Текст книги "Из моей копилки"

27. ВЕРХОСЫТКА

НЕ КАЖДЫЙ знает это вологодское слово «верхосытка», и что оно означает. Попробую объяснить примером из самой бывалой жизни…

До революции и немного позднее в деревнях водился обычай устраивать так называемые помочи.

Зажиточный или богатый хозяин в жаркую пору жатвы или же в сенокос приглашал в воскресный день на помощь человек сорок – пятьдесят из ближних деревень. Они приходили с косами и граблями, а если на жатву – с серпами. С утра хозяин давал им урочное задание с расчетом на азартный труд в обгонку.

Трудились рьяно, старательно, а главное – выгодно для хозяина – бесплатно, за харч с выпивкой. Выпивка давалась в меру, но обед предусматривался такой, чтобы целый год была в памяти отрыжка. Если же харч окажется скуден, то такой хозяин может не рассчитывать впредь ни на какую «помочь». Да мало того, его же еще и высмеют, как скрягу, любителя на чужом хребте в рай въезжать…

Помню, в нашей Попихе Афонька Пронин созвал большую ораву косарей, парней и девок, на «помочь». Косили в пустоши длинные кулиги спозаранку.

Парни на глазах у чужедеревенских девчат стремились показать свое умение бойко и гладко косить. Девки не отставали, тюкали косами-горбушами чуть ли не по пятам ребят и покрикивали.

– Оглянись-ко, Ванька, после твоего покоса трава дыбом стоит! Будет у тебя жонка корявая, конопатая…

– А мне с лица не воду пить, и с корявой можно жить! – отшучивается парень, размахивая косой направо и налево, не разгибая спины.

С утра по свежей росе скосят, наскоро закусят пирогами с ягодой-голубикой, передохнут и начинают сгребать скошенную траву в копны.

Солнце перевалило на вторую половину неба – у косарей работа закончена.

Хозяин доволен: весь сенокос управлен за один день. Остается только сметать в стога или свозить на сеновал. С этим делом он управится силами своей семьи.

Вся воскресная артель направляется харчеваться в деревню к тароватому хозяину. Тут он и должен отличиться.

В просторной избе расставлены столы, как на свадьбе. На скатертях разложены деревянные ложки, роговые и костяные, местного изделия, вилки. Парни и девки рассаживаются в застолье попарно и полюбовно, кто с кем хочет.

Сначала подается в глиняных ладках студень. Гостеприимная хозяйка приговаривает:

– Всякой обед скуден, если не подается студень.

А хозяин ей на подмогу словцо подкидывает:

– Давно известно: без холодца – ни самогонки, ни винца. А с холодцом – первая колом, вторая соколом! – и выставляет на стол в пузатых древних графинах на выбор и мутный самогон, и водочку. Девчата свой пай хмельного уступают ребятам:

– Пейте, но без буянства.

Дальше следуют различные блюда: щи вгустую, с говядиной, из больших блюд, без тарелок. Мясо с картошкой на сковородах. Рыба жареная своего улова плавает в топленом молоке на жестяных противнях, ячневая каша с овечьим салом, творог, овсяная крупа, взболтанная на кислом молоке. Яичница шипит в коровьем масле, клюквенный кисель – «вырви глаз»…

– Ешьте, ребята и девки. У меня этого добра хватит, не жаль, тут все свое, ничего покупного нет. На верхосытку еще есть такое блюдо, какого вы нигде не видали и не едали! – похваляется Афонька Пронин. И подает команду:

– Ну, Евдоха, и ты, Мастредия, подайте нашим помощничкам на верхосытку реки медовые и берега кисельные!

На столах появляются круглые лубочные грохотки, наполненные густым овсяным киселем. Грохотки обширные, еле на столах помещаются. Кисель, в полвершка толщиной, прорезан выемками, заполненными сладким, пахучим, свежим, янтарного цвета, медом.

– Вот вам, ребята, на верхосытку. Ешьте да Афоньку поминайте!

28. ВОЛОГОДСКАЯ ВЕЖЛИВОСТЬ

ПРИЗНАКОВ хорошего тона в обращениях в Вологодчине существовало и есть множество.

Вот некоторые из них:

При входе в избу мужчины снимали шапки и говорили:

– Ночевали здорово, здравствуйте…

Если семья в доме обедала, входящий говорил:

– Хлеб да соль, приятно кушать.

Ему отвечали:

– Милости просим. – Как бы приглашая к столу, хотя на самом деле этим просто соблюдалось формальное приличие.

Во время чаепития в том же духе:

– Чай да сахар, приятно кушать…

Работающим в поле, на сенокосе, в лесу и где угодно полагалось говорить:

– Бог в помочь…

Потом переиначили, стали говорить:

– Труд на пользу…

Людям на рыбной ловле прохожие говорили:

– Лов на уду!

Придя в потребиловку или раньше в лавку к частнику, покупатель возглашал:

– Бог за товаром!

Женщине, стирающей белье на реке, кричали издали мимоходом:

– Беленько!

Прохожему попутчику догнавший его на дороге говорил:

– Бог по пути…

Или:

– Мир дорогой…

Перед исповедью старики и старухи обходили соседей и за целый год после всяких неурядиц просили прощения:

– Простите меня, грешную, я на исповедь пошла…

– Бог тебя простит, а мы и подавно все забыли. Ты нас прости…

Попавшему навстречу с доброй ношей грибов, ягод или идущему с мешком зерна говорилось:

– Носить не переносить!..

Даже петуху, подмявшему под себя курицу, походя замечали:

– На сто яиц!..

Умершему желали:

– Царство небесное, светлое место, поближе ко Христу…

Женщине, родившей ребенка:

– Дай бог не заскребыша (то есть не последнего).

Картежникам во время игры:

– Сто рублей на выигрыш!

29. ПСАЛТЫРЬ

СТАРАЯ, с кожаным корешком книжица, с жестяными накладками. На обложке – рельефное изображение царя Давида, псалмопевца и великого (по библейским сведениям) распутника, под обложкой, на чистых листах, за неимением другой бумаги, записывались события и происшествия.

«Сия книга, именуемая Псалтырь, куплена за два рубля серебром у Никодима, пономаря Кихтенской церкви Кузьмы и Дамиана, и принадлежит отныне Кондратию из деревни Попихи, по прозвищу Коняха. Лета Господня 1816 от Р. X. по возвращении моем с царской службы и покорения Наполеона и его войска».

«Я, Кондратий, женился на Марфе Прокопьевне, мне 36 лет отроду, ей же всего 22».

«Родились и умирали дети двое. Младенцы Федор и Оленька».

«В Тюляфтине сгорела ветряная мельница и 8 изб. Лето 1823».

«Скончался в бозе царь государь Александр Первый. Его заменил императорское величество Николай Первый, 1825 год».

«В том году от оспы много поумирало, нас бог миловал».

«Родился сын мой Александр Кондратьевич, записан в церкви под фамилией Коняхин. Лето было без дождей, хлеб вздорожал. Барин Головин и управитель злее собак».

«1828, весь год около нас свадеб не было. Помещик многих отправил пешим ходом в Питер на земляные работы».

«Скончался Кондратий и похоронен на Петровке с правой стороны у летней церкви. Мир праху его».

«На озере затонула от бури баржа с мукой братьев Ганичевых из Устья».

«Взяли в солдаты и угнали воевать с турками в Крымскую губернию Александра Коняхина, господи, спаси его и помилуй».

«1855, новый царь Александр 2-й. Коняхин вернулся без ноги, получил медную медаль. Сия книга принадлежит ему и более никому».

«1858 год, головинские деревни перешли во владение Никольского барина Межакова и наша Попиха туда же, хрен редьки не сладче. Одного Межакова допреж убили, за это повесили пятерых да двенадцать на каторгу…»

«Говорят, есть царский указ о свободе, обещают читать в церкви, да не торопятся… Весной 1862 года оповестили манифестом, делили землю по душам на полосы. Всем розданы оброчные книжки платить каждый год за землю».

«Проезжал нашей деревней архиерей в Никольское через два дня назад. Ехало четыре тройки, две пары и урядник. В Беркаеве громом убило в поскотине двух лошадей».

«От меня, Коняхина, народился и от супруги Александры после трех девочек сын Иван, записал в метриках под фамилией Конин, ибо Коняхин есть прозвище нам уличное. Священник не перечил. Дано за крещение один рубль».

«Опять война с турками. Безногих не берут, нам сидеть дома. Взяли нашего дядьку Хлавьяныча, холостого бобыля. 1877 г.».

«Постигло несчастье: помещики подкупили разбойников и убили царя освободителя. За то, что он отобрал мужиков и землю от господ в свое распоряжение. Поп говорил проповедь, многие ревели».

«1881 по 1894 год царствовал царь миротворец, при нем войны не было ни с кем. Все стали бояться русских после победы над турками».

«1904 год, объявился с войной японец. От нас забрали в солдаты троих: Алексея Паничева, Турку по прозвищу, Васю Росохина из Преснецова. Брали еще Ваську Шкилетенка из Кокоурева, да вернулся с белым билетом… От второй жены Марьи Петровны у меня, Ивана, родился сын Константин, крестили на дому. В метриках исправлена наша фамилия. Отныне мы пишемся Коничевы, как полагается. У многих фамилии кончаются на „чев“. Мы не хуже всяких Ганичевых, Параничевых и тех же Грачевых и Драчевых. По поводу рождения сына пропито на вине с дьяконом, крестным и соседями три рубля».

«1906 г., Алеха Турка вернулся к сенокосу домой целым. Росохину японцы прострелили левое плечо, и оторваны два пальца. Пахать и косить может… В Вологде бунтуют. К нам в Устье-Кубенское ждут казаков…»

На этом записи кончаются. Смерть моей матери и отца, последнего владельца «сей книги», не отмечены.

Эту тяжелую, жестью окованную книгу после окончания церковноприходской школы я не раз читал над покойниками.

И всегда с интересом перечитывал в ней записи доморощенных историков.

30. ПОЧЕМУ Я НЕ СТАЛ ХУДОЖНИКОМ

В КОРОВИНСКОЙ церковноприходской школе я учился третий год. Учился отлично, по всем предметам пятерки, а иногда и с плюсом.

Память на молитвы и стихотворения была у меня удивительная. Без надобности, сверх урочных заданий, знал наизусть тропари, кондаки, псалмы. Одно плохо: не владел голосом, не мог петь. Стеснялся в присутствии своих сверстников подать напевно голос. Но мне это не ставилось в вину, а считалось физическим недостатком. Я думал иначе.

Голос все-таки был. Где-нибудь на речке, на берегу, свесив ногу к журчащей воде, я пел что было мочи, наслаждаясь своим голосом, назло всем, кто считал меня безголосым. Пел пасхальные песнопения: «Ангел вопияше…», «Святися, святися, новый Ерусалим…» Вокруг не было ни души. С церковных мотивов меня вдруг сворачивало на частушки с такими завитушками, за которые от опекуна мог бы получить нещадную дрань. И ладно, что меня никто не слышал. Не регентом мне и быть, не протодьяконом…

Из всех уроков в школе больше всего мне по душе рисование. Я даже не верил своим глазам, когда в моей клетчатой тетради из-под остро отточенного карандаша выходили орнаменты, затем появлялись цветы, грибы, церкви, отдельные части человеческого тела, птицы и животные, точно на зависть моим товарищам по классу, у которых рисование не получалось.

Учитель Алексей Дмитриевич Осинкин хвалил меня, тетрадь с рисунками уносил и показывал в селе художнику Теркину. Тот считал, что во мне есть божья искра. Учитель решил ее раздувать…

Однажды, освободив меня от какого-то урока, он привел к себе в комнату, уютную, чистую, светлую, с большим книжным шкафом. Посредине стоял стол, венские гнутые стулья.

– Будешь писать натюрморт, – сказал учитель, – сначала общие очертания простым карандашом, а на второй урок раскрасишь цветными.

Учитель поставил на стол стеклянную банку с малиновым вареньем, повернув ко мне красочной этикеткой. Возле банки поставил сахарницу, графин, чашку с цветочками.

– Пожалуй, хватит, вот сумей это нарисовать.

Лист александрийской бумаги он приколол булавками к столешнице и вышел, оставив меня одного в комнате на целый час. Меня удивило такое внимание и доверие учителя. Однако, не раздумывая, я ухватился за карандаш и приступил к делу.

В первую очередь изобразил банку с вареньем и этикеткой, на которой были трудные для рисования малиновые кисточки. Затем перешел к следующим атрибутам и в течение одного урока контуры были начерчены не худо.

В перемену зашел учитель, похвалил за быстроту и точность рисунка. В следующий урок я быстрей быстрого раскрасил свой первый и последний натюрморт. Времени до окончания урока, по моему разумению, оставалось достаточно для того, чтобы попробовать на вкус варенье. Я взял на маленьком столике ложку, запустил в банку с вареньем и… малость переусердствовал. По младости лет я еще не знал тогда, что коварный закон «аппетит приходит во время еды» подведет меня и вгонит в краску.

Учитель проверил мою работу, показал на несовпадающий уровень варенья в банке и на рисунке, сказал без околичностей:

– Не получится из тебя художник.

31. ВАЛЕНКИ

У МЕНЯ над письменным столом висит огромный ключ от древней приходской церкви.

От той церкви только и остался ключ да мои воспоминания…

Помню, с этим ключом церковный староста Коковкин, поп Василий Казанский да еще уполномоченный из уезда Разумовский пришли в храм и долго там по каким-то старым спискам проверяли, что есть из серебра, пригодное для пользы голодающего Поволжья.

Помню, как вскоре после февральской революции мужики потребовали от попа отчет.

Сорок пять тысяч рублей в царских займах было у церкви падающего в безнадежность капитала.

Мужики крепко ругались в церкви, невзирая на лики святых. Матерщинили попа за то, что школы без книг, а у него пропадает столько церковных денег!

Покопавшись в своей памяти, я припомнил еще один любопытный эпизод из моего школьного детства, имеющий отношение к этой церкви и моей полосатой биографии.

В будничный день мимоходом я заглянул на кладбище, где под одним деревянным крестом похоронены мои родители.

Обошел вокруг церкви и приметил: со стороны алтаря, напротив престола, какие-то умельцы выставили железную решетку и на ее место поставили необыкновенную икону – Христа в светлых ризах, намалеванного на зеркальном, толщиной в два пальца, стекле. Такая икона производила впечатление как бы живого бога, особенно при открытых царских вратах, когда позади нее не было решетки, а солнце при восходе, как раз ко времени обедни, с востока освещало стеклянную икону сзади.

Об этих своих нехитрых наблюдениях я рассказал пастуху Николахе Копыту, тот зимогорам – людям отважным и вороватым.

Все произошло легко и просто. Запрестольного Христа аккуратно выковырнули с подоконника, спустили на грешную землю и пробрались в церковь, в потемках взломали дубовый прилавок, где лежали свечи, незначительная выручка и мелочный сбор. Воры не прикоснулись к медякам, а крупными и серебром оказалось сорок шесть рублей…

Вы спросите: а при чем тут валенки? О валенках речь впереди.

…Скуп и жаден мой опекун Михайло. Сам себя скупостью обкрадывал. Трясется, бывало, от жадности, как бы на меня не израсходовать прижатую в кубышке копейку. Одевал он меня в обтрепки да в обноски. Из валенок моих соломенные вехти в дыры вылезали. В школу бегу – ребятам смешны мои валенки. Мне до слез досадно: были бы у меня отец с матерью, не пустили бы в таких катанках в училище.

Кривая тетка Клавдя меня уговаривала:

– Поклонись в ноги дяде-опекуну, скажи ему: «Купи, дядюшка, катанки-валенцы недорогие, век стану за тебя бога молить».

– Не стану кланяться, пусть сначала купит, я и в этих до весны прохожу.

– А ты только покорись, да поусердней, со слезой. Покоренную головушку и топор не рубит.

– До лета бы скорей. А там и босиком побегаю. Похожу в рваных валенцах. Пусть ему стыдно. Не я опекун над ним, а он надо мной.

– Экой ты супротивный, весь в Ваньку, в отца…

Турка-сосед да пастух Копыто одобряли мое нежелание кланяться Михайле. Турка, тот даже наставлял:

– Держись, стой всю жизнь прямо, ни перед кем не падай и не ползай, запинают…

Так я и продолжал бегать в школу в старых, рваных, заплата на заплате валенках.

Из школы домой – четыре версты. Прибегу усталый, голодный. Отогреюсь, хлебну мурцовки – крошеный хлеб с водой, солью и луком, – покрещусь на икону, поблагодарю дядю и тетеньку, кривую Клавдю, и до зубрежки закона божьего одеваюсь и бреду в сеновал с пестерем за сеном для Воронка.

Носить сено лошади было моей небольшой ежедневной обязанностью. Я это делал охотно, так как очень любил Воронка за его мирный характер, за безответную выносливость и умные-умные глаза.

Однажды я пришел на сеновал, поставил пестерь, стал набирать небольшими охапками более съедобное, пахучее сено. И тут свершилось чудо: в сене оказались новенькие валеночки, черные, с овальным штемпелем на голенище. Оставив пестерь, я понесся с валенками в избу. Домашние удивились, стали гадать, кто бы это мог так сдобриться?

– Не Алеха ли Турка подкинул, он любит Костюху? – высказала свое предположение Клавдя.

– Нет, не он, – отверг Михайло ее догадку. У Турки ни гроша за душой. Это скорее всего Костюхин крестный Серегичев назло мне подкидку сделал.

Пастух Копыто пришел под вечер к Михайле на ночлег, рассудил ближе к правде:

– Серегичев жадюга, скорей задавится, нежели для сироты хоть на копейку разорится. Тут кто-то другой, Не иначе сам Иисус Христос сжалился над босоногим парнишкой. Носи, Костюха, свет не без добрых людей. Ясно, тебе эта подкидка…

Только спустя три года я узнал от Копыта, что валенки мне таким способом подарили те зимогоры, которые отворотили в церковном окне запрестольного, писаного на толстом стекле Христа и благополучно очистили приходскую кассу.

32. «ЧТО ТЫ СПИШЬ, МУЖИЧОК?»

ТРИ ОТДЕЛЕНИЯ учеников – младшие, средние и старшие помещались в одной большой комнате крестьянской избы в захолустной вологодской деревушке Бекетове. Потом духовенство расщедрилось и построило новую школу на пустоши Коровинской, Но и эта школа состояла из двух комнат: одна для учителя, другая для трех отделений. Так что во время уроков чем бы ни занимались младшие и средние, они могли слушать, и с удовольствием слушали, как бы попутно, уроки русского языка старших. Конечно, больше всего интересовали деревенских ребятишек стихи крестьянских, близких к народу по своему духу поэтов. Разумеется, на том уровне начального развития мы не ведали, что собою представляют Некрасов, Никитин, Кольцов, этого нам не было дано знать…

Помню, вероятно, десятки раз приходилось слышать и самому перечитывать незабываемые стихи Алексея Кольцова:

 
Что ты спишь, мужичок?
Ведь весна на дворе,
Ведь соседи твои
Работают давно…
 

В самом деле, почему спит мужичок? Пропился, изленился или овдовел и сам заболел? У наших деревенских и такие и сякие примеры есть. Но кольцовский мужичок оставался для нас, простачков, загадкой. Его не спросишь:

– Почему ты валяешься на печи, разве не видишь, что

 
…в полях сиротой
Хлеб не скошен стоит.
 

Разве забыл ты русскую поговорку: «как потопаешь, так и полопаешь»? Или не памятно тебе то время, когда ты ездил в добрую пору

 
Со двора и гумна
По дорожке большой,
По селам, городам,
По торговым людям?
 

И жалко такого мужичка, и обидно за него, и вместе с автором этого хрестоматийного стихотворения хочется во всю свою детскую силу крикнуть ему в уши:

 
Встань, проснись, подымись…
 

В школе мы заучивали наизусть: «Посмотрю пойду, полюбуюся, что послал господь за труды людям…», «Ворота тесовы растворилися, на конях, на санях гости въехали…» Очень знакомая нам картина деревенской пирушки и концовка стихотворения: «От ворот поворот виден по снегу» – яркой деталью дорисовывает пирушку.

Помню, вскоре после того, как началась в четырнадцатом году империалистическая война, в сытинском календаре-численнике появилось подражательное кольцовскому, пародийное стихотворение:

 
«…На своих, на двоих
Гости въехали.
Молодая жена чернобровая
Выходила вперед
С миной хмурою,
Обносила гостей
Политурою.
Гости пьют и ворчат
На Германию,
А в больнице уж ждут
Всю компанию…»
 

С школьной скамьи и до глубокой старости всегда любимы прочно вошедшие в память стихи Кольцова: «Песня пахаря», «Лес», «Хуторок», «Раздумье селянина» и многие другие, в том числе «Русские песни».

У нас на вологодском севере хватает своих русских народных песен и в записях фольклористов, и в бережливой памяти исполнителей. И тем не менее на деревенских свадьбах, на пивных-престольных праздниках (правда, за последнее время все реже и реже) приходится слышать, как среди великовозрастных гостей раздаются милые русскому сердцу песни Кольцова.

33. ВАНЬКА ГОГОЛЕК

К НАМ в Попиху приехал сельский староста Окатов собирать недоимки.

Кто мог, платил хотя бы часть, кто не мог, у того староста отбирал животину – телушку или корову, привязывал к телеге и угонял в волость на продажу.

У кого не было никакой живности и ни гроша денег, с того, как с голого, взять было нечего.

Староста не заглядывал в халупу к Пашке-бобылю, ибо тот был свободен от земли, от всяких сборов и поборов и всегда озабочен, как ему прожить завтрашний день – не умереть с голода. Свет не без добрых людей – подадут кусочек, и слава богу…

Не менее бедный мужик – Ванька Гоголек. Изба вот-вот рухнет, задавит. Двор уже развалился. Крыши нет, железный трубак выпирает прямо из потолка. Скотины – один кот.

Сапожник он неважнецкий, может чинить только старые валенки. На таком деле не ожиреешь. Но у Гоголька есть какие-то клочки землицы, целины и луговины. Сам он к земле касательства не имеет, каждое лето сдает в «ренту» кому-либо из соседей за трешник и бутыль водки. А раз «землевладелец», то будь любезен, покорись старосте, гони монету!

И вот Окатов, не выпуская из рук кнутовища, прет под окно к Гогольку; в избу не заходит: боится, как бы не придавило его нечаянно.

– Ванька! За тобой за прошлый год и за этот большой должок набежал, рубликов пять и сколько-то копеек. Будешь платить? – спрашивает староста и заглядывает через окно в избу: нет ли чего подходящего на вынос вместо налога.

– Разбогатею, тогда и сочтусь.

– Скоро это случится?

– Когда рак свистнет…

– Шуточки не к месту, царю-батюшке средства нужны, а мы платить и собирать обязаны.

– Очень обеднел царь, без меня ему поди-ка не прожить, а?

– Не заговаривайся, подавай сюда самовар, я его под залог увезу. Через две недели не заплатишь, не видать тебе самовара!

– Не станет из моего самовара царь-батюшка чаевничать, у него получше найдется. А мой в шести местах оловянные коросты имеет. И тебе в таком залоге не спасение.

– Не разговаривать! Острога захотел?

– Сделай милость, засади меня в острог. Там, говорят, нашего брата готовым харчем кормят…

Разговор дальше переходит границы. Староста приказывает опорожнить самовар, вылить воду, вытряхнуть уголья и нести самовар в телегу.

Ваня Гоголек молча все это исполняет, выносит самовар, ставит у пруда на бережок. Размашистым пинком, какому мог бы позавидовать любой футболист, загоняет свое сокровище в пруд и говорит:

– Не жалко, но стыдно такой пакостный подарок царю давать. Пусть ни мне, ни ему.