Текст книги "Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг."

Константин. Нежин, 28 мая 1810 года

Мы только что плотно поели, а уже и лошади готовы. Ежели же отсюда не писать, то бог знает откуда удастся: ибо до Киева нет городов, а может быть, Киев ночью проедем. Дороги так дурны, что вообразить себе нельзя. Третью уже ночь как нас валяют, милый и любезный брат. В первую ночь Клим удержал лошадей, во вторую лежали мы во рву, а в эту ночь совсем нас опрокинули. Мазарович[64]64
  Известный позднее дипломатический чиновник.


[Закрыть] повалился на меня и лежа вздумал толковать, отчего нас опрокинули. Кое-как вылезли без всякого вреда для нас и для коляски. Бричка также очень хорошо себя ведет; по сию пору ничего не изломано. Дай Бог не сглазить.

Константин. Киев, 29 мая 1810 года

Насилу мы сюда доехали, милый и любезный брат; но я не сожалею, что приехали мы ночью, а то бы лишился я прекрасного вида, который Киев представляет при восхождении солнца. Мы переехали в самое это время Днепр. Я со своею трубочкою все время о вас думал. Этот вид, эта тишина, шум вёсел, мысль, что я с вами разлучен, так меня растрогали, что полились слезы, хотя я и не Карамзин; но право, со всем тем провел я приятную минуту. Мы остановились в Подоле возле почты. Пещеры в Пещерском три версты отсюда, да многие из них и обрушились в прошлом году, так что мы и отложили попечение их видеть. Тороплюсь чрезвычайно. Чувствую, что пора приехать на место. Я было хотел от имени Наташи сам сходить спеть панихиду по ее матери[65]65
  Племянница фельдмаршала князя Репнина, мать Натальи Васильевны Булгаковой.


[Закрыть], но некогда, а препоручил здесь хозяину, человеку доброму, который сам едет в Бухарест и ищет моего покровительства. Прошу не шутить!

Константин. Могилев-на-Днестре, 31 мая 1810 года

Нам, видно, положено было в России всякую ночь иметь приключение. В эту ночь бричка моя вдребезги разбилась, и я принужден был, простояв 12 часов на станции, променять ее или, лучше сказать, купить другую за 15 рублей, что совсем неприятно мне было. Через несколько минут мы будем в Молдавии, которая отделена одним Днепром. Могилев уже похож на бестолковый город. Здесь мне сказывали на почте, что майор Хрущов проехал курьером в Петербург с семьюдесятью пятью знаменами, взятыми у турок с городом Базарджиком. Он отправлен был из-под Силистрии, и мне туда ехать, а как он сюда проехал за два дня, то, может, и я дня в три поспею в свое место.

Константин. Яссы, 2 июня 1810 года

Вчера прибыли мы сюда, мой милый и любезный брат. Я тотчас пошел к Василию Ивановичу [Милашевичу], который очень мне обрадовался и так милостиво со мною обходился, что я не знаю, как его благодарить. Мазаровича он обласкал; я надеюсь, что они поладят. Здесь мы с Мазаровичем расстаемся, но и я не на Бухарест еду, а, по совету Василия Ивановича, прямо к Силистрии, где главная квартира. Прежде всего скажу тебе славную весточку, о которой мы сегодня и молебен спели. Во-первых, что я тебе писал о взятии Рущука или Тыртова (не помню) – неправда, а Пеливан точно взят в плен. Мы забрали несколько городов по Дунаю к Шумле, между прочим Туртукай. Сегодня поутру Василий Иванович прислал ко мне своего секретаря спросить о здоровье и поздравить с победою, со взятием Силистрии 30 мая. Я тотчас пошел к Василию Ивановичу его поздравить и с ним ездил к молебну, который служил митрополит. После молебна были мы у него, где видел я здешних, и несколько изрядных, женщин. Василий Иванович завез меня домой и непременно хотел войти ко мне в премерзкий трактир; насилу его удержал. Какой он добрый человек! С каким живым участием говорил о нашем деле! В два часа у него обедаю, а там пускаюсь далее. Теперь мой путь гораздо сократился: можно ехать прямо на Силистрию.

Багратион похвастал, а Каменский взял крепость, которую мы еще никогда не брали. Теперь только взять Варну и Рущук, так и все крепости. Право, молодец! Все его хвалят, и надеюсь, мы уживемся. Я свои вещи и коляску оставляю здесь, а еду в одной бричке налегке. Вещи и Васька будут покуда у Мазаровича, а Василий Иванович обещал все это ко мне доставить при первом письме. На Бухарест было бы напрасно, круг, а мне же пора спешить и к месту. Здесь такая дороговизна, что ни с чем сравниться не может, даже в вещах, кои бы должны, кажется, быть дешевы, как то: чубуки и мундштуки. Вообрази, мундштуки янтарные, как мои, 80 франков. Пожалуйста, не растеряйте вы моих. Пусть часть у тебя, часть у Фавста берегутся, только никому не дарите. Твоя трубка стала красавица. Оставлю ее здесь, чтобы оправили и прислали.

По Молдавии ехали мы очень скоро. Здесь заведено очень умно. В Атаке, что против Могилева по той дороге Днепра, платятся деньги за всю дорогу до Ясс вдруг, так что на станциях предъявляешь только молдаванскую записку, и тотчас запрягают, пяти минут не ждешь, не так, как у нас, где беспрестанные остановки.

Ничего с собою не беру в армию, а портрет Наташи со мною. Он мне должен принести счастье. Обнимай ее почаще за меня, и будьте оба уверены, что ваше счастье и спокойствие для меня дороже моего. Только у меня и желания, чтобы вы скорее успокоены были. Чур, брат, меня не жалеть! Ежели ты меня любишь, то сделаешь, что я тебе говорил. Устрой себе состояние, хотя бы и все мое пропало; все, что в свете называют деликатностью, с твоей стороны теперь приму я за знак недружбы и нелюбви ко мне.

Александр. Москва, 4 июня 1810 года

Вчера мы ужинали у князя Багратиона [это брат славного воина]; тут был какой-то гусарский офицер князь Мадатов, едущий в Молдавию; узнав это, мы тотчас его задрали, и он взялся доставить тебе письмо это, милый и любезный брат. Мы были обрадованы твоими письмами: одно из Знаменского, другое из Мценска.

Одно только желание теперь у обоих, чтобы ты кончил счастливо комиссию свою и возвратился к нам в Слободу пожить с душевно тебя любящими.

Уездный суд постановил сделать опись всего, что находится в доме (что справедливо), и отдать ее в казенный присмотр; постановление уездного суда было передано в полицию для исполнения. Ивашкин [московский обер-полицмейстер], направляемый Одоевским, приказал это нашему частному приставу тайком от Волкова; но как только тот о сем узнал, принялся действовать с неутомимым усердием, чтобы сему помешать. Волков сделал хорошую сцену обер-полицмейстеру, нашел средство поговорить с фельдмаршалом [фельдмаршал граф И.В.Гудович, тогдашний московский главнокомандующий] и заинтересовать его в нашу пользу. Он ему написал весьма настоятельное письмо, заверив его, что никто не может более меня заботиться о доме. Вследствие моего письма фельдмаршал послал за губернским прокурором, доверил ему заботу о нашем деле и приказал в то же время губернскому правлению устроить выволочку уездному суду за то, что постановлял, не выслушав нас, и дать мне требуемую сатисфакцию. Вот так постановление уездного суда приостановлено приказом фельдмаршала. Я представил свою оправдательную бумагу, нашел превосходного адвоката, коего мне рекомендовал Фавст. Одним словом, все нам хорошо служат и от сердца: фельдмаршал (который велел меня заверить, что я останусь в доме) и губернский прокурор, уездный стряпчий, Хрулев и Волков. Ну, брат, вот друг! Он неутомимо нам служит; не было бы конца тебе пересказывать все, что он делает для пользы нашей. Сколько известно нам, уездный суд не приговорит нам имение, но решение его будет такого рода, что ясно доказывать будет, что нельзя и отнять у нас отцовское. Все обрывается на том, что форма не соблюдена в духовной. Через три недели дело будет в Гражданской палате. Ежели (что, не сомневаюсь, будет) граф велит ей решить наше дело не в очередь, то в три месяца и прежде оно в Сенате; идет оно в седьмой департамент; надобно, к счастью нашему, чтобы Столыпин [Аркадий Алексеевич Столыпин, зять Н.С.Мордвинова] был тут обер-прокурор.

В Витебск [в Витебской губернии были деревни Я.И.Булгакова] послано все скоро после твоего отъезда. Эта экспедиция заставила меня заехать в Горбово; я в восхищении, что все делается. Теперь я стал подлинным крючком: сам езжу в присутственные места и бумаги подаю с Фавстом, который мой сопутник. Никакого не имею ответа от Румянцева, которому по совету твоему писал я убедительно; не беда, ежели ничего не выйдет, ибо нужно мое присутствие здесь теперь. Татищев назначен в Швецию, а покуда

Гриша [князь Григорий Иванович Гагарин], который советником посольства, едет туда поверенным в делах. Государь в Твери, но сюда не будет. Граф туда поехал, обещал возвратиться с арендою для Волкова. Дай Бог! Волков истинно бесценный человек. Ну, право, я того для себя сам не делаю, что он делает. Он неутомим, он представил фельдмаршалу столь поразительную и энергическую картину всего, что до нас относится, что фельдмаршал весьма нас защищает. Граф ему сказал: «Будьте уверены, Александр Александрович, что эта тяжба только проформа; Булгаковым отдастся все, я это знаю верно и знаю мысли государевы». Его брат, граф Михаил, очень нас любит, не хочет, чтобы я шел на примирение, но я на него согласен от чистого сердца, ежели это может быть полезным и особливо постоянным. Будь покоен, любезный брат: добрые рано или поздно возьмут верх, а здесь не будет упущено ничего. Как поеду со двора в шесть часов утра и похлопочу часов шесть, то обедаю лучше, и с восхищением смотрю на твой портрет, чувствуя, что старался и о твоем благе. Какое будет для меня блаженство сказать тебе, обняв, когда возвратишься: «Ну, брат, слава Богу, мы покойно теперь будем наслаждаться отцовским добром; миновали наши хлопоты».

Константин. Силистрия, 7 июня 1810 года

Я в лагере графа Ланжерона перед Силистрией, которая была взята, как я тебе и писал в моем последнем письме, а с нею 200 пушек, 500 бочек пороху, 500 тысяч патронов и множество других вещей. Я прибыл сюда позавчера поутру, надеясь тотчас и отбыть; вместо того я встретил столько трудностей, что едва удалось мне преодолеть их к сегодняшнему дню. Граф Каменский уже перед Шумлою. Отсюда до Шумлы 90 верст; почта еще не устроена, и курьеры едут верхами. Мне пришлось купить лошадей, что было чрезвычайно трудно, ибо турки, которые должны оставить Силистрию, все раскупили на вес золота; и так с большим трудом удалось мне достать трех лошадей для моей брички. Должен был заплатить я за них 30 франков, что ничтожно в сравнении с ценами турок, которые за пару волов платят 25 франков.

Что до графа Ланжерона, то все улажено, и я еду завтра рано утром. Граф, с которым я был уже несколько знаком в чужих краях, и его жена, которая тоже здесь, осыпали меня милостями и дружескими знаками внимания. Вот я здесь застрял, и признаюсь тебе, что при всем моем нетерпении добраться до цели, я здесь много развлекаюсь. Граф и все наши войска стоят перед городом. Город очарователен, особенно при нынешней чудесной погоде. Силистрия очень приятно расположена на берегах Дуная; за городом начинаются горы, через которые мне придется перебираться, чтобы доехать до лагеря графа Каменского. Вчера мы с генералом гуляли в городе. Мы посетили греческого митрополита и знаменитого Илык-оглы, который управлял Силистрией. Он нас угощал, по турецкому обычаю, кофеем и трубками. Твоя трубка, которую не решился я оставить в Яссах, вызвала восхищение всех этих бородачей; они все курили ее по очереди.

Ты знаешь, насколько турки суеверны, и вот тебе доказательство. Во время бомбардирования одно из наших ядер задело полумесяц наверху мечети и наклонило его в сторону России. Они уверяют, что это, среди прочего, убедило их сдаться. Илык немного печален, а другие турки вовсе не печалятся, но все желают мира и надеются на мир. Великий визирь был в Шумле; нельзя сказать, там ли он еще, ибо с графом Каменским ни за что нельзя поручиться: он так энергичен и талантлив, что едва он появляется, как тотчас и захватывает место. Дай Бог уничтожить ему армию визиря, эту последнюю надежду турок, и тогда они принуждены будут к миру, ежели не хотят по крайней мере заставить нас дойти до самого Константинополя, что уже и не так трудно. Здесь нашел я много знакомых и со многими познакомился. Право, славно жить в армии. Не могу тебе пересказать всей дружбы, коей оделяет меня Ланжерон. Признаюсь тебе, что мне трудно будет с ним расстаться. Он долго пробыл в Вене, и это наша излюбленная тема для разговоров, но завтра надобно уезжать. Он был так добр, что дал мне эскорт из двадцати пяти драгун с офицером и несколькими казаками. Я смогу быть у графа Каменского только послезавтра или через два дня, и у меня предчувствие, что все будет хорошо. Все о нем говорят самое лучшее.

Вот, милый брат, моя реляция. Как я рад, что так скоро нашел случай все тебе написать, но не знаю еще, как это письмо пойдет, может, и чрез Петербург. Что же делать? Когда-то от тебя будут письма? Этого только недостает к моему спокойствию. Надеюсь скоро получить. Ради Бога, пиши чаще. Дорога сюда из Ясс довольно приятна. Я видел Рымник, который сделал Суворова Рымникским. Всякий день вижу что-нибудь достопамятное и чрезвычайно доволен моим путешествием. Право, славно быть в армии, особенно когда дела идут так хорошо, как наши здесь. Что-то вы, мои любезные, делаете? Всю дорогу о вас продумал и положил решительно, что я пресчастливый человек, имея тебя, Наташу и друзей, как бесценный Фавст. Обними его за меня. Писать некогда, негде и не на чем. Пишу в палатке у Коронеллия, и поминутно ветер уносит бумагу.

Константин. Лагерь перед Шумлой,

14 июня 1810 года

Наконец, милый и любезный брат, добрался я до своего места и не опоздал, как мы все того боялись. Из Силистрии поехал я в своей бричке с тремя новокупленными лошадьми и с большим эскортом конницы и пехоты. Таким образом проехал я верст с 50 в два дня. Тут мы простояли почти целый день для отдыха людей и лошадей. Ввечеру проехал адъютант графа Ланжерона из лагеря графа Каменского и сказал мне, что турки, которым главнокомандующий дал 4 дня сроку, дабы решиться на подписание мира, по прошествии срока отказались от подписания и что граф намерен был идти атаковать неприятеля. Я тотчас же решился оставить Клима с бричкою и ехать верхом, дабы быть при этом деле. На другой день, то есть 10-го поутру, взял я казачью лошадь и эскорту и, проехав верхом верст с 80, благополучно в тот же вечер прибыл в лагерь графа, которому отдал все пакеты и коим был хорошо принят. Граф с армиею стоял на биваке, и я тут мой первый опыт сделал. Блудов мне уступил половину своего ковра на чистом воздухе. Я так устал, что не чувствовал даже, что во всю ночь шел дождь, и весьма удивился, увидев себя совсем вымоченного. В 4 часа все встали. Блудов мне уступил одну из своих лошадей, а в 5 часов гауптквартира выступила. Армия пошла к Шумле тремя колоннами. Граф со всеми нами пошел с центром. В восьмом часу приблизились мы к высотам, окружающим город. Турки тотчас оттуда были сбиты и прогнаны в ретрашементы. Сии весьма крепки, ибо три года как неприятель занимается укреплением города и весьма успел. Мы стали на горе близ правого фланга. Целый день этот фланг был в весьма сильной перепалке, а в лощину, которая между нами и городом, высыпало множество конницы турецкой. Она несколько раз пробовала атаковать нашу конницу, но была прогоняема тотчас. Не поверишь, как весело было смотреть на все эти дела, в которые мы взяли три знамени. Один наш каре егерей весьма меня позабавил. Он стоял впереди, немного влево конницы, между нами и графом Каменским 1-м[66]66
  Это был старший брат главнокомандующего, граф Сергей Михайлович.


[Закрыть]. Турки, его увидев, тотчас устремились его атаковать с ужасною яростью. Каре весьма хладнокровно подпустило его на картечный выстрел, да как вдруг грянуло на них из пушки и ружей, так куда девалась храбрость турецкая: все кинулись назад с большей еще поспешностью, как туда летели. Подобная же атака была ими сделана и на Александрийский полк гусаров, кои также их подпустили весьма близко и столь же славно прогнали.

Право, брат, здешняя жизнь мне весьма нравится. На другой также дрались правый фланг целый день, а прочие временно, но ничего решительного не было, ибо турки не дерутся в поле и тотчас улепетывают в ретрашементы. В эти два дня мы их сбили с высот и много им вреда причинили. Ночи провели мы под чистым небом у огня все вместе. Граф весьма мне полюбился, человек без всяких церемоний. Надобно видеть, как он хладнокровно все распоряжения делает. На другой день после пришествия к Шумле хотел уже он меня послать парламентером к визирю, но после раздумал. Мне здесь очень хорошо. Обо мне не беспокойтесь. Все почти люди знакомые и приняли дружески. Я не могу нахвалиться Блудовым: он все услуги, которые может, мне делает и теперь разделил со мною свою палатку. Вчера, наконец, ночью мы перешли влево против самого города и встали лагерем. Надобно будет еще хорошенько побить визиря, чтобы принудить к миру; но на это нужно время, ибо турки не выходят из укреплений, а их взять весьма трудно.

Я здесь нашел Резвого, Валуева, Волконского, Трубецкого, одним словом, множество знакомых, а в армии все запанибрата. Здесь также принц Мекленбургский, мой старый знакомый. Я ищу себе купить верховую лошадь. Ланской обещал мне сыскать. Я везде ездил с графом верхом. Чувствую, что это моя стихия. Ты можешь опасаться за меня, мой милый друг; и напрасно. Ты должен понимать, что главнокомандующий не подвергает себя опасности, но он повсюду бывает и все видит, и это очень занимательно. Одно событие, кое случилось на Корфу с генералом Попандопуло, очень нас, и особенно меня, огорчило. Он был убит в первый день ядром. Это был превосходный генерал. Что делать! Трубецкой был два дня в деле. Он чувствует себя прекрасно. Кстати сказать. Поехав с графом в горы, я нашел там кого? Инзова, который был там командующим. Мы были очень удивлены и рады вновь повстречаться. Я еще не видал Воронцова, который в корпусе Каменского 1-го. Я должен был обедать у них сегодня, но опоздал. Видел Бальмена.

Вижу, как улыбается Маша [невеста графа Бальмена Марья Васильевна Нарышкина], коей прошу тебя передать тотчас все, что я тебе сказал. Я ему передал ее письма, но, как всякий был на своем месте, не имея возможности его оставить, я смог повидать его только вчера. Он пришел в главную квартиру. Он чувствует себя превосходно и был в восхищении от писем м-ль Мари и всего, что я ему о ней рассказал. Сегодня он мне назначил встречу за обедом, чтобы вдоволь со мною наговориться и обо всем расспросить. К несчастью, встречи не получилось. Бальмен чрезвычайно отличился, и на него скоро посыпятся награды. Ежели он не пишет, то не по своей вине: не будучи в главной квартире, они никогда не знают, когда отбывают наши курьеры, и у них нет времени писать; но он очень просил меня не упускать случая сообщать известия о нем Марии. Начинаю сегодня. Здешние курьеры отбывают с минуты на минуту. Я не могу много писать, но тебе буду писать постоянно, и всегда буду прибавлять несколько слов, кои интересны будут милой м-ль Марии. Однако же Бальмен чувствует себя отлично и очень ее любит. Остальное – со следующей почтой. Поцелуй по сему случаю Жанно, засвидетельствуй мое почтение г-же Анриетте [жене И.А.Нарышкина] и ее девочкам. О себе, милый друг, сказать еще нечего. Слава Богу, здоров. Лагерная жизнь мне полезна, и ежели бы имел я от тебя письма, милый мой друг, то был бы совершенно доволен. Кстати сказать, не забудь, ежели будешь в Петербурге, послать мне полномочия на мое жалованье, прошу тебя это уладить. Я показал портрет доброй и милой Наташи Багратиону, который нашел его очень похожим. Вот тебе доказательство, что он со мною не расстается.

Александр. Москва, 20 июня 1810 года

Мы утешаемся очень твоими милыми письмами. Наташа, князь и все очень велели тебя расцеловать за то, что ты княгиню [Хованскую] покойную вспомнил в Киеве и велел спеть панихиду.

Дело идет здесь своим порядком и очень хорошо до сих пор. Видя участие, Гудовичем в нас принимаемое, уездный суд свой приговор о взятии в казенное ведомство имения отменил. Теперь поверку делает нашим документам, потом потребует у Анны Петровны, на чем основывает свое право, то есть на каком акте, деянии или словах покойного; ибо хотя завещание и полной силы не имеет, но уничтожить его не можно. Вследствие приговора уездного суда наш частный пристав у нее был, показывал завещание и требовал, чтобы она или опровергнула, или засвидетельствовала письменно, что это рука батюшкина. Она все откладывала со дня на день, наконец дала отзыв, в коем пускается на глупые рассуждения, а главного не говорит; и так пристав ей бумагу ее возвратил, яко вздорную, и дал ей день сроку, чтобы отвечать, его ли рука или нет; ежели завтра не скажет, то силою ее принудят к тому. На эту угрозу начала она себя бить по голове, ругать полицию, особливо Волкова, говоря, что он ей все эти хлопоты наводит. Стало, шаг сей довольно решающее значение имеет, что она так долго колеблется; она знает, что не может отрицать батюшкиной руки, но боится подтвердить документ такой силы. Майор полиции, человек чувствительный, добрый и лояльный, поделился со мною о всех сих разговорах с нею; он был у нее три раза и говорил с нею энергично, и так, что ей сделалось плохо; у нее были ужасные конвульсии. Майор меня уверяет, что у нее поврежден рассудок и что она беспрестанно мелет вздор.

Я получил наконец ответ от канцлера; он мне пишет с чрезмерною вежливостью и говорит: «Примите мои сожаления, что не могу подтвердить мое расположение к вам предоставлением места в департаменте коммерческой палаты, ибо мне предстоит отказаться от этого департамента; в любом другом случае мне будет приятно дать вам свидетельства моего желания быть вам полезным». Я сожалею о сем месте – с одной стороны, но с другой стороны – вижу, что никто не может заменить меня здесь. Я очень нужен здесь для дела нашего. Я узнал, что департамент коммерции уничтожен, что будет только экспедиция и что начальником ее будет Гурьев (это министр финансов). Я совсем не жалею о потере сего места; были бы хлопоты, а особливо издержки.

Александр. Москва, 21 июня 1810 года

Подробности твоего путешествия весьма интересны. Я рад, что ты увидишь край этот, довольно малоизвестный, и узнаешь походную жизнь; я ее вел пять месяцев в Калабрии, и она мне самому очень была по сердцу, хотя войска неаполитанские, несмотря на ревность Дамаса, совсем противную играли роль вашим. Здесь только и разговора, что о Молдавии: все взоры устремлены на вас; думают, что, как и ты говоришь, если граф Каменский побьет визиря и выгонит его из Шумлы, то Стамбул сдастся, и мир будет подписан на барабане. Что меня удивляет, – это то, что твой начальник имеет здесь только поклонников, но не завистников; все отдают ему справедливость; это значит, что все мы здесь истые русские люди. Я был в соборе на молебне по случаю взятия Силистрии и Базарджика. Никогда не забуду того впечатления, какое произвела на меня бывшая там графиня Каменская; все взоры были устремлены на нее как бы с благодарностью за таких ее сыновей. Как сердцу ее должно было быть весело слышать молебствие за победы, одержанные сыновьями ее! Фельдмаршал к ней подошел и поздравил, а потом все прочие. Это было чудное зрелище.

Константин. Лагерь близ Шумлы, 22 июня 1810 года

Снова курьер, и снова случай написать тебе, мой милый и любезный брат. Ничего решающего не произошло между нами и турками. Им начинает недоставать провизии и даже воды, потому что эти дураки, трудясь над своими ретрашементами, разрушили многие трубы, по которым собиралась вода в их хранилища. К нам переходят всякий день обитатели города, кои его оставляют, боясь голода, и, по их сообщениям, почти во всем согласным, по крайней мере в главном, лошадей кормят виноградными листьями, янычары одни получают свои порции, а население премного страдает; дерутся за кусок хлеба, и вынуждены рассказывать им сказки, чтобы их усмирить. Граф Каменский старается перерезать им все пути; Константинопольская дорога уже нами занята, а им остаются одни тропинки, по которым не могут они передвигать свои телеги. Мы ожидаем нашу осадную артиллерию, и тогда уж не знаю, право, что турки будут делать. Неприятно получать бомбы в турецкий город, где полно женщин и детей и где дома совсем не могут служить убежищем. Вероятно, мы останемся еще несколько времени здесь, может быть даже принудим их подписать с нами мир, ежели великий визирь сможет взять сие на себя. Он не решится сделать вылазку, ибо уверен, что его побьют. Ежели он решит убежать в Балканы, жители Шумлы, вероятно, помешают ему их оставить, или же он будет вынужден оставить нам все пушки, и потом невероятно, чтобы граф позволил им осуществить такой план.

Одним словом, благодарение Богу, все идет хорошо. Вчера взяли Джуму и тем самым отрезали им еще одну большую дорогу. Всякий день мы делаем какие-нибудь успехи, всякий день турки теряют какой-нибудь ресурс. Они не решаются более и носа показывать из ретрашементов, ежели их оттуда не выгоняют. Они не могут уже выпасать свой скот, ибо наши казаки беспрестанно у них что-нибудь похищают, и как только они выходят с войсками для защиты своих фуражиров, их атакуют, и они убегают сами или прогоняемы нашими ядрами, к коим испытывают решительную антипатию. Вот наш бюллетень. Он для тебя и друзей наших; но мне не хотелось бы, чтобы он носился по городу, ибо ты знаешь, что я не люблю играть роль Одоевского.

Я был наконец у Воронцова и Бальмена, кои удалены от нас почти на пять верст. Я хорошенько вымок на обратном пути, именно эти-то беспрестанные дожди, кои идут уже несколько дней, и мешают мне навещать их так часто, как я сего желаю. Все были у Воронцова, как я пришел; все были весьма рады меня видеть, но Бальмен особенно, он захватил меня и увел в свою палатку, где продержал долго, говоря о своей доброй Маше и все расспрашивая меня. Он ее очень любит и только и мечтает о конце войны, чтобы вернуться к ней. Он чувствует себя хорошо – сильно отличился, и это все, что я могу о нем сказать. Его брат, коего я также видел, едет сегодня в Яссы. Надеюсь, что м-ль Мари увидит по тому, как тороплюсь я сообщить тебе известия о Бальмене, какой я хороший комиссионер.

Что до меня, милый мой друг, мне здесь очень хорошо – настолько, насколько это возможно вдали от тебя. Завтра будет месяц, как я покинул Москву. Время идет очень быстро; что ж, оно вновь приведет меня к тебе и, может быть, мы тогда не будем более несчастливы. Я люблю надеяться, и не всегда же мне надеяться напрасно. Я еще не получил известий от тебя, меня это не тревожит, но я очень нетерпелив знать, что вы поделываете и что делают с вами. Я тебе писал несколько дней тому назад с курьером. Я адресовал письмо моему Тургеневу; может быть, это мое письмо будет тебе доставлено Милашевичем, и ежели ты еще в Москве, скажешь мне, которое из двух придет скорее. Хочешь ли знать, что я делаю? Я здоров, играю всякий вечер в бостон с Родофиникиным[67]67
  Родофиникин был нашим консулом в Сербии, а позднее, в течение долгого времени, управлял в Петербурге Азиатским департаментом Министерства иностранных дел.


[Закрыть], который обходился со мной очень дружески, с Фонтоном, с коим я подружился после Тенедоса, и с Блудовым, которым я с каждым днем не нарадуюсь. Это превосходный мальчик. Я все лучше его узнаю. Я живу с ним, это избавляет меня от необходимости покупать палатку. Ба! Вот так пушка, надобно ее видеть.

Турки только что выходили за кормом для скота в большом количестве. Граф Строганов и Войнов дали им время срезать хлеб и погрузить его на лошадей, после чего их атаковали, забрали у них весь фураж, убили у них более 150 человек и 69 взяли в плен, среди которых оказался и один из пажей великого визиря, шестидесяти лет. Бедняга командовал вылазкой и был ранен в плечо. Мы потеряли одного человека убитым и двух ранеными. Одно удовольствие – видеть такие дела, это подобно охоте, где турки вместо зайцев. Зукато, который командует отделением недалеко от Дуная, захватил турецкое укрепление. После он был атакован на открытом месте четырьмя тысячами турок и только с четырьмя батальонами и одним казачьим полком их оттеснил, устроил большую рубку и захватил два знамени. Влодек командовал одним из батальонов и очень хорошо себя показал.

Я обедаю у графа или у кого-нибудь из этих господ, а утро провожу в болтовне, в наблюдениях за вылазками турок и в расспросах пленников. Обедаем мы в полдень, после обеда недолгий сон; я же пользуюсь этим временем для небольших прогулок в одиночестве и чтобы спокойно думать о вас. Все обходятся со мною очень дружески. Уверяю тебя, что я весьма доволен своим пребыванием.

Константин 30 июня 1810 года

Бедный Воронцов очень болен. Вчера был одиннадцатый день его горячки, но перелома не было. Сегодня доктор мне сказывал, что ему легче, но все он еще в опасности. Я ему послал 15 лимонов, кои с трудом сыскать мог, заплатив 3 франка. Я надеюсь, что он спасен будет.

Константин. В лагере близ Шумлы,

6 июля 1810 года

Мы теперь стоим несколько далее и более вправо от Шумлы; авось-либо зайцы выйдут из укреплений своих, но тогда уже туда более не возвратятся. Сегодня в ночь часть нашего войска и сам граф Николай Михайлович идет к Рущуку, где мы марша через четыре будем. Приготовляйте плошки. С помощью Божиею и он скоро в наших руках будет. Между тем остается здесь с сильным корпусом граф Каменский для принятия визиря, ежели ему вздумается выйти. Усердие и деятельность нашего главнокомандующего не позволяют ему терять минуты времени: пока Шумла истощается, он возьмет Рущук, который, подобно Силистрии, никогда взят еще не был. На сих днях курьер из Петербурга привез награждения за прошедшие дела. Ну, брат, надо было видеть всеобщее восхищение, чтобы судить, как приятен должен быть знак, кровию заслуженный. Но какие лестные получения награждения! Граф читал список милостям, особливо тем, кои сделаны полкам, живо был тронут, несколько раз принужден был останавливаться. У нас много новых генералов, в числе коих Воронцов, Сен-Приест и Башилов. Граф получил 1-го Владимира, но вам все это должно уже быть известно. Воронцов, слава Богу, вышел уже из опасности, но еще очень слаб. Долго отчаивались в его жизни; его вылечил графский доктор, один из тех, которых мы из Вены прислали.

Константин. В лагере пред Рущуком,

12 июля 1810 года

Я пишу тебе под гром пушек и посреди ужасной бомбардировки, мой милый и любезный друг. Курьер отбывает прямо сейчас в Петербург, и я оставляю прекрасное зрелище, кое представляет нам бедный город, вынужденный получать несколько тысяч бомб, ядер, гранат и проч., и проч., чтобы тебе написать. Мне видны отсюда четыре горящие дома. Бедные жители, мне жаль вас, но я вам желаю всего возможного зла! Мы здесь с позавчерашнего дня. Граф решил оставить пред Шумлой своего брата с большим корпусом, а сам поторопить взятие Рущука, который, надеюсь, через несколько дней, несмотря на гордость и мужество Босняк-аги, который им командует, также потеряет свою невинность. От самой Шумлы досюда мы шли очень быстро, проделав в 48 часов более ста верст. Признаюсь тебе, что я был побежден усталостью. Это не шутка – оставаться 10 часов верхом и возобновлять то же самое после пяти-шести часов отдыха. Но по какой же красивой местности мы проходили!