Текст книги "Из моей копилки"

68. ДОБРАЯ ПАМЯТЬ

НЕКОТОРОЕ время я был в Архангельске заседателем в народном суде.

Хаживал туда и просиживал в судебных заседаниях целыми неделями. Разбирали нудные семейно-бытовые дела о разводах, алиментах, о драках и мелких кражах в кухонных масштабах.

Однажды после разбора десятка алиментных дел я возвращался на трамвае домой усталый и скучный, преисполненный раздумьями о делах бренных, житейских. И мне казалось, что многие, если не все дела, которые рассматривали мы в судебном заседании, можно было бы решить проще, без судебной огласки, мирным путем.

Во время моих раздумий, я приметил, что женщина лет под сорок, ехавшая с двумя взрослыми детьми, не сводит с меня глаз. Я тоже внимательно взглянул на нее, но так и не признал, не вспомнил…

В трамвае было свободно. Женщина подошла ко мне, спросила:

– Вы, наверно, Коничев? Я не обозналась?

– Нет, не обознались.

– Ребята, идите сюда! – повелела она своим детям.

Два парня лет по пятнадцать – семнадцать подошли ко мне.

– Вот, ребята, окажите этому человеку спасибо. Если бы не он, вас на свете не было бы… – Ребята поклонились и сказали:

– Благодарим за себя и за маму.

– Ничего не понимаю, – с удивлением ответил я, не зная, что сие значит, – скажите, гражданка, в чем дело?

– А вы Женю Нестерову помните? – на вопрос вопросом ответила женщина, улыбаясь.

– Вроде бы припоминаю, а вроде бы и не совсем помню…

– Не диво и забыть. Вы меня с тех пор и не видали, как из полыньи вытащили. Я тогда утонула бы, если бы вы меня не спасли. Всю жизнь я об этом помню и не раз мужу и детям рассказывала.

И хотя об этом случае я позабыл, однако не составило труда вспомнить…

В 1924 году, кажется в декабре, мы, молодежь, поздно вечером возвращались с комсомольского губернского съезда на ночлег в Дом крестьянина.

Веселые, жизнерадостные, по-боевому настроенные, переходили по занесенному снегом льду реку Вологду. Слева при свете луны Жене Нестеровой показался чистый, не занесенный снегом лед. Она разбежалась с намерением прокатиться. Луна обманула. Оказалось – не лед, а полынья на глубоком месте реки. Женя вскрикнула и как-то сумела вынырнуть, ухватилась за кромку льда. Лед под ее руками ломался. Подойти близко и подать ей руку помощи – нельзя. Я даже оттолкнул в сторону одну девушку, которая могла бы тоже провалиться под лед.

В таких случаях выручает находчивость. Я сбросил с себя шубу. Ухватившись за одну полу, закинул другую полу под руки Нестеровой. Та ухватилась за шубу во всю собранную силу. И я ее вытащил.

Всем стало легче. Девушка спасена.

В Доме крестьянина подружки помогли ей переодеться. Впервые в жизни она выпила стопку спасительной водки.

Не заболела и даже ни разу не кашлянула после столь опасного происшествия. Деревенский народ крепок, вынослив.

На другой день Женя уже была на заседаниях съезда и даже выбрана в члены Губкома комсомола…

Неудивительно, что она об этом помнит. Такое не забывается!

Сам по себе могу судить… Вот послушайте.

В Вологодской области есть небольшое, бывшее волостное село, называется оно Заднее. Не ахти какое удачное название. Но поскольку Заднее находится позади большого села Устье-Кубенского, так его и окрестили в давние времена. В Заднем селе проживает старушка лет семидесяти с прибавкой, Александра Николаевна Голованова (в девичестве Паничева). Иногда у земляков моих заходит речь обо мне. А тогда Александра Николаевна находит, что сказать:

– А если бы не я, так и не было бы у нас писателя Коничева. – И рассказывает при этом короткую историю о том, как меня, трехлетнего, она вытащила из глубины бочага, где столь глубоко, что лошади во время купания плавали.

И верно, очень смутно, но я припоминаю:

Сидел я на перилах моста, глядел на воду, видел плавающих букашек, высматривал, не проплывет ли рыбка. А потом видел в воде небо, облака и солнце. То ли задремал, то ли, зачарованный видением, упал с перил моста в воду. И тут бы мне конец в самом начале жизни.

На мое великое счастье неподалеку стирала белье Саша Паничева.

Она оказалась моей спасительницей. Бросилась в бочаг, вытащила меня, на руках откачала, вырвала из объятий смерти. Разве такое забудешь?

Как-то во время купания в той же речке тонул брат этой Саши, Костя Паничев, мне довелось, уже взрослому, спасти его от явной гибели.

Но об этом подробно рассказывать не стану, как бы люди не подумали, что я, спустя полвека, претендую на медаль «За спасение утопающих».

69. НАД ВЕЧНЫМ ПОКОЕМ
(Не по Левитану)

Я РЕДКО бываю на своей родине. Но каждый раз за долг почитаю привернуть на забытые и заброшенные могилы своих предков и родителей.

Здесь, в селе Устье-Кубенском, на берегу малой речки Петровки, не столь давно стояла приходская церковь. С трех сторон ее – разросшееся кладбище. Колокольня была не очень старая. Ее легко разобрали по кирпичику для колхозных надобностей, не расходуя на это «святое» дело взрывчатки.

Колокольня примыкала к древней церкви, которую разрушать было нельзя. Каменная кладка, простоявшая столетия, по кирпичику разбору не поддавалась. Поэтому в бывшей церкви основали сначала общественную баню, затем – мастерскую, вроде кузницы.

Вокруг – поленницы дров. За дровами, на месте бывшего кладбища, огород…

Однажды с поэтом Сергеем Викуловым мы отправились в путешествие по Вологодчине. Разумеется, оказались и у меня на родине. Сразу же пошли на бывшее кладбище.

Остановились за изгородью в трех саженях от южной стены бывшей церкви перед грудой наколотых дров.

Я снял шапку, склонил голову, попросил и Викулова последовать моему примеру.

Тот, видимо, догадался, сказал:

– Понимаю…

– А я пояснил:

– Помню, когда мне было пять лет, на этом месте похоронили мою мать… А когда мне было шесть лет, здесь же закопали и отца. В старопрежние времена тут были похоронены мой дед и прадед и еще не знаю кто. Так что место это как бы фамильное. Но только ни могил, ни крестов деревянных, ничего не сохранилось. Лежат над прахом предков дрова…

– Слышь, – сказал я своему взгрустнувшему спутнику, – мы тут стоим, подвергая себя воспоминаниям и минорному настроению, а вон там, за поленницами, на огороде, кто-то потешается навеселе, обыгрывает на патефоне пластинки. Пойдем посмотрим на чудака…

«Чудак» оказался моим знакомым, с которым я не встречался тридцать лет. Он приехал из Устюжны навестить родные палестины и, подвыпивший, с подогретыми чувствами, появился на бывшем кладбище.

Патефон четко выговаривал слова песни и производил трогательную, захватывающую душу музыку «На сопках Манчжурии».

– Ах, как мой родитель любил этот вальс! – смахивая слезу, сказал мой старый знакомый. – Он в четвертом году воевал с япошками. Вот я и приехал к нему. И музыку привез. Слушай, отец, слушай!.. Где ты тут лежишь? Слушай…

70. ПОВОРОТ СУДЬБЫ

…БЫВАЮТ интересные встречи и неожиданные «раскопки» в памяти. Дело было в Киеве. Сижу в ресторане. Напротив за столик садится пенсионер в штатском, но вся грудь занята орденскими нашивками в пять рядов. По меньшей мере генерал-майор в отставке. Слово за слово, узнаю говор – наш, вологодский. Интересуюсь:

– Судя по наречью, вы вологодский. Скажите, из какого сельсовета?

– Я из Святогорья…

– Знаю, бывал. У меня там дружок проживал, Павел Лазунов…

– Пашка! Так это мой брат!.. – удивленно воскликнул сосед.

– Жив ли он?

– А что ему сделается. Он крепок, вынослив, хотя и постарше меня. Около Белозерья, на вологодчине трудится. Колхозные поля от кротов спасает. Кротоловом заделался. И представьте себе, живет как барин. Здорово зарабатывает на шкурках… Такой поворот в судьбе у человека. Ведь с чего начал? Служил он некоторое время исправно, да споткнулся и с ответственного пути долой. Лови кротов и радуйся, что не без пользы живешь. Эх, Пашка, Пашка…

Я не стал выспрашивать, в каких чинах мой собеседник, где воевал и прочее. А сразу стал вспоминать о Лазунове Павле, которого я знал хорошо и близко.

Был он молод, холост, партиец, активист в уездном городе.

Пришла ему пора жениться. Влюбился в поповну, что было очень не во благовремении.

Разум подсказывал Лазуному: «Нельзя мне жениться на поповне». А у влюбленного сердца свои взгляды на этот вопрос: «Женись, и точка!»

Поп не отдает дочь без венчания, и невеста просит жениха под венец, хотя бы тайно от людей, но по всем церковным правилам… Любовь выше условных предрассудков. Никто не узнает. Поп – он же и тесть.

– Разве уж тайно, чтоб никто не видел и не знал, – соглашается жених. И в назначенное время для забытия напивается самогонки, берет ружье, вроде бы пошел на охоту. А по пути закатывается в церковь. Ружье ставит за печку, сам садится на широкий подоконник и засыпает с храпом. Привели невесту. Еле-еле растолкали уснувшего жениха и окрутили его вокруг аналоя. Ничего этого Павел даже не помнит.

Опомнился на партсобрании.

«За активную связь с чуждым элементом, за венчание в церкви и женитьбу на дочери служителя культа постановили: Лазунова со службы уволить, из партии исключить».

Маленькая резолюция, а жизнь Павла Лазунова с этого поворотного пункта судьбы пошла совсем по другому руслу…

Я взял адрес кротолова Лазунова, послал ему письмо. Получил ответ:

«Смотри-ка, жив курилка! – писал мне обрадовано Павел Лазунов. – Я тоже жив. А мне семьдесят. Живу, как бог: ружье отличное, патронов мешок, озеро под окном, рыбацкие снасти – какие угодно. Весной в разлив из окна избы острогой щук накалываю – и в котел. Для похвальных грамот на стенах места не хватает. Жена все та же. Удалась баба поповских кровей. Про детей что тебе написать? Все мои дети не в меня пошли. Все до одного – ученая интеллигенция. Приезжай рыбачить и охотиться. Рад буду, да и ты не пожалуешься…»

Я обещал приехать, да, к сожалению, так и не собрался. Надвинулась старость и помешала моим дальним разъездам.

71. ОПРОВЕРЖЕНИЕ

ЗА ВСЮ свою жизнь я знал только двух человек, которым перевалило за сто лет… Первый из них – наш приходский Паша-пономарь. Он не говорил, сколько ему за сто, но, рассказывая о себе, старался каждый раз напомнить, что родился он при Наполеоне и пережил на своем веку пятерых царей, и это легко доказывал перечислением их и пригибанием пальцев одной руки. И еще он называл себя «Бессмертным». Поводом для такого, весьма опровержимого утверждения было пономарю якобы видение: однажды, во время тяжкой болезни, самая настоящая смерть – костлявая, безносая, с косой и мешком гремучих костей – приходила к нему, постояла около постели и, махнув рукой, пролепетала: «Живи, Павло, от тебя ни пользы, ни вреда никому нет, а на том свете такие не нужны…» – и ушла смерть от него, не оглянувшись.

Ободренный такие «видением», Паша продолжал служить, подпевая попу во время молебствий. Правда, язык у Паши после ста годов стал заплетаться: вместо «господи» он говорил «вошь поди», вместо «верую» – «вырою» и т. д. Поп его терпел, а молящиеся считали, что бог не такой дурак, чтобы не понять истинный смысл язычного заплетания.

Умер пономарь как-то незаметно, тем самым опровергнув пущенный им слух о своем бессмертии…

Второй экземпляр долголетия – старушка дальняя родственница моей свояченицы, жительница Осиновой Рощи – бывшего имения князей Вяземских. Звать ее Агафья Степановна Алексеева.

В молодости, по ее словам, она была красива, и сам князь на ее красоту зарился. А служила она у князя кастеляншей, ведала всем бельевым хозяйством – от носовых платков до самых дорогих скатертей. Вышла замуж за княжеского банщика, прижила немало детей. Старшей ее дочери было восемьдесят семь лет, а на вид ей нельзя определить и шести десятков.

– Эта вся в меня вышла, моя копия, – говорила Агафья Степановна о своей старшей дочери.

Происхождением Агафья была чухонка, икон не признавала, а читала молитвенник на финском языке. Понимал ли ее господь-бог – о том судить трудно, надо быть слишком матерым полиглотом, чтобы всех иноязычников понимать.

Впрочем, в этом усложнении сам бог и повинен. Не надо было во время строительства Вавилонской башни смешивать языки. Тогда бы не нужны и словари, и переводчики. Все стояло бы просто, прочно и на своем месте…

Однажды, во время выборов в местные советы, в Осиновую Рощу к дремучей старушке Агафье Степановне явился корреспондент вечерней газеты с фотоаппаратом и коротким разговором:

– Сколько вам лет, за кого голосуете? Доберетесь ли на своих ногах до избирательного участка?

Заглянув для достоверности и в паспорт, корреспондент прикинул в уме возраст избирательницы. Заснял ее в трех видах и решил еще побеседовать с одним из сыновей этой старушки, стародавним пенсионером:

– Будьте добры, расскажите в нескольких словах о вашей мамаше…

– С удовольствием. Годы ее вам известны. Она еще в силах. У нее свое хозяйство, мы не касаемся. Кормит двадцать куриц. Яйца носит на станцию Левашове по рублю за десяток. Каждый день выпивает по маленькому шкалику водочки и никогда-никогда ничем не болеет. Памятью стала ослабевать. Боимся, как бы, уходя из дому, не заблудилась. Себя в обиду не дает. Ругается, ни кому не уступит. В блокаду с места не сдвинулась. Впрочем, она и все мы, ее дети, в этом домишке родились, у пруда и княжеской бани… Еще скажу: зрением не страдает. Читает без очков. Пишет разборчиво, но иногда русские буквы по забывчивости ставит рядом с финскими. Живет она попеременно у своих сыновей, дочерей и внуков. Конечно, не обижаем. Все мы тут друг от друга неподалеку живем испокон, со времен Вяземских, а, может, и раньше…

– Очень благодарствую, – сказал корреспондент.

И назавтра в газете заметка:

«Самая старая избирательница»

Все в заметке было отражено правильно. В одном ошибся корреспондент: вместо «ста девяти лет», написал – «в беседе со мной она заявила, что ей сто десять лет и на избирательный участок придет сама, без посторонней помощи, и охотно отдаст свой голос за того, кто пропечатан в бюллетене…»

Давно так не возмущалась Агафья Степановна, как возмутилась, прочтя что ей в газете прибавлен целый год возраста.

– Надо пристыдить вруна! Где сто десять? Мне пока и до ста девяти лет восьми дней не хватает!..

Взяла большой лист бумаги и крупными, четкими буквами вывела:

«Опровержение»

А дальше, обратясь к сыну, зятю и внучатам требовательно сказала:

– Чего смеетесь, окаянные, подскажите, как от клеветы защититься. Отродясь в газету не сочиняла…

72. КАК РАСКУПОРИТЬ ЛОШАДЬ

КАК-ТО Лениздат направил меня в один из районов Ленинградской области – написать книжку об опытном пастухе Хамове. С этим заданием я оправился. Книжку написал. Ее никто не приметил, и попала ли она в руки другим, менее опытным пастухам, о том не ведаю.

Во время этой поездки в район мне запомнилась одна житейская деталь.

В колхозе жителей было немного, да и те по причине недостаточной заинтересованности не очень-то старались на колхозных полях.

Осенний месяц был дождливый, надо спешить убирать картофель.

Из Ленинградского университета приехали в колхоз студенты.

Дело двинулось, невзирая на непогодь и на то, что труд студентов не оплачивался. Одна из хрупких городских студенток, назовем ее Таней, была определена на более легкую работу. На тихой, смирной и заезженной лошадке она отвозила с поля выкопанную картошку и сваливала в деревне на луговину около хранилища.

Ребята-студенты еще продолжали трудиться, а Таня, кончив свое дело, приехала с последним возом, сгребала лопатой картофель с телеги, и теперь надо было выпрягать лошадку и пустить на подножный корм, а сбрую убрать под прикрытие, чтоб не мокла под дождем. Это оказалось для Тани самым трудным, невыполнимым.

И все-таки она попыталась обойтись своим умением и силами.

Сняла с лошади узду, и дальше дело не поддавалось. Она и так и эдак. Не получается, да и только!

Колхозников она постыдилась просить на помощь.

Я проходил мимо. Видит, что человек городской, посторонний, решила обратиться:

– Гражданин, товарищ, знаете что? У меня не получается… Помогите, покажите, как раскупорить, ну, раздеть, что ли, лошадь?

– Это дело нехитрое, пожалуйста. Зачем вы узду сняли? Узда снимается в последнюю очередь.

Я стал показывать девушке, как надо отпустить чересседельник, рассупонить хомут, снять гужи с оглобель, убрать дугу, затем показал, как снимается хомут и седелка…

Девушка, вся промокшая за день на дожде, смотрела на меня благодарными глазами.

– Вот спасибо-то! Знаете, в следующий раз я сама смогу.

– Вы из Университета?

– Да, с четвертого, филологического.

– Мой сын там учится. Не знаете ли такого-то?

– Как же, знаю. И, пожалуй, я не расскажу ему о встрече с вами.

– Дело ваше, но будьте уверены, он вырос в городе и тоже не умеет ни «раскупоривать», «ни закупоривать» лошадей. Хотя премудрость тут и невеликая.

73. В ПОЛЮШКЕ НА КАМЕШКЕ…
(Этюд)

ЗАХОТЕЛ навестить свою деревню. Приехал – нет деревни. Ни одного строения, ни единой изгороди, ни деревца, ни кустика. Кругом совхозная пахота да клеверные луга. Отыскал большой серый камень, глубоко ушедший в землю. И по этому камню, подпиравшему угол избы, еле-еле определил то место, где была моя родная деревенька. Куда что девалось?

Сел на камень, задумался. В записной книжке черкнул сначала четыре строчки:

 
Было в Попихе 15 дворов,
Было в Попихе 30 коров,
Исчезла деревня в 30-м году,
Теперь от Попихи следа не найду…
 

Потом расстегнул рюкзак. Достал военных лет флягу с охотничьей водкой.

– Прости, Попиха, что не видел твоих последних дней существования. Здравствуй, земля непустующая, дающая урожаи хлебов и трав с помощью тружеников, оставшихся в поредевших окрестных селениях…

Я наполнил оловянную стопку. Выпил.

В записной книжке добавил:

 
…Да, исчезла моя деревенька,
Словно сквозь землю ушла.
 

Не знаю, во что дальше вылились бы мои горе-горькие вирши, если бы я не услышал чьи-то приближающиеся шаги. Обернулся, посмотрел супротив солнца прищуренными глазами, увидел матерого мужика с косой на плече. Он меня, конечно, сразу не узнал.

– Здравствуй, Афоня, здравствуй. Рад видеть хоть одного из здешних старичков.

– А ты кто? Откуда меня знаешь? – спросил он, крепко пожимая и не выпуская из своей шершавой руки мою, изнеженную физическим бездельем ручонку.

– Узнал я тебя, Афоня, по этой самой бородавке на щеке.

– Да, бородавка подвыросла, и не могу собраться срезать, по правде говоря, побаиваюсь. Говорят, может произойти кровотечение. Привык, не за красотой мне, старику, и гнаться… Так скажи-ка, кто же ты такой?

Я назвал себя.

– Да не может быть! Не верю. Непохоже никак. Покажи документ.

– Может, без документа докажу: я малышом был, бегал с ребятвой в церковь, когда тебя с Марьей Федоровной поп венчал…

– Господи боже! Помнит… – удивился Афоня.

– С братом твоим Алешкой гулял вместе. Он меня постарше, кажись, годов на пять.

– Алешку в гражданскую войну белые убили на юге. Отчаянный башка, герой… Ой, ой, кого встретил-то! Давай-ко и я присяду на камешек. Потолкуем. Куришь? Ну, ладно, один подымлю. Смотри-ка, в родные места потянуло. Надолго сюда? Говорят, ты в Ленинграде прижился. Сочинитель!.. Твою тут одну книгу читали. Зачем ты в книге себя-то Терехой назвал? Ведь Терехой звали не тебя, а пастуха. Про Алеху Турку у тебя правильно, такой он и был. С учительницей у меня однажды спор вышел. Она говорит, что ты не умеешь природы описывать. А я ей говорю: «Какая у нас природа! Леса вырублены, речки высохли, поля мелколесьем задушило, болота непроходимые. Онамедни трактор посередь дороги провалился, еле-еле всем миром вытащили. Здесь ведь не Крым и не Кавказ, не Ташкент какой-нибудь, где яблоки растут с горшок…»

– И у нас в природе есть своя прелесть, – возразил я Афоне, – да мы к ней присмотрелись и не замечаем.

– Ой, нет, – настаивая на своем, сказал Афоня. – Побывал бы ты тут в зимнюю пору. Обезлюдела наша местность. Встань, оглянись кругом и припомни: Боровикова почти нет, от Полустрова одна изба осталась, от Копылова почти ничего, Тепловское, Бунарево, Корнилово будто провалились. Кто куда, кто куда… Вот и наша фамилия Башлыковых разбрелась по свету. Скажу про своих деток: сын Военную академию кончил. На своей «победе» как-то меня навестить приезжал. Другое мое дите – старшим агрономом в Тульской области, дочка – в Омске бухгалтером. Младшая кончает институт, сюда уж не вернется, калачом не заманишь. Да взять, к примеру, и вашу бывшую Попиху. Кто где пристроился: кто на бумажной фабрике, кто в Череповце, кто в Архангельске. Велика матушка Россия, есть где притулиться. Один Череповец почти двести тысяч деревенского народу приютил. И кто бы куда из деревень ни ушел, где бы ни оказался на новых местах, все живут, как слышно, хорошо и обратно – никто. Так что нашу пустоту деревенскую и оплакивать не приходится. Ездил я в Череповец в гости к племяннику. Бригадиром он на стройке работал, а потом другую профессию одолел. На прокате стальных листов трудится. Что там есть! – подступиться страшно. Такая махинища! Я бродил по цехам, как козявка. Боялся, как бы где чем не придавило, либо не обожгло. Ну и заводище! Больше тридцати труб насчитал. И кого там ни спросишь, все больше наши, вологодские, от земли взятые, к великому делу приставленные. Поглядел я на все это и о своих деревенских делишках и недостатках сразу забыл.

А племянничек, как придет с работы, в ванне пополощется – и за книгу. Все про сталь да металл. У такого не загостишься. День-два побыл я у него и уехал…

Бросив окурок, не теряя нити разговора, Афоня продолжал:

– Без радио и газет не живем. Все знаем, что на свете происходит. Теперь у нас на полста верст кругом совхозное. Мы все на жалованьи. Хошь – плати, и не хошь – плати. Трудодень платой обеспечен. Не жалуемся. Деньги есть, товары привозят. Рабочих рук мало, зато тракторов и уборочных машин хватает… Волей-неволей сама жизнь в наших местах подсказала обернуть колхозы в совхоз. Многоземелье и малолюдье – вот причина… Без совхозной техники, без машин да без всяких механизаторов тут бы земля совсем запустела… Коровенки у нас тоже неплохие. Наше вологодское масло везде в почете. Оно на добром счету в столице. Да мы его и сами любим. До нынешней поры у нас не бывало, чтобы все коровье поголовье по району давало по три тысячи четыреста килограмм молока с коровы в год. А ныне таковы удои. Опять-таки по науке. Вот если бы все наши совхозные машины были не на разных участках, а в одном строю, ты бы ахнул! Более полста тракторов, пятнадцать автомобилей, семьдесят электромоторов, более двадцати уборочных машин, а есть такие еще машины, штук двадцать, как и назвать их не знаю. Машины нас оживили. Ну, телевизоры – это все стало обычно… А если запомнить прошлое, тоже не все худо было. Иногда и весело живали. Развлекались, как могли. Где-то сказано: «В старину живали деды веселей своих внучат». Веселей, не веселей, а вспомнить есть что…

Мы стали вспоминать о давнем прошлом здешних мест и о тех людях, которые остались в памяти и поныне.

Афоня начал перечислять забытых земляков-соседей, припоминая и добавляя каждый раз какую-нибудь деталь к характеристике:

– Алеха Турка, этот был забавный чудак. Бывало, попы-монахи придут с иконой в засуху дождя у бога просить. Устроят молебен, Турка нарочно появится в парусиновом плате и зонт над собой растопырит. Все за молебном над ним смеются, поп нарекание выговаривает, а Турка, будто всерьез, без усмешки говорит: «Боюсь, как бы за молебном дождем не залило». Икона поставлена на стол посреди деревни. Турка, не снимая с головы шапки, лезет на четвереньках под стол, вроде под благословение; поп опять ворчит: «Ты что, как пес, подлезаешь под святую икону, стань по-настоящему на колени да скидывай шапку!» А Турка ему из-под стола в ответ: «Пес тоже создание божие, а святое благословение и скрозь шапку пройдет. Не беспокойся, батюшка». И так весь молебен, бывало, в спектакль превратит… А не помнишь ли, вон, на том месте, где пень от подсохшей березы стоит, была изба покойного Миши Петуха. Жили вдвоем Миша да Агниша. Частенько выпивал Петух. Сапоги продаст, идет пьяный домой, напевает:

 
Ставь, Агниша, самоварец
Да без угольича,
Неужель не поцелуешь,
Мишу Пимановича?..
 

Другой песни и не знал. Вся отрада у Петуха – медный самовар да и тот, бывало, сельский староста придет и за недоимки оброка унесет. Всяко жилось при старом режиме… Насчет песен горазды были братаны Какоуревские Петруха да Сашка. Выпьют и затянут:

 
Зачем не родился я графом,
Зачем мне судьбой не дано
Сидеть перед теплым камином
И пить дорогое вино…
 

Петро в Пучкасах утонул, а Сашке за семьдесят перевалило. Старую жену недавно покинул, к молодухе-вдовушке подкатился, и живут…

Я вспомнил Сашку. Кавалером двух «Георгиев» с германской войны пришел. Женился на первейшей красавице. Все ее запросто не по имени, а «царевной» за красоту и стройность называли.

– И еще было у них два брата: Сергей, тот крупным работником стал, – продолжал Афоня, – а четвертого брата, Алексея, не помнишь ли за что «сомустителем» кликали по-уличному?

– Нет, не помню.

– А за то, что он умел драки заводить. Сначала склоку организует, а там, глядишь, и драка. Сам не дрался. Со стороны поджучивал да посмеивался. От двух войн отвертелся, не попал в солдаты. В гражданскую, после революции, окот для казны заготовлял. Дико разбогател. Но деньги те были – миллионные бумажки, на оклейку стен пошли.

– А теперь он где?

– Канул в тар-тарары, – неопределенно ответил Афоня, поглядывая на мой дорожный рюкзак, из которого раздражительно торчало горлышко фляги. Уловив его не совсем хищный, но вполне оправдывающий нашу встречу взгляд, я предложил:

– Есть у меня остаточек доброго вина, давай, Афанасий, выпьем за упокой тех, кого нет, и за здравие живущих.

– Это можно.

Я наполнил стопку, поднес Афоне.

– За совхозное крестьянство, чтоб оно росло и процветало, – нажимая на «о», проговорил мой собеседник и без передыха опорожнил стопку. – Крепенькое, не противное, вроде бы я такого и не пивал. А в общем, не расчухал…

– Тогда давай вторую…

– Да удобно ли? Сам-то…

– Я уже успел.

– Погоди, вон «царевна» идет с корзиной. Не иначе, у нее есть закусь какая-нибудь.

– «Царевна», та самая?

– Ну да, но теперь она больше на бабу-ягу смахивает. Годы берут свое, да и супруг, разведясь, на старости наглупил. Хоть никуда глаз не кажи…

Я посмотрел на женщину, подходившую прямо к нам по узкой тропинке. Это была согнутая жизнью и судьбой старуха, с длинным острым носом, с редкими седыми волосами. За спиной плетеная корешковая корзина, покрытая выцветшим головным платком… Шепеляво выговаривая слова, она вымолвила:

– Здрасьте, мужички хорошие. Сидят двое в полюшке на камешке да выпивают. Магарыч, поди-ка, литки пьете? Чем поменялись-то, Афоня-Голубые кони?

– Поменялись мнениями так на так, – ответил Афоня. Я и не подозревал, что за ним до сих пор сохранилось уличное прозвище Афоня-Голубые кони.

– Поройся, «царевна», в корзине, нет ли нам закусочки, – попросил Афоня.

– Да ради бога, возьмите хоть лучку, хоть чесночку или помидорчик. Ходила в село поторговать овощем со своего участка, да зазря, на трешник только и продала, остальное тащу назад. Попутно зашла в Ивановскую деревню, два часа телевизор глядела.

– Чего опять? – спросил Афоня, держа одной рукой стопку, другой ухватив пучок зеленого луку.

– Детские передачи. Господи, до чего дошли! Прямо по воздуху всякие видения показывают, и ничего им не помеха: ни темная ночь, ни ветер, ни дождь. Чудо из чудес, и никому теперь не диво. А раньше бы от такого чуда я самая первая с ума сошла… Да берите больше, не жаль мне этой снеди. Не много грядок, а наросло всякого добра и себе, и на продажу…

Афоня выпил вторую. Свежий зеленый лук захрустел у него на зубах.

– Спасибо, Костенькин Иванович.

– Может, и третью выпьешь?

– Ни в коем разе. На то эта посудинка и стопкой называется, чтоб знать, где надо оказать «стоп». Две выпил – и стоп. Иначе до своей избы не добреду, усну на дороге. Походишь по деревням – забредай ко мне. Я для тебя петуха зарежу. Не обходи… – обратясь к старухе-«царевне», спросил:

– Алексашка не поумнел? Не вернулся?

– И не спрашивай, – ответила старуха, – лишился разума. Дурак по самые уши.

– Да кто из вас виноват-то?

– Пушкин…

– Не шути.

– Да как же? Он первым сказал: «…любви все возрасты покорны». Смотался мой потаскун. Уехала бы я куда, да старость подкашивает. Не двинешься. По весне видела его в селе однажды. Свернула с его глаз в сторонку. Пьяненький шел, балагурил:

 
Зачем не родился я графом,
Зачем мне судьбой не дано…
 

Тьфу, дуропляс! Графом… хватит того, что человеком родился, а дураком помрет…

Закинула «царевна» корзину за спину и пошла, не узнав и не спросив у Афони про меня, кто с ним распивает литки.

Стрекотала конная сенокосилка. На большой высоте в лазурном небе пронесся со скоростью звука реактивный самолет, оставив за собою две длинных белых борозды.

Охотничья водка разморила Афоню. Глаза у него закрывались сами собой. Он широко зевнул, сделал несколько резких движений. Я поглядел в сторону уходившей от нас женщины, вспоминал, какой она была красавицей, да и супруг ей был под стать: с усами, как у Козьмы Крючкова, всегда чисто бритый, в разговорах нарочито не окал по-вологодски, а вместо «опять» подчеркнуто выговаривал «абратно».

– Придется малость помедлить, – сказал Афоня, непритворно зевая, – нельзя во хмельку попасть бригадирше на глаза. Не залечь ли мне в кусточки? Или скоро выветрится?

– Пройдет в два счета, – успокоил я его, – охотничья ненадолго забориста, и запаха от нее нет такого, как от череповецкого «сучка». Эта шатает, а с ног не валит.

– Ну и то хорошо, – согласился Афоня и добавил, кивнув в сторону ушедшей женщины: – Она тебе, наверно, напомнила, а ты и забыл совсем мое прозвище – Афоня-Голубые кони.

– Конечно, забыл. Живя в разных городах, я за сорок лет ни разу не вспомнил об этом, и даже такого слова, как литки, не приходилось мне ни употреблять, ни слышать…

– Голубые кони и литки одно с другим связано. Хочешь, расскажу одну такую со мной бывальщинку…

– Рад послушать, но сначала допей, что на донышке булькает.

Афоня отказался пить:

– Годы мои не те, хватит двух стопочек, по одной на обе ноги, чтобы не шибко кособочило в походке.