Текст книги "Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий"

Глава 7
Крепость и каторга

Тайная полиция следила за петрашевцами. Антонелли, сын художника, бывший студент Петербургского университета, доносил чиновнику Министерства внутренних дел Липранди. 22 апреля 1849 г. шеф жандармов граф Орлов сделал государю представление об аресте «заговорщиков». На его докладной записке Николай I написал: «Я все прочел; дело важно, ибо ежели было только одно вранье, то и оно в высшей степени преступно и нестерпимо. Приступить к арестованию, как полагается. С Богом! Да будет воля Его!»

В альбоме дочери А.П. Милюкова Достоевский описал в 1860 г. свой арест: «22-го или, лучше сказать, 23 апреля я воротился домой часу в четвертом от Н.П. Григорьева, лег спать и тотчас же заснул. Не более как через час я сквозь сон заметил, что в комнату вошли какие-то подозрительные и необыкновенные люди. Брякнула сабля, нечаянно за что-то задевая. Что за странность? С усилием открываю глаза и слышу мягкий симпатичный голос: „Вставайте!“ Смотрю: квартальный или частный пристав с красивыми бакенбардами. Но говорил не он, говорил господин, одетый в голубое с подполковничьими эполетами. „Что случилось?“ – спросил я, привставая с кровати. „По повелению…“ Смотрю: действительно „по повелению“. В дверях стоял солдат, тоже голубой. У него-то и звякнула сабля». После обыска арестованного вывели. «У подъезда стояла карета: в карету сели солдат, я, пристав и подполковник; мы отправились на Фонтанку к Цепному мосту, у Летнего сада. Там было много ходьбы и народу. Я встретил многих знакомых».

В эту ночь были арестованы Петрашевский и 33 члена его кружка. По ошибке подвергся аресту и младший брат Достоевского, Андрей Михайлович, и просидел в крепости две недели. Также был задержан старший брат, Михаил Михайлович, тоже изредка посещавший пятницы Петрашевского. Его отпустили за отсутствием улик через два месяца. Начался процесс: писание «объяснений», дополнительных объяснений, допросы следственной комиссии, поединки с генералом Ростовцевым, который характеризовал Достоевского: «Умный, независимый, хитрый, упрямый». Любовь Достоевская полагает, что отец ее вспоминал о своем следователе, когда создавал фигуру Порфирия Петровича в «Преступлении и наказании». Тактика подсудимого состояла в том, чтобы все скрывать, отрицать, изображать в самом невинном свете, не называть ничьих имен.

В Алексеевском равелине Петропавловской крепости Достоевский просидел восемь месяцев. В каменном мешке, в темноте и тишине, заключенный был отрезан от мира: даже передача книг вначале не была разрешена. Многие не выдерживали: Григорьев и Катенев сошли с ума; Ястржембский пытался покончить с собой; Ахшарумов хранил гвоздь, чтобы повеситься. Впоследствии Достоевский рассказывал Всеволоду Соловьеву: «Когда я очутился в крепости, я думал, что тут мне и конец, думал, что трех дней не выдержу, и вдруг совсем успокоился. Ведь я там что делал? Я писал „Маленького героя“ – прочтите, разве в нем видно озлобление, муки? Мне снились тихие, хорошие, добрые сны, а потом, чем дальше, тем было лучше».

Первое письмо от брата Михаила Михайловича заключенный получил только 11 июля; отвечая ему, он пишет: «Я не унываю; конечно, скучно и тошно, да что же делать! Впрочем, не всегда и скучно… Я, конечно, гоню все соблазны от воображения, но другой раз с ними не справишься и прежняя жизнь так и ломится в душу с прежними впечатленьями и прошлое переживается снова… Я времени даром не потерял: выдумал три повести и два романа: один из них пишу теперь, но боюсь работать много… Эта работа, особенно если ее делать с охотой (а я никогда не работал так Con amore[19]19
  С любовью (ит.).


[Закрыть], как теперь), всегда изнуряла меня, действуя на нервы». В каземате душевная жизнь писателя не ослабевает, а, напротив, напрягается; поразительна эта сила воображения и творчества. Три повести и два романа! И он работает с таким увлечением, что ему приходится удерживать себя… Грустит, что за все лето не увидит «зеленых листьев». «Помнишь, как нас выводили иногда гулять в садик в мае месяце? Там тогда начиналась зелень…»

Листья, «зеленые клейкие листочки» – любимый символ Достоевского. Вся красота Божьего мира вмещается у него в этом смиренном образе. Зеленый листик для его героев самое неопровержимое доказательство бытия Божия и грядущего преображения («Братья Карамазовы»). В следующем письме (27 августа) заключенный жалуется на то, что у него «особенно к ночи» усиливается впечатлительность: «Мне все кажется, что подо мною колышется пол и я в моей комнате сижу словно в пароходной каюте. Из всего этого я заключаю, что нервы мои расстраиваются». И он делает очень важное признание о природе своего творчества: «Когда такое „нервное время“ находило на меня прежде, то я пользовался им, чтобы писать, всегда в таком состоянии напишешь лучше и больше, но теперь воздерживаюсь, чтобы не доконать себя окончательно». Вдохновение Достоевского связано с нервным подъемом, который «изнуряет» и может «доконать». Об этой одержимости мыслями и образами он пишет еще определеннее в третьем письме (14 сентября): «Я весь как будто под воздушным насосом, из-под которого воздух вытягивают. Все из меня ушло в голову, а из головы в мысль, все, решительно все, и несмотря на то, эта работа с каждым днем увеличивается. Книги хоть капля в море, но все-таки помогают. А собственная работа только, кажется, выжимает последние соки. Впрочем, я ей рад». Просматривая записные книжки и черновики писателя, мы понимаем, что означала для него литературная работа. Десятки вариантов фабул, сотни ситуаций и образов проносились в его голове; у него не хватало сил закрепить их на бумаге, он изнемогал от этих вихрей воображения. Как бы ни были перегружены его романы, все же они только ничтожная часть первоначальных замыслов. Действительно, он мыслил «целыми мирами». Чтение – «капля в море» для творческой фантазии; заключенный постоянно просит брата присылать ему книги и журналы. Читает «Отечественные записки», Шекспира, Библию, два путешествия по святым местам, сочинения святого Дмитрия Ростовского. 1 октября Михаил Михайлович посылает ему 4 тома русских авторов (по-видимому, издания Смирдина), 3 тома сочинений Даля («Повести Казака Луганского») и «Сказания русского народа» Сахарова. Знаменателен интерес Достоевского к Библии и духовным сочинениям. Путешествия по святым местам и творения святого Дмитрия Ростовского отразятся на стиле жития старца Зосимы. За восемь месяцев заключения – событий немного. В августе позволили гулять в саду, в котором 17 деревьев, и разрешили по вечерам зажигать свечу; в сентябре, с наступлением осени, усиливается «ипохондрия». «Теперь небо уж хмурится, и светлый клочок неба, видный из моего каземата, – гарантия для здоровья моего и для доброго расположения духа». И все же, несмотря на все лишения, болезни, нервное расстройство и изнурительную работу мысли, он полон жизни. «Я ожидал гораздо худшего, – признается он брату, – и теперь вижу, что жизненности во мне столько запасено, что и не вычерпаешь…»

В нем – та несокрушимая жизненная сила, которую Иван Карамазов насмешливо называет «карамазовской неприличной жаждой жизни». Этот таинственный дар помог Достоевскому вынести свою страшную судьбу и свой нечеловеческий гений.

Из задуманных в Петропавловской крепости «трех повестей и двух романов» написана была одна повесть «Маленький герой. Из неизвестных мемуаров»[20]20
  Напечатана в «Отечественных записках» в 1857 г.


[Закрыть]. Только через восемь лет появилась она в печати. В тюрьме, ожидая решения своей судьбы, Достоевский создает одно из самых светлых и радостных своих произведений. В подмосковной деревне богатого помещика Т-ва собирается большое и веселое общество. «Казалось, что был праздник, который с тем и начался, чтобы никогда не кончиться». Танцы, музыка, пение, пикники, верховая езда, домашний театр; «увеселения сменялись одни другими». Автор сравнивает отношения между одной прекрасной дамой и ее поклонником с любовным поединком Бенедикта и Беатриче в шекспировской комедии «Много шума из ничего». В крепости он читал Шекспира, и поэтическая радость жизни Возрождения отразилась в описании «вечного праздника» в подмосковной деревне. На фоне музыки, смеха, состязаний в остроумии, среди прелестных женщин и галантных молодых людей происходит пробуждение любви одиннадцатилетнего мальчика. Детскому чистому сердцу врождено рыцарство: мальчик влюбляется в прекрасную M-me М. и становится ее cavalier servant. Насмешки над его стыдливым чувством доводят его до отчаяния. «Во мне, в ребенке, было грубо затронуто первое, неопытное, еще необразовавшееся чувство, был так рано обнажен и поруган первый благоуханный девственный стыд». Как средневековый паж, он верно служит своей даме и, чтобы завоевать ее уважение, совершает подвиг: скачет на бешеной лошади. «Действительно во всем этом было как будто и впрямь что-то рыцарское». Автор настаивает на этом слове: «Впрочем, все мое рыцарство началось и кончилось менее, чем в миг, не то рыцарю было бы худо». Когда еле дышащего героя снимают с лошади, взгляд его встречается со взглядом побледневшей M-me М. Как и подобает «даме сердца», она дарит своему пажу «газовый пунцовый платочек».

Вокруг раздаются крики: «Делорж! Тогенбург!» Но M-me М. любит другого. Мальчик случайно видит, как она в слезах прощается с Н-м и роняет полученное от него письмо. Он спасает ее от позора и гибели вполне «рыцарским жестом»: возвращает ей в букете цветов найденный им пакет. Шиллеровский романтизм торжествует; «высокое и прекрасное» непосредственно раскрываются в первой детской любви. Повесть заканчивается «откровением сердца». «И вдруг грудь моя заколебалась, – рассказывает маленький герой, – заныла, словно от чего-то пронзившего ее, и слезы, сладкие слезы брызнули из глаз моих. Я закрыл руками лицо и, весь трепеща, как былинка, невозбранно отдался первому сознанию и откровению сердца, первому еще неясному прозрению природы моей. Первое детство мое кончилось с этим мгновением…» Сердце, открывающееся для любви, открывается и для всего мира. В повести, написанной в тюрьме, мы находим то, что почти всегда отсутствует в произведениях Достоевского: небо, солнце, воздух. И в каком возвышенно-романтическом тоне описывается в ней пейзаж: «Солнце взошло высоко и пышно плыло над нами по синему, глубокому небу, казалось расплавляясь в собственном огне своем. Косари ушли уже далеко; за ними неотвязчиво ползли бесконечные борозды скошенной травы и изредка чуть шевелившийся ветерок веял на нас ее благовонной испариной. Кругом стоял неумолкаемый концерт тех, которые „не жнут и не сеют“, а своевольны, как воздух, рассекаемый их резвыми крыльями. Казалось, что в это мгновение каждый цветок, последняя былинка, курясь жертвенным ароматом, говорили Создавшему ее: „Отец! Я блаженна и счастлива!“»

Композиционно «Маленький герой» связан с «Неточкой Незвановой». Роман остался незаконченным, но идея его – пробуждение сознания у юного существа – продолжала волновать автора. И после ареста, вместо того чтобы продолжать «Неточку», он пишет новую повесть на ту же тему. Плаксивую и вялую героиню сменяет «маленький герой». Действие, растянутое в романе на восемь лет, в повести сосредоточено на протяжении нескольких дней; два последовательных этапа развития (эпизод с Катей и эпизод с Александрой Михайловной) соединены вместе. Построение то же: в центре юное существо, впервые начинающее любить, доверчивое, горячее, неопытное; около него два женских образа, воплощающих два лика любви: любовь-мучительство и любовь-жертвенность. В романе это – княжна Катя и Александра Михайловна, в повести «блондинка» и M-me М.

Катя долго мучит Неточку своими насмешками, притворным равнодушием и кокетством; «блондинка» преследует одиннадцатилетнего мальчика, наслаждаясь его страданиями и стыдом. На домашнем спектакле она вдруг предлагает ему сесть к ней на колени. «Совсем неожиданно, к величайшему моему удивлению, она пребольно сжала мою руку в своих шаловливых, горячих пальчиках и начала ломать мои пальцы, но так больно, что я напрягал все усилия, чтобы не закричать… Шалунья хохотала мне в глаза, как безумная, а между тем все сильнее и сильнее щипала и ломала мои бедные пальцы». С этого вечера она преследовала его «без меры и совести», сделалась его «гонительницей и тиранкой». Неточка совершает подвиг – берет на себя вину Кати, и тогда преследования княжны резко сменяются самой исступленной нежностью. Маленький герой садится на бешеную лошадь; «блондинка» бросается обнимать и целовать его «растроганная, гордая за меня, радостная». Потом она укладывает его в постель и трогательно за ним ухаживает. «Прощаясь с нею, я крепко и горячо ее обнял, как самого нежного, как самого близкого друга… я чуть не плакал, прижавшись к груди ее…»

Катя «поражает» своей сверкающей красотой, «одной из тех, перед которыми вдруг останавливаешься, как пронзенный». «Блондинка» тоже «была чудно хороша, и что-то было в ее красоте, что так и металось в глаза с первого взгляда. Что-то как молния сверкающее было в этом лице…». Так похожи одна на другую эти «гордые красавицы», веселые хохотуньи и мучительницы.

M-me М. в повести – родная сестра Александры Михайловны в романе. Она тоже уязвленное сердце, «кроткая страдалица». «Ее грустные, большие глаза, полные огня и силы, смотрели робко и беспокойно, будто под ежеминутным страхом чего-то враждебного и грозного, и эта странная робость таким унынием покрывала подчас ее тихие, кроткие черты, напоминавшие светлые лица итальянских мадонн, что, смотря на нее, самому становилось скоро так же грустно». Такие женщины, продолжает автор, «точно сестры милосердия в жизни». О печальной любви Александры Михайловны Неточка узнает из случайно найденного письма; развязка романа M-me М. происходит на глазах «маленького героя». Расставаясь с Н-м, она «стоит бледная, как платок, и крупные слезы пробиваются из глаз ее». Повторяется мотив письма: M-me М. теряет прощальное письмо своего возлюбленного, мальчик его находит и возвращает ей. Любовь героини повести столь же невинна и жертвенна, как и любовь героини романа. «Эта связь, – замечает автор, – может быть не такова, как о ней предположить можно с первого взгляда. Может быть, этот поцелуй был прощальный, может быть, он был последней, слабой наградой за жертву, которая была принесена ее спокойствию и чести. Н. уезжал: он оставлял ее, может быть, навсегда».

Муж M-me М. продолжает линию Юлиана Мастаковича в «Елке и свадьбе» и мужа Александры Михайловны в «Неточке Незвановой». Автор определяет этот тип как «доброе сердце, которое может оказаться величайшим злодеем». М-r М. тоже «ревнив не из любви, а из самолюбия». Он рассуждает о «правильной и оправданной рассудком филантропии», но на самом деле – лицемер и эгоист. Характеристика его обогащается новыми чертами: он «европеец, человек современный с образчиками новых идей и модных фраз». Говоря об этом «Тартюфе и Фальстафе», автор неожиданно впадает в желчный и злобный тон; в словах его слышится личная обида и мстительность. Ненавистный ему «остряк, говорун и рассказчик», насмешливый и самовлюбленный, очень напоминает его недавнего друга, ставшего врагом, – Ивана Сергеевича Тургенева. Если это предположение основательно, фигуру M-r М. можно считать первой карикатурой на знаменитого романиста и наброском к портрету Кармазинова в «Бесах».

Сентиментальной повестью «Маленький герой» завершается творчество Достоевского до каторги. Последнее его слово – утверждение «высокого и прекрасного» в шиллеровском духе. На пороге новой жизни, каторги и ссылки, писатель прощается со своей романтической молодостью. Тургенев в насмешку называл его «витязь горестной фигуры». Достоевский подхватывает вызов: его повесть посвящена «витязю»… «маленькому герою».

Наконец следствие по делу петрашевцев было закончено. Приговор генерал-аудиториата гласил: «Отставного поручика Достоевского за участие в преступных замыслах, распространение письма литератора Белинского, наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти, и за покушение, вместе с прочими, к распространению сочинений против правительства посредством домашней литографии лишить всех прав состояния и сослать в каторжную работу в крепость на восемь лет». Государь положил резолюцию: «На четыре года, а потом рядовым». Но, помиловав приговоренных к смерти заговорщиков, Николай I пожелал, чтобы это помилование было объявлено на площади после совершения обряда казни. В «весьма секретных документах» были предусмотрены все подробности церемонии. Государь лично входил во все детали: размер эшафота, мундир казнимых, облачение священника, эскорт карет, темп барабанного боя, маршрут из крепости на место расстрела, преломление шпаг, облачение в белые рубахи, функции палача, заковка в кандалы. Три раза менялась инструкция. 22 декабря 1849 г. состоялась эта страшная инсценировка смертной казни. В этот же день Достоевский писал своему брату Михаилу:

«Сегодня, 22 декабря, нас отвезли на Семеновский плац. Там всем нам прочли смертный приговор, дали приложиться ко кресту, переломили над головами шпаги и устроили нам предсмертный туалет (белые рубахи). Затем троих поставили к столбу для исполнения казни. Вызывали по трое, следовательно, я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты. Я вспомнил тебя, брат, всех твоих; в последнюю минуту ты, только один ты, был в уме моем, я тут только узнал, как люблю тебя, брат мой милый! Я успел тоже обнять Плещеева, Дурова, которые были возле, и проститься с ними. Наконец ударили отбой, привязанных к столбу привели назад, и нам прочли, что Его Императорское Величество дарует нам жизнь. Затем последовал настоящий приговор…

Брат! Я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть, – вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я сознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою. Да, правда! Та голова, которая создавала, жила высшею жизнью искусства, которая сознала и свыклась с высшими потребностями духа, та голова уже срезана с плеч моих. Осталась память и образы, созданные и еще не воплощенные мной. Они изъязвят меня, правда! Но во мне осталось сердце и та же плоть и кровь, которая также может и любить, и страдать, и жалеть, и помнить, а это все-таки жизнь. On voit le soleil![21]21
  Мы видим солнце (фр.).


[Закрыть] Ну, прощай, брат! Обо мне не тужи… Никогда еще таких обильных и здоровых запасов духовной жизни не кипело во мне, как теперь. Но вынесет ли тело, не знаю…

Боже мой! Сколько образов, выжитых, созданных мною вновь, погибнет, угаснет в моей голове или отравой в крови разольется! Да, если нельзя будет писать, я погибну! …Нет желчи и злобы в душе моей; хотелось бы так любить и обнять хоть кого-нибудь из прежних в это мгновение. Это – отрада, я испытал ее сегодня, прощаясь с моими милыми перед смертью… Как оглянусь на прошлое, да подумаю, сколько даром потрачено времени, сколько его пропало в заблуждениях, в ошибках, в праздности, в неумении жить; как не дорожил я им, сколько раз я грешил против сердца моего и духа, так кровью обливается сердце мое. Жизнь – дар, жизнь – счастье, каждая минута могла быть веком счастья.

Si jeunesse savait![22]22
  Если бы молодежь знала! (фр.)


[Закрыть] Теперь, переменяя жизнь, перерождаюсь в новую форму. Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце мое в чистоте. Я перерожусь к лучшему. Вот вся надежда моя, все утешение мое!»

Письмо написано через несколько часов после эшафота. Это слова человека, только что видевшего перед собой смерть.

В письме слышится потрясенность души и радостная взволнованность возвращения к жизни. Испытания и страдания ничто по сравнению с высшей ценностью жизни. «Жизнь – дар, жизнь – счастье». Достоевский в это мгновение напряженно чувствует божественную тайну бытия, благодать жизни. Этот мистический натурализм лежит в основе его философии. О благодати жизни, которая выше смысла, выше оправдания, говорит и князь Мышкин, и Ипполит в «Идиоте», и Макар Долгорукий в «Подростке», и старец Зосима в «Братьях Карамазовых». Грешники Достоевского спасаются любовью к «живой жизни» (Раскольников, Иван Карамазов); омертвелые сердца погибают, несмотря на всю их премудрость (Кириллов, Ставрогин). Уходя на каторгу, писатель клянется в верности идеалу своей молодости: религии сердца. Отняты «высшие потребности духа», искусство, творчество, но «осталось сердце», и «это все-таки жизнь»! С благословением жизни соединяется славословие любви; так намечается лейтмотив «экстазов» у Достоевского (Алеша в исступлении любви целует землю). В письме встречается французская фраза: «On voit le soleil». Приговоренный к смерти вспомнил произведение Виктора Гюго: «Dernier jour d’un condamné»[23]23
  «Последний день приговоренного к смерти» (фр.). На эту цитату из Гюго первый обратил внимание А. Бем.


[Закрыть]: «Je veux bien les galères. Cinq ans de galères, et que tout soit dit – ou vingt ans – ou à perpétuité avec le fer rouge. Mais grâce de la vie! Un forçat, cela marche encore, cela va et vient, cela voit le soleil!»[24]24
  «Я согласен на каторгу. Пять лет на каторге или двадцать, пусть даже заклеймят. Только бы жить! Каторжник ведь движется, ходит. И еще он видит солнце» (фр.).


[Закрыть] То же выражение «Я вижу солнце» повторяет и осужденный на каторгу Митя Карамазов.

Наконец, из письма мы узнаем, что у заключенного было отобрано несколько листков рукописи, черновые планы драмы и романа и оконченная повесть «Детская сказка». «Детская сказка» – первоначальное заглавие «Маленького героя»; черновые планы драмы и романа пропали.

Эшафот был огромным событием в душевной жизни писателя; жизнь его «переломилась», прошлое кончилось, началось другое существование, «перерождение в новую форму». Для осознания всей значительности этого второго рождения понадобились долгие годы. Прошло почти двадцать лет со дня симуляции казни, прежде чем Достоевский мог перевести личное переживание на язык художественных форм. В романе «Идиот» князь Мышкин рассказывает о последних минутах приговоренного к расстрелу. В этом описании развиваются мотивы, намеченные в письме к брату от 22 декабря 1849 г.: драматизируется обстановка казни, углубляется анализ душевного состояния приговоренного и усиливается мистическое чувство жизни.

Вот рассказ князя Мышкина: «Этот человек был раз взведен, вместе с другими, на эшафот, и ему был прочитан приговор смертной казни расстрелянием за политическое преступление. Минут через двадцать прочтено было и помилование и назначена другая степень наказания; но однако же в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут или по крайней мере четверть часа, он прожил под несомненным убеждением, что через несколько минут он вдруг умрет… Он помнил все с необыкновенной ясностью и говорил, что никогда ничего в этих минутах не забудет. Шагах в двадцати от эшафота, около которого стоял народ и солдаты, было врыто три столба, так как преступников было несколько человек. Троих первых повели к столбам, привязали, надели на них смертный костюм (белые, длинные балахоны), а на глаза надвинули им белые колпаки, чтобы не видно было ружей; затем против каждого столба выстроилась команда из нескольких человек солдат. Мой знакомый стоял восьмым по очереди, стало быть, ему приходилось идти к столбу в третью очередь. Священник обошел всех с крестом. Выходило, что остается жить минут пять, не больше. Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть… Он умирал двадцати семи лет, здоровый и сильный… Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет думать; ему все хотелось представить себе как можно скорее и ярче, что вот, как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты уже будет „нечто“, кто-то или что-то, так кто же? Где же? Все это он думал в те две минуты решить! Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченной крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей; ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он через три минуты как-нибудь сольется с ними… Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, было ужасно: но он говорил, что ничего не было для него в то время тяжелее, как беспрерывная мысль: „что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, – какая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уже ничего бы даром не истратил!“»

По сравнению с письмом к брату рассказ князя Мышкина отличается одной новой темой: размышлением о том, что будет после смерти, «что-то» или «кто-то»? Ничто или личное бессмертие?

Вопрос остается неразрешенным («все это он думал в эти две минуты решить»). Непосредственное ощущение говорит скорее о пантеистическом растворении сознания в космической жизни (слияние с лучами), чем о продолжении жизни личной; и после смерти душа остается прикованной к этому миру, никакого transcensus’а не происходит; приговоренный всеми своими помыслами и чувствами погружен в эту земную жизнь, и идея потустороннего для него – «неизвестность и отвращение». В последнюю минуту осужденный не знает ни христианского покаяния, ни молитвы. «Священник обошел всех с крестом» – об этом «обряде» упоминается вскользь. Имя Христа отсутствует.

Князь Мышкин предлагает Аделаиде Епанчиной нарисовать лицо приговоренного за минуту до удара гильотины. Он всходит на верхнюю ступеньку эшафота, «белый, как бумага». «Вот тут-то, когда начиналась эта слабость, священник поскорей, скорым таким жестом и молча, ему крест к самым губам вдруг подставлял, маленький такой крест, серебряный, четырехконечный; часто подставлял, поминутно. И как только крест касался губ, он глаза открывал и опять на несколько секунд как бы оживлялся и ноги шли. Крест он с жадностью целовал, спешил целовать, точно спешил не забыть захватить что-то про запас, на всякий случай, но вряд ли в ту минуту что-нибудь религиозное сознавал».

Таким зрительным образом передается ужас смерти, агония души. В заключение вся эта потрясающая сцена резюмируется в двух символах: голова преступника и крест. «Нарисуйте эшафот, – говорит князь Мышкин, – так чтоб видна была ясно и близко одна только последняя ступень; преступник ступил на нее; голова, лицо бледное, как бумага, священник протягивает крест; тот с жадностью протягивает свои синие губы, и – все знает… Крест и голова – вот картина!»

Что значит это страшное «все знает»? Что знает умирающий, жадно «на всякий случай» целующий крест? Что его ждет небытие и что после смерти нет воскресения? Рассказ князя Мышкина – исповедь Достоевского; в 1849 г., перед лицом смерти, он был еще «дитя неверия и сомнений».

В рождественский сочельник, за несколько часов до отправки на каторгу, писателю было разрешено свидание с братом. А. Милюков, присутствовавший при расставании братьев, записал в своих «Воспоминаниях»: «Федор Михайлович был спокоен и утешал его (М.М.)… „Перестань же, брат, – говорил он, – ты знаешь меня, не в гроб же я иду, не в могилу провожаешь, – и в каторге не звери, а люди, может, еще и лучше меня, может, достойнее меня. Да мы еще увидимся, я надеюсь на это, я даже не сомневаюсь, что увидимся… А вы пишите, да когда обживусь – книги присылайте, я напишу какие: ведь читать можно будет… А выйду из каторги – писать начну. В эти месяцы я много пережил, в себе-то самом много пережил, а там впереди-то, что увижу и переживу – будет о чем писать…“»

Через пять лет Достоевский в письме к брату из Омска (22 февраля 1854 г.) описал свое путешествие в Сибирь: «Помнишь ли, как мы расстались с тобой, милый мой, дорогой, возлюбленный мой? Только что ты оставил меня, нас повели троих, Дурова, Ястржембского и меня, заковывать. Ровно в 12 часов, то есть ровно в Рождество, я первый раз надел кандалы. В них было фунтов десять и ходить чрезвычайно неудобно. Затем нас посадили в открытые сани, каждого особо, с жандармом и на четырех санях, фельдфебель впереди, мы отправились из Петербурга. У меня было тяжело на сердце, и как-то смутно, неопределенно от многих разнообразных ощущений. Сердце жило какой-то суетой, и потому ныло и тосковало глухо. Но свежий воздух оживил меня и так, как обыкновенно перед каждым новым шагом в жизни чувствуешь какую-то живость и бодрость, то я, в сущности, был очень спокоен и пристально глядел на Петербург, проезжая мимо празднично освещенных домов и прощаясь с каждым домом в особенности. Нас провезли мимо твоей квартиры, и у Краевского было большое освещение. Ты сказал мне, что у него елка, что дети с Эмилией Федоровной (женой М.М.) отправились к нему, и вот у этого дома мне стало жестоко грустно. Я как будто простился с детенками… Нас везли пустырем по Петербургской, Новгородской, Ярославской и т. д. … Я промерзал до сердца, и едва мог отогреться потом в теплых комнатах. Но, чудно: дорога поправила меня совершенно… Грустна была минута переезда через Урал. Лошади и кибитки завязли в сугробах. Была метель. Мы вышли из повозок, это было ночью, и стоя ожидали, покамест вытащат повозки. Кругом снег, метель; граница Европы, впереди Сибирь и таинственная судьба в ней, позади все прошедшее – грустно было, и меня прошибли слезы… 11 января мы приехали в Тобольск… Ссыльные старого времени (то есть не они, а жены их) заботились об нас, как о родне. Что за чудные души, испытанные 25-летним горем и самоотвержением! Мы видели их мельком, ибо нас держали строго, но они присылали нам пищу, одежду, утешали и ободряли нас…»

В «Дневнике писателя» Достоевский сообщает, что жена декабриста Фонвизина подарила ему маленькое Евангелие, которое четыре года каторги пролежало у него под подушкой. О пребывании петрашевцев в Тобольске сохранился рассказ Ястржембского. Когда его, Дурова и Достоевского посадили в узкую, темную, холодную и грязную камеру, он пришел в такое отчаяние, что решил покончить с собой. Его спас Достоевский.

«Совершенно нечаянно и нежданно мы получили сальную свечу, спички и горячий чай. У Достоевского оказались превосходные сигары. В дружеской беседе мы провели большую часть ночи. Симпатичный, милый голос Достоевского, его нежность и мягкость чувства, даже несколько его капризных вспышек, совершенно женских, подействовали на меня успокоительно. Я отказался от всякого крайнего решения».