Текст книги "Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг."

Батюшка ищет повара. Отшедший от нас нашел очень хорошее место у Мерлина по 450 рублей в год.

Сегодня открылся Демидова театр; играли там какие-то поганые немцы. Я думаю, что Коцебу сошел бы с ума, ежели бы видел, как его несчастную пьесу отделали. Я был там с Реманом и Волковым, начальником полиции; мы смеялись как сумасшедшие; было очень холодно. Был между прочими один актер, постоянно согревавший дыханием своим руки, то ту, то другую. Антонио заломался в креслах также; ты можешь себе представить, с каким презрением смотрел мой Гарик на чудаков Слободских.

Константин. Вена, 27 октября 1808 года

Жить в Париже так, говорят, дорого, что смыслу нет. Вот еще пункт, меня беспокоящий, ибо здесь живу я славно тем, что имею, а ехать в Париж [то есть с князем Алексеем

Борисовичем Куракиным, послом в Вене, который перемещен был оттуда в Париж], чтобы всего себя лишать в городе, где общество не представляет никаких ресурсов, не стоит труда. Но со всем тем я решился, а Бог позаботится о прочем.

Жаль, что у вас дом Луниных отнят. Я часто к ним забегаю. Они очень меня трактуют хорошо, и нам дочь поет «Девицу-красавицу». Я в восхищении от этой песни. Ты мне повторяешь, что князь может мне много добра сделать. Он может, но ты знаешь, что по сие время ничего мне не удавалось; но и то правда, что я никогда ничего не просил. Увидим, что при перемещении меня или оставлении здесь для меня сделают.

Разуверь, пожалуйста, батюшку (и непременно), что я, говоря о здешней дороговизне, не имел целью прибавки мне денег. Я чрезвычайно доволен тем, что имею, и более никак не желаю. Я не хочу, чтобы он счел меня нескромным. Я знаю, что и то давая, он себя лишает. Пожалуй, разуверь его непременно.

Манзо твой наделал пакости. Татищев мне тоже говорил, что это тебя удивит; ибо, говорит он, мы всегда полагали его честнейшим человеком в свете. Княгинины деньги и вещи согласился он тотчас отдать в консульскую канцелярию, пишет к ней, что сам сюда будет: видел, что ему ничего более не оставалось делать, как все вручить Серво тотчас и не доводить до суда.

Князь непременно дня через три-четыре сбирается уехать. Тогда поотдохну. Вообрази, что по сие время не знаем, кто сюда будет. Я бы очень желал, чтобы то был граф Толстой, но этому не бывать. Я с ним познакомился немного покороче. Просидел вчерашнего утра часа с два с ним. Молодец и премилый человек. Государь не очень расположен перемещать его в Парижскую миссию из нашей. Ты все это лучше меня узнаешь в Петербурге. Я же не говорил еще князю о том положительно, чтобы дела не испортить. Наперед посмотреть нужно в Петербурге, решит ли государь согласиться на его требование, в чем сомневаюсь, тем более, что Парижская миссия и так велика, и государь ею доволен. Впрочем, не будет ли сюда послом Татищев? Здесь сильно об этом говорят. Он же совсем собрался ехать и опять остался.

Весь город наполнен вестью о перемещении князя Александра Борисовича в Париж; полагают это верным, потому что Толстой назначен уже к армии князя Прозоровского, а за князя, говорят, государь император заплатил 200 000 рублей долгу. Буде то и другое правда, кажется, сомневаться нельзя, что последует перемещение князево.

Батюшка ждет с великим нетерпением писем от тебя, дабы знать правду, а паче всего, какая будет твоя и, следовательно, моя участь. Все у него спрашивают: поедешь ли ты в Париж? Первое твое письмо все разрешит. Сегодня приходит иностранная почта, но я отозван на целый день обедать к Пелли, одному англичанину, батюшкиному приятелю, а ужинать – к Хованским.

Петербург и Москва в великом огорчении по случаю смерти генерал-адъютанта князя Михаила Долгорукова, убитого под Индельсами шведским ядром. За несколько дней перед смертью был он за отличие пожалован генерал-лейтенантом. Боятся, что отец и мать, которые по сие время не могут успокоиться от смерти первого сына, не перенесут сего удара в престарелых своих летах. В день получения сего известия в Петербурге, по воле его императорского величества, был отменен театр. Я покойника знал очень коротко и был с ним дружен; в Неаполе были мы всякий день вместе, а потом переписывались. Если бы он был жив, то стал бы героем России[51]51
  Двоюродный его брат, Владимир Сергеевич Толстой, неоднократно передавал нам, что этот князь Долгоруков влюблен был в Екатерину Павловну, что великая княжна отвечала ему взаимностью, что император Александр соглашался на этот брак и писал о том к матери молодого князя и что это письмо сохранилось в ее имении, Рязанской губернии.


[Закрыть]. Потеря эта всеми оплакиваема. С тех пор, что ваш Гагарин [князь Павел Павлович?] в Вене сделал штучку эту с Цызыревым, все Гагарины перебесились. Вообрази (пишут из Петербурга), что мой князь Павел, генерал-адъютант, женится на какой-то модистке, а другой Гагарин, что имел Балабину за собою, женится на актрисе Семеновой, – это Жорж русской сцены. Не желал бы я, чтобы тем же недугом заразился и Гриша.

Константин. Вена, 4 ноября 1808 года

Не первый уже раз батюшка уничтожает свои обеды по положенным дням, ибо всегда наедет народ, ему неприятный. На эти обеды надобно бы ему назначить, кого он раз навсегда иметь хочет, и никого не дожидаться, а не то, пожалуй, тотчас трактир из его дома сделают. Посол уехал второго сего месяца. Анстет остался поверенным в делах. Я, наконец, могу поотдохнуть. Я в этом весьма нуждался.

При отъезде повторил он мне, что ненадолго расстаемся, и прибавил, что теперь надеется, что государь не откажет ему в последней просьбе, о коей он писал, как ты видел из копии с его реляции. Князь много плакал. А как вспомнил я, что, может быть, мне самому придется скоро выезжать отсюда, так стало грустно, что описать тебе не могу. Сам я смертельно бы желал в Москву съездить, но не вижу теперь возможности. Ежели меня переведут в Париж, то весною или летом оттуда выпрошусь курьером, а на год едучи, не миную Вены, хотя порожняком поеду. Но лучше наперед планов не делать, ибо они никогда мне не удавались.

О твоем отъезде из Москвы я и подумать боюсь, особливо для маменьки, при слабом ее положении. Но я только минуты боюсь; после, когда успокоишься, уверен, что Фавст ее не оставит. О Татищеве я тебе выше говорил. Не выедет он отсюда, разве что от досады. Кауниц запал, его нигде не видать. Сюда приехал из Парижа граф Меттерних на несколько дней. Теперь я сижу дома до одиннадцати часов всякое утро. Какое благополучие! Но не продлится. Кто-то сюда будет? Нам сулят и пугают нас многими. Я думаю, что до приезда Румянцева [канцлер граф Николай Петрович Румянцев ездил тогда в Париж для переговоров с Наполеоном] в Петербург никого не назначат.

На сих днях г-н Дегар, часовщик, выдумавший летать с крыльями, первый раз подымался в Пратере и очень удачливо, не думаю, однако же, чтобы выдумка его была полезною. Управлять собою не может и летать, куда хочет, также не может. Мне любопытна показалась только механика его крыльев и как он их двигает посредством пружин. Я послал рисунок батюшке.

Александр. Москва, 20 ноября 1808 года

Наконец дан государю офицерский праздник в Петербурге. Уваров с женою принимали и угощали. Был смертельный холод: музыкантов заглушали все кашлем. Дамы в паутинных своих платьях перемерзли; наконец дошло до того, что фуриозо, соскакивая с веревки, сильно расшиб себе ногу.

Константин. Вена, 14 декабря 1808 года

Должен тебе рассказать, что со мною третьего дня случилось. Перед обедом сижу у княгини [Багратион]. Приезжает Дмитрий Павлович, говорит, что имеет нужду с нею наедине поговорить, пошел к ней в спальню; мы все сидели в гостиной; несколько минут спустя вызывают Малько, потом все они пришли назад. Сели обедать. После обеда, по моему обыкновению, сижу у камелька и думаю. Княгиня выходит с Уваровым, потом приходит назад, зовет меня к себе. «Любезный мой кавалер, поздравляю вас». Что такое? Надевает на меня Мальтийский крест и подает на ленте. Все это было проделано очень любезным образом со стороны мадам. Он получил патент утром и сумел найти подлинный способ сделать дело весьма для меня приятным, заставив мне уплатить это доказательство его дружбы руками женщины, которую я люблю больше всего в свете. Тут я догадался, что означали все их «поговорить» до обеда. Я поблагодарил Татищева как первого и единственного автора всего этого. Он мне сказал, что я могу носить крест, и что довольно, чтобы я тебе послал копию удостоверенного кинографа, чтобы меня признали в Петербурге. Вот она; делай с нею что угодно и скажи мне, что надобно делать, ибо, несмотря на то, что о сем говорят, я не буду носить креста, пока все окончательно не улажено.

Напиши мне, что батюшка скажет, и, пожалуй, устрой все с Мезоннефом или с кем нужно. Надобно, говорят, внести в календарь. Ты все это лучше знаешь, как давний кавалер.

Карнавал приближается, но в сем году неважен будет. Никто не собирается давать балы. Будет их несколько во дворце. Это не самое занимательное, что здесь есть. Только празднества вознаградят меня за все это. Было одно вчера, но весьма неважное, и, однако, я там позабавился.

Я нашел маски, которые мною занимались. Я пообедал вчера у Сапеги. Мы славно пообедали и особливо очень весело. Женщин не было. Наелись, напились.

Наполеон вошел в Мадрид 4-го, но опять выехал на другой день в Париж, а без него его брата поколотят.

Князю Париж не нравится. Он нездоров и духом, и телом. Сожалеет о Вене. Князь поссорился с Румянцевым и никак не хочет в Париже остаться, но не говорит об этом.

1809 год

Александр. Москва, 1 января 1809 года

Я остаюсь в России, в Москве, с батюшкою. Знай это покуда про себя, а в свое время напишу я сам Дмитрию Павловичу: я почитаю для себя обязанностью подробно его известить о причинах, побуждающих меня разлучиться с ним. Одно только такое обстоятельство могло меня заставить не с ним разделять службу, время и проч. Ты его понемногу приготовляй к этому.

Возвращаюсь к себе; я скоро, то есть, может быть, на этой неделе, пущусь, с Богом, в Петербург. Полетика, Боголюбов воспевают мне любовь Салтыкова[52]52
  Князя Александра Николаевича, который был товарищем министра иностранных дел, графа Румянцева.


[Закрыть] к справедливости и праведным требованиям. Я крепко надеюсь на его пособие; буду просить перейти в Архив с сохранением секретарского жалованья без курса; что выслужено, то отнять не можно без какого-либо повода основательного негодования. Вот что буду я просить вместо награждения за мою ревностную службу, столь жарко Дмитрием Павловичем засвидетельствованную. Поспешу ехать до возвращения Румянцева, чтобы вернее достигнуть успеха: мои петербургские друзья ручаются мне за него (разумеется, они все говорят о кресте моем, не зная моих настоящих намерений). Итак, прощай, Париж, Константинополь и проч.

В Петербурге праздник за праздником для их прусских величеств; чудо будет, ежели им не отморозят носов. Были производства, но мало: нашему Салтыкову дали Александровскую. Князя Павла Гагарина дом на набережной сгорел со всеми сокровищами покойной жены и проч.; сгорел от него самого: зажег камин в кабинете, запер комнату ключом и сам уехал на весь вечер и ночь. Ничто ему, скупердяге! Никто об нем не жалеет. Шереметев умер как святой, оставив все имения малолетнему своему ребенку, а в случае его смерти – все казне; родня бесится. Пенсионов оставил тысяч на сто. Государь апробовал [признал действительной] духовную. Умер также Шувалов [граф Петр Андреевич], что на Щербатовой женат, оставив много детей, 600 000 долгу, а имения нет. Под конец пил с отчаяния.

Константин. Вена, 1 января 1809 года

По сие время не решена загадка, кто сюда будет послом. Здесь теперь целый собор послов и министров. Строганов также приехал умножить их число. Какое-то ему будет место? Графиня Самойлова также здесь, я ее не видал, но говорят, что она все еще прекрасна. Так вы находите, сударь, что ничто не может сравниться с пением княгини Натальи? Я согласен и вижу, что вы в умилении.

Ваш купец Симеон батюшке наврал о парижской дешевизне. Все пишут, что мочи нет. Карета (я тебе привожу это как статью, которую ваш купец считает одною из самых дешевых) стоит 25 луидоров в месяц. Князь сильно жалуется на дороговизну. Описывает нам иные статьи, кои с Веною сравнить нельзя. Я верю, что в Париже можно жить даром, но чтобы дешево было жить, это пустяки, кои всеми опровергаются, кои там и оттуда приезжают.

Карнавал начался. Балов немного будет в нынешнем году, редуты начались, а в Аполлоновой зале в последнее воскресенье было до 7000 человек. Я там пробыл только до 11 часов и поехал в редут, который меня гораздо более веселит.

Константин. Вена, 3 января 1809 года

Наконец представление князево произвело свое действие, и мои дарданелльские труды не остались без награждения. Теперь, чистосердечно тебе признаюсь, одна мысль портит мое удовольствие, а именно: что для тебя ничего не сделали, хотя ты гораздо более меня заслужил. Непременно надобно, чтобы Татищев вновь представил прямо государю. Я с ним поговорю и счастлив буду, ежели тебя поздравлю скоро кавалером. Мы все шли вместе; больно бы мне было иметь знак, которого бы ты не имел.

Константин. Вена, 11 января 1809 года

Мы сами теперь, хотя и не по уши в веселии, как вы, но поздно очень ложимся: то редуты, то маленькие балики, то вечеринки, но никогда прежде двух часов домой не приходишь. Балов, кажется, немного будет. Эстергази, Лихтенштейн не собираются веселить публику. Надобно, стало быть, утешаться редутами, и я там развлекаюсь по-королевски.

Всегда находили во мне с тобою много сходства. Недавно еще Лизакевич хотел меня уверить, что я проезжал чрез Кальяри. Я всегда с этим соглашаюсь с признательностью. Я неоднократно тебя просил от меня Урусовым кланяться. Он человек весьма добрый, а она премилая женщина [сестра Дмитрия Павловича Татищева, с которым Александр Яковлевич Булгаков служил в Неаполе]. Надеюсь, она питает ко мне дружеские чувства; что до меня, то я к ней искренне привязан.

Дмитрий Павлович опять вдруг собрался отсюда вон. Хотел через неделю непременно ехать, застать Карповых в Венеции и Милане. Говорил о паспортах. Я предоставил ему говорить и делать, догадываясь о причине. Кажется, тучи рассеялись, и хотя он продолжает говорить об отъезде, но уже мало. У меня состоялся долгий разговор с ним насчет тебя. Вот результаты. «Я думаю, – сказал мне он, – что ваш брат напрасно покинул бы Россию, пока ничего не решено касательно меня самого. Напротив, надобно ему оставаться, чтобы быть там в минуту, когда меня назначат на какое-нибудь место. Тогда он сможет тотчас просить о помещении своем при мне. Сие не замедлит случиться, и я опасаюсь, что, ежели его не окажется в это время в России, как бы не назначили кого другого. Вы знаете, как я люблю Александра и вас. Вы можете легко себе представить, как я был бы этим расстроен!» Потом много мне говорил о дружбе его к тебе и кончил, как обыкновенно, рассказывая несколько анекдотов о вашем житье в Палермо. Я все надеюсь, что он отсюда не уедет; мне кажется, хотя нахожу примечание его весьма справедливым, что ежели бы ты имел обещание, но положительное, что тебя с ним пошлют, где бы он ни был, то мог бы сюда съездить. Он сам уверен, что ты в Москве влюблен, но знаешь ли что? Я сам начинаю ему верить. И я его одобряю, лишь бы это не зашло слишком далеко.

Послушай, но это опять только для тебя одного: Стакельберг сюда назначен; это верно, ибо сам о сем пишет. Ежели чуть мое парижское дело замешкается, то я весною или летом хочу приехать к вам месяца на два. Ежели ты еще в Петербурге будешь, то вместе поедем в Москву и утешим наших любезных, собравшись все вместе к ним. Этот проект трудно осуществить, но желание мое столь сильно, что я сумею сгладить все трудности. С Божьею помощью все устрою; но прошу тебя о сем не говорить никому – не для того, чтобы желал я им сделать сюрприз, но чтобы не подать пустой надежды. Из Парижа пишут, напротив, что граф Румянцев не сбирается еще в Петербург. Я получил от князя предружеское письмо, на которое также сегодня отвечать должен.

Генерал-майор [Глазенап], у которого Гагарин отбил невесту, дает бал, который (говорят) должен ему стоить 3000 рублей, что невероятно. Граф Разумовский также хочет дать бал в своем новом доме. Этот будет великолепен. Пикники редутские очень красивы. Поскольку балов нет, все туда ходят и там танцуют. Стакельберг писал Анстету, чтобы ему дом найти, но не назначил еще времени своего приезда. Посмотрим, что это такое. Мне его жаль, что он преемник Князев. Вечером я познакомился с графиней Самойловой. Ну, брат, как она переменилась! Но я не удивляюсь, когда думаю о празднике в греческом кадетском корпусе, где она была во всей своей красе, а мы были только мальчиками. Она, кажется, прекрасная женщина; но кто меня совершенно покорил, это барон Строганов [Григорий Александрович, впоследствии граф]. Невозможно иметь лучшего обхождения и быть любезнее.

Александр. Москва, 14 января 1809 года

Такая стужа! Все термометры лопаются. Третьего дня, вообрази, было 35 градусов замерзания. Со вчерашнего дня только 22 градуса, и все радуются. Сегодня пошел снег, – это сделает перелом стуже. Нет почти лакея в доме, у которого что-нибудь не было бы отморожено, а у твоего Яшки заморожена верхняя губа.

Говорят, что после славного праздника, данного их прусским величествам в Таврическом, дворец сей на другой день сгорел почти весь.

Константин. Вена, 21 января 1809 года

Ты жалуешься на балы, и у нас, брат, не лучше: всякий день танцуем до упаду. Балы начинаются поздно, продолжаются до 6–8 часов, а иногда еще 2–3 бала в день, так что мочи нет, а отказать нельзя; к тому же редуты, пикники, а мне, по моим обстоятельствам, везде быть должно. Как успеваю – не могу сам понять, а еще удивительнее – как сношу все это. О несчастьях Вены повторять тебе не буду, писал о сем подробно батюшке, с тобой же поговорю о веселиях. Граф Разумовский дает славный бал на этих днях. Другой – у княгини Любомирской, у графини Пальфи, у Балша и проч., и проч. Во дворце всякую неделю преславный бал. Всякий раз сбираюсь не танцевать, но никак нельзя. Я ангажирован на все тампеты с графиней Траутмансдорф, а во дворце всегда их танцуют.

Мы завеселились и напугались: Дунай так расшутился, что стал мосты срывать и топить город. Сейчас получили мы от Штакельберга письмо. Он пишет, что еще официального назначения не получил, но уже заказывает здесь ливреи. Василий Долгоруков проехал здесь по дороге в Жасси. Он похудел и стал очень хорош. Он славно развлекался в Париже. Я получил письма от Григория, который все тот же добрый мальчик, каким и был. Князь мне тоже пишет очень дружеские письма и полные доброты. Он превосходный человек и лучший начальник в свете. Княгиня, слава Богу, здорова. Была на последнем придворном балу всех лучше, и всегда, где бывает, первая. Она очень похудела, и к ней это пристало. Теперь походит она на пятнадцатилетнюю девушку.

Вообрази, что на днях был я на балу у графа Коловрата, который кончился завтраком в 9½ часов утра. Готов парировать, что такого в Москве не случается.

Княгиня с Манзо еще не кончила. Все еще есть крючки. Сегодня должен ко мне быть Серво, чтобы окончить разбирательство реестра, присланного от Карпова, и который не согласен с запискою Манзо.

Александр. С.-Петербург, 1 февраля 1809 года

Я выехал из Москвы 24-го с флигель-адъютантом Бальменом и с Логиновым[53]53
  То есть с Николаем Михайловичем Лонгиновым, сыном харьковского сельского священника, поступившим на гражданскую службу из причта Лондонской посольской церкви и благодаря высоким качествам ума и сердца поднявшимся высоко в службе и в обществе.


[Закрыть], служившим при Лондонской миссии: милые ребята, сделавшие мне дорогу чрезвычайно приятною. Она совершилась благополучно: я только нос отморозил, но теперь все прошло. Крайне для меня было приятно застать здесь милого Боголюбова. Я у него стал сначала; но так как он живет с сестрами, чтобы их не беспокоить, переехал я возле него в Северный отель. Мы всякий день и беспрестанно вместе.

Прибыл я сюда 28-го, а на другой день был уж допущен к Салтыкову, благодарил его за то, что мне дал преимущество пред прочими просителями, хотя я был за глазами, и представил причины, не позволяющие мне продолжать службу в чужих краях и удерживающие меня возле батюшки, коему под старость нужна подпора. Граф очень одобрил меня; я ему в двух словах рассказал мою службу, подал ему записочку об ней; он читал ее со вниманием и положил в карман, сказав: «Мне не нужно было и читать эту записку для того, чтобы отдать должную справедливость как вашим способностям, так и вашему усердию; я знаю, как вы и ваш брат относитесь к службе. Но разве вы хотите совсем бросить службу?» – «Нет, граф, я никогда не брошу того поприща, к которому чувствую влечение; но отец мой желает, чтобы я перешел в Московский архив с жалованьем, какое получаю в Коллегии». – «А как оно велико?» – «Тысяча рублей». – «Что ж? Это очень легко устроить; желание ваше и справедливо, и умеренно». – «Все лица, оставшиеся на службе, – прибавил я, – всегда находили доступ к вашему сиятельству, вашему правосудию и покровительству, и я смею надеяться, что и мне не будет отказано в поддержке; а так как я имею счастие быть принятым вашим сиятельством, то покорнейше прошу прочитать отзыв обо мне г-на Татищева. Мне очень неловко восхвалять самого себя, но я могу сослаться на свидетельство как всех моих начальников, так и лиц, коих имею честь знать».

Граф не обещал мне хлопотать о кресте и сказал, что он не может представить государю отзыв Дмитрия Павловича, написанный более года тому назад. Я сказал ему, что могу написать г-ну Татищеву, который охотно согласится вновь написать столь справедливый отзыв. Граф заметил мне на это, что, когда придет депеша, Румянцев уже возвратится. «И если бы граф, – прибавил он, – расположен был сделать для вас то, что я сделал для вашего брата, он не имел бы более подходящего для того случая, как ваш приезд из Палермо».

Хотя этот разговор и не обещает мне ничего, кроме места в Москве с сохранением моего жалованья, но я тем не менее очень доволен тем, что Салтыков говорил со мной так ласково и откровенно. Боголюбов уверяет меня, что он никогда ничего не обещает, так как его обещание бывает несомненно; но он часто без обещания делает одолжения. Да благословит их всех Господь! Что до меня касается, то мне так надоела служба, что я совсем бы ее бросил и без воли батюшки, потому что все честные люди, служащие добросовестно и с усердием, всячески притесняются, а проныры возвышаются во вред людей способных. Бородавицын, не имеющий понятия даже о географии, едва знающий русскую грамоту, один послан в Персию для дипломатических сношений; он сделан коллежским советником, а другие 54 статских советника, которые старше его, остались назади. Кресты, чины и пенсии так дождем и сыпятся, но всегда находится какой-нибудь дождевой зонт, который меня предохраняет. Будь я честолюбив, меня давно задушила бы желчь.

Эти пять дней, что я нахожусь здесь, всеобщее внимание, похвалы, расточаемые мне, и уважение ото всех вознаграждают меня вполне. Ни кресты, ни почести не дают этого. Я в восхищении от того, что иду, хотя в миниатюре, в паре с Дмитрием Павловичем. Кто легкомысленнее его? А между тем его более, чем кого другого, признают за человека достойного. Единственно, о чем я жалею, удаляясь с поприща (которое, признаюсь тебе, страстно люблю), – это то, что не придется мне, быть может, разделять трудов Дмитрия Павловича, которого люблю сердечно. Коль скоро доложено будет о перемещении меня в Архив (ибо и для эдакой безделицы надобен доклад), и что будет сообщено Коллегией в Москву, тотчас уеду из пропасти этой. Мне грустно по Москве; а здесь тоска, как ни ласкают меня всюду. Искать, право, не умею, язык не ворочается, а здесь надобно бронзовый лоб представлять, а не заслуги. Александру Пинию дали Аннинский крест за претерпенные в морской переезд неприятности. Я тебе из любопытства пришлю с первым случаем мою послужную записочку.

Не могу нахвалиться Боголюбовым: этот малый сущий демон, везде поспеет и всем умеет услужить. Он остается здесь до возвращения знаменитого Румянцева, который пишет, что Струве сделан секретарем посольства в Касселе. Это какой-то роковой человек для всех нас, даже помимо его старания и желания. Того и жду, что он воспротивится и отымет у меня место, данное мне Салтыковым. Все дураки дивятся, что я отказал кассельское место, а до приезда моего сюда благомыслящие готовы были биться об заклад, что я места не приму, и теперь хвалят меня. Никогда бы и ни в каком случае не принял я этого места. Репман жалеет, что я не еду с ним; теперь Струве будет, я думаю, назначен; князь его в глаза не знает.

Здесь часто бываю я вот где: у Ивана Алексеевича, у Орловых, которые тебе кланяются очень; у них живет граф Чернышев, приехавший на малое время за делом и с коим я ворочусь, вероятно, в Москву; у княгини К.Ф.Долгоруковой, у Александра Львовича Нарышкина; вечера часто провожу у графа Воронцова молодого; у него живут Бальмен и Логинов; мы занимаемся музыкой, поем и проч. Кстати, Александр Бальмен послан к вам; кланяйся ему от меня, а от здешнего княгине Багратион. Я в восхищении от Дюпора, он чудесен; Жорж я еще не видал. Вот острота Александра Львовича: мы приезжаем к нему с Боголюбовым, которому он делает упрек за то, что тот не был у него накануне, когда был концерт, в котором участвовал знаменитый виолончелист. Боголюбов извиняется и говорит: «Я не осмелился прийти, узнав, что это был ангажированный вечер». – «Как ангажированный! – отвечал Александр Львович. – Я ангажирую только свои бриллианты и свои имения».

Последнее мое странствование по Корсике, Сардинии и проч. довольно интересно; но мой дневник ты окончил как раз на том, где путешествие мое только начинается. Ты говоришь, что до Испании еще не дошел и что теперь читаешь все еще про Евангелистку; это меня насмешило[54]54
  После неаполитанки (Евангелистки) ему вскружила голову одна испанка. Александр Яковлевич неоднократно упоминает о своем дневнике. Где он, нам неизвестно. От одной из внучек А.Я.Булгакова слышали мы, что этого дневника было несколько томов.
  То есть место посла в Париже, которое занимал князь А.Б.Куракин.


[Закрыть].

Егорка, паж батюшкин, теперь в заточении, прогнан к дворникам батюшкою за поступок, заслуживающий поистине медаль. Вообрази себе, что он умел вытащить из кармана у Оливиери-рагузейца кошелек, взять из него два целковых и опять в карман положить кошелек. Когда же это сделал? В глазах десяти человек, покуда мы играли в вист. Каков хватик! Вот блестящие способности! Его драли в продолжение двух недель чуть не ежедневно. Оливиери настаивает, что его следует повесить, так как он обещает многое.

Вчера ужинал я у графини Головкиной; тут был Салтыков наш. Жена его со мною тотчас познакомилась, выучила меня вальсу, ею сочиненному, а я ее своему вальсу выучил; заставляли меня, несчастного, петь «Когда ты меня любил», «Per una volta solta» и проч., что так любит Дмитрий Павлович; эта ария произвела восторг. Салтыкова пригласила меня бывать у нее и для начала позвала меня завтра обедать к себе. Головкина говорила графу о моем деле и сказала ему, что я ужасно боюсь возвращения графа Румянцева. Салтыков на это улыбнулся и поручил Боголюбову сказать завтра Вестману, чтобы он приготовил к четвергу доклад, так как это день, когда он работает с государем. Быть может, одна итальянская ариетка сделает то, чего не могли сделать целые пергаменты о моей службе. Позже приехала также Марья Антоновна Нарышкина; я был ей представлен. Почему она тебя знает? Так как она, узнав, кто я такой, сказала, обращаясь к графине Головкиной: «Я бы узнала сама, потому что он очень похож на своего брата». Играли в лото, смеялись, еще заставляли меня петь и играть на клавикордах. Нарышкина звала меня к себе, и я уж был с визитом у нее. Это, ей-ей, находка, которой я пренебрегать не стану, а напротив того, приложу все старание, потому что счастие такое привалило: можно стать камер-юнкером! Но Бога ради, чтоб это осталось между нами; даже здесь я никому этого не поверяю, потому что объявить такую вещь, и она потом не состоится, – это стать всеобщим посмешищем.

Кочубей мысли свои переменил, перебросился на французскую сторону и интригует в Париже: хочет княжое место*; князь это видит и радехонек. Румянцев оставил уже Париж и едет сюда; очень сердит на себя, на Александровскую ленту графа Салтыкова и вообще на всех; везет с собою стыд и раскаяние напрасной езды. Салтыков так дела устроил, что Стакельберг не будет послан в Вену; он к Татищеву хорошо очень расположен. Мезоннеф, которого мы всегда почитали шельмою, страшно и явно интригует против гроссмейстера: того и гляди, что сам себе шею сломит. Лобанов дуется, что прусский король не дал ему Черного Орла; он хочет мстить за это государю и выходит в отставку. Этим он только оказывает всем услугу. Военная часть места его отдана военному министру, гражданская – губернатору, а по полицейской велено иметь попечение Балашову со званием генерал-адъютанта. Черные Орлы даны были королем: Белосельскому, Александру Львовичу Нарышкину, Толстому, Аракчееву, Ливену, в Берлин министром назначенному; Красного Орла – почти всем генерал-адъютантам, синодскому Голицыну и проч.

Холод нестерпимый, а каждый вечер идут спектакли, хотя афиши и объявляют о их закрытии при 14 градусах мороза. Всем, кто говорит об этом, Александр Львович отвечает, что он ручался только за превосходство спектакля, но отнюдь не за непогрешимость его термометра. Актеры все до одного тоже пришли с замечанием, что их заставляют играть, несмотря на объявления в афишах. «Господа, – отвечает им Нарышкин, – старайтесь избегать холода в ваших пьесах; но что холодно в России – какое до того дело?»

Молчанов именем князя Александра Борисовича паки просил камер-юнкерство Дивову; государь отказал очень сухо, прибавив, что уважает княжое представление, но камер-юнкерство дает или за отцовские, или за собственные услуги, а Дивов не может ни того, ни другого представить; кроме того, поведение матери его делает его того недостойным[55]55
  Елизавета Петровна, урожд. графиня Бутурлина. Она жила в Париже приятельницею Жозефины.


[Закрыть].

Константин. Вена, 10 февраля 1809 года

Ну, брат, ты меня обрадовал, прослезил, от восхищения видеть батюшку довольного, спокойного, а тебя счастливого. Можем ли мы менее для него сделать, как посвятить дни наши на его спокойствие; можем ли чем-нибудь в свете заплатить ему за все его милости, за его любовь, ежели не старательствами о его благополучии? Может ли для него быть что-нибудь утешительнейшего, как видеть одного из нас при себе? И эту-то часть долга ты, милый друг, уплачиваешь? Ежели бы я мог тебе в чем завидовать, то в этом; но надеюсь, что вы недолго без меня будете и что хоть на время присоединюсь я к вам, милые моему сердцу, без счастья коих я не могу быть счастлив.

Но теперь поговорим о деле не столь важном, но которое меня сильно занимает. Я совершенно с батюшкою согласен, что службу покидать не надобно, но не вижу, чтобы в Архиве для тебя была малейшая польза служить. Занимавшись важнейшими делами, мудрено посвятить себя развертыванию столбцов. Неужели не найдется в Москве места выгоднейшего? В сем может тебе мой благодетельный князь [Алексей Борисович Куракин] быть полезным. Его покровительство много значит, а исходатайствовать оное я беру на себя. Он так часто мне повторял и повторяет, что желает мне быть полезным, чтобы рассчитывал я на его дружбу, и столько мне давал опытов своего милостивого расположения, что я не сомневаюсь в его содействии.