Текст книги "Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий"

Глава 11
Журнал «Время» (1861–1863). «Зимние заметки о летних впечатлениях». Роман с А. Сусловой

Осенью 1860 г. Достоевский составляет объявление об издании нового журнала «Время». В этом манифесте говорится об «огромном перевороте, происходящем в России». Петровская реформа дошла до последних своих пределов. Наступает новая эпоха. «Мы убедились, наконец, что мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная, и что наша задача – создать свою новую форму, нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей, взятую из народного духа и из народных начал». Реформа Петра была необходима, но стоила слишком дорого: она разъединила образованное сословие с народом. Новый журнал будет бороться за «примирение цивилизации с народным началом»; его девиз: «Соединение во что бы то ни стало, несмотря ни на какие пожертвования и возможно скорейшее!» И объявление кончается вдохновенным пророчеством: «Мы предугадываем, и предугадываем с благоговением, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий; что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях, что, может быть, все враждебное в этих идеях найдет свое примирение и дальнейшее развитие в русской народности».

«Время» хочет создать новое общественное течение, занимающее среднее место между западничеством и славянофильством. Впервые звучит основная идея публицистики Достоевского 70-х гг.: русская идея – примирение всех европейских идей, русский идеал – общечеловеческий.

В ожесточенную борьбу западников и славянофилов новый журнал вступал, как «двух станов не боец» – положение двусмысленное и опасное. Он нес проповедь примирения, но скоро ему пришлось подвергнуться двустороннему обстрелу и бороться на двух фронтах. В первом же номере (январь 1861 г.) редакция заявляла: «Общество поняло, что с западничеством мы упрямо натягиваем на себя чужой кафтан, несмотря на то что он уже давно трещит по всем швам, а со славянофильством разделяем поэтическую грезу воссоздать Россию по идеальному взгляду на древний быт, взгляду, ставившему вместо настоящего понятия о России, какую-то балетную декорацию, красивую, но несправедливую и отвлеченную… Но теперь мы хотим жить и действовать, а не фантазировать». Позиции западников и славянофилов отличались ясностью: первые были материалистами, либералами, космополитами, вторые – православными, консерваторами, националистами; позиция «Времени» смущала своей неопределенностью: «соединение цивилизации с народным началом», «примирение идей» – казались понятиями туманными.

Но журнал привлекал читателей своим литературным содержанием. Официальным редактором состоял Михаил Михайлович Достоевский; Федор Михайлович заведовал художественным и критическим отделом. В первой же книжке печатались «Униженные и оскорбленные»; за ними следовали «Записки из Мертвого дома», произведения Островского, Некрасова, Тургенева и Щедрина. Достоевский не брезгует и «сенсациями»: он помещает перевод «Преступлений Ласенера» и отрывки из «Мемуаров Казановы». Для первого номера он пишет фельетон «Петербургские сновидения в стихах и прозе» – одно из самых поэтических своих созданий. Ему удалось привлечь к сотрудничеству двух молодых одаренных критиков: Аполлона Григорьева и Н.Н. Страхова. Так образовалась группа «почвенников». Н. Страхов в своих воспоминаниях зарисовал Достоевского, каким он был в эпоху «Времени». «Он носил тогда одни усы и, несмотря на огромный лоб и прекрасные глаза, имел вид совершенно солдатский, т. е. простонародные черты лица». Изъяснялся он почти шепотом, но, вдохновляясь, говорил громко; обожал Пушкина и любил читать «Только что на проталинах весенних» и «Как весенней теплою порою». В 3 часа дня сотрудники обычно сходились в редакции; перед обедом гуляли; вечером, в седьмом часу, Достоевский часто заходил к Страхову; в двенадцать садился за работу и писал до пяти-шести часов утра, поддерживая себя чаем. Спал до двух часов дня. Так он работал всю свою жизнь. Самый процесс писания был для него мучителен. «Мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения, – говорит его alter ego, Иван Петрович в «Униженных и оскорбленных», – и мечтать, как они напишутся, чем в самом деле писать их и, право, это было не от лености. Отчего же?» На этот вопрос отвечает Н. Страхов: «В нем постоянно совершался внутренний труд, происходило нарастание и движение мыслей, и ему всегда трудно было оторваться от этого труда для писания. Оставаясь, по-видимому, праздным, он, в сущности, работал неутомимо… Мысли его кипели; беспрерывно создавались новые образы, планы новых произведений, а старые планы росли и развивались». За два года работы в журнале «Время» Достоевский, по собственному признанию, написал до ста печатных листов. Какой ценой покупалось это страшное напряжение, о том свидетельствует записная книжка 1862–1863 гг.: «Припадки падучей: 1 апреля – сильный; 1 августа – слабый; 7 ноября – средний; 7 января – сильный; 2 марта – средний». «Но, – писал Достоевский, – успех начинавшегося журнала был мне дороже всего», и успех был достигнут. Редактор «Времени» и автор нашумевших «Записок из Мертвого дома» был удовлетворен. «Мое имя стоит миллиона», – гордо заявлял он Страхову.

С января по ноябрь 1861 г. Достоевский печатает во «Времени» ряд статей о русской литературе, в которых он пытается уточнить идеологию нового движения. Европейская цивилизация отвечала потребностям русской «почвы», но теперь она «уже совершила у нас весь свой круг; мы уже ее выжили всю; приняли от нее все то, что следовало, и свободно обращаемся к родной почве». Автор полон радостных надежд: «Новая Русь уже помаленьку ощупывается, уже помаленьку сознает себя…» Он рассказывает «повесть нашего развития»: как возникло сознание в русском обществе, как проник в него анализ, как родилось самообвинение и самобичевание; упоминает о восторженном преклонении перед Жорж Санд, об основании «натуральной школы», о русском байронизме, о появлении «двух демонов» Гоголя и Лермонтова, о зарождении «обличительства».

«Нет, мы давно уже во все вглядываемся, все анализируем; задаем себе загадки, тоскуем и мучаемся разгадками… Ведь мы тоже жили и много прожили…»

Достоевский подводит итоги петровскому периоду русской жизни и утверждает его духовную значительность. Это его первый опыт философии русской культуры. Ученичество России кончено, думает он, она созрела до своей самобытной идеи: всечеловечности. «Да, мы веруем, что русская нация – необыкновенное явление в истории всего человечества… И страшно, до какой степени свободен духом человек русский…» В год освобождения крестьян писатель предсказывает России «новую, неведомую в истории деятельность». На будущее смотрит он оптимистически: интеллигенция понесет в народ свою образованность, а народ «с любовью оценит в образованном сословии своих учителей и воспитателей, признает нас за настоящих друзей своих, оценит в нас не наемников, а пастырей…».

Захваченный идиллическим настроением первых дней реформ, бывший каторжник забывает о страшном опыте Омской тюрьмы; пропасть между цивилизованным классом и народом кажется ему не такой уже глубокой: примирение близко.

Историософия «Дневника писателя» вырабатывается уже в статьях 1861 г. Идеи пушкинской речи «выживались» автором двадцать лет. «Колоссальное значение Пушкина» в том, что он – воплощение русского духа, русского идеала. «Явление Пушкина, – пишет Достоевский во «Времени», – есть доказательство, что дерево цивилизации уже дозрело до плодов, и эти плоды его не гнилые, а великолепные золотые плоды. Мы поняли в нем, что русский идеал – всецелость, всепримиримость, всечеловечность». Пушкин – оправдание дела Петра, смысл петербургского периода нашей истории, нашего «европейского пленения». Он для нас «начало всего, что теперь есть у нас». Русский человек осознал себя в Онегине: «он еще не знает, что делать, не знает даже, что уважать, хотя твердо уверен, что есть что-то, которое надо уважать и любить».

Достоевский полемизирует и с западниками и с славянофилами, но вначале симпатии его на стороне первых. Его возмущает презрительно-высокомерный тон Константина Аксакова, формализм и нетерпимость газеты «День». Славянофилы имеют редкую способность ничего не понимать в современной действительности. Их идеал состоит «из панорамы Москвы с Воробьевых гор, из мечтательного представления московского быта половины XVII столетия, из осады Казани и лавры и из прочих панорам, представленных во французском вкусе Карамзиным». Западничество «все-таки было реальнее славянофильства». В статье «Литературная истерика», направленной против катковского «Русского вестника», Достоевский горячо защищает «беспочвенных западников». Да, у них не было почвы, деятельность их была ложной и жизнь фантастической. Но разве можно издеваться над этой русской трагедией? Разве не свидетельствовала она о напряженной жизни? «Влажен тот, – восклицает автор, – который и в уродливом явлении способен увидеть его историческую серьезную сторону; да разве ошибающийся человек непременно подлец? Да иногда именно, чем уродливее проявляется жизнь, чем судорожнее, чем безобразнее, чем неустаннее это проявление, тем более значит жизнь хочет заявить себя во что бы то ни стало, – а вы говорите, что и жизни-то нет. Тут тоска, страдание, да вам-то что за дело?» Такова была первоначальная позиция «почвенников». Резко отмежевываясь от славянофильского «Дня» и катковского «Русского вестника», «Время» поддерживало дружеские отношения с радикальным «Современником»; Некрасов и Щедрин в нем сотрудничали. «Современник» расхвалил роман «Униженные и оскорбленные» и даже поместил гимн «Времени». Правительство считало журнал братьев Достоевских оппозиционным и опасным.

Но дружба с западниками была непрочной. Н. Страхов и другие сотрудники «Времени» все более открыто проявляли свою враждебность к группе Некрасова. Достоевский сначала умерял их полемический пыл, делал к их статьям многочисленные «примечания от редакции», но скоро сам был захвачен борьбой. Защита западников сменилась ожесточенной полемикой с «нигилистами». Надежды Достоевского на трогательное примирение интеллигенции с народом сменились тревогой перед надвигающейся революцией. В 1861 г. «студенческая история» разбила все его идиллические упования. Студенты бунтовали. Университет был закрыт; начались аресты и обыски; студентов сажали в Петропавловскую крепость; на улицах толпа устраивала им овации. Перемирие между «Временем» и «Современником» кончилось; началась борьба злобная и беспощадная.

Сначала она ограничивалась областью искусства. Достоевский выступает против Добролюбова и его утилитарной теории. Нельзя навязывать искусству различные цели и предписывать законы: у него есть «собственная, цельная, органическая жизнь», оно отвечает прирожденной человеку потребности красоты, «без которой он, может быть, не захотел бы жить на свете». Когда человек в разладе с действительностью, в борьбе, то есть когда он наиболее живет, жажда красоты и гармонии проявляется в нем с наибольшей силой. Искусство полезно уж потому, что вливает энергию, поддерживает силы, укрепляет наше чувство жизни. «Искусство всегда современно и действительно, никогда не существовало иначе и, главное, не может иначе существовать». Это – важное profession de foi художника Достоевского: он защищает автономию искусства, выводя его полезность из эстетической потребности, без которой человек, «может быть, не захотел бы жить на свете». Автор отстаивает духовное благородство человека, унижаемое утилитаристами. «Человек принимает красоту без всяких условий, а так, потому только, что она красота и с благоговением преклоняется перед ней, не спрашивая, почему она полезна и что можно на нее купить». Красота полезнее пользы, ибо она конечная цель существования. На этой вершине путь искусства встречается с путем религии. Идея красоты мистически углубляется в больших романах и завершается пророчеством: «Красота спасет мир».

Страхов рассказывает, что с 1861 г. «Современник» стал действовать «как некоторого рода комитет общественного спасения» и систематически заниматься литературными казнями: были «уничтожены» Погодин, Случевский, Костомаров, славянофилы; наконец, был разгромлен роман Тургенева «Отцы и дети». Страхов, под псевдонимом Косицы, выступил на его защиту. Тогда «Современник» обрушился на «Время» (статья «О духе „Времени“», апрель 1862 г.). Полемика была прервана арестом Чернышевского. Революционное брожение росло с каждым месяцем; распространялись прокламации с угрозами «залить улицы кровью и не оставить камня на камне»; в мае 1862 г. в Петербурге начались пожары; две недели горели целые кварталы. В июне «Современник» был закрыт на восемь месяцев.

Летом 1862 г. Достоевский в первый раз едет за границу. Мечта всей жизни наконец осуществляется: он увидит Европу, «страну святых чудес»! Год тому назад он писал Я.П. Полонскому в Италию: «Счастливый вы человек! Сколько раз мечтал я, с самого детства, побывать в Италии! Еще в романах Ратклиф, которые я читал еще восьми лет, разные Альфонсы, Катарины и Лючии въелись в мою голову… Потом пришел Шекспир – Верона, Ромео и Джульета, черт знает, какое было обаяние! А вместо Италии попал в Семипалатинск, а прежде того в Мертвый дом. Неужели же теперь не удастся поездить по Европе, когда еще осталось и силы, и жару, и поэзии?» И вот наконец он «вырвался».

В «Зимних заметках о летних впечатлениях» он рассказывает: «Я был в Берлине, в Дрездене, в Висбадене, в Баден-Бадене, в Кёльне, в Париже, в Лондоне, в Люцерне, в Женеве, в Генуе, во Флоренции, в Милане, в Венеции, в Вене, да еще в иных местах по два раза, и все это я объехал ровно в два с половиною месяца». Маршрут был составлен заранее, выбирать места он был не в состоянии; ему хотелось «осмотреть все, непременно все». «Господи, сколько я ожидал себе от этого путешествия! Пусть не разгляжу ничего подробно, думал я, зато я все видел, везде побывал; зато из всего ценного составится что-нибудь целое, какая-нибудь общая панорама. Вся „страна святых чудес“ представится мне разом с птичьего полета, как земля обетованная с горы в перспективе».

В Берлине пробыл он всего одни сутки, и город произвел на него «самое кислое впечатление». «Я вдруг, с первого взгляда, заметил, что Берлин до невероятности похож на Петербург»; поэтому он поскорее «улизнул» в Дрезден, «питая глубочайшее убеждение в душе, что к немцу надо особенно привыкать и что с непривычки его весьма трудно выносить в больших массах».

В Дрездене ему «вдруг вообразилось, что ничего нет противнее типа дрезденских женщин». В Кёльне собор ему не понравился, но месяц спустя, увидев его во второй раз, он хотел «на коленях просить у него прощения». При въезде во Францию его ждало первое столкновение с «европейским духом». На пограничной станции Аркелин в вагон село четыре странных путешественника: они были налегке, в потертых сюртучках, грязном белье и ярких галстуках. Лица у всех похожие, помятые и самодовольные. Русский путешественник с удивлением узнает, что это «полицейские шпионы». В Париже, в Hôtel des Empereurs, хозяйка подробно записывает все его приметы. «О, месье, это необходимо!» – восклицает она, и Достоевский поражается «колоссальной регламентацией» этого «самого добродетельного города на всем земном шаре». Он пишет Страхову: «Париж прескучнейший город, и если б не было в нем очень много действительно замечательных вещей, то, право, можно бы умереть со скуки. Французы, ей-богу, такой народ, от которого тошнит… Француз тих, честен, вежлив, но фальшив, и деньги у него всё. Идеала никакого… Вы не поверите, как здесь охватывает душу одиночество. Тоскливое, тяжелое ощущение». Из Парижа он едет на 8 дней в Лондон, осматривает Всемирную выставку, часто встречается с Герценом. Лондон его поражает. В «Зимних заметках о летних впечатлениях» он пишет: «Какие широкие, подавляющие картины! Этот, день и ночь суетящийся и необъятный, как море, город, визг и вой машин, эти чугунки, проложенные поверх домов (а вскоре и под домами), эта смелость предприимчивости, этот кажущийся беспорядок, который, в сущности, есть буржуазный порядок в высочайшей степени, эта отравленная Темза, этот воздух, пропитанный каменным углем, эти великолепные скверы и парки, эти страшные углы города, как Уайтчапель, с его полуголым и голодным населением, Сити со своими миллионами и всемирной торговлей, кристальный дворец, всемирная выставка… Да, выставка поразительна!»

Возвратившись в Париж, Достоевский едет оттуда в Женеву, где встречается с Н. Страховым. Вместе они отправляются в Люцерн. Затем через Монсени в Геную; из Генуи на пароходе едут в Ливорно, оттуда во Флоренцию. Страхов сообщает, что Достоевский скучал в Uffizi, сравнивал Арно с Фонтанкой и с увлечением читал новый роман Гюго «Les Misérables».

В сентябре они оба вернулись в Россию. Ни в письмах, ни в «Заметках» писатель ни слова не говорит об Италии, о которой он так пылко мечтал с раннего детства. В Европе ждало его полное разочарование, – «страна святых чудес» оказалась кладбищем.

В ноябрьской книжке «Времени» (1862) появляется рассказ Достоевского «Скверный анекдот». Розовые надежды первых дней реформы рассеялись. Освобождение крестьян, ради которого писатель «пошел в революцию» и за которое заплатил десятью годами ссылки, обрадовало его ненадолго. «Праздник примирения» между народом и интеллигенцией еще недавно вдохновлял его публицистику; теперь он мстит себе за неисправимую «мечтательность» и издевается над своей наивностью. Вместо гимна эпохе Великих реформ, он пишет на нее свирепую сатиру. Реформа не удалась, вместо нее получился «скверный анекдот».

В государственных деятелях нового царствования он узнает все тех же утопистов 40-х гг., но только внезапно поверивших в свои парламентские способности. В лице героя, действительного статского советника Ивана Ильича Пралинского[36]36
  Пралинский от «пралине»… Сладкая фамилия подчеркивает слащавость героя.


[Закрыть], он рисует на них убийственную карикатуру. Иван Ильич – генерал, еще молодой, любит говорить и «принимать парламентские позы». В минуты уныния он сам называет себя «парлером» и «фразером». «Но обновляющаяся Россия подала ему вдруг большие надежды. Он вдруг начал говорить красноречиво и много, и говорить на самые новые темы». Он «поэт в душе», и излюбленный его сюжет – гуманность. «Гуманность – главное дело, – восклицает он, – гуманность с подчиненными, памятуя, что и они человеки. Гуманность все спасет и все вывезет… Гуманность, говорю я, может послужить, так сказать, краеугольным камнем предстоящих реформ и вообще к обновлению вещей». Автор «Бедных людей» и «Униженных и оскорбленных», гуманная репутация которого была утверждена Белинским и Добролюбовым, не находит достаточно сильных сарказмов, чтобы вышутить «человеколюбие» реформаторов. Ему хочется, как и его герою, князю Валковскому, «поплевать немножко на все это дело». Недавно он писал во «Времени» о том, что народ с любовью примет своих «пастырей». В «Скверном анекдоте» это предсказание пародируется.

Пралинский предлагает следующий силлогизм: «Я гуманен, следовательно, меня любят, стало быть, чувствуют доверенность. Чувствуют доверенность, стало быть, веруют; веруют, стало быть, любят… т. е. нет, я хочу сказать, если веруют, то будут верить и в реформу, поймут, так сказать, самую суть дела, так сказать, обнимутся нравственно».

Случай помогает его превосходительству проверить на деле верность своей идеи. Возвращаясь пешком из гостей, он слышит музыку в каком-то ветхом, одноэтажном домишке. Узнает, что женится его подчиненный Пселдонимов, «чиновник рублях на десяти в месяц жалованья», и решает совершить поступок «патриархальный, высокий и нравственный»:

осчастливить своим посещением этого бедняка. «Мой поступок воскресит в них благородство, – сладко мечтает генерал. – Да ведь я униженного нравственно подыму, я самому себе его возвращу… Они уже мои: я – отец, они – дети…»

Появление Пралинского на мещанской свадьбе вызывает сначала смятение, но скоро гости догадываются, что он, «кажется, того… подшофе», и начинают вести себя непочтительно. Генерал в смущении все прихлебывает из бокала. Студент кричит ему в лицо петухом, сотрудник сатирического журнала «Головешка»[37]37
  Пародируется сатирический журнал «Искра».


[Закрыть] бросает в него хлебными шариками. Пралинский чувствует, что пьян, хочет уйти, но остается ужинать и произносит тост.

«Я сказал уже, господа, что Россия… Да, именно Россия… одним словом, вы понимаете, что я хочу сказать… Россия переживает, по моему глубочайшему убеждению, гу-гуманность». – «Гу-гуманность!» – раздалось на другом конце стола. – «Гу-гу!» – «Тю-тю!»

Поднимается скандал, и сотрудник «Головешки» «обличает» гуманного генерала. Тому делается дурно, и его укладывают на брачное ложе: всю ночь он страдает от расстройства желудка. Молодые устраиваются на перине, положенной на стульях; стулья разъезжаются, и они с грохотом падают. Семейное счастье и служебная карьера Пселдонимова навсегда испорчены. Вернувшись к себе на следующее утро, Пралинский восемь дней не выходит из дому. «Были минуты, когда он было думал постричься в монахи… Ему представлялось тихое подземное пение, отверстый гроб, житье в уединенной келье, леса и пещеры». Этим язвительным штрихом заканчивается портрет «гуманиста». Рассказ написан в стиле самых свирепых обличений Щедрина. Это грубый фарс, но не лишенный комической силы. Для общепризнанного проповедника человеколюбия гуманность превратилась теперь в «гугуманность, гу-гу, тю-тю!».

В февральской и мартовской книжках «Времени» за 1863 г. появились «Зимние заметки о летних впечатлениях». Этот замечательный опыт философской публицистики написан в виде писем к друзьям о заграничном путешествии 1862 г. Автор вспоминает о чувствительном путешественнике Карамзине и начинает свои заметки вполне в карамзинском стиле: «Вот уже сколько месяцев толкуете вы мне, друзья мои, чтобы я описал вам поскорее мои заграничные впечатления, не подозревая, что вашей просьбой вы ставите меня просто в тупик». Напомнив читателям о сентиментальной традиции «Писем русского путешественника», автор только усиливает впечатление контраста: нет ничего более противоположного карамзинской чувствительности, чем жестокая ирония «Зимних заметок». Критики Достоевского, особенно иностранные, упрекают его в предвзятости и поспешности оценки европейской культуры; в Европе он пробыл всего два с половиной месяца, в Париже менее месяца, в Лондоне – восемь дней. Когда успел он проникнуть в психологию парижского буржуа, изучить положение лондонского пролетариата? Это недоразумение вызывается исключительным своеобразием литературной формы «Заметок». Автор притворяется, что описывает свои «впечатления», но это только прием публициста, создающего новую и острую форму историко-философского трактата. Достоевский поехал в Европу с готовой идеей и лишь «проверил» ее заграничными впечатлениями: действительность вполне подтвердила его теоретическое построение.

Если смотреть на «Зимние заметки» как на путевой журнал, то придется признать, что во всей мировой литературе не существует более странного «описания путешествия». Страхов рассказывает в своих воспоминаниях: «Федор Михайлович не был большим мастером путешествовать, его не занимала особенно ни природа, ни исторические памятники, ни произведения искусства, за исключением разве самых великих, все его внимание было устремлено на людей, и он схватывал только их природу и характеры, да разве общее впечатление уличной жизни. Он горячо стал объяснять мне, что презирает обыкновенную, казенную манеру осматривать по путеводителю разные знаменитые места…»

Странные «Заметки о впечатлениях», в которых не упоминается ни об одном памятнике искусства, ни об одной церкви, ни об одном пейзаже, кроме разве панорамы лондонских улиц; в которых Италия и Швейцария обходятся молчанием, а Париж представлен в нескольких встречах с «буржуа». Но Достоевский не охотится за живописными впечатлениями; он схватывает «идею» Европы и по немногим признакам разгадывает тайну европейского человека.

Философский опыт писателя посвящен двум темам: первая из них – Россия и Запад, вторая – гибель Европы. Размышляя в вагоне над судьбой родины, автор поражается нашей «плененностью» Западом. «Ведь все, решительно почти все, что есть в нас – развития науки, искусства, гражданственности, человечности, все, все ведь это оттуда, – из той же страны святых чудес! Ведь вся наша жизнь по европейским складам еще с самого первого детства сложилась…» И он спрашивает: почему это так? «Почему Европа имеет на нас, кто бы мы ни были, такое сильное, волшебное, призывное впечатление?» И как удалось нам устоять против этого давления и не «переродиться окончательно в европейцев»? Что же спасло нас от потери национального лица?.. Ведь грустно и смешно в самом деле подумать, что не было б Арины Родионовны, няньки Пушкина, тогда, может быть, не было б у нас Пушкина… А уж Пушкин ли не русский был человек? Он, барич, Пугачева угадал и в пугачевскую душу проник. Он, аристократ, Белкина в своей душе заключил…

Ведь это пророк и провозвестник».

Нет, Россия не превратилась в Европу, не потеряла своей самобытности; «есть какое-то химическое соединение человеческого духа и родной земли»; от нее не оторваться. В XVIII веке, когда никто не сомневался в святости европейских помочей, когда русские дворяне напяливали шелковые чулки, парики и привешивали шпажонки, эта европейская цивилизация была одной фантасмагорией: степные помещики жили по преданию, не презирали мужиков и были им понятны. Русские де Роганы и Монбазоны по-прежнему расправлялись со своей дворней: патриархально обходились с семейством, по-прежнему драли на конюшне мелкопоместного соседа. «Доказанная и приказанная Европа» удивительно удобно уживалась тогда с русской стариной.

Но теперь не то. «Теперь уже мы вполне европейцы и доросли». Автор обрушивается на современных русских европейцев, «оранжерейных» прогрессистов и цивилизаторов.

Полемика с западниками и нигилистами, начатая в журнале «Время», переносится в «Заметки». «Сами мы до того прекрасны, до того удивительны, до того европейцы, что даже народу стошнило, на нас глядя… Как свысока решаем мы вопросы, да еще какие вопросы-то: что почвы нет, народа нет, национальность – это только известная система податей, душа – tabula rasa…» Далее идет прямой выпад против «Современника», «казнившего» Тургенева за роман «Отцы и дети». «С каким спокойным самодовольствием мы отомстили, например, Тургеневу, за то, что он осмелился «не удовлетвориться нашими величавыми личностями». Но «обличение обличителей» кончается оптимистической нотой. Автор верит, что в России не одни только «фельдфебеля цивилизации и европейские самодуры», что юный человек уже народился, что этот новый Чацкий скоро явится, «но уже не в истерике, как на балу Фамусова, а победителем, гордым, могучим, кротким и любящим». Нужно особенно подчеркнуть эту веру Достоевского, так как она ляжет в основу его дальнейшего творчества. Поиски нового «положительно-прекрасного человека» вдохновляют его большие романы; он ищет его в дворянстве, в народе, в духовном сословии. Князь Мышкин и Алеша Карамазов по-разному воплощают мечту писателя о грядущей России.

Размышления о России и Западе приводят автора к выводу: Европа помогла нам в нашем национальном развитии, но теперь мы доросли до самостоятельной жизни, и европейская цивилизация нам не только не полезна, но вредна. И на самом Западе она разложилась и из развития превратилась в «препятствие развития».

Доказательству этого утверждения посвящена вторая часть «Зимних заметок» – о гибели Европы.

В Лондоне бывший каторжник не побоялся встретиться с политическим эмигрантом Герценом, несмотря на то что редактор «Колокола» находился под надзором русской полиции. В эту эпоху он был духовно близок Герцену, кторый писал тогда свои «Концы и начала». Как и «почвенники», Герцен верил в высокое историческое призвание России, находил в крестьянской общине и рабочей артели зачатки нового общественного устройства, чувствовал в русской литературе дух великого народа. Страхов замечает, что «Зимние заметки о летних впечатлениях» отзываются влиянием Герцена. Автор «Концов и начал», несомненно, укрепил в Достоевском его убеждение в гибели Запада. Вот что он писал в то время: «Весь образованный мир идет в мещанство, а авангард его уже пришел. Мещанство идеал, к которому стремится, подымается Европа со всех точек дна… Да, любезный друг, пора прийти к покойному и смиренному сознанию, что мещанство – окончательная форма западной цивилизации, ее совершеннолетие, état adulte»[38]38
  Взрослое состояние (фр.).


[Закрыть].

Разложение Европы показано Достоевским с поразительной силой в картине двух городов, Парижа и Лондона. В первом – мещанство, застывшее в своем самодовольном благополучии, во втором – буржуазный порядок во всем своем демоническом величии.

Автор называет Париж самым нравственным и самым добродетельным городом; в нем все благоразумно, очерчено, разлиновано; все уверили себя, что довольны и совершенно счастливы и окаменели в «затишье порядка». Буржуа хочет убедить себя, что идеал достигнут и что Париж совершенный рай земной.

Мещанское благополучие изображается в остро-пародийной картинке: «Если посмотреть на большой двор в Пале-Рояле вечером, то придется непременно пролить слезу умиления. Бесчисленные мужья прогуливаются со своими бесчисленными эпузами под руку, кругом резвятся их милые и благонравные детки, фонтанчик шумит и однообразным плеском струй напоминает вам о чем-то покойном, тихом, всегдашнем, постоянном, гейдельбергском…»

«Все французы имеют удивительно благородный вид». В театре публика любит мелодраму, в которой «предлагаются высшие черты и высокие уроки». Герой обязательно должен быть бессребреником, ругаться скверными словами и плевать на миллион, но в конце пьесы миллион он все-таки получает – «в виде награды за добродетель».

Несмотря на неизъяснимое благородство, в натуре буржуа много лакейства и прирожденного шпионства, но главное характерное его свойство – это красноречие. «Любовь к красноречию в нем неугасима и с годами разгорается все больше и больше». Для этой цели в законодательном корпусе содержится шесть либеральных депутатов. Они вполне бесполезны, но когда говорят, то у всей Франции слюнки текут. Даже инвалид, показывающий гробницы в Пантеоне, упивается своим заученным красноречием.