Текст книги "Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг."

Теперь мы на высоте над Рущуком, город перед нами как на ладони; дальше милый Дунай, сей старый друг, с которым я провел восемь лет в этом самом городе. Он течет двумя рукавами, которые образуют между Джургево и Рущуком город, отрезанный своего рода каналом, посредством которого сообщаются оба города. Они расположены, может быть, в трех верстах один от другого, и даже менее. Бомбардировка – прекрасная штука, особенно ночью. Ты видишь, как летят красные ядра, как они падают, взрываются и часто поджигают какой-нибудь дом. Все это дело одной секунды. Туркам в этом деле приходится несладко, и оно их не развлекает так, как нас.

Сегодня поутру мне принесли письмо, я выскочил из постели, чтобы его принять, думая, что оно от тебя, а оно было от князя Куракина. Оно доставило мне не меньше удовольствия тем участием, какое он во мне принимает. Он написал графу, рекомендуя ему меня, как рекомендовал бы своего сына. Какой славный человек! Нельзя не быть к нему привязанным всем сердцем и душою, как я к нему и привязан. В нашем несчастном положении иметь таких покровителей и друзей – подлинное утешение.

Константин. В лагере пред Рущуком,

23 июля 1810 года

Это письмо повезет Блудов, который возвращается в Россию, и, между нами сказать, навсегда. Я занимаю его место и принимаю от него все бумаги. Здешняя жизнь ему наскучила, к тому же случились у него важные домашние дела, которые требуют его присутствия в Санкт-Петербурге и Москве[68]68
  Предстоящая женитьба на княжне Анне Андреевне Щербатовой.


[Закрыть]. Ежели он у вас будет, приласкайте его; он меня здесь очень обласкал, и, право, мне жаль, что он едет. Малый прекрасный.

Я пишу у бедного Влодека, который ранен пулею в плечо. Не могли еще вырезать пули, от чего он весьма страдает. Я у него вчерашнюю ночь просидел, да и сегодня то же сделаю, ибо ночью он не может спать, боль делается ощутительнее, и когда он один, то отчаивается. Мы с ним здесь подружились еще больше Виленского. Он без меня не может быть часа.

Александр. Горбово, 26 июля 1810 года

Наташа гулять пошла с Иваном Савельичем, придет, сама припишет тебе. Кстати сказать, о нем. Вчера потешил он нас. Были мы на именинах у соседа, князя Сибирского, известного своим несчастием [князь Сибирский потерпел в царствование Павла]; набралось тут пропасть народа. Сделал я раздачу, кидал деревенским пряников, калачей; стало этого недовольно, взял я шута, натыкал ему за шею, в сапоги, за галстук, в рукава, в штаны пряников, одним словом, начинил его всяким лакомством и пустил его в народ. Надобно было видеть, как бросились на него бабы, девки, мальчики и начали из него вытаскивать добычу; было с чего лопнуть со смеху. Женщины запускали ему руки в штаны, а он им задирал юбки, сие было весьма живописно; вообрази, что даже шумишки, кои я бросал этим дамам, не могли их отвлечь от сего занятия. Мы провели очень приятный день. Вообще нам здесь хорошо, только недостает друзей наших Волковых. Кстати, у нас есть план поехать с ними к Жанно [это Иван Васильевич Нарышкин, тесть графа М.Д.Бутурлина]. Послезавтра поеду в Москву на два дня, и тогда устроим эту прогулку, постараемся Фавста вытащить. Наташа остается здесь (теперь, разумеется), ибо поедет на гастроль к Жанно. Поутру была у нас комедия с шутом. Для наказания князь велел его привязать к качелям круглым, и подняли его наверх; просидел он там довольно, вдруг прихожу и говорю, что князь хочет его велеть расстрелять и что для того и привязали его к качелям. Приходит Белов, камердинер, с ружьем, заряжает его; тот все думает, что шутка, как вдруг бацнут в него холостым зарядом. Как видишь, мы время свое проводим в фарсах, и я был очень доволен, получив твое милое письмо, наполнившее меня радостью.

Константин. В лагере при Рущуке,

2 августа 1810 года

Меня все зовут в Вену, но теперь не то у меня в голове. Меня уговаривают проситься после мира секретарем посольства в Царьград, и я не прочь от этого. Как ты думаешь?

Константин. В лагере при Рущуке,

6 августа 1810 года

Время проходит как в удовольствиях, так и в грусти, проходит и уносит все с собою; это моя философия и мое утешение, когда мне очень грустно. Я был бы неправ, если б жаловался на мое здесь положение. Прекрасный климат и письма из Москвы; нужно ли чего-нибудь тому, кто не хочет жить в Слободе[69]69
  То есть в Москве, в Немецкой слободе, в родительском доме у Салтыкова моста. Старший брат Александр и его молодая жена жили еще там.


[Закрыть]? Могу к этому прибавить занятия, кои доставляет мне теперешнее мое место, интерес, выказываемый ко мне всеми лицами в главной квартире, и дружбу нескольких весьма почтенных особ – таких, как старый Фонтон, с коим я познакомился на море. Его племянник – превосходный мальчик, которого я очень люблю и который ругает меня всякий раз, как видит меня печальным. Он красиво поет, и я, как могу, ему подпеваю, а когда мне нечего делать, мы идем гулять в красивые места с нашими трубками. Он поет мне мелодии, кои я слышал от тебя, а в конце мы умолкаем оба: он думает о Константинополе, а я о вас, мои милые друзья.

Константин – Наталье Васильевне Булгаковой

6 августа 1810 года

Я подымаюсь очень рано утром. Иной раз в пять часов я уже на ногах. Раннее вставание идет мне на пользу; я усаживаюсь под большими вишнями, где устроили скамью. У меня перед глазами два города – Рущук и Джургево, разделенные Дунаем. Все это наводит меня на размышления. Осажденный нами город, Дунай, притекающий к нам от венского Пратера, где оставляет он прекраснейший в мире променад и веселящихся людей, чтобы прибыть к нам и увидеть печальную картину войны!

Я возвращаюсь к себе, принимаюсь за свою работу с аккуратностью, к коей приучила меня моя миссия в Вене; после перечитываю ваши письма (что делаю ежедневно); наступают 9 часов и смотр. Я без ума от марша, который играют уже два дня, – «О, мой освободитель» – не знаю ничего красивейшего. Постараюсь раздобыть его себе, чтобы вам выслать. После смотра или прежде него, ежели граф меня вызовет, я оканчиваю мою работу с ним и, ежели у меня не появляется новой, иду к кому-нибудь из этих господ; среди них есть рассудительные, веселые, сумасброды, чудаки, и я выбираю себе на утро общество сообразно своему настроению и расположению. Наступает час обеда, это 11 часов или, самое позднее, полдень. Когда я не приглашен в другое место, то иду обедать к графу, общества там хватает: всегда не менее сорока – пятидесяти человек за столом. Я ем много, по своему обыкновению, досадую на обилие мух, слушаю музыку и часто ту, которую люблю. По окончании обеда возвращаюсь к себе, сон борется с мухами, я накрываюсь наволочкою и в конце концов засыпаю. Фонтон является меня будить, мы вместе болтаем, жара чрезвычайная, мы идем играть в бостон, не имея возможности других занятий, а после вечерняя пушка возвещает нам о том, что солнце село. Мы бредем к знаменитым вишневым садам, где пребывает обыкновенно граф, а вокруг него вся главная квартира. Вскоре после того он идет ужинать, а наша прогулка только начинается, ибо ужинаю я обычно у Фонтонов и гораздо позднее.

Александр. Горбово, 6 августа 1810 года

Сожалею очень о болезни Воронцова; поберегите его! Как мне тебе пересказать, что происходило в сердце моем, когда читал я, что ты говоришь о князе Александре Борисовиче, безо всякого внушения тебя Каменскому рекомендовавшем; я читаю это тогда, как едва известили меня о кончине сего ангельского человека. Я чрезмерно огорчен, и дорога меня рассеять не могла; желаю не быть первым, тебе эту потерю объявляющим. Вам известна парижская катастрофа. Шварценберг дает Наполеону бал, загорается дом, все бегут, князя сшибают на лестнице с ног, у него сгорают волосы, брови, правая рука. Приносят замертво домой, ограбленного, все бриллиантовые знаки сняты, и князь умер несколько дней после. Какая потеря! Воображаю, как тебя это огорчит!

Константин. В лагере пред Рущуком,

10 августа 1810 года

Уже два дня у нас здесь дамы, так что мы начинаем бриться, носить мундир вместо сюртука и прихорашиваться. Дамы – это графиня Ланжерон, которая была известна несколько лет тому назад своей красотой и которая еще может славиться своею любезностью, и еще г-жа Мантефель, едущая на родину полька, очень любезная и еще довольно красивая. У этих дам мы и проводим вечера, и это по крайней мере убивает время. Впрочем, я неправ, что жалуюсь на время, оно бежит очень быстро, ибо у меня всегда полно дел. Я очень доволен моим местом, оно доставляет мне занятия, и работа очень приятна, натурально с графом; меня это с ним совершенно сблизило, и я люблю его день ото дня все больше.

Блудов уехал с большим сожалением, но его дела того потребовали, и потом у него довольно несчастливый характер: он беспрестанно пребывает в беспокойстве, в волнении, которое убьет его однажды. Вообрази себе, как можно быть с таким характером на войне.

Мы по-прежнему блокируем Рущук. По всему, что говорят перебежчики, голод начинает давать о себе знать самым жестоким образом; бедняки умирают с голоду, а богачи едят сухари. Вот покамест и все новости.

Несколько дней тому назад я присутствовал при встрече двух братьев, которые любят друг друга и не виделись в течение многих лет. Это братья Мишо, превосходные офицеры.

У нас обедают порою и в 10 часов. Теперь, когда всего только 6 часов, г-жа Мантефель уже прошла мимо моей палатки, идя навестить своего мужа в нескольких верстах отсюда. Теперь у нас здесь есть мост через Дунай, и в результате мы ни в чем не нуждаемся; мы превосходно питаемся, и потом какие фрукты! Наш лагерь стоит среди виноградников. Виноград начинает созревать, и вчера я уже съел целую тарелку. А среди виноградников растут другие деревья: абрикосовые, персиковые, ореховые, вишни, сливы и проч. Всякий день я ем свежие орехи. То-то бы к вам послал!

Александр. Горбово, 20 августа 1810 года

Тургенев тебе уже, должно быть, сообщил о будущем браке нашего доброго Уварова с графиней Разумовской, сестрой княгини Репниной. Ей дают на 100 тысяч бриллиантов, на 100 тысяч приданого и 6000 душ. Это неплохо и восстановит дела сих славных мальчиков [то есть Сергея и Федора Семеновичей Уваровых]. Не думаю, чтобы Сергей женился по любви, ни даже по склонности: ибо никогда он нам не говорил о сей юной особе, я уверен, что он захотел собою пожертвовать ради матери и брата. Впрочем, сказывают, что она очень славная девушка.

Уваров напечатал элегию «Имение поэта» и поднес ее невесте своей.

Константин. С поля сражения при деревне Батине,

27 августа 1810 года

Мой милый, бесценный брат. Узнав, что Кушнир-али, сераскир Дунайский, Мухтар-паша, сын янинского Али-паши, и другие паши и аяны собрали более 70 000 войска, дабы идти на помощь к Рущуку, и что они уже в 35 верстах от нас, граф наперед послал брата своего приудержать их, а третьего дня прибыл сам сюда для нападения на турецкие толпы, которые весьма сильно укрепились в трех лагерях, выбрав и позицию, весьма от натуры крепкую; но он сделал, как кесарь: пришел, увидел, победил! Третьего дня ввечеру мы сюда прибыли, вчера побили неприятеля, сегодня убираем пушки, пленных и знамена, а завтра возвращаемся к Рущуку. Но какая победа! Турок и следа не осталось. Более 5000 пленных, более 8000 убитых, не считая тех, кои поранены были кавалерией нашей, их преследовавшей. Кушнир-али убит, паша трехбунжучный с 4000 принужден был положить оружие и просить пощады; по сие время 176 знамен, три начальных знака у нас. Подробности еще неизвестны, а я уверен, что всего еще более. Победа была 26-го, в самые именины милой Наташи: она нам принесла счастье.

Ввечеру пред сражением граф призвал меня и отдал мне письмо от тебя, № 6. Ну, брат, что я почувствовал, читая его, и в какое время! Оно еще для меня драгоценнее было. Я ночевал у Бальмена, а в 7 часов утра армия пошла на неприятеля, превосходившего гораздо нас числом и засевшего в укреплениях. Но что может противиться храбрости русских войск? В один день войско турецкое разбито, укрепления взяты, и вечер провели мы в их укреплениях. Я во все время был с графом, а он целый день – на пушечном и ружейном выстреле от неприятеля. Их ядра и пули летали, свистели около нас, но, слава Богу, никого из графского штата не ранили, и я жив-здоров, милый друг. Граф ввечеру, называя меня дипломатом-воином, хвалил мое хладнокровие, говоря: «Вы созданы, чтобы быть военным, хотя и очень на месте как дипломат; вы все время были со мною»[70]70
  В краткой биографии К.Я.Булгакова в «Словаре достопамятных людей» Бантыш-Каменского читаем: «В Батинской битве он бросился, в числе первых, в турецкий ретрашемент, и на дружеский упрек, сделанный ему флигель-адъютантом графом де Бальменом, который нашел уже его в кровавой сече, зачем он подвергается таким опасностям без всякой нужды и пользы для себя, отвечал с улыбкою: «Пустяки! Пули бьют только вашу братию военных, а какое им дело до нас, дипломатов?» Такой же ответ давал князь В.А.Черкасский Скобелеву под Плевною 30 августа 1877 года.


[Закрыть].

Не поверишь, брат, как сердце радостно после такой победы и как я рад, что себя испытал, что я не трус. Ядра летят, а я трубку курю на своем борзом коне и не нагнусь даже, а около бьют людей и лошадей. Но, милый мой, это пишу для тебя, а не то сочтут меня фанфароном.

Александр. Москва, 29 августа 1810 года

Ты один при графе [Н.М.Каменском] теперь; дай Бог тебе найти другого Куракина в нем. Князь Александр Борисович живехонек и совсем выздоровел. Это были московские сплетни, равно как и о трех графах, о чем я писал тебе, неправда. Блудову отплачу, ежели будет сюда, за дружбу его к тебе. Место Львова от меня улизнуло; но Тургенев, мой неутомимый друг, обещает мне другое. Говорят, что Гриша Орлов будет назначен начальником государственных имуществ; что будут, как прежде, директоры экономии во всех губерниях, которые, кроме 2500 рублей годового оклада, получат много других преимуществ; он юлит, чтобы назначили меня в Москву. Это, конечно, будет хорошо, но я не спешу. Я написал Татищеву (приехавшему в Петербург), чтоб попытать его, и напомнил ему нашу дружбу. Говорят, что он будет начальником над Коллегией, и в таком случае может мне дать славное место. Я ему говорю как другу, откровенно, и такой же требую ответ; увижу, что мне напишет, и, смотря по ответу его, соображу свои планы. Татищева приняли очень хорошо, жена представлена ко двору; скоро оба будут сюда.

Скажи Влодеку, что его страдания меня очень сокрушают, но что, с другой стороны, имея в виду его успехи на славном боевом поприще, я радуюсь за его рану, если только она не будет иметь дурных последствий, а лишь причинит ему кратковременное страдание. Ты не сказал мне, где он был ранен, когда и как; хочется знать все, касающееся до друга, – а Мишеля я люблю давно. Спасибо, что за ним смотришь. Ничто так не успокаивает, как сочувствие людей к нашим страданиям.

Александр. Москва, 31 августа 1810 года

Как Куракина не любить! Да и дрянные эти французы показывают великое участие в его несчастий: во всякой газете их есть артикул о состоянии его здоровья. Буду к нему писать непременно; у меня есть прекрасный предлог: вся Москва интересуется его здоровьем. Я давно забыл о тех проказах, какие учинил мне канцлер; все было к лучшему. Кто знает, попал ли бы я к Гурьеву (которого едва знаю) под начало? Этот пролаз Тургенев хочет, во что бы то ни стало, доставить мне место директора экономии в Московской губернии. Мне пишут, что Дмитрий Павлович, приехавший наконец в Петербург, по-прежнему очень меня любит, и носятся слухи, что он займет место графа А.Салтыкова. Я ему тотчас же написал, чтобы напомнить о нашей дружбе и спросить о его планах; прошу его также выхлопотать мне что-нибудь за мою прошлую службу и устроить меня повыгоднее.

Балашов обладает всемогуществом, кое соперничает со всемогуществом Сперанского. В министерство полиции включили части всех министерств, даже нашего, ибо оно будет давать паспорта для заграницы, кочевые народы Азии будут от него зависеть.

Константин. В лагере пред Рущуком,

4 сентября 1810 года

Я описал тебе вкратце, в последнем письме моем, наше славное дело. То-то, я думаю, добрые москвичи ему порадовались, да и есть чему. Сильные укрепления, защищаемые с упорностью, великое превосходство в силах, сильная позиция, – ничто не могло противостоять мудрым распоряжениям нового Суворова и храбрости русского солдата. В десять часов 40 000 турок совершенно разбиты, прогнаны, истреблены. Надобно было видеть, как все поля и лощины, по которым конница наша преследовала бежавших, устланы еще трупами, и это ведь на 15 верст расстояния. Сверх того, лагерь уже наполнен убитыми, не считая тех, которых они зарыли. Пленных более пяти тысяч, 176 знамен, трехбунжучный Махмет-паша в числе пленных, а также и двухбунжучный, командовавший флотилией, которая рассеяна, много лодок взято и много потоплено. Весь неприятельский лагерь, вся артиллерия, оружие – все нам досталось. На другой день умора была смотреть на солдат и казаков в турецких платьях, шубах.

Константин. Пред Рущуком, 11 сентября 1810 года

Мой род занятий здесь, мой милый друг, вся дипломатическая почта. Мне кажется, граф мной не недоволен, ежели судить, по крайней мере, по его обхождению со мной. Я, со своей стороны, все силы полагаю на то, чтобы быть более чем аккуратным, и ему это нравится. Между нами будь сказано, мой предшественник таков не был. Он был поглощен своими мрачными мыслями и пренебрегал несколько работою, что мне и наделало хлопот. Он все оставил в величайшем беспорядке, и только теперь начинаю я наводить ясность. Завел свой порядок, и все идет как по маслу. Возможно ли главнокомандующему, который занят беспрестанно важнейшими делами, вспомнить о каждой бумаге? Это наше дело – очищать их, а у меня ни одна бумага не останется без ответа и без решения. Граф любит порядок, а я думаю, нельзя ему не приметить, что теперь все идет порядочнее. То, что пишу я тебе о Блудове, это только для тебя, мой милый друг. Я здесь это даже от всех скрыл, чтобы не причинить ему вреда.

В Вену ждали Нарышкину. Там теперь множество русских: Бибиков, Новосильцев, Бауэр, Кутайсов, Браницкие и проч. и проч. Живут там очень весело. Княгиня [Багратион] наняла загородный дом, и у нее, по обыкновению, много народу. От Мальи я получил также предружеское письмо. Мне прислали книгу “Vertraute Briefe, geschrieben auf einer Reise nach Wien” Рейхардта. Я был в это время в Вене – и на всех ужинах, концертах, балах, кои он описывает. Преприятное чтение для меня. Он же, всех называя, про всех моих знакомых говорит. Я к тебе со временем пришлю эту книгу, и тебя она будет интересовать.

Блудову я точно отдал для тебя № 17, в коем писал тебе о получении двух твоих писем. Жаль, что он его потерял, но совсем тому не удивляюсь, ибо он поехал отсюда весь не свой. Бог знает, что с ним сделалось. Он все генерально письма потерял и никому не отдал. Экая головушка!

У нас, брат, все идет лихо. Крепость Кладова сдалась. Всякий день что-нибудь нового и приятного. Ну уж достается туркам от нас. Но все это не мешает мне желать миру. После него тотчас к вам, и надеюсь пожить долее, чем в последний раз. Тогда надобно будет думать о месте и опять на годок расстаться. Неужели мы никогда не поживем вместе порядочно? Неужели никогда не кончится горестное наше положение? Что мы сделали, чтобы так долго быть наказанными?!

Бедный Долгоруков (сын князя Юрия Владимировича) умер от горячки в Бухаресте.

Константин. В палатке между Рущуком и лагерем,

15 сентября 1810 года

Наконец, милый, любезный брат, гордость Рущука усмирена. Сейчас подписана капитуляция, которою сдается он победоносному оружию государя императора, и в какой день? В именины государя[71]71
  К.Я.Булгаков ошибся – в день венчания на царство.


[Закрыть]! Турок было четверо полномоченных, а с нашей стороны – генерал-майор князь Вяземский, Родофиникин, старик Фонтон и я, и я именно и составил акт капитуляции. Что взял Босняк со своим упорством? Принужден был просить пощады. Это еще не все: теперь составляем мы капитуляцию Журжи, которая сегодня также подписана будет. Поздравляю вас, мои милые, с сими двумя важными приобретениями. Нашему начальнику предоставлено было взять крепости, которые никогда еще в руках наших не были. Журжа держится с начала войны, пресильная крепость, Рущук – преогромный город, гораздо более и важнее Силистрии; взяты в один день.

Это еще не все, но еще были взяты корпусом, который состоял под начальством покойного Цукато, а теперь коим генерал-лейтенант Засс командует, крепости: Орява, Краова и Неготин. Какова кампания? Славней этой не бывало и во времена Суворовых, Репниных. Сочтите, сколько дел было выиграно, городов взято. Туртукай, Силистрия, Рущук, Коварна, Разград, Базарчик и Журжа. А побитие визиря, а Батинское сражение, а дело графа Ланжерона? Но надобно мне тебя покинуть, чтобы окончить акт капитуляции Силистрии. Вчера мы им были заняты с девяти часов утра до вечера. Мы поставили палатку близ города, где и собрались. Как подумаю, что на этом самом месте, где два дня назад нас решетили пулями, теперь пощады просят! Валуев несет эту важную весть в Санкт-Петербург.

Константин. Пред Рущуком, 21 сентября 1810 года

О моих упражнениях я уже писал. Дела иногда очень много, иногда же проходят целые сутки, и пера в руки не возьму. Здесь главное – работать скоро и ясно, писать иногда лежа на голой земле и стараться сколь возможно, даже в перевозках, иметь в бумагах порядок. Канцелярией я управляю, и это очень для меня должно быть легко, ибо граф мне это препоручил, а в оной есть камер-юнкер Багреев, который несколько уже лет при здешней армии. Для переписки и порядка канцелярского у меня славный человек, Яковенко, сверх того переводчик Меликов и какой-то губернский секретарь, коего имени не могу затвердить. Для списывания же французских бумаг переводчик Спис, а для турецких переводов переводят Фонтон и Деодати. Вот, сударь, все наши чиновники и все подробности, которые ты желал иметь обо мне и о нашей канцелярии. Мое место очень приятно, потому что можно обязать почти всех генералов, посылая им газеты или отправляя их письма, знаешь, маленькими услугами, кои ничего не стоят и кои рассматриваются всегда как знаки внимания. Благодарение Небу, я могу только хвалиться всеми, начиная с главнокомандующего и кончая последним офицером. С этой стороны я весьма счастлив и доволен, и надеюсь всегда себя так вести, чтобы все мною довольны были.

Александр. Москва, 4 октября 1810 года

Ну, брат, хваты вы! Говорят, что в Петербурге только и разговоров, что о подвигах графа. Последнее его донесение читалось во дворце, после обедни, военным министром вслух; только и слышны были восклицания: «Хват!», «Ай да молодец!» А я говорю – герой во всех отношениях!

Анекдоты о графе обошли весь город. Говорят, например, что у него прекрасное зрение, неоценимая вещь в начальнике армии, что, когда он на лошади, он смотрит и вычисляет и, если лошадь в это время заупрямится, он ее тотчас меняет, чтобы ничем не отвлекать своего внимания; восхваляют некоторую сдержанность его с подчиненными ему генералами, но без малейшей гордости, что придает вес его словам; говорят о его строгости и замечают, что, будь таковая в наши последние войны в Австрии и особенно в Пруссии, многого бы не случилось; наконец, все его действия, как говорят, доказывают, что он зрело обсудил прошлое. Армия тоже, говорят, обильно снабжена и проч. Я сообщаю тебе все это, чтобы сделать тебе удовольствие. Приехал сюда полковник Свечин, отправленный графом к Гудовичу с известием о взятии Рущука и Журжи. Волков с ним много говорил, расспрашивал, кого граф отличает. Волков говорит, что не мог скрыть своей радости, слыша слова: «Есть там молодой Булгаков; хотя недавно приехал, но граф, кажется, великую к нему оказывает доверенность; он много там значит; граф работает с ним часто», – и проч. Как нас это порадовало!

Константин. В лагере пред Никополем,

17 октября 1810 года

9-го числа оставили мы Рущук, и Бог дал нам прекрасное время и прекрасные дела. На походе получили мы ключи крепости Турны, которую взял князь Вяземский 1-й. Теперь у турок нет ни одного твердого пункта на всем левом берегу Дуная.

Когда мы приблизились к Никополю, выслали к нам депутатов, и на другой день посланы были от графа генерал-майор Фредерикс, Фонтон-старик и я для заключения капитуляции, которую мы в тот же день окончили. Итак, эта сильная крепость 15-го числа, ровно месяц после взятия Рущука, нам досталась со всей артиллерией и множеством военных и съестных припасов. Теперь и на этом берегу Дуная один только Видин. Прежде Турны взяты также были корпусом генерал-лейтенанты Засса укрепления Брегово и Зябры. Каков наш молодой герой! Была ли когда-нибудь такая блистательная кампания?

Константин. В лагере пред Никополем,

19 октября 1810 года

Сегодня ездил я с графом смотреть Никополь. Какое местоположение! Город премерзкий, расположен на четырех горах, на самом берегу Дуная. Много видел я женщин, но закрытых, а только видны прекрасные глаза; иные будто не нарочно открываются, – что за личики! Уж мы лазили, лазили по горам, так что я смертельно устал.

Воронцов был послан с отрядом в Ловчу и взял это турецкое укрепление, сделал пленных после маленького дела, которое там имел. Между тем сегодняшний курьер привез ему за Систов 3-го Владимира, а Сан-Приесту – 1-ю Анну. Какие лихие офицеры!

Скажу тебе, мой друг, под секретом, что граф представил меня ко 2-й Анне за Рущукскую капитуляцию и прописал в депеше, что я был с ним в Батинском сражении. Не говори об этом, ибо еще крест не получен. Курьер отсюда поехал, кажется, 7-го числа сего месяца; может быть, ты прежде меня узнаешь, когда я его получу. Граф ко мне чрезвычайно милостив и даже отлично со мною обходится. Я его несколько раз просил о милостях для других, и он всегда делал, и самым обходительным образом. Кажется, он доволен моею работою, которую приношу я ему всегда прямо к подписи, и по сие время не переменял он ни одной бумаги, а иногда отдавал мне бумаги, кои совсем до моей части не касаются. Одним словом, я чрезвычайно доволен своим положением; дай Бог, чтобы он всегда ко мне столь же был милостив. Он со мною обходится с большою доверенностью и никогда не будет иметь причины раскаиваться; ведь я был в школе у Разумовского. Подчиненные меня любят и, между нами сказать, очень рады, что Блудов уехал.

Сегодня паши, то есть двое трехбунжучных и один двухбунчужный, были с визитом у графа.

Константин – Фаесту Петровичу Макеровскому

В лагере пред Никополем, 19 октября 1810 года

Уж я дожидался, дожидался писем от милого, бесценного моего друга, но, видно, терпением ничего не возьмешь

с ним; дай-ка его поругаю. Шельма, срамец, мерзкий человек, не стыдно ли тебе совсем меня забыть? Неужели, ленивец, не найдешь ты минуты написать ко мне хоть строчку? Это, брат, не по-приятельски – что ты глаза-то вытаращил? Кричи «виноват!», а не то тотчас на палочный караул! Ну уж так и быть, еще раз тебя прощу, только в последний.

Я не хотел пропустить верного случая, не написав к моему милому другу, которого все люблю, несмотря на его молчание. Я, брат, слава Богу, здоров, несмотря на беспокойную лагерную жизнь. Ну, брат, был я в сражении; право, хорошо, особенно как оттуда вернешься. Я своим положением очень доволен. Граф ко мне милостив, и все окружающие обходятся со мной дружно.

Экономические мои дела также идут изрядно. Я нашел почти способ жить одними столовыми деньгами, несмотря на дороговизну. Я уже получил предписание об одном курсе или прибавочных к жалованью; это делает, кажется, 1300 рублей, которые коль скоро приму, то пришлю к брату.

Александр. Москва, 25 октября 1810 года

Я сделался настоящим крючком. Целые утра провожу я в уездном суде; третьего дня сам был в Сенате, коему представил мое опровержение нелепостям, кои кузина выставила ему в своей записке. Обер-прокурор Столыпин меня очень хорошо принял, и я много с ним говорил. Анна Петровна осмелилась сказать Сенату, будто государь отринул нашу просьбу, утвердив мнение шести голосов. Я рад, что она тронула эту деликатную и ей вредную струну, и сказал, что большинство столь знаменитое голосов означает справедливость нашего дела, что, впрочем, шесть голосов нимало не опровергают прав наших в ее пользу: государь, утвердив мнение шести голосов, полагавших дать делу законное течение, дал только новый опыт своего отеческого беспристрастия, изъявив волю свою, дабы тяжбы между его верноподданными для всех без изъятия производились в установленных для судопроизводства местах, и проч. Это будет загвоздка для Анны Петровны. Уездный суд в большом недоумении с тех пор, как известно о том, что в Совете происходило; по сю пору ничего не постановил еще. Пусть тянет, а ежели Бог поможет мне успеть совершить введение во владение, то тогда тянись тяжба хоть 10 лет!

Третьего дня получил я письмо от Татищева; нельзя быть добрее его. Едва назначили его в главные начальники внешней торговли и управляющим всеми таможнями, как тотчас за меня хватился и предлагает мне что у него есть лучшего. Как моя мысль остаться в Москве, я ему и написал соответственно; не располагая местом в Москве, он предлагает устроить мне назначение через Гурьева начальником казенного имущества в Москве; при сем 4000 рублей жалованья, помимо двух процентов с экспорта, и еще другие доходы. Очень я хочу, чтобы это устроилось; все мои желания были бы исполнены. Тургенев меня мучает, чтобы я в том же звании ехал в Казань, где доход больше и место выгоднее; но я говорю, что лучше 4000 здесь, нежели 20 000 там. Надеюсь, что с сим местом не сделается того же, что с местом канцлера, коего все постепенно оставляют. Гриша перешел к Гурьеву и будет у Татищева, а Сережа – к будущему своему тестю. Добрый Тургенев, как он нам также служит! Этот плут имеет около 6000 рублей доходов, он начальник канцелярии Голицына. Блудов здесь. Очень его благодарил за ласки, тебе оказанные. Ну и оригинал! Вот он снова желает воротиться в армию; яснее ясного, что у Румянцева он сего добьется.

Константин. В Рущуке, 1 ноября 1810 года

Теперь и герой Батинский Бальмен у вас. Он вам расскажет, какое славное было дело. Верно, что вас порадовали наши победы. Воронцов славно заключил кампанию взятием Ловчи, Плевны и Сельвы. Он было забрался к Софии. Граф чрезвычайно им доволен; он мне говорил о нем как о человеке, который далеко пойдет. Он в этом деле выказал генеральские качества, спокойствие, решимость и проницательность. С чего ты взял, что я подписал капитуляцию Рущука? Милый мой, для сего надобно быть генералом; я же ее только составлял, равно как и Никопольскую, что уже немало. Вот мы наконец и в городе, и пишу я тебе в комнате; правда, вместо стекол окна бумагою заклеены, но нам уже кажется, что мы во дворце, – после стольких месяцев жизни в палатках. Я поселился в гареме; у меня комната убрана по-турецки, с одним диваном вкруг стен и тысячью шкапов. Мишо живет со мною (Бальмен тебе расскажет, какой это превосходный мальчик); посреди устроено нечто вроде салона, в который выходят с четырех сторон четыре комнаты; одна – моя, другая – Фонтона-старика, третья – канцелярии, четвертая – для людей. Вообрази, что во всех турецких домах ты не найдешь двух комнат анфиладою. Город сильно поврежден нашими снарядами и ядрами.