Текст книги "Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий"

Соответственно сюжету, автор «Хозяйки» пытается создать новый повествовательный стиль на почве русского фольклора. «Речевой образ» Катерины вырастает из широкого распева русской народной песни. Речь ее мотивируется ее прошлым. Мурин называет ее «мужичкой»: выросла она в лесу, за Волгой, «меж бурлаков да заводчиков»; живет в мире преданий и песен. Власть Мурина над ее душой связана с его «шепотливыми сказками». «Катерина смотрела на него внимательными, детски удивленными глазами, и казалось, с неистощимым любопытством, замирая от ожидания, слушала то, что ей рассказывал Мурин».

Вот пример ее ритмической речи: «Люб или не люб ты пришелся мне, знать, не мне про то знать, а верно, другой какой неразумной, бесстыжей, что светлицу свою девичью в темную ночь опозорила, за смертный грех душу свою продала да сердца своего не сдержала безумного»… Во всех сценах, где появляется Катерина, ее речевая стихия побеждает словесный стиль ее собеседников. Мурин характеризован в своей речи как мещанин. Он говорит Ордынову: «Я вот про то, ваше благородие, их благородие на ваш счет маленько утрудить посмел. Оно того, сударь, выходит, – сами знаете, – я и хозяйка, то есть рады бы душою и волею… Что нам? Были бы сыты, здоровы, роптать не роптаем…» Но тот же Мурин в присутствии Катерины подчиняется ее песенной стихии и говорит ее языком: «Да по ней, по слезинке, небесной росинке, тебе и тужить-горевать не приходится. Отольется она тебе с лихвой, твоя слезинка жемчужная, в долгую ночь, в горемычную ночь». У Мурина колдуна-сказочника такой переход от мещанского сказа к песенному стилю психологически понятен. Но когда петербургский мечтатель, молодой ученый Ордынов, изменяет своей литературной манере и обращается к Катерине на ее языке, стилистический переход поражает своей неожиданностью. Вот его слова: «Кто ты, кто ты, родная моя? Откуда ты, голубушка? Из какого неба ты в мои небеса залетела?.. Что снилось, о чем гадала ты вперед, что сбылось и что не сбылось у тебя, все скажи. По ком заныло в первый раз твое девичье сердце и за что ты его отдала?»

Откуда пришел к Достоевскому этот фольклорный материал? Стилистическое влияние гоголевской «Страшной мести» несомненно, но им не исчерпывается словесная форма «Хозяйки». В сонных видениях Ордынова воспоминания детства занимают большое место. Ему грезятся «нежные, безмятежно-прошедшие годы первого действа», когда «мать крестила, целовала его и баюкала тихою колыбельною песенкой». Быть может, в повести отразились воспоминания детства писателя, песни матери, сказки мамки Лукерьи и няни Алены Фроловны.

Два мира сталкиваются в композиции «Хозяйки»: мир петербургского «мечтательства» и мир страшной народной сказки, мир Ордынова и мир Катерины. Несмотря на попытки автора гармонизировать их, они противостоят друг другу в резком контрасте. Это соединение разнородных элементов возмутило Белинского. Он сообщал Анненкову: «Достоевский написал повесть „Хозяйка“, ерунда страшная. В ней он хотел примирить Марлинского с Гофманом, подболтавши немного Гоголя». В «Современнике» критик писал о новом произведении Достоевского: «Удивительно ли, что вышло что-то чудовищное, напоминающее теперь фантастические рассказы Тита Космократова, забавлявшего ими публику в 20-х гг. нынешнего столетия. Во всей этой повести нет ни одного простого, живого слова или выражения. Все изысканно, натянуто, на ходулях, поддельно и фальшиво».

Повесть Достоевского была не понята и отвергнута современниками. Только в наше время начинает открываться ее художественная ценность. Если бы автор противопоставил в «Хозяйке» два мира только для эффектного контраста, Белинский оказался бы прав; она осталась бы в литературе как некое «чудовище». Но Белинский не увидел, что миры эти органически объединены художественной идеей, одной из самых глубоких во всем творчестве Достоевского. И Ордынов, и Катерина в разных планах воплощают единую тему о слабом сердце. Ордынов беззащитен перед налетевшей на него страстью; в душе, ослабленной одиноким мечтательством, чувство сразу же получает разрушительную силу, ведущую не к жизни, а к смерти. Душевное напряжение парализует действие и истощает себя в призраках эротического воображения. Когда Ордынову нужно бороться за свое счастье, нужно спасать Катерину от ее злого гения, он терпит постыдное поражение. В борьбе за Катерину победителем остается Мурин. Ордынов замахивается на него ножом, но не в силах поразить злого колдуна. «Нож выпал из рук его и зазвенел на полу». О малодушии «слабого сердца» философствует Мурин: «Дай ему волюшку, слабому человеку, – сам ее свяжет, назад принесет… За нож возьмется в сердцах… а пусть те дадут этот нож в руки, да враг твой сам перед тобою широкую грудь распахнет: небось и отступишься». В этой тираде Мурин говорит и об Ордынове, и о Катерине, он соединяет их насмешливым выражением «слабый человек».

Катерина находится в плену у Мурина, человека страшной воли и демонической страсти. Она кроткая, чистая голубица, «беспредельно набожная», с детским, горячим сердцем. Мурин овладевает ее душой, внушая ей мистический ужас за будто бы совершенное ею преступление. Во время пожара погибли ее родители, страшный старик увез ее из дома и сделал ее своей женой. С тех пор она «повредилась». «Я испорчена, меня испортили, – восклицает она, – погубили меня. Он погубитель мой. Я душу ему продала. Я его, я ему душой продалась. Он властен. Велико его слово».

Чуткую совесть и суеверную набожность Катерины Мурин питает страшными сказками, чтением раскольничьих книг, угрозами суда и наказания. «Он говорит, – признается она, – что когда умрет, то придет за моей грешной душой… Он мучил меня, он мне в книгах читал, он говорит, что я сделала страшный грех… Он все грозное, суровое такое читает». Старый муж приковывает к себе молодую жену мистическим террором. Его любовь – тирания, сладострастие власти над живой душой человека.

Только расставшись с Катериной и медленно осознавая пережитое, Ордынов начинает понимать трагическую судьбу своей возлюбленной. «Ему казалось, что невредим был рассудок Катерины, но что Мурин был по-своему прав, назвав ее слабым сердцем… Ему беспрерывно снилась глубокая, безвыходная тирания над бедным, беззащитным созданием. Ему казалось, что перед испуганными очами вдруг прозревшей души коварно выставляли ее же падение, коварно мучили бедное слабое сердце, толковали перед ней вкривь и вкось правду и умыслом поддерживали слепоту, где было нужно, хитро льстили порывистым наклонностям неопытного, смятенного сердца, и мало-помалу резали крылья у вольной свободной души, неспособной, наконец, ни к восстанию, ни к свободному порыву в настоящую жизнь».

В этом анализе тирании демонического человека над «слабым сердцем», в раскрытии страсти как властолюбия – гениальное прозрение Достоевского. Он касается здесь одной из великих тем своего творчества. Катерина знает, что Мурин ее «погубитель», ненавидит его и мечтает освободиться от дьявольской власти. Чистый, светлый юноша Ордынов кажется ей спасителем. Она сразу доверчиво отдает ему свое сердце. Но подрезаны крылья у птицы, и воля не под силу слабому сердцу. Мурин с холодным расчетом обещает по первому ее слову отдать назад «любовь ее с золотой волюшкой». Он знает, что она не вынесет свободы. Когда Катерина торжественно прощается с ним, он притворяется великодушным, ласково ее отпускает. И вдруг «она бросается на грудь старика, обвивает его шею и смотрит на него огненным, воспаленным взглядом». С ненавистью она кричит своему спасителю Ордынову: «Поди прочь! Ты пьяный и злой! Ты не гость мне!» Старик смеется «бесстыдным смехом», и Ордынов в ужасе вздрагивает. «Обман, расчет, холодное, ревнивое тиранство и ужас над бедным разорванным сердцем, – вот что понял он в этом бесстыдном, не таившемся более смехе».

Трагедия «слабого сердца» – в его неспособности к свободе. В рабстве находит оно постыдное блаженство. Катерина сама рада отдать свою «золотую волюшку». «То мне горько и рвет мне сердце, – признается она, – что я рабыня его опозоренная, что позор и стыд мой самой бесстыдной мне люб, что любо жадному сердцу и вспоминать свое горе, словно радость и счастье; в том мое горе, что нет силы в нем и нет гнева за обиду свою».

Так, общей трагедией «слабого сердца», трагедией бессилия перед жизнью и неспособностью к свободе связаны Ордынов и Катерина, петербургский мечтатель и волжская дикарка. Философия повести вложена в уста колдуна Мурина.

«Спознай, барин: слабому человеку одному не сдержаться. Только дай ему все, он сам же придет, все назад отдаст. Дай ему полцарства земного в обладание, – попробуй, – ты думаешь что? Он тебе тут же в башмак тотчас спрячется, так умалится. Дай ему волюшку, слабому человеку, сам ее свяжет, назад принесет. Глупому сердцу и воля не впрок».

Невольно вспоминается другой образ, более величественный и могучий, другие слова, глубочайшие из слов Достоевского. Это Великий инквизитор говорит Христу: «Нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается… Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков для их счастья. Эти силы – чудо, тайна и авторитет».

В ранней повести Достоевского, которую Белинский признал «ерундой страшной», уже была поставлена проблема личности и свободы.

Отзыв Белинского удручил и вполне убедил Достоевского. В письмах к А. Краевскому от 1849 г. он горько жалуется на свою «поденную работу» прошлого года: «Оттого что я, чтоб исполнить слово и доставить к сроку, насиловал себя, писал, между прочим, такие дурные вещи или такую дурную вещь, как „Хозяйка“, тем впадал в недоумение и самоумаление и долго потом не мог собраться написать серьезного и порядочного. Каждый мой неуспех производил во мне болезнь»… «Чтобы отплатить вам за одолжение, я наскоро написал другую повесть и рискнул своею подписью, которая для меня единственный капитал»… «Я не обрабатывал достаточно моих произведений и писал к сроку, т. е. согрешил против искусства. Я не щадил своего здоровья и делал мученические усилия, чтобы „расквитаться“». Так сурово оценивает автор произведения 1848 г. «Самоумаление» его чрезмерно и несправедливо. Строгий суд над собой всегда был свойствен Достоевскому. Ему всегда казалось, что он «недостаточно обрабатывает свои произведения» и «грешит против искусства». «Идиотом» и «Бесами» он был удовлетворен не более, чем «Хозяйкой». Однако повести 1848 г. страдают не только недостатком обработки: на них отразилась растерянность автора, его «недоумение»; это опыты, искания, пробы. Достоевский переживает кризис и мучительно ищет свой литературный стиль. И в этом кризисе творчества внешние условия, нужда, задолженность Краевскому, работа к сроку, играют лишь второстепенную роль.

Из восьми произведений 1848 г. наименее удачные первые два, «Чужая жена» и «Ревнивый муж», соединенные впоследствии автором для издания 1865 г. в один рассказ под заглавием «Чужая жена и муж под кроватью. Происшествие необыкновенное»[8]8
  Напечатан в «Отечественных записках» в 1848 г.


[Закрыть].

Пикантные приключения ревнивого обманутого мужа описаны автором в легком жанре Поль-де-Кока. Достоевский с увлечением читал этого модного тогда писателя и пытался подражать его парижскому esprit. Герой рассказа, Иван Андреевич, жалуется, что у его жены «вечно Поль-де-Кок под подушкой», и в волнении смешивает Глафиру Петровну с литературой. «Я говорю, одна дама благородного поведения, т. е. легкого содержания – извините, я так сбиваюсь, точно про литературу какую говорю. Вот выдумали, что Поль-де-Кок легкого содержания, а вся беда от Поль-де-Кока-то-с… вот!» На таких сомнительных остротах и словесных каламбурах строится комический эффект. В первой главе (соответствующей рассказу «Чужая жена») старый муж (господин в енотах) встречается на улице перед одним «бесконечно-этажным домом» с любовником своей жены (господином в бекеше). После длинного и претендующего на высокий комизм диалога выясняется, что Глафира Петровна изменяет одновременно и мужу, и любовнику. Во второй главе (соответствующей рассказу «Ревнивый муж») тот же Иван Андреевич, желая выследить свою неверную жену, попадает в чужую квартиру и прячется под кровать, под которой уже лежит какой-то молодой человек. Снова – пикантный диалог; молодой человек оказывается любовником жены, он тоже ошибся этажом. После бегства любовника почтенный Иван Андреевич с позором вылезает из-под кровати и предстает перед разгневанным его превосходительством, в квартиру которого он по ошибке попал. Сцена объяснения смущенного чиновника с «генералом» – единственная живая в рассказе. Бессвязная, перепуганная и подобострастная болтовня Ивана Андреевича, «распекание» генерала, истерика генеральши действительно производят комическое впечатление. Автор забывает о Поль-де-Коке и возвращается к избитой теме чиновничьей литературы, о смешном чиновнике – обманутом муже. Характерно влечение Достоевского к театральной форме; весь рассказ состоит из диалогов и построен в жанре легкого водевиля. Эпический элемент вводится лишь в качестве авторской ремарки. «Чужая жена» первый опыт повести-комедии; к этой форме Достоевский вернется в «Дядюшкином сне» и «Селе Степанчикове». Набросок комической фигуры расслабленного и выжившего из ума старика, которого «ревнивый муж» принимает за князя и называет «ваше сиятельство», послужит автору материалом для образа другого князя, тоже расслабленного и впавшего в детство, – героя повести «Дядюшкин сон».

Вторая повесть 1848 г. «Слабое сердце» несравненно выше игривого фарса о ревнивом муже[9]9
  Напечатан в «Отечественных записках» в 1848 г.


[Закрыть].

Растерявшись после провала «Хозяйки», автор решил, что он на ложном пути, что воскресить романтический жанр ему не удалось и что ему не следует выходить из рамок «натуральной школы», которой он был обязан своим первым и единственным триумфом, успехом «Бедных людей». После экскурсий в области фольклора и адюльтерного романа он смиренно возвращается в знакомый мирок «чиновничьей литературы».

В «Петербургской летописи» автор рассказывает о важном чиновнике Юлиане Мастаковиче, которого называет «мой хороший знакомый, бывший доброжелатель и даже немножко покровитель мой». Ему лет под пятьдесят, и он собирается жениться на семнадцатилетней девушке. «Юлиан Мастакович ходил по вечеру в своем кабинете, заложив руки за спину, с таким тусклым и грязновато-кислым видом в лице, что, если бы в характере того чиновника, который сидел в углу того же кабинета, пристроенный к стопудовому спешному делу, было хоть что-нибудь пресного, то тотчас закисло бы неминуемым образом от одного взгляда его покровителя». Из этого намека вырастает сюжетная схема «Слабого сердца». Юлиан Мастакович, начальник и благодетель маленького чиновника Васи Шумкова, поручает ему переписать объемистое дело. Вскользь упоминается и о женитьбе «покровителя»: «он сам недавно женился». Этот сюжет соединяется с уже знакомой нам темой о сходящем с ума чиновнике. Добрейший и смиреннейший человек вдруг начинает себя чувствовать преступником, «нарушителем порядка» и требует, чтобы начальство наложило на него наказание (чиновник-Гарибальди в «Петербургских сновидениях»). Вася Шумков не успевает к сроку переписать бумаги, сознание вины сводит его с ума, он воображает, что его «в солдаты отдать хотят за неисправное исполнение дела», и сам предается в руки властей. В кабинете Юлиана Мастаковича «Вася стоял бледный, с поднятой головой, вытянувшись в нитку, как рекрут перед новым начальством, сплотив ноги и опустив руки по швам». Достоевского неотступно преследует проблема «Слабого человека».

Почему «заробел» Прохарчин, почему сошли с ума чуновникГарибальди и Вася Шумков? В повести «Слабое сердце» в рамки простейшей фабулы вкладывается сложное психологическое содержание. Проводится не одна линия мотивации сумасшествия, а целая сеть их. Простое объяснение оказывается совсем не простым: одна причина влечет за собой другую, более глубокую, но и она не исчерпывает загадки личности. Вася Шумков, «скромный, тихий молодой человек… старался учиться, стремился образовать себя… собственными силами вышел из низкого состояния». Служит он в департаменте, почерк у него как прописи, получает он триста рублей в год жалованья. Начальник его и благодетель Юлиан Мастакович дает ему сверхурочную переписку и доходит в своем великодушии до такого предела, что дарит ему пятьдесят рублей, в первый раз за четыре месяца бесплатной работы. Вася раздавлен благодарностью. «У меня слезы полились», – говорит он своему другу Аркадию. Начальника, бессовестно его эксплуатирующего, он почитает «великим человеком», чуть ли не отцом родным, и умиляется его добротой. К тому же он влюблен в прелестную девушку, которая согласна выйти за него замуж, несмотря на то что он не достоин ее, что у него маленький чин и телесный недостаток (кривобокость). Любовь Лизаньки, дружба Аркадия, благосклонность Юлиана Мастаковича – все это непомерное счастье вдруг обрушивается на Васю. Слабый человек не выдерживает и сходит с ума.

Чувство своего недостоинства переливается в сознание преступности; он не переписал бумаг, обманул доверие благодетеля, на его любовь ответил черной неблагодарностью. Юлиан Мастакович спрашивает: «Как же это, как же это с ним сделалось? Отчего же он с ума сошел?» – «От бла-благо-дар-ности! – мог только выговорить Аркадий Иванович». У социально угнетенного человека образуется комплекс само-умаления, который при обостренности совести легко может перейти в чувство виновности. В этом смысле Вася Шумков родной брат Макара Девушкина.

Но «слабое сердце» – так же и «горячее сердце». Вася – мечтатель. Аркадий говорит ему: «Ты добрый, нежный такой… кроме того, и мечтатель, а ведь это тоже не хорошо. Свихнуться, брат, можно». «Мечтательна» его чувствительность, восторженность, исключительная жизнь сердцем. Со своим другом Аркадием он живет в каком-то «любовном раю», они воркуют, как влюбленные голубки, и исходят в сладостных излияниях чувств. «Слезы капали из глаз Васи на руки Аркадия… „Если бы ты знал, Вася, до какой степени я люблю тебя“… „Да, да, Аркадий, я не знаю этого, потому что я не знаю, за что ты меня так полюбил. Знаешь ли, что сколько раз, особенно ложась спать, я думал о тебе, я обливался слезами, и сердце мое дрожало от того… ну, от того, что ты так любишь меня, а я ничем не мог облегчить свое сердце, ничем тебя возблагодарить не мог“».

Еще более чувствительно описано добродетельное семейство Лизаньки, свидание жениха с невестой, их взаимные подарки. Вася дарит Лизаньке тюлевый «амурчик-чепчик с серизовой лентой», а она ему готовит сюрприз, шитый бисером бумажник, на одной стороне которого изображен олень, а на другой – «известный генерал». Столь же умилительны мечты Аркадия. «Ты угадал меня, Вася, – сказал Аркадий Иванович. – Да! Я люблю ее так, как тебя; это будет и мой ангел, так же, как твой, затем, что и на меня ваше счастье прольется, и меня пригреет оно». Таков тон всего рассказа. Чувствительная экзальтация героев граничит с пародией на сантиментальный жанр. «Горячее сердце» Васи плавает в восторге, умилении, слезах любви. Мечтателю все люди кажутся прекрасными, благородными, добрыми; даже в Юлиане Мастаковиче он замечает нежность к себе. Автор добродушно подшучивает над своим слезливым и восторженным героем, подобно тому, как взрослый человек с улыбкой вспоминает свою юность. Воспитанный на Карамзине и влюбленный в Шиллера, юноша-Достоевский так же обливался слезами над всем «высоким и прекрасным», так же упивался дружбой с Шидловским; так же мечтал о любовном счастье. И он знает, как опасно предаваться мечтам: «свихнуться можно».

Вася не выдерживает своего счастья, потому что ему мало Лизаньки, Аркадия и Юлиана Мастаковича, ему необходимо всеобщее счастье, рай на земле. На меньшее он не согласен, такова уж природа мечтателя. Трагедию «горячего сердца» объясняет Аркадий: «Послушай, ведь я знаю, что тебе хочется? Тебе хочется, например, чтобы Юлиан Мастакович был вне себя, и еще, пожалуй, задал бы бал от радости, что ты женишься… Ты бы желал, чтобы не было даже и несчастных на земле, когда ты женишься, чтобы у меня, например, твоего лучшего друга, стало вдруг тысяч сто капитала, чтобы все враги, какие ни есть на свете, вдруг бы ни с того ни с сего помирились, чтобы все они обнялись среди улицы на радости, и потом сюда к тебе на квартиру, пожалуй, в гости пришли. Потому что ты счастлив, ты хочешь, чтобы все, решительно все, сделались разом счастливы… тебе больно, тяжело одному быть счастливым».

Эта необычайно острая характеристика мечтателя прежде всего относится к самому Достоевскому. Идея всеобщего счастья – его заветная идея с юношеских лет. И никогда не перестанет он мечтать о «земном рае», «мировой гармонии», Царствии Божием на земле. Сколько бы он ни издевался и ни глумился над утопизмом и утопистами, все же это самая великая и самая светлая его мечта. В 1848 г., когда была написана повесть «Слабое сердце», Достоевский посещал кружок Петрашевского и увлекался утопическим социализмом. На Васе Шумкове лежит печать этого увлечения.

Если невозможно, чтобы сразу все враги помирились, все люди стали счастливы и все человечество обнялось, счастье одного человека становится беззаконным и воспринимается как грех и вина. Вася говорит «голосом полным заглушенных рыданий»: «Аркадий, я недостоин этого счастья! Я слышу, я чувствую это! Посмотри, сколько людей, сколько слез, сколько горя, сколько будничной жизни без праздника! А я…»

И эта мука о всех сводит его с ума. «Слабый человек» Вася Шумков от «беззаконного» счастья прячется в безумие. Сильный человек Иван Карамазов гордо отказывается от него и «возвращает билет». Но и тот и другой не принимают блаженства, если оно не для всех.

Рассказ «Ползунков» был написан для «Иллюстрированного альманаха» И. Панаева и Н. Некрасова. Тип Ползункова, этого «комического мученика», уже обозначен в «Петербургской летописи». В одном из фельетонов автор рассказывает «о наших доморощенных занимателях, прихлебателях и забавниках». «Вдруг, и ведь вовсе не из подлости человек делается не человеком, а мошкой [мопкой] … Он смотрит вам в глаза, ни дать ни взять как мопка, ожидающая подачки. Мало того: несмотря на то, что на нем превосходнейший фрак, он в припадке общежития ложится на пол, бьет радостно хвостиком, визжит, лижется… и что смешнее всего, что приятнее всего, нисколько не теряет достоинства. Вовсе не низкая душа, – душа умная, душа милая, душа общества, душа, желающая получить, ищущая душа, светская душа, правда, немного вперед забегающая, но все-таки душа, – не скажу, как у всех, – как у многих». Этим наброском Достоевский пользуется для создания фигуры Ползункова. Герой рассказа «добывал тем хлеб, что был всесветным шутом». Но странный и смешной человечек не был «шутом из профессии». «Мне кажется, – добавляет автор, – что все его желание услужить происходило скорее от доброго сердца, чем от материальных выгод». Ползунков терпел насмешки, но страдал от мысли, что слушатели его так неблагородно жестоки, что способны смеяться не факту, а над ним, над всем существом его. Он жил подачками, вечно занимал деньги, однако «заподличаться» вконец не мог. Сознание собственного достоинства боролось в нем с чувством собственного ничтожества. «Это был честнейший и благороднейший человек на свете», который мог сделать подлость бескорыстно, «лишь бы угодить ближнему». Можно предположить, что Достоевский задумал Ползункова, как комический pendant к Васе Шумкову. Он тоже «горячее сердце», добрый и благородный человек, полный любви к ближнему; ему тоже хотелось бы всем угодить, всех осчастливить; он – душа общества, жаждет любить и быть любимым. Одним словом, он такой же чувствительный утопист, как и Вася Шумков. «Если б он был уверен сердцем своим, – замечает автор, – что все его слушатели были добрейшие в мире люди, которые смеются только факту смешному, а не над его обреченною личностью, то он с удовольствием снял бы фрак свой, надел его как-нибудь наизнанку и пошел бы в этом наряде, другим в угоду, а себе в наслаждение, по улицам, лишь бы рассмешить своих покровителей и доставить им всем удовольствие». Но из этого прекрасного, великодушного человека выходит не благодетель человечества, а «самый бесполезнейший, а следовательно, самый комический мученик». Достоевский исследует опасности, грозящие «доброму сердцу», мечтательному человеколюбию. Филантроп-сумасшедший (Шумков) и филантроп-шут (Ползунков) – вот герои его рассказов. В них он дает художественный ответ на вопросы, волновавшие его в эпоху сближения с Петрашевским: утопический социализм кажется ему слишком теоретическим и книжным; ему не хватает связи с жизнью и обществом. Почему так печальна судьба «доброго сердца»? Достоевский отвечает в «Петербургской летописи»: «Только при обобщенных интересах в сочувствии к массе общества, и к ее прямым непосредственным требованиям, а не в дремоте, не в равнодушии, от которого распадается масса, не в уединении может отшлифоваться в драгоценный, в блестящий алмаз его клад, его капитал, его «доброе сердце»! Это первое «общественное» заявление писателя. Видно, что он начитался ученых книг по социализму. «Доброе сердце» гибнет от «уединения»; перед нами снова «грех мечтательства». Чтобы показать в действии натуру Ползункова, автор придумывает довольно неудачную фабулу. «Добровольный шут» рассказывает о своей дружбе с начальником Федосеем Николаевичем и сватовстве на его дочери Марии Федосеевне.

Это – трогательная идиллия, полная самых высоких чувств, которая, впрочем, не мешает подчиненному написать донос на начальника, а начальнику ловкой интригой лишить должности подчиненного. Мы ведь уже знаем, что благороднейший человек способен на подлость, «лишь бы угодить ближнему».

В пятьдесят седьмой книжке «Отечественных записок» 1848 г. были напечатаны «Рассказы бывалого человека. Из записок неизвестного»: первый – под заглавием «Отставной», второй – «Честный вор». Для издания 1865 г. автор исключил очерк «Отставной», сохранив только две страницы вступления. Содержание его – рассказ отставного о походах 1812–1814 гг., о партизане Фигнере, о битве под Лейпцигом и о вступлении русских в Париж. Доктор Яновский в своих воспоминаниях сообщает: «У Достоевского в это время проживал уже в качестве слуги известный всем нам и нами очень любимый отставной унтер-офицер Евстафий, имя которого Федор Михайлович отметил теплым словом в одной из своих повестей». В рассказе «Честный вор» повествование ведется от лица отставного солдата Астафия Ивановича. Язык «бывалого человека», полу-народный и полусолдатский, воспроизведен с большим искусством; нехитрая повесть его дышит простотой и искренностью. Можно предположить, что писатель воспользовался подлинными сообщениями своего слуги. Астафий Иванович снимал угол у одной «старушоночки» и портняжил. Повадился к нему ходить Емеля, «пропащий совсем человек», «пьянчужка и тунеядец». Нрава он был смирного, «такой ласковый, добрый». Просить совестился. Привязался он к Астафию Ивановичу и, наконец, переехал к нему жить. «Думаю, думаю, как мне с ним быть? – рассказывает тот. – Прогнать его – совестно, жалко; такой жалкий, пропащий человек, что и Господи! бессловесный такой, не просит, сидит себе, только как собачонка в глаза тебе смотрит». Пробовал бывалый учить его уму-разуму, приучать к работе – ничего не вышло: исчезнет на несколько дней, вернется пьяненький, в отрепьях. Пропали у Астафия Ивановича «ретузы». Он обвиняет своего сожителя, но Емеля упорно отрицает это и пьет без просыпу недели две. Наконец, возвращается больной и перед смертью признается в краже.

В этом коротком рассказе с большою экономией средств изображена простая и смиренная доброта русского человека из народа. Пьяница Емеля навязался бедному солдату, но тому «совестно» его прогнать, и он делит с ним последний кусок хлеба. «Я тут, сударь, сел да начал раздумывать, что ж он, скитающийся человек, много ль помехи мне сделает? И вышло по раздумье, что не многого будет стоить помеха». И полюбил Астафий своего беспутного товарища, горько ему было, что Емеля украл у него «ретузы», упрекнул он его, да и простил. А когда Емеля исчез, он стал разыскивать его по кабакам. «Испугался я, тоска меня ворочает; не пью, не ем, не сплю. Обезоружил меня совсем человек».

Еще деликатнее и чувствительнее сам Емеля. Как старается он угодить благодетелю, как хочется ему исправиться, приняться за работу, как мучит его совесть за то, что «он ему обиду нанес». «Да что же мне делать-то, Астафий Иванович, – говорит он, – я ведь и сам знаю, что всегда пьяненький и никуда не гожусь». Да тут как затрясутся у него вдруг его синие губы, как покатилась слезинка по его белой щеке, как задрожала эта слезинка на его бороденке небритой, да как зальется, прыснет вдруг целой пригоршней слез мой Емельян… «Эх ты, чувствительный человек, совсем и не думал я!»

Оба героя рассказа – «чувствительные» люди. Но их чувствительность не похожа на «доброе сердце» мечтателя. Слабый человек Емеля гибнет не от выдуманной вины, как Вася Шумков, а от настоящей (кража). Он жертва порока (пьянства), а не болезненного воображения. Астафий Иванович не пылкий фантазер, как Ордынов; его любовь живая и действенная: он жалеет и прощает. «Честный вор» – первое «народническое» произведение Достоевского, и Астафий Иванович – первый праведник из народа. Противоставление народа интеллигенции было намечено писателем еще до каторги.

Сюжет следующего рассказа «Елка и свадьба. Из записок неизвестного»[10]10
  Напечатан в «Отечественных записках» в 1848 г.


[Закрыть] снова взят из запаса «Петербургской летописи». Автор сожалеет, что исчезли из литературы «злодеи старинных мелодрам и романов». «А теперь Бог знает о чем говорят сочинители. Теперь вдруг как-то так выходит, что самый добродетельный человек, да еще какой, самый неспособный на злодейство, вдруг выходит совершенным злодеем, да еще сам не замечая того». Появляется уже знакомый нам важный чиновник Юлиан Мастакович, который в «благоразумных летах» собирается жениться на молоденькой девушке. «Каждый вечер надевает он свой белый жилет, парик, все регалии, покупает букет и конфеты и ездит нравиться Глафире Петровне, своей невесте, семнадцатилетней девушке, полной невинности и совершенного неведенья зла. Одна уж мысль о последнем обстоятельстве наводит самую слоеную улыбочку на сахарные уста Юлиана Мастаковича». И автор прибавляет, что у его героя «очень доброе сердце» и что «проживет он свою жизнь в довольстве и счастии». Так, на примере «бессознательного злодейства» иллюстрирует Достоевский свою мысль: «Как будто какая диковинка иметь в наше время доброе сердце!» Образ старика, любящего молоденьких девушек и с «слоеной улыбочкой» думающего о их невинности, возникает в его воображении задолго до больших романов. От Юлиана Мастаковича идет линия «сладострастников», князя Валковского, Свидригайлова, Тоцкого, Федора Павловича Карамазова. Идея сладострастия прочно связывается у Достоевского с посягательством на юную девушку или даже девочку (исповедь Ставрогина). В рассказе «Елка и свадьба» мотив сладострастия прикрыт мотивом корыстолюбия. Невеста Юлиана Мастаковича – дочь богатого откупщика с приданым в триста тысяч. Будущий жених встречает на детском празднике одиннадцатилетнюю девочку, «прелестную, как амурчик, тихонькую, задумчивую, бледную». Его решение принято: он женится на ней через пять лет. Неслышным, почти совсем замирающим от волнения и нетерпения голосом, он спрашивает ее: «А будете ли вы любить меня, милая девочка, когда я приеду в гости к вашим родителям?»…