Текст книги "Повесть о Воронихине"

– Какие, зачем? Разве быть большой драке в Париже? – спросил Воронихин, удивляясь, но без тревоги в голосе.

Он знал, разумеется, что происходило во Франции. Знал о возмущении народа и его недовольстве. Однако «народ» бывает разный. Разве Поль Очер, он же молодой граф Павел Александрович Строганов, близок к народу? Но он против королевской власти. Кто-то кого-то собирается вытеснить вон из Франции, но ради каких общих и благих целей? – Воронихин не вникал глубоко в эти тонкости.

– Отдыхайте, Андре, довольно вам расчерчивать листы. Будут дела посерьезней. Утро вечера мудренее, как говорит ваша русская пословица. Битва, борьба неминуема, размеры ее неизвестны… Боюсь, что гром пушек может на время помешать вам заниматься изучением архитектуры.

Месье Жильбер повернулся лицом к стене, и скоро послышалось его похрапывание.

Воронихину не спалось, но и не работалось. Задумчивый, склонился он над большим листом, на котором циркулем был вычерчен круг и нанесены очертания купольного перекрытия какого-то воображаемого здания.

В соседней комнате, запершись на ключ, неслышно шаркая по ковру мягкими туфлями, ходил взад-вперед Поль Очер и, держа перед собой листовку, заучивал наизусть ее революционное содержание.

В ГОРНИЛЕ СОБЫТИЙ

В тревожные июльские дни 1789 года Жильбер Ромм и его воспитанники Павел Строганов и Андрей Воронихин находились в Париже. Революционные события захватили и увлекли их. Они участвовали в захвате оружия из Дома Инвалидов и вместе с вооруженным народом были на площади во время взятия Бастилии.

Гарнизон знаменитой крепости-тюрьмы состоял всего лишь из восьми десятков инвалидов и небольшого отряда солдат швейцарского полка. Против них, засевших в крепости, выступили тысячи вооруженных парижан. Бастилия сдалась и, как памятник многовекового деспотизма, была разрушена до основания. Вместе с восторженными парижанами Жильбер Ромм и Павел Строганов при осаде Бастилии возглашали на площади:

– Долой тиранов! Да здравствует революция!

Их восторгов не разделял Воронихин, хотя он и не скрывал любопытства к тому, что происходило на улицах и площадях Парижа. Он знал свое место в этой сложной обстановке, не осуждал ни Ромма, ни Очера за их поведение и отношение к событиям. Ведь Ромм у себя на родине, он достаточно умен и знает, что ему делать, а Очер молод, увлечен своим учителем, охвачен новыми идеями, не всегда ясными, но уже господствовавшими в мятежной Франции. А он, бывший крепостной, мысленно, в душе своей, конечно, сочувствует революционному народу, но, с другой, деловитой стороны, он не за этим приехал в Париж, чтобы рисковать своим участием в революции, а потом, по возвращении в Россию, по всей строгости отвечать за свои деяния.

Воронихин по-своему оценил происходящие события и решил, что даже в такое время в чужой стране ему надо заниматься изучением архитектуры, преследуя единственно поставленную цель. Он этим и занимался, отшатнувшись от своих друзей.

Между тем революция развертывалась с невероятной быстротой. Уничтожались всякие права и привилегии дворянства; десятки тысяч аристократов бежали из Франции, их имущество конфисковывалось. Арестованного Людовика XVI перевезли из Версаля в Париж; началось преследование духовенства, которое раскололось на «ослушников», подлежавших репрессиям, и на «конституционное», состоявшее из сторонников революции и искавших от нее спасения.

С первых дней революции Жильбер Ромм и Поль Очер стали членами клуба якобинцев. Они получили дипломы с девизом: «Жить свободным или умереть».

Повседневно участвуя в собраниях парижан, в решениях судеб народа, Жильбер Ромм быстро показал свои немалые способности революционного деятеля, создал известный в Париже клуб «Друзей закона». Ведал библиотекой клуба Очер, руководила канцелярией и оберегала архив этого клуба боевая революционерка Теруань де Мерикур, ставшая близкой подругой Павла Строганова. Она возглавляла женщин революционного Парижа; находясь в ореоле славы, как страстная бунтующая особа, она неожиданно появлялась на заседаниях и собраниях. Выходила на трибуну с двумя пистолетами за поясом и саблей. И не было другой столь одержимой и романтичной фигуры среди женщин мятежного Парижа. Как было не влюбиться Павлу Строганову в Теруань де Мерикур, перед которой преклонялись почтенные люди и трепетали враги революции? Очер влюбился и был с нею неразлучен. Воспитателю приходилось наблюдать за ним и предостерегать его иногда от опасных увлечений. Ромм не забывал еще и о своих обязательствах перед старым графом, посылал ему в Петербург успокоительные письма о своей непричастности к революции и о благополучии пребывания в Париже Попо и Андре.

Однако официальные сообщения из Франции не могли не тревожить Александра Сергеевича Строганова. Он, удрученный заботами о сыне, писал Ромму:

«…Вот наступает теплая погода, надеюсь, что вы ею воспользуетесь, чтобы куда-нибудь проехаться. Умы страшно возбуждены в вашей стороне. Вся Европа смотрит на то, что у вас творится и, признаюсь, ожидать чего-либо доброго трудно…»

Не дождавшись ответа, граф шлет второе письмо и требует от Жильбера уже невозможного. Он предлагает Ромму немедленно покинуть Париж и вместе с воспитанниками – Павлом и Андреем – переехать в Вену к послу Голицыну.

На это письмо графа Ромм ответил уже с некоторым раздражением:

«…В воспитании, мною предпринятом, я ни разу не покинул мысли о том, чтобы оно велось под влиянием любви ко благу, к человечеству и на основаниях здравой философии. Если желания мои не вполне осуществились, в том виновны вовсе не мои намерения, а несчастные обстоятельства, которые нас преследуют и над которыми я не властен; разве считать виною то, что я люблю и желаю заставить любить невинность, простоту нравов, справедливость, свободу, порядок и мир, столь необходимые при столкновениях, самолюбиях и выгодах…»

Но сын старого графа Павел Строганов не обращал ни малейшего внимания на отцовские письма. Он слушал речи Мирабо, Дантона и Робеспьера и чертовски был рад, когда в день праздника Федерации на Марсовом поле Ромм познакомил его с этими знаменитостями. Восторженный Очер думал, что главнейший этап его образования проходит именно в эти дни и месяцы в горниле революционных событий. Он не раз говорил своему учителю, что лучшим днем его жизни будет день, когда он увидит Россию обновленной такою же революцией.

– Может быть, я буду играть там ту же роль, какую здесь играет гениальный Мирабо…

Влияние революции на Павла Строганова, авторитет учителя Ромма были настолько глубоки, что если бы Жильбер Ромм пожелал оставить своего воспитанника навсегда в Париже, ему удалось бы это сделать. Но Жильбер, став страстным деятелем революции, оставался человеком мягкосердечным. Он не захотел вести за собой Очера дальше, к тому же связь молодого графа с Теруань де Мерикур и его активная роль в революции получили широкую огласку…

В то время находившийся в Париже русский посол Иван Симолин получал указания от императрицы сообщать ей не только о происходящих событиях во Франции, но и о поведении ее подданных, пребывавших тогда в Париже.

Посол Симолин жил в центре Парижа на Монмартрском бульваре в доме маркиза Ла Ферьера и мог видеть революцию своими глазами, не говоря уже о более подробных данных, добытых им через тайных агентов.

За годы революции Симолин послал в Петербург свыше тысячи донесений, не считая «приложений» в виде брошюр, газет, журналов, карикатур и прочих документов.

В первый день революции 13 июля, накануне взятия мятежниками Бастилии, Симолин доносил:

«…Вчера вечером произошло восстание. Французская гвардия соединилась с чернью, начала стрелять в отряд королевского немецкого полка… Вот и сейчас, когда я пишу, стреляют под моими окнами, и я боюсь, что эта трескотня и шум продлятся всю ночь… Ночь прошла неспокойно. Было нападение на главный штаб войск, помещающийся против меня, во дворце Ришелье. Были стычки на Итальянском бульваре, на площади Людовика XV и на Елисейских Полях. Стреляли из пушек. Надо надеяться, что будет найден способ прекратить эти безобразия».

Донесения за донесениями слал Симолин Екатерине, а в них о ее верноподданных русских, находящихся в Париже, долгое время – ни слова. И это естественно: ибо все они трепетно ютились в русской колонии при посольстве, и только Павел Строганов, под псевдонимом Очер, и с ним Воронихин не входили даже ни с кем в знакомство из русского консульства.

Павел Строганов (в юношеские годы).

Спустя год, как прогремели первые орудийные залпы революции, Симолин сообщал императрице: «…Меня уверяли, что в Париже был, а может быть находится и теперь молодой граф Строганов, которого я никогда не видел и который не познакомился ни с одним из соотечественников. Говорят, что он переменил имя, и наш священник, которого я просил во что бы то ни стало разыскать его, не мог этого сделать. Его воспитатель, должно быть, свел его с самыми крайними бешеными из Национального собрания и якобинского клуба, которому он, кажется, подарил библиотеку… Даже если бы мне удалось с ним познакомиться, я поколебался бы делать ему какие-либо внушения о выезде из этой страны, потому что его руководитель, гувернер или друг предал бы это гласности, чего я должен и хочу избежать. Было бы удобнее, если бы его отец прислал ему самое строгое приказание выехать из Франции без малейшей задержки…»

Узнав о поведении графского наследника в Париже, Екатерина к донесению посла приложила собственноручно написанную записку: «Читая вчерашние реляции Симолина из Парижа, полученные через Вену, о российских подданных, за нужное нахожу сказать, чтобы оные непременно читаны были в Совете сего дня и чтоб графу Брюсу поручено было сказать графу Строганову, что учитель его сына, Ромм, сего человека младого, ему порученного, вводит в клуб Жакобенов (якобинцев) и „Пропаганды“, учрежденный для взбунтования везде народов противу власти и властей, и чтобы он, Строганов, сына своего из таковых зловредных рук высвободил, ибо он, граф Брюс, того Ромма в Петербург не впустит.

Положите сей лист к реляции Симолина, дабы ведали в Совете мое мнение».

Нелегко было графу, любимцу Екатерины, выслушать донесение Симолина и резолюцию государыни. Потрясенный, он не мог понять, как же так единственный, любимый сын его, наследник многомиллионного состояния, будущий самостоятельный хозяин и владелец земель, заводов, приисков и имений вдруг сделался сторонником мятежников в Париже. А этот молчаливый, выдержанный и умный Андре, видимо, в стороне от всего ужасного, – о нем нет даже слова в донесении посла! И действительно, послу сказать о Воронихине было нечего. Разве то, что Андрей Никифорович продолжал изучать усиленно художественные сокровища и зодчества Парижа? Так ведь он за этим и приехал в столицу Франции. Правда, Воронихин изредка бывал в масонских ложах, но если бы только лишь такое увлечение водилось за Павлом, тогда граф Александр Сергеевич мог бы радоваться, ибо масонство ему, как и многим знатным людям Петербурга, не было чуждо.

«Нет, несчастный Попо, развращенный чуждыми идеями, погряз в этом страшном омуте. И почему вся Европа равнодушно смотрит на Париж? Почему не вмешается? Королю грозит смертная казнь, а все державы сидят сложа руки и наблюдают, со злорадством ожидая ослабления Франции, падения ее мощи. Не лучше ли было бы двинуть со всех концов объединенные войска на Париж?.. Спохватятся, да поздно будет…» – так думал Строганов, садясь в своем кабинете за послание Ромму.

«…Долго я противостоял буре, которая, наконец, разразилась. Сказано, что вы оба состоите членами якобинского клуба, именуемого „Клубом пропаганды“ или „Клубом бешеных“. Буря разразилась, и я обязан отозвать моего сына и лишить его почтенного наставника в то самое время, когда он нуждается в его советах…»

«Да уж какие теперь могут быть советы от человека, ушедшего с головой в революцию? Что он может дать, кроме вреда, молодому, увлекающемуся Попо? Нет, довольно, это уже не воспитатель!» – думал граф и снова дрожащей рукой хватался за гусиное перо.

«…Признаю крайне опасным оставлять за границей и, главное, в стране, обуреваемой безначалием, молодого человека, в сердце которого могут пустить корни начала, несогласные с уважением к правительству его родины…» – писал граф Александр Сергеевич.

Медленно двигалась из Петербурга в Париж почта. Письма задерживались в «Черных кабинетах», вскрывались, прочитывались, копировались и только затем, аккуратно обработанные, поступали адресату.

Но мало беспокоили Очера отцовские ультиматумы. Каждый день вместе с Теруань де Мерикур он разъезжал по Парижу и там, где бывало скопление народа, на площадях и даже у церковных входов произносил яростные речи, призывая народ к уравнению состояний, к перемене нравов, и заканчивал обычным возгласом: «Долой тиранов!»

Наконец, Жильбер Ромм внял мольбам и строгим заклинаниям графа Строганова. Однажды, возвратись поздней ночью из Национального собрания, Ромм сказал своим воспитанникам:

– Друзья мои, Попо, и ты, Андре, мы должны расстаться. Граф настаивает на вашем возвращении в Россию. За вами приедет от него посланник. Таков указ самой Екатерины. А пока, до его приезда, подальше от опасности – отправляйтесь в деревню, в Овернские горы Очер отдохнет от мятежной жизни, а ты, Андре, и там найдешь себе дело. Где же писать этюды, как не в горах?

Воронихин молча выслушал Рома. Переписываясь с графом Александром Сергеевичем, он ожидал такого решения и воспринял его покорно. Павел Строганов задумался. Не хотелось расставаться с Парижем, где он родился и провел детские годы, не хотелось расставаться и с учителем, которого он полюбил и готов был с ним на революционном пути идти в огонь и в воду. Задумался он не без тревоги и о том, что по приезде в Россию потребует отец объяснение о его поведении в Париже, и как это воспримет он, старый вельможа и друг царицы?..

Всю ночь не сомкнул глаз Павел, бродил из конца в конец по коридору, тускло освещенному свечами, насвистывал «Карманьолу». Тревожные думы не давали ему покоя. Потом он прошел в спальню, достал из ломберного столика игральные карты, ребячески обновленные революцией. В этой колоде карт дама называлась «свободой», валет именовался «равенством», туз – «законом»… Павел тщательно перетасовал новенькую, скользящую в руках колоду, поправил свечи в канделябрах и принялся гадать. Ему хотелось, чтобы перед ним на столике падала из колоды дама – «свобода» – червонная или трефовая, означающая приятные встречи с любимой женщиной. Но как ни старался молодой граф угадать свое счастье, как ни выкидывал, зажмуря глаза, на салфетку карту за картой, перед ним ложился туз, означавший «закон», и одна за другой появлялись шестерки, сулившие ближнюю и дальнюю дорогу. Да, ему оставалось подчиниться законному требованию графа и быть готовым в путь-дорогу.

На другой день в конфискованной дворянской карете, запряженной в четверку, Жильбер Ромм проводил отъезжавших в деревню воспитанников. Навстречу им попадались похоронные процессии без духовенства. На трехцветных знаменах, склоненных над гробами, были золотом вышиты слова: «Люди родятся и умирают равными».

– Что верно, то верно! – мрачно проговорил Воронихин, прочтя эту надпись. – С этим я согласен. А между тем вся людская жизнь протекает везде и всюду под другим девизом: «Кто кого смог, тот того и с ног». Желал бы я, гражданин Ромм, чтобы ваша революция привела для примера и начала Францию к равенству и братству, желал бы, но… сомневаюсь.

– Мы стремимся к этому идеалу, мы, французы, первые добьемся равенства, мы победим и утвердим победу…

– Не смею спорить с вами, дорогой учитель. Но право думать и сомневаться оставляю за собой…

За зеркальными стеклами кареты мелькали пригородные дома. Из многих таких домов бежали владетельные аристократы, теперь там хозяйничал кто-то другой, погружая на повозки конфискованные ценности для дешевой распродажи с аукционов.

– Вот видите, гражданин Ромм, – сказал вдруг Воронихин, – вы уничтожаете богатство, стремитесь к равенству. А эти люди, увозящие ценности нынешних эмигрантов, вероятно, стремятся к обогащению. Происходит этакое перемещение богатств из одних рук в другие.

– Не забывайте, Андре, – возразил Жильбер, – что разоряется меньшинство, не забывайте о большинстве, готовом делить то, что когда-то принадлежало привилегированной клике. Революция оправдывает большинство. Однако и большинство нуждается в направлении. Вопрос в том, кто, как и куда направляет. Революцию, друг мой, остановить уже невозможно. Все попытки Людовика провести запоздалые реформы уже никого не устроили. Король остался без дела, а чтобы он не мечтал о возврате былого, ему, возможно, предстоит лишиться головы… Конечно, если это будет предписано волей народа… – задумчиво, но уверенно добавил Ромм.

Наступило длительное молчание. Павел хмуро смотрел на дома, украшенные флагами и лозунгами, величавшими Революцию, Свободу, Республику. Воронихин, расставаясь с Парижем, сожалел, что поведение Очера в революции помешало продолжить ему изучение зодчества в этом прекрасном городе…

На окраине Парижа, не доезжая до первого шлагбаума, Ромм приказал кучеру свернуть с пути и остановить лошадей. Дальше во избежание того, чтобы патрули не сочли Очера и Воронихина за беглых дворян и не учинили им неприятностей, им предстояло идти на родину Ромма пешком, переодевшись в приготовленное для этой цели матросское платье. Здесь они ненадолго расстались с Жильбером Роммом. В скором времени предстояло расстаться с ним навсегда.

Между тем посол Симолин, не перестававший через своих агентов вести наблюдение за Павлом Строгановым, узнав об этом перемещении, сообщал на вопрос Екатерины:

«…Я склонен думать, что все русские, живущие в Париже, воздержались от участья в сумасбродной затее. Единственно, на кого может пасть подозрение, это на молодого графа Строганова, которым руководит гувернер с чрезвычайно экзальтированной головой. Меня уверяли, что оба они приняты в члены Якобинского клуба и проводят там все вечера. Ментор молодого человека, по имени Ромм, заставил его переменить свое имя, и вместо Строганова он называется теперь г. Очер; покинув дом в Сен-Жерменском предместье, в котором они жили, они запретили говорить, куда они переехали и сообщать имя, которое себе присвоил этот молодой человек.

Я усилил свои розыски и узнал через священника нашей посольской церкви, что они отправились две недели тому назад пешком, в матросском платье, в Риом, в Оверни, где они рассчитывают остаться надолго и куда им недавно были отвезены их вещи…»

Краткость и запоздание доноса, поступившего послу от священника, видимо, имели свою нарочитость и обоснование. Священник, некто Павел Криницкий, выполняя поручения Симолина, не имеющего прямого отношения к православной церкви, сам попал под влияние французской революции, о чем свидетельствовало одно из посланий Симолина в Коллегию иностранных дел.

Ходатайствуя об отозвании Криницкого из Парижа, посол доносил, что «…священник Криницкий ведет себя самым порочным и соблазнительным образом. Со времени здешней революции права человека вступили ему так в голову, что он более ни приходить ко мне на требования по церковным делам, ни повиноваться не хочет; на возражения же мои отвечает, что он позовет меня к суду в здешний трибунал».

Агент в рясе оказался для посла безнадежен. Зато другой агент Симолина из числа депутатов Национального собрания Гиллерми за соответствующую мзду продолжал слежку за Роммом и Строгановым и в одном из доносов сообщил, что Ромм внушает своему ученику мысль о необходимости революции в России, и подтвердил это письмом своего родственника. На доносе, попавшем Екатерине в руки, была наложена «высочайшая» резолюция: «Покажите Строганову дабы знал как и чему сына его готовят».

И опять в этой переписке посла Симолина ни слова о Воронихине, находившемся вне подозрения на положении отчасти слуги Павла Очера и в большей части вдумчивого ученика, усиленно изучавшего зодчество и занимавшегося живописью, не теряя даром ни одного часа.

Однако недолго пришлось в ту осень 1790 года находиться Воронихину в Оверне. В скором времени из Петербурга в Париж приехал посланный графом Строгановым двоюродный брат Павла – Николай Новосильцев. Во исполнение воли монаршей, по требованию старого графа был вызван из Оверни его сын Павел, а, следовательно, вместе с ним и Андрей Воронихин.

Пришла, наконец, пора окончательной разлуки друзей.

Воронихин с грустью упаковывал свои чертежи и рисунки, среди которых было много незаконченных. Павел, не скрывая слез, целовал высокий лоб учителя.

– Прости, друг, за все прости и знай – ты был и всегда будешь любим мною и Андре…

Глаза Ромма увлажнялись, голос его дрожал, когда он пытался говорить в эти последние часы перед отъездом питомцев. За долгие годы их обучения, во многих путешествиях по России и Европе он подружился с ними бескорыстно и навек. Чтобы отвлечь внимание Павла и Воронихина от Ромма, Новосильцев пытался рассказывать что-то им о Петербурге, но его и не слушали и ни о чем не расспрашивали. Тогда он сказал, обращаясь к Воронихину:

– Андре, знаете ли вы, что скончался ваш батюшка?

– Который? – спросил Воронихин. – Если барон, то об этом я наслышан. Если же названый крестный отец Никифор из Усолья, то этот, надо полагать, крепок и проживет еще долго. Да и едва ли весть о смерти Никифора дойдет до Парижа…

Пробовал Новосильцев в присутствии молодых людей завести разговор с Жильбером, поговорить об опасности избранного им пути.

– Эх, Ромм, Ромм, не ведали мы в Петербурге, что из строгановского гувернера вылупится столь хищная птица, ярый якобинец, бунтарь над бунтарями. Скажите мне, Ромм, я хоть «порадую» старого графа, какой чин, что за титул у вас в Республиканском собрании, кто вы такой? Не полагаются ли вам эполеты или золотая шейная цепь?

– Неуместны ваши шутки, господин Новосильцев, – отвечал ему Ромм. – Титул у меня незаметный, но труд мой суров и нелегок. Я, сударь, всего лишь – дворник! Да, я дворник Французской революции. Народ вручил мне не скипетр, не державу, какие у вас в России вручают царям, и даже не маршальский жезл. Народ мне дал в руки метлу и сказал: «Всякую лестницу должно мести сверху, правительственную – тем более!..» Что ж, почетное дело выполнять волю народа. Вот я и моим друзьям, моим ученикам говорю: будьте всегда с народом. Пусть простой народ груб, беден знаниями, зато он имеет чистую душу. У аристократов же, пресыщенных жизнью, нет ни малейших внутренних достоинств, одна лишь внешняя оболочка…

Новосильцев, перебивая, сказал:

– Да-а, Ромм, вы превзошли все ожидания старого графа. Несчастный Александр Сергеевич, кому доверил он воспитание сына!.. Нет, ни минуты нельзя оставаться более во Франции. Прощайте, Ромм! Дорога в Россию вам закрыта.

– Знаю… Прощайте, дорогие мои Попо и Андре… Счастливою пути. Что пожелаете вы мне, друзья?

– Дорогой Ромм, я прошу вас, как старого друга и как деятеля новой власти: есть в Париже знаменитый архитектор Леду, он строит городские заставы. Найдите ему работу, достойную его таланта. А вам, гражданин Ромм, желаю успехов. Стройте новую Францию так, чтобы народу было хорошо!.. – и Воронихин трижды расцеловался с Роммом.

– А я желаю, – воскликнул весь в слезах Павел Строганов, – чтобы вам, мой учитель, всегда была свободная дорога в Россию. И чтобы вы стали послом в России от республиканского правительства!.. Да здравствует свободная Франция! Смерть тиранам!.. До свиданья, друг!..