впечатлительность изменилась. Кругом слушатели наслаждались, а я видел скучного человека в скучном черном фраке и слышал, как из большого черного ящика он извлекает какими-то деревянными молоточками неполные звуки разных инструментов, сопровождающиеся несомненным отзвуком дерева. После первого отделения я ушел. Вскоре после этого я приехал в Москву и здесь увидел Скрябина. Эта встреча навсегда сохранится в моей душе как видение ослепительной музыкальности. Это было видение поющих, падающих лун. Музыкальных звездностей. Арабесок, гиерогрифов и камней, изваянных из звука. Движение Огня. Прорывы Солнца. Клич души к душе. Откровенье, дошедшее с другой планеты. Певучая озаренность самого воздуха, в котором двигался этот пленительный ребенок богов. Это было то же фортепиано. Но на этот раз оно оправдывало свое наименование. Это была сильная нежность. Могучая нежность.

В своей книге о душе Аристотель говорит: «Тело есть сгущенный Огонь, потухший, душа – Огонь первородный, в образе своем чистый». Один магический папирус Древнего Египта говорит: «Когда Солнце плачет вторично и роняет влагу из своих глаз, эта влага превращается в пчел, которые работают». Первобытные жители Марианских островов, когда впервые увидели Огонь с приездом Магеллана, говорили, что Огонь это волшебный зверь, который прилипает к дереву, поедая его. Райдер Хаггарт[8]8
  Генри Райдер Хаггард (1856–1925) – английский агроном и почвовед, один из создателей приключенческого романа современного типа.


[Закрыть], в повести «Голова Колдуньи», говорит: «Как раздавленный цветок пахнет нежно, так все, что наиболее красиво и устремительно в человеческой природе, призывается к жизни, когда Бог положит на нас свою тяжелую руку». Это все и многое другое толпится в моем уме, когда я думаю, чтó есть музыка Скрябина и как он ее играл сам. Но его рука была противоположность тяжести. Она порхала, как летние стрекозы, у которых крылышко есть солнечное зеркальце, и как пляшут в вулканическом огне саламандры[9]9
  Саламандра в огне – образ самотождественности огня как элемента.


[Закрыть], которые, по слову Парацельса[10]10
  Парацельс (1493–1541) – швейцарский врач, ученик мага Иоанна Тритемия, создатель ятрохимии.


[Закрыть], не имеют части с человеками и не говорят совсем, а поют огненные песни. И суть духи, но не призраки, когда ж являются, то обладают плотью и кровью, но только легки и быстры и духи.

Я вспоминаю еще, что избранный египтянами, как вестник Солнечного Диска, сокол[11]11
  В образе сокола изображался египетский бог Гор (΍, букв. Высокий).


[Закрыть] летает очень быстро и прямо, но, когда он проворно перелетит так большое пространство, вдруг он остановится в воздухе и долго парит, и, когда, медля в солнечном воздухе, он быстро реет крыльями, вокруг него возникает круговая быстрая пряжа солнечных лучей, как ореол вокруг лика избранников.

И я вспоминаю еще, что русский народ, загадывая загадку об Огне, говорит о нем так: «В камне спал, по железу встал, по дереву пошел, как сокол полетел».