Текст книги "Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг."

Покамест, не имея возможности самому вчера отправиться на поиски Левушки [то есть Льва Александровича Нарышкина, племянника многосильной тогда Марии Антоновны] и проведя почти весь день у Алексеева, я послал Тургенева, который его вытянул. Этот добряк принял наше дело к сердцу с такой горячностью, на какую способна только чувствительная и благородная душа. Он поговорит со своей тетушкой и вернется сообщить мне ее ответ касательно того, надобно ли мне самому принести ей письмо или же передать его ей в том случае, ежели не смогу видеть ее наедине.

Кстати, пошли мне копию грамоты императора Павла батюшке в Вильну, где он ему говорит: да узрят сыны сынов ваших, – и проч. Чем больше документов, тем лучше. Левушка обещал в первые дни говорить своей тетке и все употребить, чтобы она взялась за наше дело, он убежден, что она, со своей стороны, все сделает.

Константин. Петербург, 16 августа 1809 года

Вчера поутру Иван Алексеевич писал ко мне, чтобы приехал я к нему для переговора по причине свидания его с князем Лопухиным. Я явился; он сказал мне, что ездил нарочно к князю, дабы объясниться с ним. Князь, несмотря, что был занят, принял его и говорил более часа о нашем деле. Что нужно сие прекратить в начале, что он, со своей стороны, все сделает, что от него зависит. «Надобно подать письмо. Государь, вы знаете, сам не решится утвердить по оному прав их, а надобно упросить его, чтобы отдал дело в Совет. Там же, по моему суждению, не может справедливость дела подлежать сомнению. Вы знаете, – прибавил он, – что просьбы подаются чрез Молчанова, но я охотно беру на себя эту поднести сам государю и при сем случае сказать все, что для них может быть полезно. Я Якова Ивановича знал, вместе с ним учился. Впоследствии мы только расстались служением нашим, он – будучи в чужих краях».

Алексеев весьма доволен сим расположением князя, который нраву холодного, но за сие дело берется, кажется, охотно, а что всего лучше, берется подать сам просьбу, чего он никогда не делает и что великое сделает влияние и на прочих членов Совета, когда узнают, что он столько старался; он же будет и по сему ходатаем нашим в Совете, чтобы доказать государю, что он в справедливом деле интересовался. Не надобно давать простыть в нем сему расположению. Алексеев велел мне тотчас изготовить прошение, привезти его к нему для поправки, а потом отправить к тебе для подписания. Эх, ежели бы у меня был от тебя бланкет, тотчас бы это свихляли, пока нет здесь Румянцева, который один, может быть, будет иначе рассуждать.

Алексеев поговорит с Завадовским, с коим он очень хорош и который с батюшкой короток был. Я съезжу к князю Куракину, и всех будем к сему делу приготовлять, дабы оно им было известно и прежде собрания в Совете.

Все предложения Анны Петровны вздорны, и мне кажется, одни козни, а что она поддерживаема священником, то сие неудивительно: во всяком звании есть изверги. Им же будет стыднее.

Пересмотри еще раз все бумаги и все, что найдется касательно до сего дела, или какие брульоны их писем о нас, или что в журнале не сказано ли о нас, то, списав все, а брульоны в подлиннике, пришли ко мне.

За какого Миллера выходит Волкова? Уж не за приятеля ли моего егерского генерала Ивана Ивановича, что был ранен пулею в шею, и который был в Вене? Я бы очень этому рад был. Он весельчак и очень добрый человек.

Константин. Петербург, 20 августа 1809 года

Я был вечером у Новосильцева, с которым долго говорил. Он также уверен, что все сделается, как мы сего желаем, и велел мне к себе ездить.

Не поверишь, какая помощь для меня милый Тургенев.

Константин. Петербург, 24 августа 1809 года

Алексеев велел тебе написать, чтобы ты постарался как можно, чтобы в суде проволокли, чтобы позже о деле докончили и позже к тебе было требование. Сие легко сделать можно, и я уверен, что ты уже и сам о сем подумал. Ежели же ты получишь требование, то отвечай на вопрос, по какому праву вступил во владение? По праву детей, в силу указа от такого-то года (тот же, на который столь мерзким образом Анна Петровна ссылается), что мы были введены им в свет, ознакомлены, введены в службу как его дети и всему свету детьми его известны; что, сверх всего сего, есть духовная, которая послана в Петербург и представлена на высочайшее утверждение.

Константин. Петербург, 26 августа 1809 года

Письмо переменено в одном только месте, по причине приложения свидетельства. Вместо «сверх сего, мы совершенно удостоверены» и проч. Иван Алексеевич написал: «Сверх сего, все прочие родственники наши, в том числе родная сестра нашего родителя с детьми своими, и некоторые его друзья, ведавшие истинное и всегдашнее его о нас намерение, письменно волю его подтверждают в свидетельстве, всеподданнейше у сего подносимом. Одна только из дочерей дяди нашего, вдова надворного советника Колтовская, облагодетельствованная милостями отца нашего, забыв благодарность и совесть, обнаружила желание завладеть правами, нам одним принадлежащими».

Присланные тобою два письма, из Эдикуля писанные, в случае могут быть полезны. Спасибо тетушке, что она хотела писать к государю в пользу нашу.

На сих днях пойдем мы с Алексеевым к князю Лопухину – отнести ему письмо, кое уже написано. Он, верно, не замедлит, как обещал Алексееву, представить его императору со своими соображениями. Сверх того, надобно тебе сказать, что его величество несколько осведомлен уже об этом деле и что я нашел средство заинтересовать многих лиц. Посмотрим, что из сего станется. Решающая минута недалека.

Графу Строганову говорил И.Н.Новосильцев. Они оба находят наше дело справедливым, и Новосильцев мне сказал: «Будьте покойны, все исключительно за вас… Император может решить дело, это его прекраснейшая привилегия. Я ничуть не сомневаюсь в успехе».

Константин. Петербург, 31 августа 1809 года

Решение тетушки [Мавры Ивановны Приклонской] оставить свет меня сильно огорчает. Батюшка всегда сему противился; хоть этим ее склоните остаться, по крайней мере не исполнить своего намерения до моего приезда. Постарайтесь об этом и моим именем ее попросите. Надобно ей там совершенно быть спокойной, следовательно, надобно, чтобы и дела ее были в порядке; мы постараемся их устроить. Надеюсь, что семья наша, отдалив от себя фурию и получив вместо нее ангела, будет теперь жить подлинно родственнически.

Константин. Петербург, 10 сентября 1809 года

Фавст писал мне о новом мерзком поступке Анны Петровны, которая не устыдилась напечатать в газетах, чтобы должники батюшкины являлись к ней. Хороши они будут, ежели только от нее имеют надежду в уплате. Она, право, с ума сошла. Я бы желал знать, что она им скажет, ежели действительно явятся? Иван Алексеевич, однако ж, советует напечатать и с нашей стороны в газетах примерно в том смысле, что с крайним удивлением усмотрели из такого-то номера «Московских Ведомостей» вызов, учиненный такою-то, имеющим претензию на покойного нашего родителя; для отвлечения, однако же, всякого недоразумения и неудовольствия от тех особ объявляем мы, что она в имении покойного не наследница, и чтобы являлись к нам. Попроси устроить такую статью кого-нибудь, кто в сем разумеет, чтобы нельзя было к ней прицепиться.

Александр. Москва, 13 сентября 1809 года

По батюшкиному завещанию отдал я в приход наш крест с частью Животворящего Креста Господня; вчера была там большая служба по сему случаю. Поп говорил приличную случаю сему проповедь и уведомил прихожан, как древо это найдено, прочитав грамоту, батюшке данную, и сказал, что дети его, по повелению отца своего, доставили древо сие в приход. Это произвело революцию в квартале; есть купцы, кои уже дали драгоценные камни для украшения сей реликвии, которая будет выставлена для поклонения. Что свеч ставят уже, это страх!

Константин. Петербург, 14 сентября 1809 года

Дела не скоро делаются. Наше, признаться, идет препорядочно, но еще в Совете, потом должно идти на рассмотрение к государю; у всякого свой докладной день, следовательно, и Вейдемейер, который по Совету докладывает раз в неделю, должен дождаться своей очереди и докладывать по порядку. Оттуда, ежели апробуется [будет утверждено], Вейдемейер сообщает волю государеву министру юстиции, который изготовляет указ, представляет его государю, а от него уже идет в Сенат. Вот ход дела; поэтому ты можешь посудить, скоро ли я его окончу; но этим огорчаться нечего: надобно иметь терпение, лишь бы кончить все порядочно, а сверх терпения надобно большую деятельность и стараться выигрывать сколь возможно времени. Ты можешь быть уверен, что я здесь не зеваю.

Константин. Петербург, 21 сентября 1809 года

Ты мне советуешь сказать Сперанскому. Благодарю тебя за совет, но не приписываю его предположению твоему, будто я что-нибудь упускаю. С самого моего приезда он был осведомлен о деле, нашел его совершенно справедливым и премного заинтересован скорейшим его ходом.

Сперанский занят в части законов, и даже в этом отношении он истолковал наше дело в нашу пользу.

Александр. Москва, 10 октября 1809 года

Я третий день как здесь: поехал наперед, дабы все в доме приготовить для приема твоей сестрицы Наташи. Я ее жду сегодня ввечеру; завтра идет почта, я заготовляю письмо это накануне. Вчера ужинал я у Пушкиных; едва вошел я в комнату, как все кинулись мне на шею, как к брату: А.И.Волкова, Афросимова, князь Федор Ник. Голицын; одним словом, все меня стали обнимать с радостными восклицаниями, поздравляя меня то с женою, то с решением в нашу пользу. Весь город только этим и наполнен. Признаюсь тебе, что я был в чрезвычайном недоумении, что мне делать и говорить; всякий говорит, от кого это слышал, кто это пишет из Петербурга; ну, я всем сказал, что ты обещаешь скоро меня обрадовать своим возвращением и просишь взять только терпение. Иные говорят, что я секретничаю; а другие, что довольно того, что ты пишешь, чтоб радоваться. Что это будет, как ты приедешь! Теперь весь город радуется, все крестятся, говоря: «Слава Богу, молитвы наши дошли до Неба!» Мне невозможно более сомневаться, милый мой, поскольку этот негодяй Одоевский сам был у полицмейстера Волкова, чтобы сказать ему, что дело окончилось в нашу пользу. «Ну, видишь, – заметил ему тот, – что ты взял на себя вещь невозможную и себя только обесславил». «О, я, – прибавил Александр, – знаю, что делать теперь! Не знаю хорошенько, что он сделает, разве что нас отравит, ибо не вижу власти превыше императора».

Волков, подлинно редкий человек, тянул дело пять недель. Доведенный до крайности, он приказал Акиму составить письменный рапорт частному приставу, что мы в отсутствии, один в Петербурге, а другой в деревне, и что он не знает, когда вернемся; а покамест написал мне не уезжать никуда из Горбова. Прошло более одной недели. Некоторое время тому назад Анна Петровна, разгадав наше намерение выиграть время, представила второе прошение в уездный суд, сильнее первого, жалуясь, что дело затягивается и что мы продолжаем править имением, кое нам не принадлежит. Она потребовала, чтобы сделали сообщение в Рузу (поскольку Горбово к сему уезду относится), чтобы Рузский уездный суд потребовал у меня объяснений, по какому праву пользуюсь я чужим имением. Едва успел я уехать из Горбова, как судья, который почти всякий день бывает у князя Василия (добрый малый и влюбленный даже в Наташу), сообщил ему полученную из Москвы бумагу. Он будет отвечать, что меня там нет, что я в Москве; опять на дом пришлют, но бесценный этот Волков опять так все устроил, что проволочат еще неделю и более. Будет бумага в управу: Волков, который все должен приводить в исполнение, протянет, сколько будет от него зависеть, а в самой же крайности дам я отзыв, как мы уже давно и с тобою согласились, что, кроме того, что мы наследники яко сыновья (в чем не может она спорить, ибо предъявим письма ее собственной руки, где называет нас братьями), есть духовная, которую младший сын представил государю императору на высочайшую конфирмацию. Этим заткнем рот.

Впрочем, будь покоен: мы не допустим ни до чего неприятного здесь; только, пожалуй, старайся как можно скорее доканчивать там. Я насилу мог уговорить Наташу ко мне переезжать. Она говорит, что без слез быть в доме этом не может: тебя нет, батюшки, родственников, и, кроме того, еще боязнь, ежели слишком замедлятся в Петербурге, быть выгнанными из дому. Я ставлю себя на ее место и признаюсь, что положение незавидное; но Бог милостив. Ради Бога старайся, чтобы указ чрезвычайно был ясен и не подлежал никакому истолкованию. Одоевский всем твердит: «Я сим не удовольствуюсь, не остановлюсь на решении сем». Сии слова должно презирать, конечно; решение Совета, государем всемилостивейше конфирмированное, высшей власти, никакому истолкованию подлежать не может; но мы должны быть удостоверены, что Одоевский не упустит ни единой возможности нас тревожить и огорчать.

Константин. Петербург, 22 октября 1809 года

Вейдемейер шесть недель затягивал представление императору решения Совета, а после, вероятно, чтобы поухаживать за графом Румянцевым, в коем он нуждается, он предложил его величеству спросить также мнения Румянцева. Тот же, исходя из своего принципа никогда ни в чем не соглашаться с Советом, написал мнение, кое для нас неблагоприятно. Но это не значит, что его величество более к нему прислушается, нежели к мнению целого Совета. Покамест я написал очень сильное письмо г-же Нарышкиной и, не сообщая ей о мнении Румянцева, убедил ее; я сказал о промедлении, для нас разорительном, и описал ей наше положение отчаянным образом. Я надеюсь, что письмо это будет читано его величеством и произведет свое действие. Понимаешь, хотя и нет еще ничего, что отняло бы надежду, но твое присутствие, может быть, будет здесь необходимо; так что постарайся быть готовым к отъезду, когда я тебе напишу, но, ради Бога, никому ничего между тем не говори, даже жене твоей или друзьям нашим, проболтаться можно в одну минуту. Скажи о сем, однако же, Волкову, ибо тебя это облегчит. Не отчаивайся, мой милый друг, возложи все упование на Бога, на справедливость нашего дела и на мои заботы отвратить бурю.

Константин. Петербург, 22 октября 1809 года

Алексеев, его жена и князь Голицын, который горячо интересуется нашим делом, считают, что ты хорошо сделаешь, ежели приедешь сюда. Не думай, милый мой, что произошло что-нибудь новое; даю тебе честное слово, что ничего от тебя не скрыл. Даже Сперанский того мнения, что голос Румянцева не произведет никакого действия; ибо он всегда пишет против Совета, и обыкновенно это так, будто он ничего и не говорил.

***

Далее переписка ненадолго обрывается, поскольку А.Я.Булгаков ездил в Петербург по той же тяжбе, решение которой было государем предоставлено общему ходу делопроизводства.

1810 год

Константин. Петербург, 6 апреля 1810 года

Я смеялся над твоей скрибоманией, любезный и милый брат, а теперь сам пришел ранее домой, чтобы начать к тебе писать. Смертельно без тебя мне грустно, а особливо мучительно мне подумать, в каких ты обстоятельствах возвращаешься, сколько неприятностей тебя ожидают, которых я и разделить не могу! Что делать? Мы уже привыкли терпеть, и, видно, для того только и рождены, но, авось, не всегда так дурно будет, авось, и мы оттерпимся.

Итак, отложим размышления, кои только усугубляют печаль, и поговорим о деле. Больно мне было расставаться с тобою; от этой печали, кажется, судьба могла бы меня избавить, но, видно, не хотела. Слава Богу, что Нарышкин с тобою поехал, по крайней мере не дает он тебе раздумываться, а не то было с чего с ума сойти. Расставшись с тобою, был я у Волковой; сидел за столом, но не обедал. После обеда ездил прощаться с Бутурлиной, которая сегодня к вам поплыла. Как-то вы, мои милые, доедете? Потом был у Пушкиных; нашел всех в величайшей грусти по нас. Добрая графиня и ее дочери плакали, и мне же приходилось их утешать. Спрашивали много о тебе. Уезжая оттуда, принужден я был обещать им, что опять к ним возвращусь ужинать; я было обещал Екатерине Даниловне, но не мог и от Пушкиных отговориться, и так часть вечера провел у почтенной Волковой, где я весьма тронут был участием доброй ее дочери, а ужинал у Пушкиных. Граф меня три часа держал, так что я домой приехал в величайшей усталости, от горести, от езды, от разговоров. Тургенев уже спал на твоей постели. Право, как взошел в комнату, как ножом в сердце кольнуло от мысли, что тебя нет. Вот как кончился вчерашний печальный день.

Сегодня поутру говорят мне, что Екатерина Даниловна у ворот и желает меня видеть. Что за добрая женщина; видно, что она мать Александра. У нее кто-то был из деловых людей и дал ей для нас совет, и для того она трудилась ко мне приехать. Право, брат, есть добрые люди на свете. Совет был не пустой. Я ездил обедать с милым Тургеневым к нашему благодетелю. Я говорил с ним о совете Екатерины Даниловны, и они совершенно одобрили, а именно – препоручить Николаю Дмитриевичу Волкову ввести нас во владение деревней.

По сие время ни Михаил Михайлович, ни другой кто мне ничего не говорил. Он не был вчера в Совете, у Ивана Алексеевича его не видел.

Я был в концерте Ромберга. Народу было множество, и я на несколько времени забыл свои горести. Играет он бесподобно; все были от него в восхищении, а он, я думаю, доволен приходом. Оттуда пил я чай с Боголюбовым и пришел домой рано, чтобы и тебе написать. Пришел, ибо тотчас отпустил карету, чтобы избавиться от лишних издержек. Никто, по крайней мере, не попрекает мне, чтобы я что-нибудь сделал против совести и рассудка, а бессовестно тратил более, нежели имел. Ничто для меня не имеет силы лишения. Море приучило меня без всего обходиться, даже без необходимого. Я не мог не сделать размышления, как непременно должно родителям детей своих определять в такую службу, где бы они могли узнать нужду. Это на всю жизнь их научает все переносить и всем обходиться.

Константин. Петербург, 11 апреля 1810 года

Вчера я в первый раз ужинал у милого Оленина. Сожалею искренно, что давно того не сделал. Провел преприятный вечер.

Государь был несколько дней нездоров. У него болела щека; не слышно и по вчерашний день, чтобы он выходил. Говорят, что князь Алексей Борисович сделан обер-камергером. Не знаю, правда ли, но я думаю, этот слух произошел оттого, что ему послали мундир придворный, шитый по всем швам, – как обер-камергерский. Вот все наши новости.

Мой Тургенев собирается говеть; говорит, что говеет, но вспоминает о сем только ввечеру, когда целый день ел скоромное. Сегодня мы обедали у Уварова.

Константин. Петербург, 14 апреля 1810 года

Наконец, вчерашнего утра, назначил мне граф [Николай Петрович Румянцев] свидание. Я был у него, и вот содержание нашего разговора.

Я описал ему наше положение, невозможность иметь до окончания дела других доходов, кроме жалованья, а оно слишком мало для содержания себя, сказал, что он давал мне слово свое нас защищать и что я явился сего требовать. «Я не могу поехать в какую-нибудь миссию за границу, пока дело не окончено. Вы знаете, что там все дорого, и мне будет невозможно жить пристойно с моим жалованьем. Я могу жить в нищете в своем отечестве, ибо здесь буду смешан с толпою; но в миссии надобно жить согласно моему чину и месту и достойно моей нации. И потом, сверх всех этих рассуждений, я не могу слишком удаляться от брата моего; дело наше может потребовать моего присутствия с минуты на минуту, и надобно, чтобы я был осведомлен о всяком шаге, предпринимаемом братом моим, и тех, кои наши противники противу нас сделают, а сообщения с заграницею медленны и дорого стоят. Стало, принужден я искать места, кое соединило бы в себе оба преимущества: не слишком удаляться мне от брата моего и иметь жалованье вместе с должностью. Так что я прошу вас поместить меня в Молдавии при главном командующем и, ежели возможно, с увеличением жалованья. В неделю я смог бы быть при брате всякий раз, как присутствие мое будет необходимо. Но прежде нежели отправляться мне на это место, я прошу вашего дозволения провести месяц – два в Москве, чтобы ускорить процесс».

Он мне отвечал: «Вы можете быть уверены, что мне хотелось бы быть полезным вам обоим и что я о сем хлопочу беспрестанно. Вам известно, что при графе Каменском есть некто Блудов, младше вас должностью?» – «Господин граф, я ставлю необходимое условие, чтобы г-н Блудов остался и чтобы мое присутствие не принесло ему ни малейшего ущерба. Я дружен с ним, и потом, в жизни своей не совершал я и малейшего дела против моей совести. Она не позволит мне причинить вред кому бы то ни было. Стало, я не хочу иметь его места, а хочу просто состоять при генерале, коему могу быть полезен, будучи хорошо осведомлен о молдавских делах из корреспонденции с нашими начальниками, которую я продолжал все время, пока находился в Вене».

«Единственная трудность, – сказал он мне, – какая может иметь место при таком назначении, это ваше старшинство в чине, но ежели возможно устроить дело так, чтобы Блудов сохранил свое место, а вы будете зависеть только от главного начальника канцелярии, я это сделаю. Дайте мне время все обдумать, завтра я иду к императору и буду с ним об этом говорить, я выдвину ваши услуги, ваше положение и постараюсь устроить все по вашему желанию. Что же до двух месяцев, кои вы желаете провести в Москве, тут возможна иная трудность: дело в том, что турецкие дела, верно, долго не протянутся, – мы надеемся, что генерал Каменский проявит достаточно активности, чтобы скоро привести дело к миру. У турок очень мало войск. Приходите, прошу вас, послезавтра, я смогу сказать вам что-нибудь более положительное, у меня будет время все обдумать и устроить к лучшему». Еще одно заверение в его нужде быть нам полезным.

«А мой брат, что вы сделаете для него?» – «Какие у него планы?» – «Будучи женат и основавшись в Москве, он едва ли может покидать сей город, где его присутствие необходимо для нашего дела. К тому же денежные ресурсы не позволят ему жить в другом месте». – «Что до дела, то у вас есть в Москве друзья, и ему надобно только оставаться в России, чтобы вести дело. Я подумал о нем, ибо надобно вам сказать, что я беспрестанно беспокоюсь об вашей участи. Г-н Львов, который при мне состоит, потерял жену, он упрашивает меня разрешить ему оставить службу, и я дам это место вашему брату, ежели он изволит согласиться. Это место, я полагаю, на 2500 рублей. Как вы думаете, согласится ли он его принять? Справьтесь об этом месте». – «Господин граф, я не знаю, обладает ли мой брат познаниями, коих может потребовать столь важное место». – «Я его направлю, я положу на сие полгода и более, ежели понадобится; единственное, в чем я не сумею быть ему полезным, это в знании внутреннего хода дел, кое приобретается рутиною и практикою». – «Господин граф, позвольте мне не отвечать вам, прежде нежели не напишу моему брату». – «Разумеется, спросите его мнение, я сохраню это место за ним».

После сего мы говорили о некоторой сумме дукатов, кои мне должна Коллегия, и он мне сказал просить Жерве напомнить ему о сем прежде его визита к императору. – «Вы знаете, – сказал он, – что его величество вначале отказал, но я поговорю с ним снова и постараюсь их получить. Возвращайтесь в пятницу и рассчитывайте на мое усердие», – и проч. и проч.

Я не могу вспомнить все уверения, которыми наполнил он промежутки нашего разговора. Тургенев в восхищении от места, которое тебе предлагает граф, да и подлинно оно весьма важно, ежели оставят его на том же положении, на котором имел его Львов. Советовать трудно, принять ли тебе его. Место Львова – правитель канцелярии по министерству коммерции, и жалованья он, кажется, 3000, ежели не более, получает. Тургенев и Уваров думают, что его никак упускать не должно. Подумай о сем хорошенько. Не будет ли и для дела полезно, ежели ты будешь здесь? Не будет ли тебе приятнее на несколько времени удалиться от Москвы? Завтра я еще спрошу у графа, писать ли к тебе об этом, а пишу для того, чтобы ты более имел времени перед собой порядочно все обдумать. Тургенев обещался подробнее тебе писать о сем месте и его выгодах. Ежели же ты его не захочешь, то не имеешь ли другого какого в виду? Надобно о сем подумать, посоветоваться с друзьями. Я ходил теперь к Ивану Алексеевичу, чтобы с ним посоветоваться, но никого не нашел дома. Жаль очень! О всем, что я тебе писал, не надобно разглашать.

Я просился в Молдавию по всем вышеупомянутым причинам. Ежели подлинно дела там идут к окончанию, то при мире могу и я себе получить какую-нибудь выгоду, а между тем жалованье там дается серебром, следственно, и я бы имел, вместо одной, три тысячи. Не вбивай себе в голову, чтобы тут были какие-нибудь другие причины, зная мою страсть к военной службе. Это все хорошо бы было в счастливое время, а не тогда, когда я должен стараться всячески облегчать твою участь.

Константин. Петербург, 18 апреля 1810 года

Я к тебе писал с прошедшею почтою о свидании моем с графом; в другом письме прибавил тебе, что он с государем говорил и все устроил так, как я сего желал, то есть, чтобы ни канцелярия графа Каменского от меня не зависела, ни я от нее, я был бы просто при главнокомандующем при особенных препоручениях. Так оно и сделано.

Молдавские дела, вероятно, скоро кончатся, а тогда и я свободен буду, сделав свой долг. Между тем не брани меня, милый брат, что я решился с тобою не посоветоваться: это сделалось так скоро, что я не успел.

У меня есть до самой Молдавии товарищ, доктор Мазарович, который также туда определен. Мы и в Москву с ним едем; я думаю, что ему можно будет у нас прожить то время, что я с вами буду.

Константин. Петербург, 21 апреля 1810 года

Кстати сказать, нам весьма полезна может быть грамота покойного государя к батюшке; даже мы можем на ней упереться. Там сказано: сыны сынов ваших. Не написал бы государь сего, ежели бы у батюшки нас не было, это стоит признания; сказанное государем святым и ненарушимым почитается, а также грамоту должно всегда толковать благодетельным образом для того, кто такие услуги оказал отечеству, как батюшка, и для детей его. Все здесь этой мысли. Я препоручил графу Алексею Ивановичу поговорить о сем с Кошелевым и дал ему копию с грамоты.

Генерал-адъютант Уваров едет в Молдавию. Князю Александру Борисовичу сделалось так дурно на церемонии бракосочетания [то есть в Париже, где Наполеон венчался с Марией-Луизой], что его вынесли. Он, несмотря на свою подагру, хотел присутствовать и очень от этого занемог. Марья Алексеевна, говорят, едет в половине мая в чужие края.

Александр. Москва, 21 апреля 1810 года

Насчет твоей посылки в Молдавию я тебе скажу, что, сколь ни огорчительно будет для меня не пожить с тобою, сколько бы того желал, я тебя не удерживаю принять предлагаемое место. Каменский благородный человек; Милашевич, глава молдавского Сената, был друг батюшкин; это недалеко от Москвы, по словам канцлера, война скоро прекратится. Все это хорошо, но ужели не легче тебе будет управиться с турками, нежели мне с Колтовскою? Обоим дадим подзатыльника. Уговор лучше денег, смотри заезжай к нам сюда, на сколь бы ни было короткое время; а я уверен наконец, что имя Булгакова принесет счастие турецким делам.

Константин. Петербург, 25 апреля 1810 года

Я намерен в пятницу поутру оставить несносный для меня Петербург и скоро после того быть в объятиях ваших. Вели приготовить две кровати, для меня и моего товарища. Сегодня был в канцелярии и взял записку к государственному казначею для получения дорожных денег; послезавтра поутру возьму от графа письмо к Каменскому и с благодетелем своим, с вторым отцом прощусь, а там уже меня ничто здесь не будет держать, и ежели не в четверг, то в пятницу верно выеду.

Вчера получил я от Оленина наши бумаги без всякого другого ответа. Я их отдал на сбережение Ивану Алексеевичу до дня моего отъезда, а он мне показывал письмо графа Завадовского к графу Гудовичу. Иван Алексеевич говорил, что он не мог бы более интересоваться о своих делах, и мы ожидаем великую от этого письма пользу. Я его с собою привезу. Я ужинал вчера у Оленина с Реманом, который скучает по Москве. После обеда заезжал я к Екатерине Даниловне, а обедал у Гриши Гагарина. Этот добрый, милый малый ежедневно дает мне доказательства искренней дружбы.

У бедного Уварова украли два перстня бриллиантовые в 2500 рублей, что его чрезвычайно расстраивает.

Константин. Петербург, 28 апреля 1810 года

А Нева еще не прошла!

А я еще здесь!

Я бы еще вчера или сегодня отсюда выехал, милый и любезный брат, но по сие время не могу добиться моих дорожных денег. Канцлер сообщил министру финансов 22-го числа, чтобы мне выдать на проезд 300 рублей; с тех пор я все за ними бегаю и получить не могу, ибо надобен подписной указ государя, а Гурьев сегодня только с докладом ездил.

Ты забыл, что я получаю 1000 франков с курсом, то есть по 50 штиверов, а рубль теперь не более двенадцати штиверов, следовательно, и мало класть, так мне 4000 франков, да 20 франков на месяц столовых, составят с лишком 2000. Куда мне их девать, ежели не разделить с тобою? Да захочу ли я их на что иное употребить?

Константин. Знаменское[62]62
  Знаменское под Тарусою – имение Ивана Васильевича Нарышкина (нижеупоминаемый Жанно).


[Закрыть], май 1810 года

До сих пор путешествуем[63]63
  К.Я.Булгаков ехал на службу в Турцию, занять место Д.Н.Блудова в управлении дипломатической канцелярией главнокомандующего русскими войсками графа Н.М.Каменского.


[Закрыть] мы не очень скоро, мой милый, любезнейший брат, и я только теперь начинаю дышать свободно. Надобен мне был такой прием, какой оказал нам добрый Жанно, чтобы прогнать от меня непонятную или, скорее, очень понятную грусть, в которой пребывал я весь день. Мы с тобою часто расставались, но никогда мне не было так больно, – да и не может быть иначе: никогда не оставлял я тебя в таких обстоятельствах. Дай Боже, чтобы ты скоро из них был выведен. Я тебя заклинаю стараться все кончить, несмотря на пожертвования, кои я все на себя беру, как, кажется, тебе сказано.

Поговорим о нашем путешествии. Приехав на Драгомиловский мост, мы нашли его разведенным: первое препятствие. Пришлось долго переговариваться с унтер-офицером, который хотел вначале пропустить 200 лодок, а нам предлагал подождать до завтрашнего вечера. Имя Волкова [московский комендант, друг Булгаковых] нас спасло, и мы с этим покончили, прождав только час, сколько надобно было обязательно для наведения моста. Отъехав оттуда, мы прибыли к первым воротам только к шести часам. Покамест я спал, одна лошадь проезжавшего мимо обоза своею тяжелою телегою поломала несколько спиц в одном из колес моей брички: вторая беда, задержавшая меня на два часа. Затем переправа через речку в Подольске.

Целая куча карет и телег стояли в ожидании, мне пришлось пошуметь, поссориться с одним московским барином, что было забавно, угрожать доброму офицеру, и однако же я потерял целый час. Так что мы прибыли в Знаменское только к девяти часам вечера. Жанно был на дворе; он услышал колокольчик и не поверил, что это мы. Он был очень рад видеть нас, и нас принимали как самых любимых родных.