Текст книги "Праздники, которые всегда с тобой. О православных праздниках и святых"

Блаженная Ксения Петербургская
6 февраля. Христа ради сумасшедшая

Вообще-то история жуткая… Первая половина XVIII века. Девушка Ксения из приличной семьи выходит замуж по любви. Но тут супруг – хороший человек, придворный певчий, полковник Андрей Федорович Петров – скоропостижно умирает. Молодая вдова (двадцать шесть лет) сходит с ума от горя.

«Сходит с ума» в данном случае – не метафора. Так, по крайней мере, полагают окружающие. Оно и понятно: Ксения творит что-то странное. Решает раздать все свое имущество бедным, дом в Санкт-Петербурге подарить подруге, накопленные деньги отнести в Церковь, жить на улице, питаться от подаяний. Родственники (особенно со стороны мужа) в шоке и даже обращаются к начальству покойного Андрея Федоровича с просьбой запретить несчастной, лишившейся рассудка Ксении распоряжаться имуществом. Сегодня это назвали бы – «признать недееспособной». Но к удивлению всех, начальники, пообщавшись с вдовой, сочли, что она вполне здорова и вменяема, с рассудком все в порядке. Ксения продолжила выполнять задуманное.

Зачем все это? Зачем ходить в тряпье? Голодать? Калечить себя физически, проводя ночи на морозе? Да, умер супруг, но ты-то сама еще жива! Так ради чего ломать свою жизнь? У блаженной Ксении Петербургской был один ответ: ради Христа. Неслучайно у слова «юродивый» есть синоним, который часто используют в православной литературе: «Христа ради сумасшедший». Но казалось бы, неужели Христу все это надо? Неужели Бог хочет, чтобы человек ради Него мучился, страдал и перестал нормально жить? Именно на этот вопрос всей своей жизнью ответила блаженная Ксения Петербургская.

Французский богослов Жан-Клод Ларше так описал логику юродивых: «Вести такой образ жизни нужно в первую очередь самим юродивым, для них это сугубо персональная форма аскезы. Юродивые вели себя как безумные и тем самым навлекали на себя презрение и насмешки со стороны окружающих, которые их оскорбляли и даже избивали. Все это они выносили терпеливо и кротко, без тени ненависти, не проявляли ответной агрессии и не были злопамятными. Наоборот, они были признательны своим обидчикам, тем больше их любили и молились о них»[6]6
  Ларше Ж.-К. Христа ради «сумасшедшие» // «Фома». № 6.


[Закрыть].

Видимо, ошибались те, кто посчитал, будто несчастная Ксения обезумела из-за смерти мужа. Блаженная Ксения не сошла с ума, она, скорее всего, почувствовала, что теперь – после кончины супруга – все земное потеряло смысл. И оказалось, что кроме земного в мире есть еще и небесное, и это – все, что у нее осталось. А значит, теперь она посвятит всю себя Богу – вплоть до забвения своего тела, отказа от своего имени, отречения от своего «я». Это и есть юродство. Такое случается в христианстве: человека толкает к подвигу душевный шок.

Может, от того нам и трудно понять юродивых, что цель их жизни как будто ускользает от светского сознания? Унизить себя до состояния «сумасшедшего ради Христа» – ну что это за цель, в конце концов? А что – не-сумасшедших Христос не принимает? Разве нельзя быть ближе к Богу, не раздавая имущества, не живя на улице, не одеваясь в обноски, не питаясь чем попало?

Можно. И более того, жить в нормальных условиях и быть при этом с Богом – путь большинства. Но есть люди уникальные, редкие, особые, которые почувствовали в себе силы пойти дальше, потому что это труднее. А чем труднее, тем выше подвиг.

Нищего, грязного, странного, пугающего человека не любят лютые морозы. Но намного больше можно натерпеться от лютых людей, которые, мягко говоря, не очень-то добры к юродивым. И неслучайно, как говорит Жан-Клод Ларше, «путь юродства – самый радикальный: намного тяжелее оставаться смиренным, терпеливым и бесстрастным, когда тебя постоянно подвергают испытаниям. А еще тяжелее любить тех, кто тебя ненавидит»[7]7
  Ларше Ж.-К. Христа ради «сумасшедшие» // «Фома». № 6. 2012.


[Закрыть]. Это было главным «упражнением» юродивого – оставаться добрым пред лицом злых людей. С предельной ясностью об этом сказано в Евангелии: Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас… Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда… И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? (Мф. 5: 44–47)

* * *

…Начать надо, как всегда, с малого – перестать осуждать самих этих бомжей. Перестать их презирать и шпынять. Не пинать ногами и не тушить о них окурки – в прямом и переносном смысле. Кому-то достаточно (и это, возможно, самое лучшее) просто не замечать их. Если способны на большее – дайте им хлеба. Дайте адрес нашего фонда или другого фонда, где таким людям помогают. Но сначала – повторюсь – не осуждайте бездомных. Тогда мы, обустроенные, может быть, сможем не осуждать друг друга.[8]8
  Глинка Е. Я всегда на стороне слабого // «Фома». № 6.


[Закрыть]

Доктор Лиза (Елизавета Глинка)

Собор новомучеников и исповедников Российских
7 февраля. Близкая святость

К началу XX века Русская Церковь была крупнейшей и самой многочисленной Поместной Православной Церковью в мире. Но уже к началу Второй мировой войны на всей территории СССР остались лишь четыре правящих архиерея и не более трехсот пятидесяти действующих храмов, в которых служили менее пятисот клириков. Церковь была почти уничтожена репрессиями двадцатых – тридцатых годов.

Но именно «почти». Выжить ей позволил подвиг новомучеников и исповедников Российских – людей, которые и стали объектами репрессий. Кажется парадоксальным утверждать, что люди, казненные за «связь» с Церковью, своей смертью эту самую Церковь сохранили. Как вообще смерть может что-либо сохранить? Формальная логика подсказывает: верующих уничтожали – значит, Церковь исчезала, разве не так? Новомученики сквозь десятилетия отвечают: не так. Конечно, Церковь становилась немощнее. Физически – да, исчезала. Но здесь главенствует не физическое.

Невозможно до конца уничтожить Церковь, не уничтожив в душах людей ее основателя – Христа. А это, как доказали новомученики вопреки формальной логике, невозможно. И доказали они это своей смертью. Ведь «мученик» в переводе с греческого – «свидетель»: не просто тот, кто умер мучительно, но тот, кого убивали за верность Христу и кто своей смертью эту верность засвидетельствовал.

Новомученики показали: земная жизнь – лишь тогда ценность, когда есть за что ее отдать. Им было за что. Их ценность выше жизни – Бог и вера в Него. Так парадоксально смерть иногда утверждает жизнь.

Примерно так же рассуждали и мученики первых веков христианства, которых истязали самыми изощренными способами и бросали ко львам только за отказ участвовать в римском религиозном культе. В XX веке, при советской власти, история повторилась – и наряду с древними мучениками в Церкви появились новые. Если бы люди массово отреклись, не было бы Церкви ни в I, ни в ХХ веке. Не потому что людей бы не хватило – Церковь может состоять и из трех человек. Просто грош цена той истине, от которой люди готовы массово отречься. Но тысячи и тысячи – не отреклись. И тем самым доказали, что их истина – на самом деле Истина. Именно это подразумевается в расхожем афоризме: «Кровь мучеников – семя Церкви».

Русская Православная Церковь Заграницей совершила прославление Собора новомучеников в 1981 году. В Московском Патриархате аналогичное прославление произошло в 1991 году. В 1992 году была установлена дата праздника – 7 февраля по новому стилю или в ближайшее за этим воскресенье, а ключевые решения приняты на юбилейном Архиерейском Соборе в 2000 году. Во-первых, поминать святых новомучеников и исповедников поименно. Во-вторых, поминать и почитать святыми даже тех пострадавших, чьи имена неизвестны. В-третьих, дополнять Собор новомучеников и исповедников Российских новыми именами по мере изучения архивных материалов о судьбах пострадавших – такая работа ведется с тех пор непрерывно. И на сегодняшний день Церковью поименно канонизированы уже более 1700 человек.

В этом смысле российские новомученики и исповедники – уникальный феномен сегодняшнего дня. От самого слова «мученик» веет стариной, чем-то из древних веков. И справедливо – например, большинство западных мучеников принадлежат именно той эпохе. Но новомученики Российские – дедушки и бабушки наших современников. В нашей стране есть семьи, в которых два-три поколения назад жил святой. Это даже не позавчерашний, а вчерашний день нашей истории. Мне кажется странным после этого называть нашу культуру «постхристианской». Мне кажется странным считать, будто подлинная вера была только у христиан первых веков, а в современной Церкви полностью выродилась в блеклое обрядоверие…

В Церкви сегодня (как и всегда) много проблем, но есть якорь – подвиг новомучеников, который не даст ей оторваться от главного. А через это своего рода прививку получает и все общество: меньше ста лет назад тысячи людей обладали такой духовной силой, какую трудно себе представить в современном человеке. Они могли отдать жизнь за то, что считали по-настоящему важным. Они не думали, что истина – относительна и у каждого своя. Личное благополучие не было для них главным критерием. Они не называли жизнь души после смерти иронично «чем-то метафизическим», они просто знали, что она – есть. Многие из них прозорливо говорили про советскую власть: «Это все временно». Своей верностью Церкви они предопределили ее возрождение. А через это и возрождение страны.

* * *

«Какие ассоциации у Вас возникают, когда Вы слышите словосочетание “Бутовский полигон”?» – такой опрос провел среди москвичей Исследовательский центр портала Superjob в 2008 году. То, что это одно из центральных в Москве мест массовых расстрелов тридцатых годов, знали только 19 % опрошенных.

Собор трех святителей – Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста
12 февраля. 1 = 3

Три святителя – Василий Великий, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст – настолько разные, что память их празднуют в один день. Различия лишь оттеняют общее в их мировоззрении. «В главном – единство, во второстепенном – свобода, во всем – любовь» – известный христианский афоризм. Святого Василия принято считать в первую очередь пастырем, святого Григория – молитвенником, святого Иоанна – в первую очередь проповедником. Это три грани одного и того же служения, и Церкви в любую эпоху нужны они все. Поверхность устойчива, как известно из геометрии, если стоит минимум на трех опорах. Не будет хватать одной из них – конструкция рухнет.

Историки отмечают в святом Василии Великом талант церковного организатора, в смысле – человека, который мыслит в категориях всей Церкви и судьбы христианской общины. А раз эта судьба напрямую зависит от того, как и во что христиане верят, то талант организатора неотделим от таланта богослова. При этом титула «Богослов» (именно так, с большой буквы) в церковной истории удостоился не сам Василий, а его ближайший друг – святой Григорий. Впрочем, Василий – не менее богослов, чем Григорий Богослов, а Григорий – святой не менее великий, чем Василий Великий. Только, в отличие от своего друга, Григорий был, скорее, созерцателем, а не организатором. Характер же святого Василия диктовал ему активно заниматься общецерковными делами и благотворительностью. Он осознанно шел к тому, чтобы стать священником, а затем и епископом. А вот святой Григорий епископом становиться не хотел, его привлекал путь уединенного монашества. Он писал стихи и даже сочинил поэтическую автобиографию – черта лирика, которому чужды административные заботы. Тем не менее таких забот ему хватило: стать епископом его уговорил святой Василий, которому нужны были союзники в богословской борьбе с ересями, а их в то время в Церкви было много. В борьбе святые друзья победили: Второй Вселенский Собор, прошедший в 381 году в Константинополе, утвердил учение святого Василия и святого Григория. Отныне их называют «отцами-каппадокийцами», потому что Василий Великий служил архиепископом в Кесарии Каппадокийской.

В историю Церкви они вошли тем, что разработали учение о Святой Троице. Догматов, которые много веков являются азами христианства, еще не существовало – их предстояло осмыслить, обосновать, а потом и утвердить, основательно поборовшись с идейными противниками за их правоту.

Дело в том, что в 325 году на Первом Вселенском Соборе в Никее был принят никейский Символ веры, в тексте которого употреблялось слово «единосущный»: «Верую… во Единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия. единосущна Отца.» Имелось в виду, что Бог Отец, Бог Сын и Святой Дух – это три разные личности, но при этом одна сущность, то есть Единый Бог. Как это понять? Как один может равняться трем? Уже после принятия никейского Символа веры некоторые епископы вдруг засомневались: формулировка «единая сущность» казалась путаной, предлагали вроде бы более ясный термин – «подобная сущность».

Всего лишь вопрос формулировок – велика ли беда? Но от точности слов в данном случае зависит – ни много ни мало – то, в какую посмертную судьбу нам верить. Если Христос, Сын Божий, – не «единосущный» Богу Отцу, а всего лишь «подобосущный», значит, Христос – не Бог, а просто особый человек. А раз так, то Сын Божий не воплощался, не становился таким же, как мы, из плоти и крови, не умирал на Кресте и не воскресал, Бог не обожествлял и не исцелял человеческую природу – словом, Бог не даровал человеку перспективу спасения после смерти. И в чем тогда смысл христианства?

Защитить идею «единосущия» было главной задачей отцов-каппадокийцев. Сделали они это при помощи учения Аристотеля – ведь весь образованный мир того времени принадлежал к эллинистической культуре, то есть был воспитан на классической греческой философии. Аристотель говорил, что сущности бывают двух видов: первая сущность, которую он называл «ипостасью», и вторая сущность. Реальны для Аристотеля только ипостаси – первосущности. Это конкретные, реальные объекты. У каждого из них есть вторая сущность – некое общее, абстрактное представление об этом объекте, о его роде. По Аристотелю, вторых сущностей в реальности нет – мы можем о них говорить, как-то их представлять, но своего бытия они не имеют. Отцы-каппадокийцы взяли эту систему за основу, но дополнили ее принципиально важным утверждением: вторая сущность – также реально существует, просто мы не можем постичь ее средствами нашего мира. Это подводило к мысли о потустороннем Боге: в реальности Его существования верующим сомневаться не приходится, Он мир сотворил, но Сам – не часть этого мира и существует вне наших времени и пространства. Каппадокийское богословие предложило формулу: Три Лица Святой Троицы, Отец, Сын и Святой Дух, это, в терминах Аристотеля, три ипостаси, три первосущности, у каждой из которых есть свое отдельное личное бытие. А вот вторая сущность у них – одна на всех: это и есть Единый Бог. Так один равняется трем.

Учение отцов-каппадокийцев, принятое в 381 году в Константинополе на Втором Вселенском Соборе, дополнило никейский Символ веры: отныне он стал называться никео-цареградским. Это те самые слова, которые сегодня звучат на Литургии в каждом православном храме.

* * *

Жители Константинополя долго сомневались, кто из трех великих вселенских учителей должен быть самым почитаемым – Василий Великий, Григорий Богослов или Иоанн Златоуст. По преданию, в 1084 году митрополиту Евхаитскому Иоанну во сне явились три святителя и сказали, что нет среди них первого, и велели установить общий день памяти. Так появился Собор трех святителей. Кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою (Мф. 20: 26).

Сретение Господне
15 февраля. Место Сретения изменить нельзя

Уже сама предыстория праздника Сретения Господня предлагает человеку выйти за рамки привычных и, казалось бы, естественных представлений о христианстве и увидеть нечто большее, чем предлагает человеческая логика.

В III веке до нашей эры царь Птолемей II заказал семидесяти двум мудрецам перевод Священного Писания с еврейского на греческий. Одним из мудрецов был старец Симеон. В Книге пророка Исаии он нашел удививший его отрывок: Се Дева во чреве приимет и родит Сына (Ис. 7: 14). Симеон засомневался в том, что дева может родить сына. И решил: наверное – ошибка, описка. Надо исправить «дева» на «жена». Но не успел Симеон взяться за перо, как Ангел остановил его руку и сказал, что старец не умрет, пока не увидит исполнение пророчества Исаии – то есть пока не встретит Деву, родившую Сына.

Спустя три века он ее встретил. На сороковой день после рождения Младенца Иисуса Пресвятая Дева Мария, согласно иудейскому обычаю, принесла сына в Иерусалимский храм. В это же время в храм пришел и глубокий старец Симеон. Что привело его сюда именно в тот момент? На светском языке – «шестое чувство», на христианском – веление свыше. Старец понял: вот оно – перед ним Дева, родившая Сына. Но не просто сына, а Спасителя. Симеон взял Младенца на руки и произнес: Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыка, по слову Твоему с миром, ибо видели очи мои спасение Твое (Лк. 2: 29–30). Теперь глубокий старик готов был умереть – Господь отпускал его, потому что встреча, до которой старцу Симеону было заповедано дожить, состоялась. Встреча – так переводится на современный русский язык слово «сретение».

Символизм встречи можно трактовать по-разному. Хорошо известно высказывание Феофана Затворника: «В лице Симеона весь Ветхий Завет, неискупленное человечество, с миром отходит в вечность, уступая место христианству…» Но кроме богословского, есть и человеческое измерение этого события.

Вера в Бога не возникает иначе, как по закону этой самой встречи. Слово «встреча» – едва ли не центральное понятие, объясняющее сам феномен веры, едва ли не самый точный ответ на вопрос: «Почему я верю в Бога?» Потому что я Его встретил. Я испытал, каково это – чувствовать, осознавать и понимать, что прямо здесь и сейчас Господь перед тобой. Он – есть. Это опыт, данный в ощущениях. Его ни с чем не спутаешь и, переживая его, даже не помыслишь в нем усомниться. Расхожий афоризм «Религию невозможно придумать» – как раз об этом. Религиозный опыт можно только пережить. Едва ли кто-то поверит в некоего потустороннего Бога-Личность просто так – как в таблицу Менделеева, число «пи» или закон Ома. Попробуйте предложить мне такую же умозрительно сконструированную идею Бога – отмахнусь. Неубедительно. И только собственный религиозный опыт убедит. Но тут же станет понятно, что ты не переживаешь этот опыт один, сам по себе, усилием собственной воли, мысли или чувства. Нет, ты переживешь встречу – с Кем-то еще.

Такая встреча – водораздел между верой и обрядоверием. Она не обязательно происходит в храме – в здании: апостола Павла Господь, например, «настиг» на дороге в Дамаск. Но встреча неизбежно приводит человека в Церковь – в широком смысле слова: в духовное, смысловое и ценностное единство людей, сформированное Евангелием и апостольской проповедью. Вспоминается еще один церковный афоризм: «После встречи со Христом человек, возможно, и не поменяет моментально всю свою жизнь, но он уже не сможет дальше жить так, будто этой встречи в его жизни не было». Бог и человек находят друг друга в Церкви. В этом смысле место встречи и вправду изменить нельзя.

* * *

Примеров преображения в мирской жизни ничтожно мало; в жизни церковной – великое множество. И именно поэтому место преображающей нас встречи с Богом, как говорится, «изменить нельзя», да просто глупо пытаться менять. И тот, кого томит отсутствие смысла, кто не может дольше жить одним слепым недоверием, кто видит в своих отношениях с другими людьми «непреодолимую» испорченность, запутанность и вражду, – пусть войдет к Богу, в Церковь. Войдет, оставив азартный поиск дурного, и будет просить для себя у Бога только смиренного понимания и раскаяния в собственных грехах, помощи в укреплении веры и добрых духовных учителей…[9]9
  Гурболиков В. Эра недоверия, или Место встречи изменить нельзя // «Фома». № 1. 1996.


[Закрыть]

Владимир Гурболиков

Иверская икона Божией Матери
25 февраля. Картонка размером с открытку

Это история личного знакомства с Иверской иконой Божией Матери.

Париж влюблял в себя непонятно чем… Да, бульвары, да, кофе с круассанами, да, шансонье – и что? Даже то, что я (в то время студент третьего курса) с упоением учил французский, ничего не объясняло. И все же город меня очаровывал. На этих улицах я наслаждался чем-то «хемингуэевским».

Но моя «очарованность» не давала мне покоя. Ведь я православный. Я уже целый год хожу в церковь. Пора наконец отбросить всю эту поверхностную романтику и перестать восхищаться уютными кафе и прекрасными набережными.

За деревянным столиком кафе на площади Вогезов мы пили кофе с тетей Викой, маминой подругой, которая десять лет назад вышла замуж за француза и переехала в Париж. Тетя Вика спросила, во сколько я завтра улетаю домой. Я достал из сумки конверт, где лежали билет и загранпаспорт, уточнил время вылета. Мы еще немного поболтали и затем распрощались.

В последний день своей поездки в Париж я – «как настоящий православный» – решил побывать в храме Трех Святителей, подворье Московского Патриархата на улице Петель. Церковь оказалась одноэтажным квадратным домом, «зажатым» двумя соседними, но внутри располагался полноценный храм.

Была середина дня, дверь храма заперта. Я постучался. Открыла бабушка. Впустила, напоила чаем. А потом провела экскурсию по храму и рассказала о большой иконе, которая висела на стене. Это была Иверская икона Божией Матери. На прощание бабушка подарила мне бумажную копию иконы – картонку размером с открытку. Причем подарила причудливым образом: сначала приложила картонку к большой Иверской иконе, немного подержала и только потом отдала.

Я вышел из храма. Обыкновенная парижская улица страшно меня удивила. Почему-то мне показалось, что я только что провел полчаса в совершенно другом мире. Он остался там – за дверью церкви. В храме я совершенно забыл о том, что нахожусь в «самом романтичном городе Европы»… Париж снова задышал мне в лицо, но ничего «хемингуэевского» в нем уже не было. Город, просто город.

…Впрочем, моя «очарованность» Парижем скоро вернулась. Я зашагал по набережным, смакуя свои последние парижские сутки и упиваясь французской речью, которая звучала повсюду. Привычно опустил руку в сумку, чтобы проверить – на всякий случай, – на месте ли конверт с паспортом и билетом.

Конверт исчез.

Париж – так мне в тот момент показалось – замер вместе со мной. Украли? Потерял? Где-то забыл? В голове мгновенно сложилась картина дальнейших событий. Российское консульство. Срыв всех планов в Москве. Придется задержаться. А где ночевать? А сколько у меня денег? И куда – ну куда? – мог деться конверт?

Стоп! Я доставал конверт в кафе на площади Вогезов. Может, он там?

Но как туда добраться? Я уже далеко от него. Я всего третий день в Париже и вообще в нем не ориентируюсь. Хотя и упиваюсь до самозабвения. И правда – какое-то забвение. Это же надо – забыть паспорт и билет! И даже если я забыл на столике конверт, его там уже давно нет. Кто-нибудь нашел и забрал. Наверняка. Людное место, полно туристов. Шансов, что мой конверт еще можно найти, – один из тысячи. Нет, из миллиона… Срочно позвонить тете Вике. Пусть она позвонит в это кафе. Я даже не помню, как оно называется. Она должна помнить. Она знает, она же давно тут живет.

Но как только я достал телефон, он тут же попрощался со мной, объявив, что батарейка села.

Я помчался в гостиницу – единственное место в городе, до которого я уж точно мог добраться, не заблудившись. Я взлетел по лестнице в свой номер. Трясущимися руками с третьего раза попал вилкой в розетку. Подключил телефон. Напугал тетю Вику. Она велела мне ждать ее звонка.

Конверт нашли! Я и вправду забыл его на столике в кафе на площади Вогезов. Официанты его сохранили. Когда я приехал за конвертом, они добродушно надо мной посмеялись. В тот момент у меня промелькнула мысль: не стоило так переживать, ведь любой нормальный официант в цивилизованном городе поступил бы так же. Впрочем, легко так думать, когда «опасность» уже миновала.

Я позвонил тете Вике.

– Тебе теперь нужно в церкви свечку поставить, что все хорошо разрешилось, – сказала она.

Церковь, свечка. Свечку-то я поставлю, но при чем здесь Церковь? Просто надо быть внимательнее.

Вернувшись в гостиницу, я с чувством усталости и облегчения швырнул сумку на кровать. Все содержимое высыпалось. Один предмет привлек мое внимание – я совсем про него забыл: поверх всего лежала картонка размером с открытку – Иверская икона Божией Матери. Я покрутил ее в руках и поставил на стол. Собрался куда-то выйти, но почему-то вернулся и еще раз на нее посмотрел. А потом. Сам не знаю, что произошло. Я упал на колени. Буквально рухнул. И начал молиться. Молиться так, как никогда до этого. Я никогда раньше не испытывал так остро чувство благодарности. И никогда не осознавал так остро собственной неблагодарности. По отношению к Тому, Кто меня уберег. По отношению к Тому, Кому тетя Вика говорила поставить свечку. До сих пор я не верил «православным сказкам» о чудесах, которые творят иконы Богородицы.

А Париж до сих пор влюбляет в себя непонятно чем. Но сейчас я не чувствую в этом противоречия с православной верой. Вера – больше любой романтики. И глупо их противопоставлять. Вера – та же самая и в Париже на улице Петель, и в моей московской квартире, где рядом с иконами стоит картонка размером с открытку. Вера – это праздник, который всегда с тобой.

* * *

География – слабое средство против того, что тебя гложет. От себя нельзя убежать…

Эрнест Хемингуэй