Текст книги "Город Г…"

Глава 9. Люди и Говнюки

Жители деревни не очень любили Трактирщика. Почти все Говнюки, появлявшиеся в деревне, так или иначе имели к нему отношение, и во всех историях про Говнюков так или иначе имя Трактирщика присутствовало. Сам он объяснял это обстоятельство просто до наивности: его трактир – первое здание на дороге из Тумана и двери трактира почти всегда открыты, на то он и трактир, вот Говнюки и лезут к нему, а он их всячески выпроваживает. На этот раз жители были особенно сердиты, ходили слухи, что последний Говнюк провел у Трактирщика несколько часов и неизвестно чего за эти несколько часов произошло, и даже говорили, что Говнюк вошел в трактир весь грязный и без всякой поклажи, а вышел помытый, ухоженный и со здоровенным мешком. Неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы сам трактирщик не организовал экспедицию по поимке Говнюка, не заплатил бы деревенским охотникам, и еще, если бы Стражник не выступил бы в защиту Трактирщика, сказав, что видел этого Говнюка и слышал, как трактирщик с ним разговаривал, и что Трактирщик вел себя совершенно правильно, как только мог, выпроваживая наглого Говнюка из своего заведения, и вовсе не Трактирщик виноват в том, что Говнюк украл топор, а охотники не смогли его найти, и жителям не нужно искать виноватых среди своих, а нужно теснее объединяться для защиты деревни.

Трактирщик пытался всех успокоить, говорил, что Говнюк был очень ранен и, вероятнее всего, издохнет в самом ближайшем будущем, а может быть, и уже издох, так что раньше времени не стоит беспокоиться – ведь ничего еще не произошло. Такая легкомысленность всех возмущала. Особенно фраза, что «ничего ЕЩЕ не произошло», как будто нужно было дождаться, пока Говнюк устроит преступление и кто-то лишится ребенка или сам погибнет, а только потом нужно принимать меры… Тем более, слова Трактирщика вызывали недоверие, поскольку все помнили, как еще несколько дней назад он, пытаясь заманить на охоту за Говнюком бесплатных добровольцев, громче всех кричал, что это уже почти Злой Говнюк и, без сомнений, он может быть очень опасен. Многие тогда пошли вместе с охотниками и честно топтали лес, выполняя свой долг, но Говнюк бесследно пропал, и это обстоятельство показалось жителям особенно тревожным. Говнюк, который смог среди бела дня украсть топор, а потом спрятаться от целого отряда охотников, шедших по его следам, мог тайно поселиться где-нибудь возле деревни, и неизвестно, чем это могло обернуться для ее жителей.

* * *

Было время, когда говнюки жили среди людей. Они были так же заметны, их так же не любили и опасались из-за злобы, коварства, лживости и жестокости, а еще из-за того, что настоящей пользы от говнюков было совсем мало. Они не были ни умными, ни трудолюбивыми, и талант их состоял только в том, чтобы отнять, украсть, выманить или выпросить. Любое общение с Говнюком оставляло у каждого чувство, что его ловко использовали. Никому это не нравилось, говнюков стыдили, уговаривали, старались воспитывать детей так, чтобы они не выросли в говнюков, но… получалось не всегда.

Потом мудрецами была открыта и измерена Человеческая Сущность – развитостью, силой которой определялись в человеке и способности, и физическое здоровье и доброта. Чем больше Человеческая сущность, тем добрее был человек. А еще сильнее, красивее, умнее, талантливее… Каждый талантлив в своем, но доброта, искреннее человеческое расположение всегда под стать таланту. Самыми добрыми и необыкновенно талантливыми были Герои, обладавшие невероятными способностями, они же оказались самыми добрыми, и искренне всех любили.

Мудрецы давно установили эту зависимость, но сравнительно недавно начали понимать ее основания. Было общеизвестно, что Человеческая Сущность приращивается любовью. Это считалось бесспорным и интуитивно понятным каждому, но откуда берется в человеке любовь? Почему у одних ее больше, а у других меньше? Если любовью приращивается человеческая сущность, значит, ее нужно беречь и никому не отдавать? Чем больше отдашь одному, тем меньше останется другому?

Все оказалось наоборот! Мудрецы обнаружили, что для увеличения общего количества любви ее нужно не сохранять, а наоборот – ею меняться с другими людьми. Любовь другого человека в десятки раз сильнее для каждого, чем его собственная! Отдающий любовь лишается гораздо меньшего, чем получает получающий! Если любовь перемещается между людьми – ее общее количество многократно увеличивается! Все меняются любовью всегда: каждым разговором, взглядом, поступком, и особенно, в семье, с близкими… Для мощного развития Человеческой Сущности нужно только научиться храбро отдавать свою любовь и благодарно принимать чужую.

И это как раз непросто, в развитии этой способности и состоит, по сути, развитие человека и человечества.

Хуже всего с этой способностью у говнюков. У них любви совсем мало. Так мало, что их Человеческая Сущность разрушается, уменьшается, деградирует так сильно, что восстановление считается невозможным. Им настолько не хватает любви, что отдать свою они не могут, а принять чужую – тоже не могут из-за их невероятной подозрительности. В чистую любовь другого человека говнюк не верит и принять ее неспособен.

Говнюкам легче принять любовь от природа, леса, моря, гор, от бессовестных животных… Но сколько любви может дать лес?

Еще, говнюки могут усвоить некоторое количество любви в виде похоти. Им кажется, что похоть дает смысл их говнюковским жизням и питает их вместо любви, а на самом деле питает все равно только любовь, и ровно настолько, насколько она еще содержится в похоти Говнюка, незамечаемая и отрицаемая им.

Процесс разрушения Человеческой Сущности идет медленно, есть примеры, когда люди спохватываются, еще не сделавшись говнюками и меняют себя, но сделаться Человеком из Говнюка почти невозможно, как невозможно жить и не умереть от истощения, если желудок из-за болезни не способен нормально переваривать пищу.

Теоретически, у каждого Говнюка есть шанс. Мудрецы верят, что у каждого Говнюка есть шанс сделаться Человеком или даже Героем. Люди верят своим Мудрецам, тем более что перед самой смертью в лице каждого Говнюка всегда появляется просветление, появляется смертельный ужас и раскаяние, лицо снова делается человеческим, он как бы просыпается, открывает живые человеческие глаза… но только для того, чтоб в эту секунду осознать весь ужас, отчаяние и неотвратимость наступающей смерти. И еще, наверное, он открывает глаза, чтобы попрощаться со всеми людьми и хотя бы взглядом отдать кому-нибудь свою последнюю-распоследнюю любовь. Поэтому, когда люди казнят Говнюка, ни у кого нет радости или злорадства и плачут даже мужчины.

Самые опасные – Злые Говнюки – это бывшие люди, бывшие Стражники или Охотники, обычно высокого роста, физически крепкие. У них любовь превращалась в злость. Меняться злостью еще труднее, чем похотью, хотя бы потому, что чаще при таких обменах один или оба Злых Говнюка погибали, убивая друг друга в приступе ярости. Ведь меняться злостью значит орать друг на друга и драться. Такие Злые Говнюки людей считали виноватыми во всех своих несчастьях, могли подпитываться любовью от природы, считая деревья, горы и реки своими союзниками против ненавистных и отвергнувших их людей. Не обязательно такие Говнюки сразу набрасывались на каждого встречающегося им человека, но это происходило очень часто, и, скрепя сердце, Совет Мудрецов постановил ловить и вешать отчетливо Злых Говнюков, где бы они ни появились, посчитав, что дорога от Злого Говнюка до Человека возможна только сугубо теоретически, и примеров таких нет даже в преданиях, и учитывая, что пострадавших от Злых Говнюков становилось все больше. И особенно важно было, что страдали от Злых Говнюков самые лучшие люди, самые добрые и приветливые, которые этих Злых Говнюков вовсе ничем не старались задевать, а наоборот, пытались их урезонить, пытались помочь им, сообщить им немного своей любви… и тут-то происходило ужасное. Если Злой Говнюк получал от кого-то любовь, она немедленно превращалась у него в ярость и взрывала его изнутри так, что он набрасывался на доброго своего собеседника, пытавшегося помочь, и… убивал, не помня себя в этот момент. Поэтому люди на всякий случай старались вообще не разговаривать с Говнюками и даже на них не смотреть. Хотя Злые Говнюки были видны издалека, но… лучше судьбу не испытывать.

Другие, обычные, Говнюки в целом были безобидны, точнее, они не были смертельно опасны, но ничего хорошего от них ждать не приходилось. Что может быть хорошего от лживых, двуличных, жестоких существ, при каждом удобном случае готовых обмануть и нагадить как для собственной выгоды, так и просто для удовольствия.

Еще Говнюки любили заманивать человеческих детей, особенно немного подросших, и, завлекая незрелые детские души своими говнюковскими играми, пробуждали похоть в ребенке или злость, к всеобщему наслаждению Говнюков или, если это было невозможно, хотя бы забрасывали в душу ребенка зерна говнюковской ржавчины, которые могли, подтачивая душу изнутри, впоследствии испортить маленькому человеку жизнь.

Вероятно, были и другие типы Говнюков, имелись самые разнообразные смешанные формы… Мудрецы говорили, что Говнюки изучены недостаточно и таят в себе много загадок, которые еще предстоит разрешить. Говорили даже, что дорога от Человека до Героя дальше, чем дорога до Героя от Говнюка. Но мало кто понимал этот странный парадокс, все считали его просто игрой слов, над смыслом которых почти никогда не задумывались. Некоторые даже утверждали, что в этой поговорке просто перепутались слова и ее надо произносить так, что дорога от Человек до Героя дальше, чем от Человека до Говнюка, имея в виду, что развиваться всегда тяжелее, чем деградировать, что тоже вызывало дискуссии… В общем, ясности в этом вопросе не было никакой.

Все относительно безопасные Говнюки обязаны были проживать в Городе Говнюков, находящемся за горой, и там постепенно приканчивали каждый свою человеческую сущность, предаваясь своим говнюковским страстям и наслаждениям, а затем тихо умирали, если до этого их не вешали Стражники или не убивали свои же Говнюки, что было совсем не редкостью.

На нынешнего, последнего Говнюка планировалось устроить еще одну облаву, тем более что кто-то из охотников видел дым, поднимающийся со стороны пещеры Трех елок. Но сроки второго похода пока не назначались, поскольку единства между жителями деревни здесь не было. Многие не верили в успех этого предприятия, потому что пещера Трех елок была самым близким к деревне убежищем и предыдущая экспедиция обыскала возле нее всю округу, саму пещеру, но никого не нашла. Тем более поселиться в пещере Трех елок было святотатство, и мало какой Говнюк мог бы решиться на такое оскорбление всем жителям деревни. Многие говорили, что Говнюк не мог быть таким легкомысленным, чтобы остановиться настолько близко от деревни и в таком знакомом всем жителям месте, тем более сознательно оскверняя святыню. Другие, особенно те, которые не участвовали в предыдущей облаве, допускали, что Говнюк, тем более будучи раненым, не смог уйти дальше пещеры Трех елок, а о том, что место это всем известно, он вообще-то мог и не знать, думая, что находится в дремучем лесу, а почему его в первый раз там не нашли – это вопрос к участникам похода и Трактирщику.

Глава 10. О том, как справиться с чувствами

Стефан давно уже жил в лесу, но сегодня впервые похлебал горячего! У него была замечательная, только что вырезанная из дерева ложка, горошек из обожженной глины, он ел свой солоноватый и довольно жиденький суп, и не было в целом свете ничего вкуснее. Он урчал от удовольствия, обжигался – давали о себе знать еще не вполне зажившие десны, но это все было так мизерно по сравнению с его удовольствием от горячей еды. Стефан выхлебал почти половину котелка и, насыщаясь, стал чувствовать, как его неотвратимо клонит в сон, такой сладкий, какого еще не было ни разу за все время его лесной жизни. Первый раз можно было сказать себе, что имеет хоть какую-то крышу над головой, имеет очаг, первый раз он поел так, как должен есть человек, теперь было самое лучшее состояние, для того чтобы прилечь и уснуть… Сколько ему пришлось перемесить глины, чтобы вылепить и благополучно обжечь свою посудину!? Сколько раз в приступе ярости он все ломал, топтал, рушил или жег!? Но вот… получилось. Он чувствовал приятную, сытую расслабленность, но не забывал о своей решимости не спать этой ночью и только позволил себе с часик провести в сладкой полудреме у костра, а потом поднялся и вылез наружу, где уже стемнело и сделалось довольно свежо.

Спать уже не хотелось. Ему подумалось, что именно сейчас, ночью, какие-нибудь небольшие животные, вероятно, испытывая жажду, должны спускаться к ручейку, чтобы попить. Он знал, что не готов к охоте и что сегодня вряд ли у него будет добыча, но решил просто посмотреть, что происходит у ручья по ночам.

Светила луна. Привыкнув к темноте, он вполне различал знакомые очертания местности. Ступая как можно аккуратнее, он приблизился к ручейку и, замаскировав себя ветками, улегся на охотничий плащ так, чтобы дуновение ночного ветерка было направлено ему в лицо, и уставился на место предполагаемого водопоя. Стараясь не шевелиться, он очень замерз и вынужден был прекратить засаду не дожидаясь утра. Так в первую ночь пришлось уйти ни с чем – никто из животных и не пришел на водопой в этом месте. Причин для паники пока не было – несколько дней он вполне мог продержаться на том, что соберет и сварит, а тем временем подготовится к охоте по-настоящему. Он думал, возвращаясь, что, вообще, глупо было ждать зверя там, где вообще не было никаких звериных следов. Нужно назавтра обследовать весь ручей и найти место, где животные пьют, а там уже устраивать засаду. Вернувшись в пещеру, Стэфан разжег огонь поярче, улегся на свою кучу веток и замечательно поспал.

Следующая неделя была очень удачной. На пятый день ночных засад ему удалось убить довольно увесистое копытное, похожее на небольшую антилопу. Он был уже гораздо лучше готов к охоте – на земле устроил ловушки, для которых сам наплел веревок из травы, хорошо выспался днем, устроил мягкие и теплое лежбище и ждал, собрав все терпение. Осторожное животное обошло все его приспособления и, осмотревшись, послушало немного, понюхало воздух и начало пить буквально в пяти шагах. До этого оно стояло невдалеке, Стэфан хорошо слышал звуки кормления, состоящие в том, что антилопа ела и немедленно громко пускала из себя воздух. Он лежал ни жив ни мертв, думая, выйдет ли она к воде или просто развернется и пропадет в лесной чаще так же неслышно, как и появилась. Он очень просил тогда у леса… И она вышла прямо к нему! Дальше Стэфан уже не думал. Его рука сама швырнула в антилопу топор, который попал в цель и с хрустом, глубоко вошел в бок беззащитного животного своим лезвием. Копытное, хоть и ошарашенное неизвестно откуда случившимся ударом, не умерло на месте, а резво убежало себе в лес вместе с топором! Стэфан похолодел, он даже и думать не мог о том, чтобы лишиться своего единственного оружия. Он не стал себя укорять, не стал злиться и ругаться на несправедливость судьбы, а терпеливо пошел по кровавому следу. Ночью он прошел очень мало – след был то отчетливым, то прерывался, и приходилось отыскивать его почти на ощупь, на запах крови, продираясь сквозь заросли. Он проходил до самого утра, последний час уже без надежды, потому что совершенно потерял след, и оставался там только для того, чтобы с первыми солнечными лучами продолжить поиски с этого места. Направление следа было к горам, и Стэфан гнал от себя мысли, что раненая антилопа может забраться туда, где ему просто не пройти. Рассвело, он снова нашел окровавленные кусты, пошел по ним дальше, на свету было гораздо легче держать направление, и еще через два часа он увидел мертвое животное со своим, глубоко засевшим топором.

В четыре захода он перенес все мясо к пещере. Часть сразу принялся варить вместе с целой кучей собранных им травок и корешков. Немного оставил, чтобы вечером пожарить на прутике, а большую часть развесил на ветру, так, чтобы мясо обветрилось и покрылось корочкой, тогда по расчету Стефана мясо не должно было быстро испортиться.

Мясной рацион следующих дней, ежедневное купание в ручье и натирание мазью от ушибов привели к замечательным результатам: почти все следы от побоев исчезли, опухоль спала, рука почти уже не ныла и вместо привычной тянущей боли начала так чесаться, что Стэфан места себе не находил и иногда как полоумный скакал по своей пещере. В последний день пятой недели он еще раз выпил средство трактирщика от переломов и продолжил аккуратно отсчитывать дни. Теперь он мог себе позволить покой, у него была еда, был дом, по крайней мере, на некоторое время. Стэфан рассчитывал пробыть здесь, пока полностью не поправится, а потом… Он много думал, что будет потом, но выхода не видел. Вероятно, он мог бы прожить в этой пещере все лето и даже осень, но зимой остаться здесь было равносильно гибели. Да и не выжить была у Стэфана задача, а спасать Принцессу, то есть нужно было вернуться через деревню в Туман и искать ее там – у Уродов.

При мысли об Уродах у Стэфана сразу появлялось желание упражняться в метании топора, что он очень полюбил и чем занимался подолгу ежедневно. Он даже чувствовал у себя к этому занятию определенный талант. Еще Стэфан достал пращу и, подобрав подходящих камешков, тренировался управляться с этим куском кожи, что давалось ему существенно труднее. Но постепенно, когда кончились еще две недели, Стэфан научился попадать с десяти-пятнадцати метров в камень, приблизительно соответствующий размером здоровенному индюку, потом в камень с крупную утку, потом с курицу, и уже собирался поохотиться на маленьких здешних птичек с этим оружием шкодливых подростков. В положенные сроки он пил лекарство, мазь от ушибов уже кончилась, да и ушибы давно зажили.

Весна уже сменилась летом, и наступил день, когда Стэфан снял повязку и бросил ее в огонь. Сравнивая обе руки, он едва мог удержаться от отчаяния – левая была как мертвая, тонкая, сероватого цвета и едва шевелилась. Еще она получилась какая-то кривоватая, а один палец сросся неправильно, образовав похожее на шишку утолщение в месте перелома. Но боли от левой руки Стэфан уже не чувствовал, он пробовал нажимать на нее, давить, делать ею усилия – рука реагировала нормально, похоже, кость срослась. Каждый день он разрабатывал свою левую руку, терпеливо давая ей все более сложные задания. Он специально вырезал длинную палку и носил ее в левой руке, тренируя сросшиеся пальцы, и старался делать левой рукой побольше самых разнообразных движений.

Живя в лесу, Стефан несколько раз вынужден был вспомнить слова Трактирщика о том, что может стать злым Говнюком. Иногда, особенно если что-то не получалось, злость накатывала на него с такой силой, что он брал палку и яростно колотил по деревьям, как будто сражался с кем-то. Он дубасил по стволам сосен долго, не замечая времени, и останавливался, когда крепкая и толстая палка ломалась. Тогда он садился тут же под деревом, руки у него тряслись, пот заливал лицо, мыслей никаких не было, он устремлял взгляд в одну точку и медленно приходил в себя.

Чтобы не совсем одичать и не сойти с ума, Стефан все время разговаривал с лесом, в его голове возникали фантазии, что лес – его брат, что между ними есть некоторая никому не понятная связь, и пока эта связь существует, лес не выдаст его, а будет защищать и кормить. Все птички, которых ему удавалось убить, были для него частями великого брата, которые тот жертвовал на пропитание Стэфана – младшего и неразумного. Охота на птиц действительно казалась Стэфану почти чудом – совсем недавно птицы, увидев его с пращой, просто чуть-чуть отлетали на безопасное расстояние, которое составляло всего-то метров двадцать, и, не обращая внимания на приставучего человека, продолжали заниматься своими птичьими делами. Казалось, у него нет ни одного шанса поймать хоть какую-нибудь! Они были абсолютно неуязвимы, потому что хорошо видели Стэфана и всегда могли улететь или просто немного отойти от его докучливых посягательств. Если его камень пролетал близко или наделывал шуму, птицы вообще снимались с этого места и совершенно улетали, так что приходилось опять бродить по предгорьям в поисках новой птичьей стаи. Как казалось Стэфану, улетая, птицы смотрели на него как на приставучего дурачка, который совершенно безобиден, но приличия предписывают держаться от него подальше. Он пробовал кидать в них топор, но было слишком далеко, пробовал швырять в них палку, но она летела слишком медленно, праща, казалось бы, уже слушалась его, но то камень летел не туда, то сила удара была недостаточной, и ничего не получалось. Стэфан терпеливо раскладывал силки из сплетенных им веревок, оставлял приманку из аппетитных для птиц жучков, личинок и лесных насекомых, но веревки были толстые, неровные и не могли резко затягиваться – птица успевала покинуть капкан прежде, чем он захлопывался, и все с тем же удивленным взглядом улетала, казалось, осуждая его бесплодные, не опасные, но противно-докучливые для нее попытки.

Признав свои шансы в птицеловстве почти нулевыми и в некотором роде успокоившись на этом, он продолжал интересоваться птицами уже почти без цели охоты – это просто вошло в привычку. Увидев птичек, рассевшихся где-нибудь невдалеке, он тихонько доставал пращу, выбирал камешек и, добросовестно прицелившись, спугивал всю стаю, не попадая ни в одну. Дальше он спокойно, даже с чувством удовлетворения продолжал свои дела, будто его задачей было только попугать и прогнать птиц. Стэфан продолжал собирать чего-нибудь съедобное или заниматься другими своими делами и не думал искать птиц специально, как он делал это прежде, он обращал на них внимание, только если они сами прилетали к нему. Если стая сама располагалась возле него, то не сделать попытки охоты Стэфан не мог – это было бы неуважение к старшему брату и каждый раз приходилось вежливо выполнять все тот же бесполезный ритуал. Но в один из дней он попал! Попал в крыло и догнал в кустах довольно крупную куропатку! Стэфан отнес это к случайности и думал, что после этого случая птицы вообще перестанут к нему подлетать, обменявшись информацией о том, что этот дурачок, размахивающий кожаной веревкой с камешком, может быть еще и опасен, а не только смешон. Но все продолжалось по-прежнему – птицы продолжали прилетать как ни в чем не бывало, и более того, он попал еще раз, а потом, бросив собирать подножный корм, принялся уже выслеживать птичьи семейства, научился незаметно к ним подбираться и попадать пращой почти без промаха. Стэфан понимал, что птицы просто не умеют говорить, да и не самые умные они обитатели леса, как это всем известно, но, несмотря на эти здравые мысли, внутри него крепла уверенность, что таких легкомысленных птичек присылает именно его старший брат, все более и более к нему располагающийся из-за аккуратности Стэфана с искренними благодарностями, настойчивости в постижении правил. Кстати, в том месте, где ему повезло с антилопой, больше не вышел на водопой ни один зверек, сколько Стэфан там не пролеживал ночами, держа наготове топор. Ему в том месте больше не случилось удачи, и новых следов водопоя тоже не отыскивалось. Похоже, то замечательное копытное было исключительным, царским подношением от брата – типа подарка на день рождения, который бывает только раз в году.