Текст книги "Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг."

1808 год

Александр. С.-Петербург, 25 апреля 1808 года

По пятнадцатидневном путешествии достигнул я Петербурга, милый и любезный брат. Это пятое письмо с тех пор, что мы расстались: я тебе писал из Тешена, из Кракова, Коцка и Вильны.

Австрийский курьер, коего я встретил в Кракове, посоветовал мне ехать на Вильну. С великим трудом перебрался я через Вислу, Неман и Двину; но хорошо еще, что удалось, а то легко бы мог и эту поездку столь же несчастливо совершить, как первую до Вены. Нас раз пять вывалили, но все так счастливо, что один только раз мы несколько ушиблись, а то все более было смеху, нежели беды.

Меня тут никто не обвинял, что долго ехал; правду ты говорил: по ним, приезжай или нет, рано или поздно, скоро или тихо – все им равно. Граф [то есть министр иностранных дел граф Н.П.Румянцев] меня принял как будто старинного приятеля, поцеловал и велел мне паки к себе быть, когда поотдохну, что я и учинил. Он сущая фаля: никому добра не желает. За то все идет нельзя хуже, и никто его не терпит, даже государь над ним смеется. По всему кажется, ему недолго пировать. Боголюбов доставляет мне случай к тебе писать с фельдъегерем, в Вену отправляемым; он его выпросил в корпус сей, он ему предан и письмо тебе верно сам отдаст, следовательно, могу тебе писать с большой вольностью обо всем.

Будь не скот Румянцев министром, крест бы был уже на тебе. Вот твоя история. Он депешу Князеву [то есть депешу, посланную из Вены князем А.Б.Куракиным] о тебе утаил; Жерве ему заметил, что это могут узнать и будет худо, ибо князь часто в письмах своих прямо к государю ссылается на депеши, посылаемые к министру. Он поднес, следовательно, ту; государь сказал: «Надо дать ему крест»;

а он заметил, что это будет разбрасываться наградами и что ты только исполнил твой долг. Однако ж, несмотря на все это, император не велел отказывать и прибавил: «Я поговорю об этом с Поццо». Я был у сего, говорил с ним, обо всем его уведомил; он сбирается в Вену и на днях должен быть призван к государю; он меня обнадежил, что все устроит к нашему удовольствию, и я не имею в том сомнения. Ты видишь, что, несмотря на худые слова Румянцева, государь расположен снизойти на представление князево.

Мое дело идет очень медленно; но я, правду сказать, и мало стараюсь. Я более часу был с Румянцевым наедине. Он мне предлагает первое место, мне приличное, которое представится; но я так боюсь попасться к какому-либо новому коронованному вшивику, что иной милости не прошу, как только возвратиться к моему любезному Татищеву. Гудович просит секретаря для трактования мира[36]36
  С Персией. Этот мир тогда не состоялся. Граф И.В.Гудович командовал войсками в ту войну с Персией.


[Закрыть]; граф мне это место предложил, но я поблагодарил, хотя оно и может принести великую пользу. Жил я два года далеко от тех, коих люблю, без способов с ними сообщаться, – будет с меня этого: теперь меня не заманишь никакими конфетами. Предложено мне будет мюнхенское секретарство, вряд ли решусь туда ехать, разве для того, чтоб быть в твоем соседстве; все от того зависит, какого министра туда пошлют: будет ли это Бибиков или Татищев? Впрочем, буду требовать батюшкинова совета. Дмитрию Павловичу не думают давать места. Граф, кажется, хочет меня оттянуть от него, не знаю – для чего; я дал ему очень почувствовать, что желаю разделить его участь. Так что я уезжаю, без какого-либо решения о будущей моей участи, в отпуск на год. Граф мне учтиво отказал и обещал оный на 4 месяца. Вчера подал я прошение: просился я к Венской миссии. «Зачем же вам быть сверх комплекта? – сказал мне граф. – Вы имеете право на место, соответствующее потерянному вами», – и проч. Все мои происки к тому клонятся, чтобы с тобою как-нибудь пожить вместе. Внуши князю написать, что было бы хорошо, ежели б оставили Татищева в Риме без официального статуса, но как путешественник он мог бы, не давая ничего заподозрить французам, быть полезным, особливо в минуту, когда у нас нет служащих в Италии, которая теперь театр важных событий. Впрочем, как бы они ни ворочали, а я уж в Вену попаду каким-нибудь да манером.

Оставлю это на час: я к этому вернусь позднее. Стану говорить о матушке. Я у нее живу, само собою, но уж не там, где ты был. Мое появление произвело в ней волнование, от которого она насилу оправилась, несмотря на все взятые мною предосторожности, чтобы отвратить от нее всякое насильственное движение. Я послал сперва к ней Антонио, который очень хорошо привел в действие данный мною урок; со всем тем, как обнял я ее, сделался ей обморок; радость моя обратилась в беспокойствие. Теперь она, слава Богу, здорова. Не поверишь, как я ее нашел ослабевшею и переменившеюся: она чувствует живо нужду ехать в Москву и отправится туда в будущем месяце. Слава Богу, убедилась она пользою и выгодами сего перемещения. Я буду покоен, когда она прибудет туда; а между тем ничего не упущаю, чтобы всячески ее утешать и укреплять ее здоровье. С тех пор, что я приехал, вижу уже большую перемену в ней. Я дал ей от тебя 10 червонцев и устроил ее дела: теперь нет на ней ни копейки долгу; 430 рублей заплатил я за нее; кроме того, оставлю ей еще сотенки три, ежели Коллегия заплатит мне передержанные мною 156 червонцев в курьерство мое из Палермо в Вену. Вестман мне это обещал наверное и велел только счет подать. Нам надобно добавить каждому по 400 рублей в год, тогда будет она иметь по 2000 рублей, с коим доходом славно ей можно жить в Москве; она мне говорит, что это все, чего она желает. Но кто нам мешать будет посылать Extra-Einkunften? Надобно утешать старость ее; лучше мы потерпим, лишимся даже нужного, чтобы доставить ей лишнее. Я знаю твое сердце, милый брат; лишнее тебе это предлагать или, лучше сказать, лишнее было бы требовать согласия твоего на предлагаемое мною устройство. Так что я сказал матушке, что мы с тобою договорились в Вене о таком устройстве. Как обрадовало ее это!

Беда иметь сердце нежное, как ее: все его слишком поражает. Ты знаешь, как она любит цветы. Я сделал ей сюрприз, накупив розанов прекрасных, гвоздик, левкоев, гиацинтов на 20 рублей, и заставил все окна ее комнаты; все утро проплакала, столь была ей чувствительна память сия. А что трогает сердце, то вредит здоровью: ей нужен покой, но с ее чувствительностью как найти ей оный? Это, право, меня сокрушает.

Дети очень выросли, особливо старшая, которая с Генриеттой; Лизочка хороша собою. Знаешь ли, какой у меня проект в голове? Право, я оным часто забавляюсь: выдать ее замуж за Фавста; дело-то, право, сбыточное. Может ли он найти лучшую жену, а она мужа? Об этом подумаем посерьезнее в надлежащее время. Скажи мне, что ты думаешь об этом? Приступаю к Александру Васильевичу: есть чем потешить публику. Жалко смотреть на него: совсем пропадает молодой человек. Мы все делаем, чтоб привезти его в Москву; принудили его выпросить отпуск; князь Сергей[37]37
  Князь Сергей Иванович Голицын, женатый на сестре А.В.Приклонского Елизавете Васильевне, племяннице Я.И.Булгакова.


[Закрыть] оставил мне деньги на заплату его долгов, и я везу его с собою в Москву; там дадим ему место. Надобно его иметь в глазах, а то здесь наносит он бесславие нашему дому: пьет безмилосердно. Намедни сидит в театре; актер, не знаю, что-то сказал, а мой Приклонский вздумал ему с кресел закричать ответ по своему вкусу. Эртель тут был и велел молодца вывести из театра. Весь театр потешался этой сценою, которая позабавила более, чем пьеса; говорят, что реплика Приклонского была весьма остроумна; не знаю я, что он сказал.

Анна Петровна все еще здесь; Николаша ее колотит, а она кричит с восторгом: «Как он мил!» Правду говорит батюшка ей: «Покуда хороша Наталья Алексеевна, процесс вам не выиграть; приезжайте в Москву ждать ее упадка». Она наконец тоже решилась ехать в Москву через две недели. Следовательно, все наши вон отсюда.

Мой отпуск выйдет на днях, я его только жду, чтобы поскакать; умираю от нетерпения обнять батюшку; а он, наш любезный, во всяком письме своем к князю Сергею Ивановичу все говорит: «Куда девался мой Александр? Старайтесь что-нибудь об нем узнать от Сергея Павловича или в канцелярии Министерства», – и проч. То-то обрадуется, как получит письма наши из Вены; я их отдал Прокофию Лукичу, коего не мог не видеть в Вильне. Я не забыл дело венской Белой Бабки[38]38
  То есть жившей в Вене княгини Екатерины Павловны Багратион (любовницы князя Меттерниха), мать которой (урожд. Скавронская, племянница князя Потемкина) была во втором браке замужем за графом Литтою, державшим ее богатства в руках.


[Закрыть]. Она нашла в Боголюбове золотого стряпчего; такой фарисей! Рассуди, что он был у Литты и привел ее в слезы и с нею плакал, сделав ей картину княгининого положения. «Вы ведь потеряли уже одну дочь[39]39
  Графиню Марью Павловну Пален.


[Закрыть], – сказал он матери, – неужели и этой хотите лишиться? Войдите в ее состояние: она, бедная, больна. Кому же пещись об ней, ежели не вам?» – и проч. Только уж он до того наговорил, что та в слезы. Она приняла сторону своей дочери, повторяя с жаром: «Я прежде всего мать, Катенька дитя мое, уж поставлю на своем», – и проч. Я чаю, Боголюбов пишет сам обо всем; он отлично справился с ее поручением, и моей помощи не надобно было. Только знай, что Боголюбов препролаз-малый: он все, ну все знает, он оказался мне в высшей степени полезен и помог здесь, и любит нас обоих от всего сердца. Я им, право, не могу довольно нахвалиться: милый малый и преуслужливый, уж умеет в душу влезть хоть кому.

Мне здесь очень клеится: все меня очень ласкают; Якова Ивановича сыну всюду двери откроются. Как лестно и весело иметь такого отца, как наш! Румянцев в долгой беседе со мною (во время коей я успел заметить, что ему не только здравого суждения недостает, но даже и знания географии) говорил мне о высоком уважении, кое питает он к столь выдающемуся служителю отечества, как батюшка. «Что ж, – сказал я, с жаром его прерывая, – составьте счастие его старости, добившись от императора наград, кои начальники наши испрашивали для меня и брата». Я это произнес, кажется, с таким чувством, а он отвечал: «Будьте уверены, что я сделаю все, что в моей власти», – как будто бы не мог он словом все сделать; лучше было молчать, чем пустое молоть. Не подумай, что тут есть какая-либо личность к нам; он со всеми так, за то все от него бегают, никому добра не делает. Я не вытерпел и сказал ему, что Свиньину, который был почти у тебя под командою, дали крест. Весь ответ был – пошевелиться на стуле. Его скоро спихнут; дела делаются нельзя глупее и подлее.

Сегодня ходили по всем домам квартальные с запрещениями носить в столице впредь белые кокарды и кресты Св. Людовика; этого Алькье никогда не мог вынудить у генерала Актона в Неаполе, а Россия главу преклоняет. Ведем две войны, английскую и шведскую, бог знает зачем, объявляем Финляндию нашей областью тогда, как все крепости еще в могуществе шведского короля и, может быть, будем принуждены оставить постыдно сие завладение или сделать большие усилия и пожертвования, чтобы удержать заклад; с турками не хотим ни драться, ни мириться; в государстве нет ни соли, ни сукна на армию; в Казани и Саратове чума; войско разбросано на севере и западе, а весь центр России открыт. Вздумай теперь Бонапарт идти прямо из Варшавы в Гродно, не найдет сопротивления, и проч. и проч. Вот в каком положении матушка-Россия, первое государство земного шара!

Но полно о сем, грустно говорить. Третьего дня был бал у княгини Долгоруковой, был великий князь. Было очень весело, и я как следует развлекся. Нашел пропасть московских, виленских и неапольских знакомых, Влодековы стали прекрасны, особливо меньшая, а старшая мала ростом. Обе тебе велели кланяться, и множество других, но не упомню всех.

Александр. С.-Петербург, 29 апреля 1808 года

С Козенцем пишет Румянцев к князю. Отправляя его, граф сказал Жерве: «Кстати, надобно мне окончить венское дело Булгакова для отправки Боголюбова». Кажется, теперь должно ожидать нам успеха, тем более, что Поццо получил уже отпуск свой в чужие края и недели через две поедет; перед отъездом должен он видеть государя и обещал мне непременно выпросить крест твой; это точно, что ему в сем не откажут, и Боголюбов старается, чтоб быть доставщиком гостинца. Ему говорят, что он будет отправлен через десять дней.

Мое дело идет тихо. Тургенев все меня бранит, что я слишком равнодушен и не хлопочу; он думает, что дело могло бы легко устроиться. Завтра, так и быть, поеду к графу, поговорю еще и отдам ему маленькую записку службы моей со времени, что я в чужих краях; надеюсь, что это произведет что-нибудь. Шулепов уверяет меня, что граф очень ко мне хорошо расположен. Мне кажется, что он не хочет сделать угодное Татищеву, коего он не любит. Мне предлагали ехать к Гудовичу, я отказался. Как уехать так далеко от тебя и своих? Теперь посылается туда Кторнер. Вестман вчера мне внушал, что я могу тотчас получить место в Неаполе и что ждут только моего прошения. Я ему отвечал, что долго ждать будут. – «Но ежели бы вам его предложили?» – «Я поблагодарил бы, ибо неприлично мне туда возвращаться, бывши там и приехав с Сицилии». Для одной причины был бы мне Неаполь приятен: моя Испанка бы туда верно переселилась из Сицилии; но, будучи в Риме у Дмитрия Павловича, я легко могу ехать в Неаполь, коль скоро узнаю, что любезная там. Вот одна причина, могущая меня понудить быть при лазаронце Иосифе с такой умной головою, как Бибиков. Но положим все это на сторону: как расстаться с таким начальником, каков Татищев? Как оставить такого друга?

Вечера провожу у Орловой, Долгоруковых (князь, сын и все они тебе кланяются), у князя Алексея Борисовича [Куракина] и у Александра Львовича [Нарышкина], где всегда множество народу. Поццо много бывает в первых двух домах. Ну, брат, что здесь за стужа по сю пору! По утрам бегаю, гуляю по набережной, по бульвару и Летнему саду, бываю у князя Чарторыжского, у дюка Серра-Кап-риоли, который стал простым частным лицом, в лавках и проч. Разумеется, что во всех этих экспедициях Боголюбов всегда рядом со мною. Мы почти всегда вместе. Кстати, надобно мне сказать тебе нечто, что знаю от него; но обещай мне не говорить о сем княгине, ибо это только ее огорчит. Знай, что Анстет написал Рибопьеру, что нос у Багратион вот-вот отвалится и что он рядом, чтобы его подобрать, и полагает сделать себе из него реликвию. Рибопьер имел неосторожность повторить эту шутку, которая дошла до ушей матери и мужа; они успокоились только тогда, когда Жеребцова (кажется), приехавшая сюда недавно, поспешила опровергнуть эту неправду. Рибопьеру пришлось отрицать, что он когда-либо слышал подобное мнение. Ежели правда это, то не хвалю толстого: позволено шутить, но эта шутка пересолена. Скажи княгине, что ее дело совершенно кончено, то есть что с 1 мая начнут ей пересылать доходы ее в Вену через князя Александра Борисовича. Представь ей (ежели она того хочет) Козенца, который в курсе ее дел и знает мужа ее и Литтшу. Багратиону дана аренда в 18 000 рублей и 15 000 рублей на проезд к водам Кавказским.

Взятием Швебурга кончилась шведская война. Три дня назад были поднесены государю ключи крепости сей и знамена, взятые у шведов. Церемония происходила возле статуи Петра Великого с великою помпою: все были полки в параде и проч. Остров Готланд взят нами. Говорят, что турки согласны отдать нам Молдавию и Валахию, только бы Франция перестала вмешиваться в их дела. Коленкоровому человеку [то есть французскому послу при нашем дворе Коленкуру] дан титул герцога Висенского. Никогда герцог не делал столько визитов, как в день получения сего известия. Говорят также, что Аракчееву, который чрезвычайно всемогущ, будет дан титул князя Финского, а Румянцев будет пожалован первоклассным. Лобанов, сказывают, будет военным губернатором в Москве, а Молчанов – министром коммерции.

Вот все наши городские вести. Не дождусь минуты отсюда убраться. Какая дороговизна! То ли еще будет? А рубль так в чести теперь, что мне за треть моего жалованья выдали здесь 1312 рублей; это за январскую, сентябрьская послана в Палермо; я хлопочу, чтобы мне ее здесь выдали, а деньги бы взыскали с Татищева, коему пишу пользоваться моим сентябрьским доходом; Вестман согласился на это устройство.

Александр. С.-Петербург, 1 мая 1808 года

Вообрази, что по сю пору не могу добиться отпуска. Теперь новая остановка: императорская фамилия в печали по смерти великой княжны Елизаветы Александровны; государь никого не видит, следовательно, доклад об отпуске моем отсрочен по крайней мере на пару дней. Я умираю с тоски здесь, Петербург для меня несносен, несмотря на то, что всеми я очень обласкан. Батюшка у меня не выходит из ума.

Поццо сегодня должен был иметь прощальную аудиенцию у государя, но, вероятно, не состоится по случившейся в царской фамилии смерти. Он обещал непременно выходить тебе Владимира, и я уверен, что ему не будет отказано.

Тогда буду я совершенно счастлив, ибо мой крест меня не интересует; он у Румянцева пришит к кишкам; пусть себе там будет. Меня все оттирают от Татищева.

Вчера видел я министра Дании у князя Долгорукова; он приехал от Коленкура, который сказал ему, что получил из Берлина известие о том, что Анстет, человек очень умный, служащий в посольстве в Вене, внезапно умер, оставив безутешною молодую жену. Коленкур сообщил столько подробностей об этой смерти, что мы не решаемся в ней сомневаться. Ждем с мучительною тревогою от вас писем. Между тем многие молодцы вострят зубы на покойниково место. Ежели это так и есть, то надеюсь, что князь, объявив о понесенной им утрате, сам назначит того, кого желает, на место Анстета. Была бы Божья воля на то, чтобы все это оказалось неправдой! Но как верить после этого тому, что французы болтают?

Багратион здесь; он хотел ехать к Баденским водам. Вообрази себе, что Боголюбов подвел штуки, чтобы он не туда ехал, а на Кавказские воды, дабы избавить княгиню от милого ее супруга. Он не хотел соглашаться ни на какое условие с нею, но все устроилось без него, как я тебе написал, и княгиня будет с 1 мая получать деньги ее матери. За взятие Швебурга дали Буксгевдену Георгия 1-го класса против устава, ибо крепость не взята осадою. Было много других награждений. Остров Готланд занят нами.

Вообрази, что я и на гулянье 1 мая не ездил: ни к чему нет охоты; послал матушку с детьми; воротилась она очень слаба, от усталости легла, но увидала, что я пишу тебе, встала и сама стала тебе писать. «Без сего, – сказала она, – Константин решит, что я заболела, это его огорчит». Я думаю, такой души, как у матушки, не найти во всей Вселенной; ее чувствительный нрав – главная причина расстроенного ее здоровья; я всячески стараюсь восстанавливать силы ее.

Тургенев намедни меня разругал, что я о себе хлопотать не хочу; уверяет, что после раскаиваться буду. Взяло меня раздумье, написал маленькую промеморию подвигов моих со вступления в Неапольскую миссию; я читал ее князю Чарторыжскому, который сказал, что это отлично, что я должен представить ее графу Румянцеву и что он, со своей стороны, поддержит ее. Заинтересую также маленького Голицына[40]40
  То есть князя А.Н.Голицына, тогда уже обер-прокурора Св. Синода.


[Закрыть], который со мною очень любезен и который по-прежнему в большом фаворе.

Вчера ужинали мы у Куракиных с Боголюбовым. Были тут Завадовская, Кутузова и проч. Заговорили о венской Белой Бабке. Кутузова, умилившись, сказала томным голосом: «Какая жалость! Багратион больна без надежды». Куракина начала ей противоречить, а она стала доказывать, что Багратион так больна, что ей жить нельзя. Нас позвали в судьи. Я сказал: «При хорошем лечении и упорядоченной жизни в умеренном климате она может поправиться». А Кутузова свое да свое: «Это невозможно! Я знаю это от графа Литты, который знает от Жеребцовой».

Я прошу батюшку, чтоб Поццо был у нас в доме. Надобно ему воздать за дружбу к тебе, да притом общество его очень приятно. Государь едет скоро в Финляндию. Коленкур собирается побывать тем временем в Москве.

Александр. С.-Петербург, 9 мая 1808 года

Мой отпуск, наконец, вышел без жалованья, но с позволением без платежа четыре месяца дышать московским воздухом, и этой-то милости насилу добился.

Поццо, быв вчера у государя, очень настоял на твоем кресте. Государь изволил спросить: «Но заслужил ли он его по чести и совести?» На что отвечал Поццо: «Уверяю ваше величество по своей чести и совести, что сия награда полагается ему по всей справедливости». – «Что ж, – сказал государь, – хорошо, я согласен, устройте сие с графом Румянцевым». Кажется, дело конченное; но, зная графа, я все еще сомневаюсь: он какую-нибудь штуку да подведет, что все испортит, ибо он добро делать скуп, а кормит одними баснями ревностных служителей отечества.

Александр. С.-Петербург, 11 мая 1808 года

Вчера заехали мы с Боголюбовым к *** после театра, застали ее с какою-то старою девицею гр. Головкиной, ужинают простоквашу; нас заставили есть. Боголюбов уверяет, что, чтобы сие не принесло вреда, надобно запить. Хозяйка этому обрадовалась (любит подпить). Спрашивает: чего? Старой мадеры, – отвечает Боголюбов. Приносят, и он обеих барынь подпоя, уговорил их ехать на вечер к Александру Львовичу [Нарышкину], где сел с ними играть в бостон и взял четвертым Реневаля, французского секретаря посольства. Надобно было видеть эту комедию: Боголюбов всем глазом мигает, а сам помирает со смеху. Эдакий ведь проказник! А пьяная *** так была в памяти, что французу говорила все по-русски, а когда плевать хотелось, не оборачиваясь и забывшись, часто плевала на свои карты. Скажи это княгине, ежели может ее это повеселить; кланяйся ей усердно от меня.

Посоветуй ей написать к мужу ласковое письмо; он хорошо расположен, даже хочет, чтобы окружающие княгиню были довольны, и шлет подарок мамзель Авроре – кажется, шаль славную турецкую. Очень я рад, что выпущенная французским послом весть о смерти Анстета неправда; он теперь запирается, что от него вышел слух о смерти сей. Поццо на будущей неделе едет, то есть несколько дней после меня. Я предупредил батюшку; прошу его, чтобы Поццо жил у нас в доме; надобно ему воздать за дружбу к тебе, да притом общество его столь приятно: батюшка верно его полюбит. Государь едет скоро в Финляндию. Коленкур собирается побывать этим временем в Москве у нас.

Молодая императрица в отчаянии от потери ребенка. Не могут добиться, чтобы она плакала: она как каменная. Очень опасаются, как бы не имело это пагубных последствий. Она поедет в Царское Село. Император едет в Финляндию, где нас только что помяли. Генерал Булатов был убит. Говорят, что Буксгевден будет сменен. На днях будет объявлена свадьба Бориса Куракина с дочерью князя Бориса Голицына. Ты их знал в Вене.

Александр. С.-Петербург, 14 мая 1808 года

Поццо едет также в Москву; он будет жить у нас, хлопочет о деньгах своих и жалованье и смертельно боится, чтоб ничего не устроилось до отъезда государева в Финляндию, что имеет быть в пятницу. Оттуда плохие известия: шведы пришли с шестью кораблями и множеством войска и отняли у нас Готланд, которым мы завладели слишком легко. На суше имели мы также урон: убито и потеряно человек 1000, между первыми генерал Булатов; все дело произошло, говорят, от ненависти Буксгевдена к Тучкову, коего он хотел сакрифировать, дав ему повеление с охапкою людей поворотить большой шведский корпус. Сказывают, что Буксгевден будет отозван.

P.S. Коленкур теперь запирается, что от него вышла весть о смерти Анстета. Все очень рады, что это неправда; а многие, было, навострили зубы на место его, и между прочими, сказывают, Рибопьер, которого государь терпеть не может.

Здесь такие морозы по сю пору, что способу нет выходить из дому. Талейранчик, которого ты знавал в Вене, поехал отсюда вчера в Париж; прощаясь с государем, получил он Анну на шею с бриллиантами. За что? А наш брат, русский, служит и тужит. Бедному сыну Анны Любимовны прострелили французы шею, за то дали Аннинскую шпагу; а у других Георгий на шее – ни дай, ни вынеси за что.

Александр. Москва, 28 мая 1808 года

Выехал я из Петербурга 21-го с Приклонским; по случившейся ему на дороге болезни не могли мы сюда прибыть прежде 26-го ввечеру. Дорога вела нас мимо нового Князева дома, дядею ему[41]41
  То есть князю Сергею Ивановичу Голицыну, женатому на сестре Приклонского. Их мать – сестра Я.И.Булгакова.


[Закрыть] отданного; заехали туда, спросили: дома ли? Говорят, что нет, но что тетушка тут и просит меня очень забежать. Как отказать в том, чего сам смертельно желаешь? Соскочил с брички, побежал. Вообрази себе: ее радость столь была велика, что она, увидев меня за сорок шагов, забыла старость свою и пустилась бежать мне навстречу; как стала меня целовать, то чуть не задохлась от усталости и сделанного ею усилия, так что я перепугался; сыну своему даже не столь она обрадовалась, как мне. Мы поплакали и поехали вместе к батюшке, она в своей коляске нам показала дорогу, ехала вперед и, я чаю, скакала в первый раз сроду.

Как поравнялись мы с Чевкиных домом, я не мог стерпеть: сердце так забилось, что я принужден был давить его обеими руками, чтоб себя облегчить, соскочил с облучка, побежал наперед. Первый человек, мною встречаемый,

Евсей, говорит, что батюшка ушел пешком в летний сад; думал было туда бежать, но, вспомнив глупую мою шутку с тобою, послал батюшке сказать, что я приехал; через четверть часа бежит ко мне Фавст. Ты можешь себе представить радость обоих нас! «Я, – говорит он, – гулял с батюшкою в летнем саду, как пришел мальчик сказать, что ты приехал; мы оба заплакали от радости». «Я вижу, – сказал Фавсту батюшка, – что тебе хочется очень бежать к Алексаше; ступай вперед, мне бегать невмочь, я приду за тобою вслед, пойду как можно скорее».

Я все стоял у окошка, ждавши батюшку. Тетушка первая, увидев его, закричала: «Вот и братец!» Ну, брат, как увидел я его, идущего большими скорыми шагами, утирающего пот, с него лившийся от усталости, как увидел я его, ищущего меня у всякого окна глазами, тут не могу тебе пересказать, что со мною произошло в душе: я завыл во весь голос, побежал вон из комнаты. Фавст меня, спасибо, удержал, а то бы дал себя в позорище всем прохожим на улице; в передней кинулся я на шею нашему земному богу-отцу и благодетелю.

Нет, брат, я кинул теперь перо, – нет сил, духу досказывать; это слишком терзает мое сердце, да и твоего растрогивать не хочу: оно у тебя нежно. Ты себе вообразить можешь блаженство мое, состояние мое, слыша сии батюшкины слова: «Вы, – сказал он, перебив мою речь, – вы благодетели мои, вы старость мою утешаете, вы продлите жизнь мою». Тут он так сильно заплакал, что не мог продолжать. Какая картина! Все люди, вокруг стоявшие, все плакали с нами. Вдруг батюшка возмужался, хлопнул в ладони. «Ну, кзендз, – сказал он, – сыграй нам на цимбалках!» И пошла радость. Подъехали потом князь с княгинею, сошли вниз Павлик, Александра Петровна. Батюшка велел ужин приготовить; ели и пили, покуда силы были. После ужина сам меня проводил в мою квартиру и положил спать. Живу я (покуда не окончится покрытие железом библиотеки) в покоях Анны Петровны.

Давай входить теперь в подробности. Батюшка истинно мало переменился, мало очень состарился; а так как он обрил пукли свои, отрезал косу и ходит а-ля Титус, то это его делает моложе и отнимает от него нажитые лета после нашего отъезда из России; он все весел, не проходит пяти минут, чтоб не смеялся, дурачит Фавста, говорит тетушке небылицы, дразнит собак, подшучивает над князем Сергеем Ивановичем; ну, одним словом, он все тот же, только что со мною уж не как отец говорит и поступает, но как брат и друг. Вчера все утро пробыл я с ним в кабинете; он мне свои шашни рассказывал. «Дай Бог тебе, – прибавил он, – не только дожить до моих лет, но пережить оные; а пуще всего желаю тебе в 64 года приволачиваться, как я; а это оттого, что я себя в молодости не изнурял», – и проч.

Твой экранчик делает батюшке благополучие; он именно сии вымолвил слова: «Ведь у меня бог знает чего не перебывало из таких безделиц; но я ничего не видал подобного; эта вещь такая, что не стыдно императрице подарить: красиво, щеголевато, хорошо сделано; ай да Кастентин!» Не мог налюбоваться; да и скажу, брат, что подлинно прекрасно. Батюшка беспрестанно говорит о безделушках, тобою присылаемых; между прочими есть одна девчонка, очень мило приседающая и нагибающая голову, как подернешь внизу за кусочек бумажки; эту штучку так он любит, что носит ее всегда с собою в записной книжке, и часто ее вынимает и ею забавляется; но экран особенно его утешает: кто ни придет, всем показывает, посмотрит, похвалит, щелкнет одним пальцем по двум другим, вместе сжатым (ты помнишь это), и скажет: «Ай да Кастентин!»

Сад наш прелесть, ездят в нем гулять, как в дворцовый: как разросся, это непонятно! Дом – игрушка, все, все на своем месте, как было в старину. Я, говоря с батюшкой о безделках, зазывал его в Вену. Вот там уж найдете, что покупать. «И, да на что мне ехать? – отвечал он. – У меня там Кастентин караулит все эти милые безделушки, уж не прозевает ничего; вот ты не видал ничего: у меня бездна всякой всячины, им присланной».

Александр. Москва, 31 мая 1808 года

Сегодня воскресенье; у батюшки по-старому обед. Нас было человек тридцать: все на свете Хованские, все на свете итальянцы, всякие музыканты, etc. Меня призывает батюшка, заговорил со мною, да вдруг: «Это что такое лежит там на полу?» – и подлинно, какой-то пакет. Я побежал поднимать. Что ж вышло? Пакет от тебя. Ах, брат, сегодняшний день радостный для меня: ты пишешь мне, мой дорогой Татищев и кто еще? Моя возлюбленная испанка. Ну, право, я вне себя от радости. Ай да сюрприз сделал мне батюшка! Он разложил сегодня перед глазами любопытных гостей все наши подарки: чашки наши, твой экранчик и карикатуры. С чашками славно все обошлось: я поставил их на стол, стоящий в большой гостиной против турецкого канапе; особенного стола не сделал, ибо негде поставить, так покои батюшкины завалены всякими мебелями. Как вошел батюшка, да увидел: «Ба-ба-ба! Да это что такое?» – и ну меня целовать; потом пошел пить в кабинет и нашел мои граненые венские карафины и кружку; там положил я записочку с сими словами: «Последняя, более сюрпризов не будет». Гляжу – батюшка идет ко мне, целует, говоря: «Ах ты, мой Алексаша!» Вчера подарил он мне 1000 рублей. «Ежели выйдут, скажи, я дам тебе еще», – прибавил он.

Александр Валуево, 1 июня 1808 года

Третьего дня отправились Сердобины в путь [в Вену, где послом был отец их, князь А.Б.Куракин]; они будут к вам дней в 40; у князя есть в доме здесь некто комиссионер его Петр Александрович, малый очень услужливый; батюшка его зовет к себе часто обедать; он всегда предупреждает его, когда бывают случаи в Вену, берет письма и даже посылки очень охотно. Я вручил ему для пересылки к тебе с Сердобиными две посылки: в одной две шали, одна темная с мушками, другая желтая, также с мушками; обе, кажется, хороши, моего выбора, по всем дамам были испробованы, одну чуть было не отняли, теперь уверились, что я даме, именуемой Константин, даю надо всеми преимущество. Пожалуй, напиши правду: будут ли по вкусу; буде есть какие-либо цвета предпочитаемые, скажи, я пришлю того цвета. Я взял одну скромного цвета и одну яркого, чтобы всем вкусам угодить. В другом свертке пара сапожков красных сафьянных, золотом шитых, для ношения вместо туфель: это купил я в Торжке, где работа в роде сем доведена до большого совершенства. Отдай их от меня Дмитрию Павловичу, ибо его красные сапожки утренние давно просятся в отставку. Ежели он уже уехал из Вены (что очень невероятно), то возьми их себе, ибо пересылать такую безделицу в Рим не стоит труда: они папских туфель не затмят.