Текст книги "Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий"

Идея «Записок…» – свобода, воплощенная в символе-образе орла.

Цензурный комитет был смущен описанием некоторых «вольностей», имевших место в Омском остроге: белым хлебом, водкой, курением. Достоевский послал две страницы «дополнения», которые ни в одно издание не вошли. Это рассуждение резюмирует главную идею книги: нет высшей муки для человека, как лишение свободы. «Что хлеб! Хлеб едят, чтобы жить, а жизни-то и нет! Попробуйте, выстройте дворец. Заведите в нем мрамор, картины, золото, птиц райских, сады висячие, всякой всячины… и войдите в него. Ведь, может быть, вам и не захотелось бы никогда из него выйти! Может быть, вы и в самом деле не вышли бы! Все есть! От добра добра не ищут. Но вдруг безделица! Ваш дворец обнесут забором, а вам скажут: все твое, наслаждайся! Да только отсюда ни на шаг! И будьте уверены, что вам в это же мгновение захочется бросить ваш рай и перешагнуть за забор. Мало того, вся эта роскошь, вся эта нега еще живит ваше страдание. Вам даже обидно станет, именно через эту роскошь».

Автор противопоставляет воле «золоченую клетку». Скоро образ «дворца» будет наполнен новым идейным содержанием: всякое принудительное рационализированное устроение общества, всякий утилитарный «рай на земле», купленный ценой свободы, будь то фаланстера Фурье или коммунистическая община – все это – «Мертвый дом», дворец, обнесенный забором. Идея эта развивается в «Зимних заметках о летних впечатлениях» и в «Записках из подполья». Подпольный человек мечтает «отправить к черту» «Хрустальный дворец» единственно для того, чтобы «по своей глупой воле пожить». Диалектика свободы завершается у Достоевского «Легендой о Великом инквизиторе».

В «Записках из Мертвого дома» проблема свободы естественно соединяется с проблемой личности. Вне свободы нет личности. Потому арестанты так угрюмы и болезненно раздражительны; все их усилия направлены на спасение своего лица, на охранение человеческого достоинства. «Общий тон составлялся снаружи из какого-то особенного собственного достоинства, которым был проникнут чуть ли не каждый обитатель острога». Каторжники страшно тщеславны, хвастливы, обидчивы, формалисты; помешаны на том, как наружно держать себя. Они унижены в своем человеческом достоинстве и отстаивают его злобно, извращенно, упорно. Брезгливое отношение начальства может самого кроткого из них толкнуть на преступление. «Арестант сам знает, что он арестант, отверженец, и знает свое место перед начальником; но никакими клеймами, никакими кандалами не заставишь забыть его, что он человек». Какой-нибудь заключенный долгие годы живет тихо и смирно и вдруг накутит, набуянит, даже уголовное преступление совершит. «Причина этого внезапного взрыва – тоскливое, судорожное проявление личности, инстинктивная тоска по самом себе, желание заявить себя, свою приниженную личность, вдруг проявляющееся и доходящее до злобы, до бешенства, до омрачения рассудка, до припадка, до судорог… Тут уж не до рассудка, тут судороги».

Верхний пласт «Записок…» – художественное описание фактов; средний – психологическое их истолкование с помощью идей свободы и личности; нижний – метафизическое исследование добра и зла в душе человека.

Достоевский начинает с упрощенного разделения каторжников на добрых и злых. «Везде, – пишет он, – есть люди дурные, а между ними и хорошие. Кто знает, эти люди, может быть, вовсе не до такой степени хуже тех остальных, которые остались там за острогом». Расширив круг своего исследования и придав ему общечеловеческое значение, писатель сопоставляет добрых и злых, сильных волею и кротких сердцем. «Есть натуры до того прекрасные, – говорит он, – от природы до того награжденные Богом, что даже одна мысль о том, что они могут когда-нибудь измениться к худшему, вам кажется невозможною». Таков молодой татарин Алей. «Вся душа его выражалась на его красивом, можно даже сказать, прекрасном лице. Улыбка его была так доверчива, так детски простодушна; большие черные глаза были так мягки, так ласковы, что я всегда чувствовал особое удовольствие, даже облегчение в тоске и в грусти, глядя на него… Это была сильная и стойкая натура… Я хорошо узнал ее впоследствии. Он был целомудрен, как чистая девочка». Достоевский научил его читать русское Евангелие. «Я спросил его, нравится ли ему то, что он прочел? Он быстро взглянул, и краска выступила на его лице. „Ах, да! – отвечал он, – да, Иса святой пророк, Иса Божии слова говорил. Как хорошо!“ – „Что ж тебе больше всего нравится?“ – „А где он говорит: прощай, люби, не обижай и врагов люби. Ах, как хорошо он говорит!“»

Алей – благодатный человек, «anima naturaliter christina»[32]32
  Чистая христианская душа (лат.).


[Закрыть].

Другой образ – старик старовер – первый очерк «старца» у Достоевского. «Это был старичок лет шестидесяти, маленький, седенький… Что-то до того спокойное и тихое было в его взгляде, что, помню, я с каким-то особенным удовольствием смотрел на его ясные, светлые глаза, окруженные мелкими, лучистыми морщинками… Редко я встречал такое доброе, благодушное существо в моей жизни… Он был весел, часто смеялся – ясным, тихим смехом, в котором много было детского простодушия». Старовер из «Мертвого дома» принадлежит к роду странника Макара Долгорукого, архиерея Тихона и старца Зосимы.

Кроток сердцем и «хорошенький мальчик» Сироткин, чистенький, смирный, задумчивый; кроток сердцем и самоотверженный Сушилов, «вполне безответный, приниженный, даже забитый человек, в природе которого уничтожать свою личность везде». Во всех этих людях добро от природы, независимое от воспитания и среды, добро, как gratia gratis data[33]33
  Дарованная милость (лат.).


[Закрыть].

Им противостоят люди зла. Достоевский впервые столкнулся с ними на каторге. Они влекли и пугали его своей загадочностью. Он долго не понимал их. И то, что, наконец, понял, было самым потрясающим откровением, которым подарила его каторга. Эти преступники совсем не знали раскаяния. «В продолжение нескольких лет я не видал между ними ни малейшего признака раскаяния, ни малейшей тягостной думы о своем преступлении. Ведь можно же было во столько лет хоть что-нибудь заметить, поймать, уловить в этих сердцах, хоть какую-нибудь черту, которая бы свидетельствовала о внутренней тоске, о страдании. Но этого не было, положительно не было». Как объяснить эту нераскаянность? Невежественностью, душевной тупостью, неразвитостью? Автор отстраняет «готовые точки зрения». Каторжный люд был грамотный. «Наверное, более половины из них умело читать и писать. В каком другом месте, где русский народ собирается в больших массах, отделите вы от него кучу в 250 человек, из которой половина была бы грамотная?» Достоевский не останавливается перед признанием дерзновенным, почти невероятным: эти злодеи, убийцы, преступники были лучшие русские люди. «Сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром. Ведь надо уж все сказать: ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы…»

Итак, «готовая» точка зрения на совесть и моральный закон ничего не объясняет. Лучшие люди, грамотные, даровитые, сильные, никаких угрызений совести не испытывают. Загадка преступности встает перед писателем. «Философия преступления, – заключает он, – несколько потруднее, чем полагают». Так возникает тема «Преступления и наказания».

Вопрос о совести сложнее, чем думают сторонники оптимистической морали. Таинственную природу зла автор исследует на примере нескольких «сильных» личностей.

Вот арестант Газин. Достоевский рассказывает о нем: «Этот Газин был ужасное существо. Он производил на всех страшное, мучительное впечатление. Мне всегда казалось, что ничего не могло быть свирепее, чудовищнее его… Мне иногда представлялось, что я вижу перед собой огромного, исполинского паука, с человека величиною… Рассказывали, что он любил прежде резать маленьких детей, – единственно из удовольствия: заведет ребенка куда-нибудь в удобное место, сначала напугает его, измучает и, уже вполне насладившись ужасом и трепетом маленькой жертвы, зарежет ее тихо, медленно, с наслаждением… А между тем в остроге он вел себя очень благоразумно. Был всегда тих, ни с кем не ссорился и избегал ссор, но как будто от презрения к другим, как будто считая себя выше всех остальных… Что-то высокомерно-насмешливое и жестокое было всегда в лице его и в улыбке». Газин – демоническая личность; его образ воспринимается писателем как воплощение чистого зла, насилие над детьми – как признак демонической одержимости (Свидригайлов и Ставрогин). Злая сила символизируется в образе паука («баня с пауками» Свидригайлова, пауки Версилова, Ипполита, Ивана Карамазова). В Газине выражена разрушительность зла – начало Аримана. В другом разбойнике – Орлове – показано величие зла – начало Люцифера. Об этом страшном злодее Достоевский пишет: «Положительно могу сказать, что никогда в жизни я не встречал более сильного, более железного характером человека… Это была наяву полная победа над плотью. Видно было, что этот человек мог повелевать собою безгранично, презирая всякие муки и наказания, и не боялся ничего на свете… Между прочим, я поражен был странным его высокомерием. Я думаю, не было существа в мире, которое могло бы подействовать на него одним авторитетом… Я пробовал с ним заговаривать об его похождениях, но когда он понял, что я добираюсь до его совести и добиваюсь в нем хоть какого-нибудь раскаяния, то взглянул на меня до того презрительно и высокомерно, как будто я вдруг стал в его глазах каким-то маленьким, глупеньким мальчиком, с которым нельзя и рассуждать, как с большим. Даже что-то вроде жалости ко мне изобразилось в лице его. Через минуту он расхохотался надо мной самым простодушным смехом, безо всякой иронии… В сущности, он не мог не презирать меня и непременно должен был глядеть на меня, как на существо покоряющееся, слабое, жалкое и во всех отношениях перед ним низшее». Достоевский сталкивается с титанической личностью, сверхчеловеком, для которого обычная мораль – жалкое ребячество. Зло совсем не ущербленность воли и слабость характера; напротив, в нем страшное могущество, мрачное величие. Зло не в господстве низшей плотской природы над высшей духовной; злодей Орлов являет в себе полную победу над плотью. Зло есть мистическая реальность и демоническая духовность.

Орлов высокомерно смеется над наивным моралистом Достоевским и презирает в нем «слабого человека». В романе «Униженные и оскорбленные» злодей князь Валковский издевается над шиллеровским прекраснодушием литератора Ивана Петровича. От сверхчеловека Орлова идут все «сильные личности» Достоевского. Проблема Раскольникова уже намечена. Люди делятся на сильных, которым «все позволено», и на слабых, для которых сочинена мораль. Раскольников, Ставрогин, Иван Карамазов ставят себя «по ту сторону добра и зла». Это ницшеанство до Ницше Достоевский вынес из каторги.

Встреча с такими людьми, как Газин и Орлов, была решающим событием духовной жизни писателя. Перед лицом этой действительности, как карточный домик, рухнули его прежние убеждения. Руссоизм, гуманизм, утопизм – все разлетелось вдребезги. Филантроп, еще недавно проповедовавший милость к падшим и учивший, что «самый последний человек – брат твой», требует теперь охранения общества от «чудовищ и нравственных Квазимодо». Описывая преступника А-ва, который «за удовлетворение самого малейшего и прихотливейшего из телесных наслаждений был способен хладнокровнейшим образом убить, зарезать, словом, на все», автор восклицает: «Нет, лучше пожар, лучше мор и голод, чем такой человек в обществе». Это полный крах гуманизма: разочарование в добре и оправдание каторги!

Но трагедия, пережитая писателем в остроге, была еще глубже. Четыре года прожил он, окруженный 250 врагами, которые не скрывали своей ненависти к дворянам и «с любовью смотрели на их страдания». Когда страшный Газин собирался раздробить дворянам головы тяжелым лотком для хлеба, арестанты молча ждали. «Ни одного крика на Газина: до такой степени была сильна в них ненависть к нам». Когда заключенные подавали начальству «претензию», они исключили из общего дела дворян. Достоевский был глубоко оскорблен и доказывал арестанту Петрову, что они должны были допустить его к участью в претензии… «из товарищества». «Да… да какой же вы нам товарищ?» – спросил он с недоумением. И тогда дворянин-каторжник, наконец, догадался: «Я понял, что меня никогда не примут в товарищество, будь я раз-арестант, хоть на веки вечные, хоть особого отделения». Пропасть между высшим сословием и простым народом глубже и непроходимее, чем кажется многим народолюбцам. Европейски цивилизованный дворянин – чужой для народа: надобны долгие и упорные старания, чтобы заслужить его доверенность. Они – представители всех концов России – были разбойники и враги; они четыре года, не уставая, преследовали его своей жестокой ненавистью. Он любил их и добивался их любви. В огромном большинстве они остались непримиримы. Он мог замкнуться в чувстве своей правоты и нравственного превосходства, как делали это ссыльные поляки. Но он не повторил за ними их презрительное: «Je hais ces brigands!» Не озлобился и не был раздавлен; он совершил величайший акт христианского смирения: признал, что правда на стороне врагов, что они «необыкновенный народ», что в них – душа России… В кромешном аду каторги писатель нашел то, перед чем преклонился навсегда: русский народ.

«Высшая и самая резкая характеристическая черта нашего народа, – пишет он, – это чувство справедливости и жажда ее… Стоит только снять наружную, наносную кору и посмотреть на самое зерно повнимательнее, поближе, без предрассудков, и иной увидит в народе такие вещи, о которых и не предугадывал. Не многому могут научить народ мудрецы наши. Даже утвердительно скажу, напротив, сами они еще должны у него поучиться». Достоевский-народник родился на каторге.

Наступает день освобождения. «Кандалы упали. Я поднял их. Мне хотелось поддержать их в руке, взглянуть на них в последний раз… „Ну, с Богом! С Богом!“ – говорили арестанты отрывистыми, грубыми, но как будто чем-то довольными голосами. Да, с Богом! Свобода, новая жизнь, воскресение из мертвых… Экая славная минута!»

Действительно, воскресение из мертвых! Зерно, умершее в «Мертвом доме», прозябло и принесло плод: гениальные романы-трагедии. Каторжный опыт писателя – его духовное богатство.

«Поверь, – писал он брату в 1856 г., – что бывши в таких передрягах, как я, выживешь, наконец, несколько философии, слово, которое толкуй, как хочешь».

Философия Достоевского «выжитая». Он – «экзистенциальный» философ, «двойник Киркегора», по выражению Льва Шестова[34]34
  Chestov Léon. Les révélations de la mort. Dostoïevsky – Tolstoï. Plon, 1923. Chestov Léon. Kirkegaard et la phlosophie existentielle. Paris, 1936.


[Закрыть].

Глава 10
«Униженные и оскорбленные»

Одновременно с работой над «Записками из Мертвого дома» Достоевский пишет большой роман «Униженные и оскорбленные». «Нахожусь вполне в лихорадочном положении, – сообщает он А. Шуберт в 1860 г. – Всему причиной мой роман. Хочу написать хорошо, чувствую, что в нем есть поэзия, знаю, что от удачи его зависит вся моя литературная карьера». Роман печатался отдельными главами с пометкой «Продолжение следует» в журнале «Время» (январь – июль 1861 г.). В том же году он вышел отдельным изданием. В публике роман имел большой успех. «Едва ли не его только и читали с удовольствием, – пишет Н. Добролюбов, – чуть ли не о нем только и говорили с полною похвалою». Но рецензенты встретили его сурово. Тот же Добролюбов считал это произведение «ниже эстетической критики», а А. Григорьев называл героев его куклами, манекенами, ходячими книжками. После смерти Михаила Михайловича Достоевского было опубликовано письмо Григорьева. Критик упрекал редактора «Времени» в том, что «он загонял, как почтовую лошадь, высокое дарование Ф. Достоевского».

Писатель выступил на защиту покойного брата и с удивительной откровенностью и смирением рассказал историю создания «Униженных и оскорбленных». Вот что он писал в «Эпохе» 1864 г.: «Если я написал фельетонный роман (в чем сознаюсь совершенно), то виноват в этом я и один только я. Так я писал и всю мою жизнь, так написал все, что создано мною, кроме повести «Бедные люди» и некоторых глав из «Мертвого дома». Очень часто случалось в моей литературной жизни, что начало главы романа или повести было уже в типографии и в наборе, а окончание сидело еще в моей голове, но непременно должно было написаться к завтрему. Привыкнув так работать, я поступил точно так же и с «Униженными и оскорбленными», но никем на этот раз не принуждаемый, а по собственной воле моей. Начинавшемуся журналу, успех которого был мне дороже всего, нужен был роман, и я предложил роман в 4 частях. Я сам уверил брата, что весь план у меня давно сделан (чего не было), что писать мне будет легко, что первая часть уже написана и т. д. Здесь я действовал не из-за денег. Совершенно сознаюсь, что в моем романе выставлено много кукол, а не людей, что в нем ходячие книжки, а не лица, принявшие художественную форму (на что требовалось, действительно, время и выноска идей в уме и в душе). В то же время, как я писал, я, разумеется, в жару работы, этого не сознавал, а только разве предчувствовал. Но вот, что я знал наверно, начиная тогда писать: 1) что хоть роман и не удастся, но в нем будет поэзия, 2) что будет два-три места горячих и сильных, 3) что два наиболее серьезных характера будут изображены совершенно верно и даже художественно. Этой уверенности было с меня довольно. Вышло произведение дикое, но в нем есть полсотни страниц, которыми я горжусь».

Мы не разделяем теперь ни сурового приговора критиков, ни смиренной авторецензии автора. Роман-фельетон Достоевского должен быть признан одним из удачнейших образцов этого литературного жанра. Зависимость его от мелодраматических авантюрных романов Фредерика Сулье, Эжена Сю, Виктора Гюго и Диккенса вполне очевидна, но в старые формы автор вложил новое психологическое и идейное содержание.

В «Униженных и оскорбленных» параллельно развиваются две фабулы – история Наташи Ихменевой и история Нелли. Главная героиня – Наташа; ее история занимает около двух третей романа. Принципы композиции те же, что и в «Селе Степанчикове…»: ряд эффектных драматических сцен, разделенных между собой кратким изложением текущих событий. Сжатая экспозиция вводит нас прямо в действие.

Николай Сергеевич Ихменев управлял имением князя Валковского, в доме его воспитывался сиротка Ваня. Детская любовь связывала мальчика с дочерью Ихменева, Наташей. Ваня вырастает и уезжает учиться в Петербург. Друзья расстаются на четыре года. Между тем князь посылает в деревню к Ихменеву своего 19-летнего сына Алешу, и тот влюбляется в Наташу. Князь подозревает корыстный расчет своего управляющего, обвиняет его в растрате. Чтобы вести процесс, Их-менев с семьей переезжает в Петербург. Ему грозит разорение и нищета. На этом кончается «прошлое время» и начинается «настоящее». Через четыре года Ваня превращается в литератора Ивана Петровича и собирается жениться на Наташе. Ему улыбаются слава и любовь; но проходит год, и молодой писатель впадает и бедность; дело Ихменева запутывается; Алеша начинает ежедневно бывать у Наташи. «Информация» рассказчика Ивана Петровича подводит нас к завязке действия. Чтобы подчеркнуть мелодраматический характер ситуации, мы будем давать каждой сцене соответствующие заглавия и выписывать характерные пассажи. Первую сцену мы назовем «Дочь покидает родителей». Наташа решает против воли отца уйти к своему возлюбленному, Алеше. У нее «впалые бледные щеки, губы запекшиеся, как в лихорадке, и глаза, сверкающие из-под длинных ресниц горячечным огнем»… «„Папенька, перекрестите и вы… свою дочь“, – проговорила она задыхающимся голосом и опустилась перед ним на колени».

Проходит полгода. Князь Валковский стремится разорвать связь своего сына с Наташей. Он знакомит его с богатой невестой Катей, и тот ею увлекается. Сцена вторая может быть названа «Отец проклинает дочь». Оскорбленный Ихменев клянется, что давно забыл Наташу, но из кармана его случайно выпадает медальон с ее портретом. Жена его, Анна Андреевна, восклицает: «„Голубчик мой, так ты ее еще любишь!“ Но лишь только он заслышал ее крик, безумная ярость сверкнула в глазах его. Он схватил медальон, с силою бросил его на пол и с бешенством начал топтать ногою. „Навеки, навеки будь проклята мною! – хрипел он, задыхаясь, – навеки, навеки!“»

К третьей сцене подходит заглавие: «Князь коварно просит руку Наташи для своего сына». Наташа решает пожертвовать собою и освободить Алешу. Тот сообщает, что во всем признался Кате и что она жертвует собою ради счастья Наташи. «Наташа, как будто подавленная счастьем, опустила на грудь голову и вдруг тихо заплакала. Тут уже Алеша не мог выдержать. Он бросился к ногам ее: он целовал ее руки, ноги; он был, как в исступлении». Сцену тройного самопожертвования достойно завершает князь Валковский своим великодушным предложением Наташе.

Четвертой сцене соответствует заглавие: «Наташа обличает князя». Проходит несколько дней. Алеша все более и более охладевает к Наташе. Тут она понимает коварный расчет князя и отказывается от прав на Алешу. Обиженная девушка смело говорит правду в лицо обидчику: «Вы приезжали сюда во вторник и выдумали это сватовство… Что значит в ваших глазах обмануть меня? Да что такое обида какой-то девушки? Ведь она несчастная, беглянка, отверженная отцом, беззащитная, замаравшая себя, безнравственная».

Пятую сцену мы озаглавим «Свидание соперниц». Наташа встречается с Катей и уступает ей Алешу. «Катя села на ручку кресла Наташи, не выпуская ее из своих объятий, и начала целовать ее руки… Вошел Алеша; увидя их обеих в объятиях друг у друга и плакавших, он, весь изнеможенный, страдающий, упал на колени перед Катей и Наташей».

Наконец, шестая сцена может быть озаглавлена «Злодей срывает маску». Князь Валковский приезжает к покинутой и оскорбленной Наташе, предлагает ей деньги и покровительство развратного старичка графа N. Иван Петрович врывается в комнату. «Я плюнул ему в лицо и изо всей силы ударил его по щеке. Он хотел было броситься на меня, но, увидав, что нас двое, пустился бежать, схватив сначала со стола свою пачку с деньгами… Я бросил ему вдогонку скалкой, которую схватил на кухне на столе… Вбежав опять в комнату, я увидел, что доктор удерживал Наташу, которая билась и рвалась у него из рук, как в припадке».

Эпилогу романа приличествует заглавие «Возвращение блудной дочери». Алеша уезжает с Катей. Наташа примиряется с родителями. Покинутый жених утешает свою несчастную невесту. Финал поэтически-печальный… «Мы с Наташей вышли в сад. День был жаркий, сияющий светом… Через неделю они уезжали… Наташа взглянула на меня долгим, странным взглядом… «„Ваня, – сказала она, – зачем я разрушила твое счастье?“ И в глазах ее я прочел: «„Мы бы могли быть навеки счастливы вместе“».

По композиции и стилю, главная фабула – история несчастной любви Наташи – принадлежит к литературному жанру сентиментальной мелодрамы. Второстепенная фабула – история Нелли – построена по образцу западноевропейского «романа тайн». Она погружена в таинственность, загадочность и фантастичность. С Иваном Петровичем случается «престранное происшествие»: он встречает на улице старика с мертвым лицом, «похожего на сумасшедшего, убежавшего от своих надзирателей». Его сопровождает собака, тоже «необыкновенная». «В ней непременно должно быть что-то фантастическое, заколдованное!» – думает рассказчик. «Судьба ее какими-то таинственными неведомыми путями соединена с судьбой ее хозяина». Автор не скрывает источника своего вдохновения. «Помню, – признается он, – мне еще пришло однажды в голову, что старик и собака как-нибудь выкарабкались из какой-нибудь страницы Гофмана, иллюстрированного Гаварни, и разгуливают по белому свету в виде ходячих афишек к изданию». Пролог разыгрывается в немецкой кондитерской Миллера, среди добродетельных и патриархальных немцев (Шульц, Кригер), читающих франкфуртскую газету и наслаждающихся «вицами и шарфзином» знаменитого немецкого остроумца Сафира, – обстановка усиливает «гофмановский» характер приключения. В кондитерской собака Азорка умирает, через несколько минут умирает и старик. Рассказчик поселяется на его квартире. Не менее «странно» и второе приключение: через пять дней после смерти старика Иван Петрович, больной и угнетенный, слышит, как отворяется дверь в его комнату и на пороге появляется девочка лет двенадцати– тринадцати, «худая, бледная, с большими черными глазами и всклокоченными черными волосами». Это – Нелли, внучка покойного Смита. Наружность ее поражает своей «странностью». «Трудно было встретить более странное, более оригинальное существо», – замечает рассказчик. «У нее загадочный, немой и упорной взгляд». «Бледное и худое ее лицо имело какой-то ненатуральный, смугло-желтый, желчный оттенок». Ивану Петровичу удается выследить свою таинственную посетительницу; он узнает, что Нелли живет у злой и пьяной мещанки Бубновой, которая истязает ее и собирается продать развратному купцу. Рассказчик встречает своего прежнего школьного товарища Маслобоева, который «не то чтоб сыщик, а делами некоторыми занимается, отчасти и официально, отчасти и по собственному призванию». С его помощью он спасает Нелли от позора. «Вдруг с силой отворилась дверь, и Елена (Нелли), бледная, с помутившимися глазами, в белом кисейном, но совершенно измятом и изорванном платье, с расчесанными, но с разбившимися как бы в борьбе волосами, ворвалась в комнату. Она бросилась прямо ко мне и обхватила меня руками». После пролога в духе Гофмана завязка в манере Эжена Сю. Приключения невинной девочки среди подонков столицы; нищета и порок, трущобы и вертепы, свирепая и пьяная старуха, истязающая свою жертву, и добродетельный сыщик-любитель, спасающий героиню, – все это напоминает «Парижские тайны». Впрочем, автор этого и не скрывает. Маслобоев, рассказывая Ивану Петровичу историю матери Нелли, насмешливо прибавляет: «А ты уж и подумал, что я тебе Бог знает какие парижские тайны хочу сообщить. И видно, что романист».

После авантюрной завязки новый резкий перелом стиля: начинается психологическая повесть о юном уязвленном сердце, о раннем пробуждении любви у гордой и страстной девочки. Автор возвращается к теме развития детской души, которой был посвящен роман «Неточка Незванова». Зарождение влюбленности Неточки и борьба любви и гордости в душе княжны Кати совмещаются в истории Нелли. Иван Петрович поселяет ее у себя. Она долго дичится его и смотрит на него «своим длинным, упорным взглядом, в котором вместе с недоумением и диким любопытством была еще какая-то странная гордость». Она отвергает его помощь, хочет наняться в работницы, рвет на себе кисейное платье, рыдает и мучит своего покровителя. «Нет, я лучше в служанки наймусь, – заявляет она, – меня будут бранить, а я буду нарочно молчать. Меня будут бить, а я буду все молчать, все молчать. Пусть бьют, ни за что не заплачу. Им же хуже будет от злости, что я не плачу». Но постепенно припадки ненависти и ожесточения ослабевают. Любовь побеждает гордость. «Нелли быстро взглянула на меня, – говорит рассказчик, – вспыхнула, опустила глаза и, ступив ко мне два шага, вдруг обхватила меня обеими руками, а лицом крепко, крепко прижалась к моей груди… Все чувство ее, сдерживаемое столько времени, вдруг разом вырвалось наружу в судорожном порыве, – и мне стало понятно это странное упорство сердца, целомудренно таящего себя до времени… и все это до того неизбежного порыва, когда все существо вдруг до самозабвения отдается этой потребности любви, благодарности, ласкам, слезам».

«Уязвленное сердце» открылось; Нелли выдала свою тайну Ивану Петровичу. Она терзала его, потому что любила, потому что из гордости мстила ему и себе за свое чувство. «Это был характер, – говорит рассказчик, – странный, нервный и пылкий, но подавлявший в себе свои порывы: симпатичный, но замыкавшийся в гордость и недоступность». Характер, хорошо нам знакомый по большим романам Достоевского.

После неожиданной встречи с князем Валковским у Нелли случается припадок падучей, и она заболевает горячкой. Выздоровев, резко меняется. От прежней нежности к Ивану Петровичу не остается и следа. Она становится все угрюмей и раздражительней. «Ее странности, капризы, иногда чуть не ненависть ко мне, – говорит рассказчик, – все это продолжалось вплоть до самого того дня, когда она перестала жить со мной». Наконец, она от него уходит и просит милостыню. Иван Петрович ничего не понимает. «Что же это такое? – думал я. – Неужели же это такое мудреное следствие болезни? Уж не сумасшедшая ли она или сходит с ума?»

Но Наташа отгадывает загадку: «„Знаешь что, Ваня, – сказала она, подумав, – мне кажется, она тебя любит“. – „Что?.. Как это?“ – спросил я в удивлении. „Да, это начало любви, женской любви“».

Зарождение женской любви и ревности в тринадцатилетней девочке изображено с огромным искусством. Образ Нелли полон странной мучительной прелести. В нем больше жизни и поэзии, чем в чувствительно-рассудительной Наташе. Мы уже указывали на внутреннее родство романа «Униженные и оскорбленные» с замыслом «Вильгельма Мейстера» Гёте. Нелли вдохновлена Миньоной. В ней тоже есть черты экзотизма: большие черные глаза, черные волосы, смугло-желтый цвет лица, она полуиностранка, и хотя отец ее англичанин, но в характере ее южная страстность и порывистость. Счастливое детство ее прошло за границей, и она любит вспоминать «об озерах и долинах Италии, о цветах и деревьях, о сельских жителях, об их одежде и об их смуглых лицах и черных глазах… о жарком южном городе с голубыми небесами и голубым морем…».

Развязка истории Нелли сначала дается в ироническом изложении сыщика Маслобоева, потом в патетическом рассказе самой героини. Маслобоеву удалось напасть на след матери Нелли. Дочь богатого заводчика Иеремии Смита была соблазнена и ограблена князем Валковским. После долгих скитаний с дочерью за границей она возвращается в Россию, впадает в нищету, заболевает чахоткой. Смит не желает простить преступную дочь. Даже мольбы внучки не трогают его. Наконец, Нелли привозит его к матери, но та уже мертва. Сам автор характеризует эту историю в духе французского социального романа «тайн большого города».

«Мрачная это была история, – пишет он, – одна из тех мрачных и мучительных историй, которые так часто и неприметно, почти таинственно сбываются под тяжелым петербургским небом, в темных потаенных закоулках огромного города, среди взбалмошного кипенья жизни, тупого эгоизма, сталкивающихся интересов, угрюмого разврата, сокровенных преступлений, – среди всего этого кромешного ада бессмысленной и ненормальной жизни…»