Текст книги "Из жизни взятое"

– Как по-вашему, товарищ Судаков, ошибка это допущена Щербаковым или преступность? Вот я задаю какой вам вопросец, – спрашивает Озеров.

Тут и я не без горячности ответил растрогавшему меня старику.

– Если всё, что вы рассказали сейчас, это правда…

– Правда! Правда! Самая настоящая!.. – зашумели колхозники. – Это Щербаков с Кругловым наголовотяпили!..

– Если это правда, – повторил я, – то будьте уверены, товарищ Озеров, преступная ошибка будет немедленно исправлена. Что касается Щербакова, о нём вопрос решит президиум сельсовета и райисполком.

– Убрать его надо! И Круглова тоже!..

(Вот, Сергей Адамович, чтобы знали вы, если доведётся вам читать мои записки, с какими извращениями политики партии и советской власти приходилось нам сталкиваться и на месте исправлять.)

* * *

На другой день звонил в райком и райисполком об Озерове, Соломине и ещё о ряде фактов. Надо действовать на президиуме сельсовета. Снимать Щербакова, заменять его. Встречаю колхозника Соломина. Опять пьян.

– Ты с чего это?..

– Сегодня на радостях. С потребилки заработанную сотню вырвал. С «кредитным» рассчитался. Бабе валенки и пальто вернули. Спасибо тебе… А сани-возок пропали, чёрт с ними! Мне не ездить…

– Товарищ Соломин, нельзя же так. Надо работать в колхозе…

– Будем работать. Молотьба кончается. Поеду в лес. Вот сбросят с «престола» Щербакова – и поеду.

Сняв шапку, Соломин кланяется и шатаясь бредёт вдоль деревни, растопырив руки, напевая:

 
Эх, я не стану водку пить,
Стану денежки копить…
Лучше книга да кино —
Чем проклятое вино!..
 

Благие намерения, возражать не приходится. Но слова Соломина в частушке – чужие, не его слава.

Что ты будешь делать с такими привычками-пережитками?.. Водка, самогон – мужицкая слабость. У того же Соломина в полном смысле соломенная бедность. Дыр и прорех во всём неисчислимое множество. А появилась копейка – становись на ребро и катись в центроспирт. Типичное явление! Типичное зло!.. Какими мерами бороться с ним? Культурными мероприятиями. Да. Для этого нужны силы. И всеобщее образование, по крайней мере не ниже семилетней школы… Плюс сознательность.

Вечером на следующий день проходило заседание сельсовета. Щербакова убрали из председателей. Взялись ещё за одного из членов президиума Круглова.

В деревне Андреевской было семь кулаков. По подсказу и покровительству Круглова все они «единодушно» вступили в колхоз. Вынесли «единодушное» решение перебить скот, а мясо продать. Решение есть – приступили к делу. Кулак Журин первый подал пример: из шести коров прирезал пять, с одной вступил в колхоз.

«Делаю по справедливости. С чем беднота, с тем и я. Одну коровушку берите…» – заявил Журин, вступая в колхоз.

Разобрались в сельсовете: отец у Круглова кулак. Было у того восемь коров, к вступлению в колхоз «уберёг» двух. Тесть у Круглова – бывший торговец. И этого не обидели, приняли в колхоз.

– А вы спросите в Андреевской. Какой урожай был, где он, этот урожай? – подсказывают члены сельсовета. – Создан ли семенной фонд?

Выясняется и тут прореха: весь урожай, кто сколько мог, растащили.

– В чем дело, товарищ Круглов? Ты – член президиума сельсовета, ты отвечаешь за свой колхоз…

– Не отвечаю! На то председатель есть. Все тащили. И все доказывали: в колхозе сообща ни жить, ни работать невозможно; каждый за себя должен отвечать и трудиться; у нас колхоз не получается…

Да, с «помощью» таких Кругловых и Щербаковых колхозы могут быть обречены на развал, на самоликвидацию…

В три часа за полночь кончается заседание в сельсовете. Каждый выступал несколько раз. Забудет, что-то припомнит, всполошится и опять: – Дайте слово!..

Вынесли резолюцию: «Кулацких сообщников Щербакова и Круглова вывести из состава сельсовета. В отношении Круглова – пересмотреть вопрос о его социальном лице, ибо он пролез в колхоз под маркой бедняка, а у отца было восемь коров. И заострить этот вопрос в деревне Андреевской и по всему сельсовету, ввиду неизбежности чистки колхозных рядов от действительно враждебных, вредительских элементов…»

Догорают последние капли керосина в лампе. Лампа тухнет. Красным обгорелым языком углится в прокопченном стекле лента. Посидели бы и ещё. Да сторож Собакин кричит:

– Расходись! Нет карасину!..

Народ нехотя расходится. А было бы о чём поговорить, особенно когда не пишется протокол и выступления не требуются вычурные. Говори, что хочешь и что бог на душу положил…

В опустевшем сельсовете быстро улетучивается табачный дым. Сдвинув два стола вместе, ложусь спать. Годовая подшивка газеты «Беднота» – под голову. В трубе с присвистом подвывает ветер. На особый лад поёт ветер, продувая дырявые окна. От холода стынет грязь на полу. Не могу уснуть. Долго думаю. И не о том, что происходит в деревне, а о том, что и как преобразуется в ней спустя годы после всех этих невзгод, неполадок, преград и препятствий… От холода перебираюсь на широкую глинобитную русскую печь. Оказывается, и там не теплее.

– Эй, Собакин, что же ты поленился истопить?..

– Побоялся, чтоб люди не угорели, – отвечает Собакин с полатей из-под какой-то убогой окутки. И себе в оправдание добавляет:

– Люди были, надышали, накурили. Спи, товарищ Судаков, почём зря, тепла должно хватить с остатком…

* * *

Сторож сельсовета Собакин не такой уж простак. Числится колхозником. В колхозе не работал ни одного дня, а купил шестьдесят трудодней за девяносто рублей, чтобы участвовать в дележе урожая и обеспечить себя хлебом на год.

– Собакин – хитрец. Собакин – трутень! – возмущаются колхозники. – За дешёвку хапает трудодни, да ещё и самогонку втихаря гонит…

И Собакин живёт, ни на что не жалуясь. Одно ему не любо – фамилия.

– От фамилии псиной пахнет, – говорит он, – а так, вообще, соответствует. От кого угодно отлаюсь… Товарищ Рогозин, сколько стоит сменить фамилию и как это сделать?

– Наверное, недорого. Есть некоторые, меняют. А ты какую бы хотел взять? Винокуров? Хапугян? Ловкачёв? Трутнев?.. – прямым намеком и не без умысла подсказывает Рогозин.

– Не шути. Мне бы революционную…

– За какие заслуги?

– Я в семнадцатом в Шуйске с урядника и стражника погоны сорвал и морды обоим разукрасил…

– Ну, тогда Мордобоев. Соответствует?

– Нет, страшна такая фамилия…

– Вот видишь, тебе не угодишь.

– Мне бы такую, немецкую, заковыристую.

Рогозин вполне серьезно, не отвлекаясь от чтения газеты, говорит:

– Я только четыре слова знаю немецких: шницель, бутерброд и ватер-клозет… Что? Не подходит? Ну, тогда оставайся и впредь Собакиным, только будь человеком.

Собакин не обижается. Понимает, что его раскусили. Ухаживает за мной и Рогозиным. Яичницу сварит, мороженой рыбы где-то раздобудет – уху приготовит. А самовар у него почти не остывает. Обязанности в сельсовете у него небольшие: раз в день подмести пол, истопить два-три раза в неделю печь. Полагалось бы ему разносить повестки с вызовами, но Собакин не таков.

– Этак я обутки изношу столько, что и жалованья мне не хватит. – И рассылает повестки во все деревни только с попутчиками.

Нам он говорит:

– Со Щербаковым-то у вас недоделочка получилась: мало его свергнуть. Его под суд надо!

– За что?

– А вот увидите! – и Собакин содействует нам с Рогозиным исправить «недоделочку», а Щербакову способствует сесть на скамью подсудимых. Знает Собакин по повесткам о незаконных штрафах, знает, что штрафные деньги перепадали в карманы председателя и секретаря сельсовета. И вот он встречает обиженных, штрафованных единоличников и говорит им: – Ступайте в сельсовет. Жалуйтесь Судакову на неправильный штраф. Отменит.

И были такие жалобщики, обворованные. Приходят однажды двое – старик со старухой, какие водятся в сказках.

– Вот живём мы, живём со старухой, – говорит крестьянин, – обоим нам полтораста годков. В колхоз не годимся. Перебиваемся сами. Разберитесь, приезжие товарищи: вот «фитанция». Ни за что, ни про что требует сельсовет со стариков сто рублей штрафу…

Я беру из рук старика повестку. Там сказано: «Гражданину Кропанцеву. Вы должны внести в сельсовет штраф 100 рублей за невыполнение кампании, иначе будет взыскано в принудительном порядке, путем распродажи имущества». Подписи Щербакова и секретаря Зливанова.

– Какой «кампании»? За что?

– Да мы не успели два кила льну сдать. У нас льна нету. Надо купить и сдать…

Щербаков, корчась от холода, сидел в своей председательской конуре, готовил дела к сдаче новому председателю. Услышал жалобщика, выбежал:

– Кто тут хнычет? Покажите повестку!..

Я подал ему повестку. Он взял, порвал её в мелкие клочки и бросил на пол.

– Ступай, Кропанцев. Это было так, для острастки написано. Зливанов наколбасил, а я, не читая, подмахнул… – сказал он, обращаясь в мою сторону.

И таких жалобщиков на незаконные штрафы нашлось не мало.

Вызвал я представителя из РИКа. Прошу проверить штрафную «политику» и практику сельсовета. Проверили. Надо отдавать Щербакова под суд. Мягко выражаясь, за незаконные действия, а вернее – за воровство.

У Щербакова шапка набекрень, но глаза от страха не лезут на лоб. Лихо отвечает:

– Действовал своей властью. Не нажмёшь – не выкачаешь. А под суд – не велика беда. Зливанова дважды судили. Однако он секретарствует. До меня был председателем Дорогов. Тот загибал – попал под суд. Ему присудили вычет четверти из жалования. Перевели на другую работу, жалованье повысили – не велика беда!.. И со мной то же будет. В тюрьму посадят – опять не велика беда. Скорей бы только судили: седьмого ноября быть амнистии, покроется мой грешок…

Удивительно предусмотрителен и практичен! Насчет слабости судебных органов, примиренчески относящихся к преступникам, Щербаков, пожалуй, прав. Хулиганы часто остаются безнаказанными. Убийц присуждают на десять лет исправдома, а они выходят через год, через два и терроризируют население.

Был при нас случай. На почве самогонной пьянки возникла, драка. Одного убили. А суд был весьма милостивый.

* * *

Хожу по деревням, смотрю, как строятся скотные дворы. Просто. Обычно. Любому плотнику по плечу такая работа. Стандарт. Но вот когда гляжу на ветряные мельницы-шатровки и столбянки, в них вижу нечто от древнерусской самобытной архитектуры. Построить их нужно было умение. И поставить на такое место, чтобы они скрашивали деревенский пейзаж, нужен был вкус строителя. В Междуречье свыше трехсот таких мельниц, работающих на даровой ветряной энергии. Новых мельниц не строят. Мастера вывелись. Самой «молодой» мельнице около сотни лет. Паровой двигатель и турбина, – недалеко то время, – вытеснят все деревенские ветряки. Разве только картины художников прошлого века будут напоминать о них…

Не осудите меня, Сергей Адамович, если заметите в моих записках не только любование нашими северными ветряками, но и замечательными домами, построенными из выросшего здесь же, под боком, крепчайшего стройного соснового леса.

Я любуюсь на эти дома не как собственник, чувствующий зависть к богатому жилью. Во мне пробуждается чувство уважения к строителям, к тем мужикам – плотникам-умельцам, которые в угоду хозяину и, как художники, в удовольствие себе строили прочно, красиво, изощряясь в выдумках, так же, как вологодские кружевницы изощряются, выдумывая замысловатые узоры в кружевных накидках, платках, длинных прошвах, идущих издавна на продажу в столицу и за границу.

И вот эти кондовые русские северные избы!.. Разве можно пройти мимо них равнодушно, чтобы не залюбоваться на такую мощную махину пятистенную, двухэтажную, с резными раскрашенными наличниками окон, с мезонином, увенчивающим верх дома?..

 
Изба-богатырица —
Кокошник вырезной,
Оконце, как глазница, —
Подведено сурьмой.
 

Раньше я не посмел бы без надобности и даже при надобности зайти в такую хоромину, когда в ней протекала чужая и чуждая мне жизнь. Разве мог раз в год, в рождество, зайти «прославить Христа» и поздравить хозяина с хозяюшкой с праздником. Да, бывало и так: придёшь, пропоёшь: «Рождество твое, Христе боже наш…», постоишь у дверей на кухне в ожидании грошовой подачки, вытрешь под носом у себя промёрзшей рукавицей и, не сказав ни прости, ни до свидания, уходишь, озираясь, как бы не увязалась за тобой хозяйская собака, выращенная с жеребца и «воспитанная в духе ненависти», как и сами хозяева, к тем, кто нищ и беден…

А теперь… Захожу, будучи в Междуречье, я в такие дома. Они не пустуют. Где – школа, где – артельная портновская мастерская, где – школьный интернат или детские ясли. Читальни, красные уголки, как бы они сверхскромны ни были, колхозные правления, сельсоветы – все они, как законные наследники, поселились в такие добротные дома.

И нет в тех домах сусальных и в богатых окладах икон на божницах-иконостасах, не висят на медных цепочках лампады. Только изувеченная мягкая мебель, да матёрые резные шкафы, буфеты и гардеробы напоминают о их владельцах, ныне бытующих невесть где, на новых местах добровольного или принудительного поселения…

Да ещё под самым князьком, на недосягаемом карнизе, видна выцветшая, но ещё явственно выведенная славянскими буквами надпись: «Сей дом купца и члена земской управы А. Н. Ломунова, построен в 1838 году от Р. X.».

В свободные часы и минуты я не прочь в своей тетради нарисовать такой дом и зарисовать оконный наличник или же орнамент, что внутри на штукатурке искусно выведен умелой рукой безымянного галического штукатурщика и художника…

* * *

…Утром по заморозку пробираюсь в деревню Васькино. Там колхоз «Борьба». В соседних деревнях «Борьбу» называют еще «Громоотводом». Считают, что колхоз формальный, создан временно, ради того лишь, чтобы избежать громового удара от колхозной грозы.

Собираю бедноту. Спрашиваю:

– Расскажите, что это у вас колхоз не в чести? Почему? Не утаивайте…

– Утаивать нам нечего. На семнадцать хозяйств в колхозе обобществлено только четыре коровы. Себе оставлено по одной корове. Остальной скот, что был у зажиточных соседей, зарезан, продан и частично съеден.

– Чего бы вы хотели?

– Мы хотели бы обобществить весь скот до последнего копыта. Иначе – «громоотвод», а не колхоз. И председатель есть, и завхоз, и счетовод, и правление, а колхоза нет. С четырьмя коровами разве колхоз? Смех и грех…

– Верно. А Зливанов как на это смотрит? – спрашиваю бедноту, – ведь он уроженец из вашей деревни?

– Зливанов? Какое ему дело. Пьёт, пляшет и песенки распевает. Ему что! Рубль заработает, да три украдет. Поди, проверь.

– Его уже проверяют.

– Ну и слава богу. Два раза судился, третьего не миновать…

Прихожу к выводу: беден этот колхоз. Ему надо объединиться. Беднота согласна. Но с кем?.. Вот если «Красная заря» пойдёт на объединение.

Иду в «Красную зарю». Деревня называется Подберёзное.

– На что жалуетесь?

– На полную «демократию», – отвечают почти в один голос члены артели «Красная Заря».

– Как это понять?

– Да вот, понимай как хочешь. Полгода существуем в колхозе, а шесть председателей сменили. Не полюбится один – давай другого. Не полюбится другой – выбираем третьего. Один за другого не отвечает, каждый винит своего предшественника. А дело страдает…

– А если объединиться вам с другой деревней?..

– Что ж, можно попробовать. Но с кем?

– А если с «Борьбой»?

– Ну их к чёрту!

– У них скот забит. Четыре коровы «сданы» в колхоз. У нас более двадцати. Пусть не хитрят. Мы за равенство…

Вот тут и берись уравновешивать. Агитация не поможет. Согласны объединиться только на равных материальных основах.

* * *

Пока велись разговоры да уговоры и принимались решения, из деревни Быльник, иначе называемой колхоз «Красный май», прискакал ко мне нарочный с запиской от инструктора Рогозина: «т. Судаков! В деревне Быльник кулацкие сынки, братья Доронины на классовой почве избили комсомольца, колхозника Паутова. Вызывай уполномоченного ГПУ арестовать виновных».

Верю записке. Передаю по телефону в район. Там уже известно. Еду в Быльник. Картина ясна: следователю не трудно разобраться.

Рогозин в Быльнике проводил собрание колхозной бедноты. Изгоняли из колхоза кулака Доронина за то, что он до вступления в колхоз перебил свой скот и за то, что он в прошлом кулак, а его сыновья судились за убийство и почему-то избежали наказания. На собрании против кулака Доронина выступил комсомолец Михаил Паутов. После собрания Паутов проводил вечеринку молодёжи. Кулацкие сынки Доронины разогнали вечеринку. Комсомольца Паутова вытолкали на улицу и избили до полусмерти.

Рогозин ругался и, оправдывая себя, как очевидца, говорил:

– Был бы наган, пристрелил бы обоих. Без револьвера к этим гадам не суйся… Убьют…

«Гады» в сопровождении конного милиционера, с мешками хлебных запасов топали по мёрзлой дороге в Шуйский районный изолятор. Я видел этих мерзавцев. Тупые холодные выражения лиц. Медлительность в движеньях – некуда спешить!.. Спокойствие в бесстыжих, застывших, словно оловянных, глазах. Им не страшно. Судились как-то за убийство, а тут: били, били – Паутов остался жив.

Разговаривал с уполномоченным ГПУ. Тот торопливо допрашивал свидетелей, завершал дело.

– Нынче убийств стало чуть поменьше, – заметил он, – но зато на классовой почве. Не из простых хулиганских побуждений. В Вологодском уезде до районирования, самый «преступный» был год 1928-й… Трудно себе представить… в праздничных пьяных драках по уезду было убито за год около трехсот человек, порезано, поранено свыше тысячи! Это же целый фронт!.. Особенно отличались Грязовец, Лежа, Кубиноозерье… Помните, в «Красном севере» так и писалось: «На Лежском фронте…»

Сергей Адамович! Что касается итоговых подробностей – сколько мы провели общих собраний в колхозах, сколько отдельно с беднотой, сколько исключили из колхозов кулаков, сколько выправили перегибов, допущенных к середнякам и бедноте, кто и за что отдан под суд – обо всём этом будет изложено отдельно в докладной записке в адрес крайкома партии. Одного не смогу осветить точно: куда, в какие места заранее сбежали от ликвидации как класса междуреченские кулаки.

* * *

…Я и Рогозин находимся в колхозе «Новое».

Это крупный колхоз. Богатый, крепкий, настоящий… Построен скотный двор на сто голов. Строится другой – тоже на сто голов. Плотники под песни тюкают топорами. Лес хороший, сухой, сосновый, звенит под ударами плотничьих топоров. Как-то приятно и радостно смотреть на весёлый труд строителей и видеть результаты их артельной работы. В колхозе скота пятьсот коров. Каждая корова в своём стойле, корм по норме. Здесь уже настоящий колхозный порядок.

Колхозник, член правления Фёдор Патралов, показывает хозяйство и, вглядываясь в будущее, рассуждает здраво.

– Конечно, дело это новое, трудное. Но раз Лениным предначертано – будет проведено. И зря наши маловеры думают, что колхозы не оправдают себя. По-старому не будет. Мы вот пять таких дворов построим, да тракторами со временем обзавёдемся – тогда наш колхоз в районе будет, как главная нерушимая крепость… Партячейка у нас пока слабовата. Все – кандидаты, ни одного члена. Недавно организовались, вместе с колхозом. Ну, и политически не сильно подкованы. Антиколхозным грызунам – кулачью и их подпевалам, пожалуй, и отпор иногда некому дать. Сжились, свыклись, принюхались. А то, что сразу мы крепко встали на ноги, так это от того, какой курс взяли. А взяли мы курс верный – сберечь весь скот!.. Животноводство – молоко, масло – было, есть и будет у нас в районе, как и по всей Вологодчине, главной отраслью. У нас и в правлении свой лозунг вывешен: «Чтобы был колхоз здоров, не разбазаривай коров!..»

У Фёдора Патралова, как и у многих в этом колхозе «Новое», зоркий хозяйственный глаз – далеко видит. Он осуждает силу привычки, силу тяготения к частной собственности.

– Разве это обобществление домашней животины, – говорит Фёдор, – если у нас четыреста коров стоят на подворьях у своих владельцев. Вот почему скорей, скорей нужны нам крупные, удобные, светлые, чистые дворы для колхозного скота. И не только в людях укоренилась эта силища привычки считать своё своим, личным и не уступать обществу, коллективу, но даже бессмысленный скот пусти из общественного двора – каждая корова найдёт свой двор. И бывало так: прибежит корова под окна к своей бывшей хозяйке, замычит, а хозяйка глянет на неё и заплачет:

– Иди, иди, голубушка, в хлев, я тебя подою…

– Ох, товарищ Судаков, товарищ Судаков, – качая головой, с грустью в голосе признаётся Фёдор Патралов. – Не без скрипа, не без слез проходит ломка старого и создание нового. Мы и колхоз назвали «Новое». И пусть это новое будет лучше старого.

– От самих зависит…

– Да, от самих, от общего согласия, и не только, – возражает Патралов. – Будет зависеть и от властей. Говорят, силён закон, а сильней его всё-таки нужда. Человеческая нужда и царей и королей сбрасывает… Мужику, будь он колхозник, будь он единоличник, нужна справедливость. Чтобы он мог жить, содержать семью и не бояться чёрных дней. Ущеми его, прижми его так, что самому ничего не останется от трудов праведных, тут его никакая дисциплина не удержит. Сбежит. И жаль ему будет земли, политой потом, и жалко родного угла, и соседей, с которыми сжился, а сбежит, ибо давно сказано: «Рыба ищет, где глубже, человек – где лучше…» Конечно, мы будем стараться, чтобы это лучшее было у нас здесь, где мы корнями глубоко вросли и хотим жить лучше, чем прозябали в отсталости до сих пор… Начало положено: траншеи для силосования кормов, водоёмчик на пятьсот коров – это своими руками выкопала наша молодёжь. Могут пожилые люди сомневаться, колебаться, а если молодежь коллективно за дело берётся – это уже хороший признак!.. Но и мужика опытного, не шалопая, товарищ Судаков, надо уважать. У опытного крестьянина глаза, как у старой наседки: одним глазом видит зерно, а другой посматривает, нет ли ястреба поблизости… Конечно, и мы в колхоз не залпом вошли. Были среди нас и мнительные, беспокойные за свою судьбу, были и опрометчивые – такие, что раз-раз, с ходу, не зная броду, обеими ногами в воду. Тоже нехорошо. Нет, ты, брат, глубину брода проверяй не обеими ногами сразу. Захлебнешься. Мы не сразу. А один по одному, собрание за собранием. Много шума, много разговоров было. Теперь это всё позади. Впереди – забота о порядке. Будет порядок – будет и дело… Хорошее начало – половина дела! Мы это так понимаем. Вы надолго сюда к нам?

– Как поживётся…

– По каким вопросам?

– Насчет порядка интересуемся.

– Доброе дело. Посмотрите, товарищ Судаков, своими глазами. Свой глаз – алмаз, чужой – стеклышко. Приглядитесь, поспрашивайте, послушайте… Осмотрительность – великое дело. Умом и глазом сделай примерку, без нужды не надо рубить. Правильно я говорю?

– Правильно, Фёдор, правильно.

– Ну вот, то-то. Добро пожаловать ко мне на чашку чая. Сахару хоть в потребилке и нет, а у меня найдётся. Для доброго гостя сладкое всегда есть. Извините, ничего горького не держу: сам не пью и другим не советую. Давно известно: не столько людей тонет в воде, сколько в вине…

И такие трезвые, рассудительные люди в колхозе «Новое» – не редкость. Патралов мне понравился. Это один из тех устойчивых и мыслящих людей, на которых в колхозах будет держаться порядок, справедливость, производительный труд и процветание…

Тогда я засиделся у Фёдора Патралова и остался ночевать.

В горнице к широкой лавке Фёдор приставил три табуретки и раскинул для меня соломой набитую постель.

Длинная полка, заставленная в два ряда книгами, привлекла моё внимание. Я спросил позволения посмотреть домашнюю библиотечку.

– Пожалуйста, прошу, если вы не утомились. А я пойду спать. Мне рано вставать. Если нашему брату-крестьянину долго спать да лежать, так нужды не избежать… А вы листайте, читайте. Керосину не жалко, – и, вывернув у лампы фитиль, чтобы светился огонёк ярче, Фёдор вышел в другую половину избы.

Книги – лучшая характеристика их владельца. Тут оказались почтенные классики – отдельные произведения и собрания-приложения к «Ниве». Были и книги Ленина с подчёркнутыми строками, и полезные для сельского хозяйства брошюры и журналы «Сам себе агроном» и «Лапоть». Библиотечка здешнего хозяина – не ради декорации.

Я взял для просмотра подшивку «Нивы» за 1917 год. Полного комплекта «Нивы» да ещё за такой исторический год мне ни разу не приходилось видеть. Сон пропал.

С нетерпением перелистываю потрёпанные страницы журналов. Ведь в них за один год чего-чего только нет о бурных событиях. Весь год в иллюстрациях и описаниях проходит перед моими глазами. В начале, – ещё жив царизм, – последний царь, не подозревая своего скорого падения, меняет министров, предписывает в наказе очередному председателю Совета министров, князю Голицыну, вести войну до победы. И вдруг – отречение от престола. Временное правительство. «Заём свободы». Война до победы. Замелькали в журнале портреты Керенского, Родзянко, Брешко-Брешковской, Корнилова, Терещенко, Чернова и других «временных». Смотрю и статьи, и очерки: Мережковский – о декабристах, Савинков – о Каляеве, Амфитеатров – о Герцене… Спешу добраться до октябрьских и ноябрьских номеров «Нивы». И что же? Журнал, находившийся в руках буржуазных издателей, поклонников и сторонников временного правительства, не спешил перестроиться. Вместо интересных сообщений об исторических событиях пошли по всей стране подписчикам-читателям сдвоенные без иллюстраций экземпляры «Нивы» с длинными повестями. Как будто ничего особенного в стране и не произошло… И только через месяц после октябрьских дней появились фотографии Смольного и дверей ленинского кабинета, охраняемого красногвардейцами… Скупо, с осторожным пренебрежением отнеслись владельцы «Нивы» к величайшим событиям семнадцатого года…

Откладываю «Ниву» и достаю с полки стенографический отчет пятнадцатого партийного съезда. Неужели Фёдор Патралов находит время читать не только отдельные документы съезда, но и стенографические подробности?.. Правда, съезд был бурный. Борьба с оппозицией. Канун решающего наступления на кулачество, пятилетний план… Да, Патралов – активист, передовой человек деревни, он должен знать многое. Раскрываю увесистую книжищу. Подчеркнуты отдельные места в выступлениях по вопросам, касающимся деревенской жизни. Пометки-записи на полях. Вопросительные знаки, плюсы и минусы. Человек изучает съезд партии и вместе с партией смотрит в будущее.

Вот, к примеру, выступление северного делегата С. А. Бергавинова всё испещрено пометками. Сергей Адамович! Я думаю, интересно вам знать, как реагируют некоторые деревенские коммунисты-колхозники на вашу речь, произнесённую на пятнадцатом съезде? Приведу коротенькие примеры:

У вас сказано:

Пометки колхозника Ф. Патралова:

…Такие страны, как Швеция и Финляндия, в два-три раза перегнали нас по линии размеров лесоэкспорта…

Чем они нас бьют? Они нас бьют себестоимостью, потому что в Швеции и Финляндии лесозаготовки широко механизируются, а мы работаем по «системе Петра Великого» – топором и лошадью – и дальше не идём…

Мы в силах побить наших буржуазных соседей, ибо наш беломорский лес – качеством выше. Значит дело за механизацией.

Прав. Без индустриализации – гибель. Нужны тракторы и в лесу, и в поле. От общественной механизации будет переворот и в частных душах. Не зря Ленин мечтал о ста тысячах тракторов.

…за последние несколько лет наша архангельская промышленность дала государству – 144 миллиона рублей в иностранной валюте, а на оборудование мы и миллион рублей не получили… Этак мы сядем в лужу. Можно сказать: «за что боролись»…

Плохо знают верхи о низах. А может и вредительство. Когда в лесу неполадки, лесоруб бежит домой. Это и есть брызги от посадки в лужу.

…Следующая задача – это заселение края. Мы просим включить нас в первоочередной план переселения, ибо мы сейчас уже задыхаемся от недостатка рабочей и гужевой силы.

Прямо недоговорено, догадка такая: добровольцев на Север найдётся не густо. Не будут ли, наступая на кулачество, высылать их на Север. Дело к тому идёт. Но приживётся ли южанин на севере? Сила природы и климата касается не только растений, но и людей.

…Мы просим, в частности тов. Микояна, о том, чтобы наши губернии: Архангельскую, Северо-Двинскую, Вологодскую и область Коми на время лесных экспортных заготовок, т. е. зимой, причислить в деле снабжения промышленными товарами и хлебофуражём к промышленным районам. А то часто из-за этого мы стоим перед угрозой срыва заготовок.

Правильно! По-хозяйски. Выступает от всего севера. Не произойдёт ли объединения в одну область или край? И какая от этого будет выгода? Будет ли сокращение служащих; портфеленосцев у нас очень многовато…

Пока я читал да записывал, незаметно и ночь прошла. На часок-два заснул перед рассветом. Спал тревожно. Слышал, как в большой половине избы около печи гремела посудой хозяйка-обряжуха. Ребятишки собирались в школу. Фёдор успел уже куда-то сходить и, осторожно открыв дверь в горницу, сказал:

– Прошу завтракать. Горячая картошка с рыжиками, и опять же чай и даже с мёдом…

– Спасибо. У вас хорошая библиотечка… Пришлось мне из-за неё сон укоротить.

– Да тут ещё не вся. Более ста книг на руках у читателей. Просят, не откажешь… Вставайте, пока картошка не остыла.

* * *

В эти дни началась оттепель. Снег слизнуло. Дороги-первопутки нарушились. Снова по грязным просёлкам потянулись скрипучие телеги. Из колхоза «Новое» в Шуйское тронулся «красный обоз» – пятьдесят подвод с первой порцией хлебозаготовок. На передней подводе к раскрашенной дуге прибит красный флажок.

Провожая обоз, инструктор Рогозин выступил с речью: заклеймим позором мировую гидру контрреволюции, прославим деятельность Третьего Интернационала, пожелаем обозу счастливого пути в социализм.

Потом мы выходили в поле посмотреть вспашку под зябь и как выглядят озимые посевы. Все оказалось хорошо, отлично. И посевы без огрехов, и вспашка завершена полностью. Изгороди вокруг полей не нарушены.

И в этом колхозе мы провели собрание. Состоялся разговор о выявлении враждебных элементов в колхозе. И вот какие слышались высказывания:

Юзгин – кандидат в члены партии: «Кулаков у нас нет, а может быть и есть, да мы их не примечаем. Ищите сами…»

Третьяков – председатель колхоза: «Кто имел в виду себя кулаком, тот давно смылся из села. А если нам затронуть середняков, работающих в колхозе, нам без них не справиться…»

Блинов Семён – бедняк: «Обопрись на бедноту – управимся… Ты вот пощупай, сколько дел общественных я ворочу-кручу. (Пригибая сухие пальцы, считает). Я член сельсовета, я начальник пожарной дружины, я в осодмиле, я в секции рабоче-крестьянской инспекции. Значит, есть во мне огонь и порох. А ты, Третьяков, мне не доверяешь в колхозе ответственного дела. Приставил сторожем меня к колхозному амбару – и всё. А я бы и в правлении, и в ревкомиссии мог, а ты туда тянешь зажиточных родственников. Ты боишься свежей бедняцкой струи, вот что!.. Ты не бойся, а верь в честность и силу нашу. В колхозе не должно быть расслоения и деления. Все, как перед богом, равны!..»