Текст книги "Город Г…"

Глава 8. О том, что всегда есть свобода выбора…

Чуткий слух не обманул спящего на краю открытой, освещенной солнцем поляне Стэфана. Шаги и голоса, которые слышались ему сквозь сон, принадлежали людям, отправившимся из деревни на его поиски. Их вовсе не устроило, что прохожий Говнюк среди бела дня украл замечательный железный топор, который только на несколько минут оставили без присмотра. Группой поиска руководил тот самый Стражник, который заходил проведать Трактирщика. Он частенько наведывался в трактирчик и всегда получал бесплатную выпивку и закуску, как подразумевалось, просто потому, что они с Трактирщиком были друзья. Конечно, Стражник и не думал, что покрывает Трактирщика в его грязных делишках, а только считал, что помогает приятелю и хорошему человеку, тем более Трактирщик очень убедительно объяснял, что этот Говнюк наверняка станет Злым Говнюком и рано или поздно его придется повесить, потому что доброго отношения к себе он совершенно не понимает и смотрит очень сердито, а тем более теперь, имея боевой топор… Все люди, отправившиеся на увлекательную охоту за измученным Говнюком, отлично знали местный лес, они обшарили все потаенные закоулки, облазили все пещеры, множество раз они проходили в нескольких шагах от валявшегося под березой Стэфана, но не замечали его! Можно предполагать, что этому обстоятельству в некоторой мере способствовал плащ, укрывавший неподвижно спящего человека, такой грязный, что Стэфан, завернувшийся в него, совершенно сливался с недавно оттаявшей кочковатой весенней землей. Еще можно думать, что измученный Стэфан, разогревшись на солнышке, заснул очень крепко и совершенно не шевелился, а также что он никогда не храпел во сне, и этим в некоторой мере определился неуспех его поимки… Хотя каждому, наверное, ясно, что совсем не всегда, когда ты, завернувшись в грязную тряпку, дрыхнешь под деревом, тебе удается стать невидимым для внимательных глаз людей, ищущих именно тебя со справедливой целью покарать за воровство. Это больше было похоже на чудо! Опытные, привычные к жизни возле леса люди, многие из которых были охотниками, по всем правилам облавы с двух сторон прочесывали лес навстречу друг другу. Мало переговариваясь, они аккуратно ступали, соблюдая необходимую дистанцию, несколько раз они спугивали оленей с их дневных лежек, подходя к ним так близко, что можно было охотиться, но сегодня охота была другая… Они разбирали следы, тихо совещались, делали правильные выводы по результатам этих следов, шли прямо за Стэфаном – казалось, не было никаких шансов остаться незамеченным для их глаз, будь ты даже не человеком, а маленьким зайчиком! Вот они уже невдалеке от полянки, на которой силы оставили нашего беглеца, они аккуратно осматривают каждую кучу бурелома, поднимают головы и разглядывают кроны деревьев, забираются в колючие заросли молодых елочек, если там есть хоть малейшее укрытие, и… проходят мимо Стэфана, так же аккуратно и неслышно ступая по подсыхающей весенней земле, тихо переговариваясь и держа наготове оружие. Они проходят дальше, встречаются со своими односельчанами, пошедшими в обход, недоумевают, говорят, что он как будто в воздухе растворился, этот Говнюк! Отдохнув, идут обратно, уже менее внимательно, но все же по привычке обшаривая взглядами недавно прочесанный лес, и… снова проходят мимо спящего Стэфана, теперь их уже вдвое больше, и опять никто не замечает его!

Проснулся Стэфан, когда солнце зашло уже за гору и стало прохладно. Сколько он ни кутался в свой охотничий плащ, согреться не получалось. К тому же спать на земле, которая только кажется ровной, возможно, только если игнорировать разнообразные выступающие из нее корешки, камешки и бугорки, что так и впиваются в тело, тем более когда это тело избито и на нем нет живого места от синяков и ссадин. Игнорировать их больше Стэфан не мог и решил подниматься. Было жалко просыпаться и снова попадать в мир жестокой реальности, но делать нечего. Получилось, что он счастливо проспал целый день, и это, надо сказать, придало ему сил. Проснувшись и придя в себя, он уже не находился в том туманном состоянии, когда всем его существом руководило не сознание, а желание спать и желание хоть на минуту избавиться от боли.

Для того чтобы согреться и заодно хоть немного обследовать близлежащую территорию, Стэфан потратил около часу на прогулку по окрестностям и, к счастью своему, нашел в небольшом овражке ручеек, где смог умыться и попить. После этого он почувствовал волчий аппетит, раскрыл мешок, который ему дал трактирщик, и обнаружил там несколько кругов черного хлеба, две большие копченые свиные ноги и пятнадцать соленых рыбок среднего размера, хранившихся, вероятно, уже не один год и ставших от этого очень твердыми, почти каменными. Нужно было поесть и устраивать себе ночлег. Из всего содержимого мешка остаткам его зубов мог поддаться только хлеб, и то отчасти, мясо он отрезал маленькими кусочками и рассасывал во рту. Учитывая большое желание немедленно насытиться, это занятие было больше похоже на самоистязание, чем на еду. Было ясно, что долго так не продержаться – и было бы очень здорово сварить это все, но у Стэфана не было никакого котелка или ведерка, вообще ничего, где можно было бы вскипятить воду. Пока он не стал думать об этом, а утолил первый голод так, как получилось, что заняло, конечно, гораздо больше времени, чем он мог себе позволить, но принесло определенное успокоение. Стало уже сумеречно, и вынужденный лесной житель решил на эту ночь не придумывать ничего лучшего, чем разжечь костер, нарубить еловых веток и, сделав из них себе постель, улечься возле ярко горящего огня и продолжать отрезать кусочки от свиной ноги, рассасывая их во рту вместе с хлебом. Так он и просидел допоздна, и его припасы существенно сократились. От целого круга хлеба осталось меньше четвертинки, и одна свиная нога наполовину была съедена, зато восхитительное ощущение сытости и комфорта наполнило его, и если бы не ноющая боль в руке, то Стэфан мог бы счесть свое состояние приятным. Он вытянул ноги у костра, предусмотрительно разведенного в выкопанной ямке – чтобы огонь не был виден издалека, снова завернулся в свой охотничий плащ, положил голову на немного похудевший мешочек с продуктами и опять сладко уснул, отключившись от кошмарной реальности и растворившись в сладком мире грез и сновидений. Среди ночи Стэфан, почувствовав, что становится холодно, просыпался, подбрасывал в костер дров и потом снова засыпал, но под утро уснул так крепко, что костер все-таки погас, и рассвет снова застал его продрогшим и трясущимся.

Следующие четыре дня Стэфан провел в ленивом обследовании окрестностей и уничтожении своих съестных запасов. От ночевок на земле, когда иней покрывал его к утру и все тело промерзало до последней косточки, он стал кашлять, голова сделалась тяжелой, выкручивало и ломало суставы, а он не мог понять, то ли это простуда, то ли побои так дают о себе знать. Как-то особенно сильно ныла сломанная рука. Она начала опухать, но всему кошмару своего отчаянного положения он мог противопоставить только рассасывание все новых и новых кусочков свиной ноги с хлебом. Когда он опускался возле огня и предавался этому единственному дающему утешение занятию, его душа немного успокаивалась, приходило хоть маленькое, но ощущение комфорта. Ему думалось, что рано ставить на себе крест, пока он все-таки сыт и ему тепло, он может улечься, отрезать еще немного свинины и сосать ее с хлебным мякишем долго-долго, пока не уснет. После сна ему делалось лучше, но еще лучше было спать или хотя бы кемарить, то открывая, то закрывая глаза возле весело потрескивающего костра. И Стэфан, сам того не замечая, все больше сокращал периоды своего бодрствования – он просыпался только затем, чтобы попить и поесть, затем, отойдя всего несколько метров от своего лежбища, освободиться от того, что съел и выпил вчера. Насытив потом свой желудок до отказа, он снова засыпал. Но даже и этого сна ему не хватало, хотелось спать больше, и уже казалось невыполнимым подняться, чтобы нарубить дров.

Прошло еще несколько дней, состояние Стэфана становилось все хуже, свинина кончилась, он начал так же рассасывать рыбок и уже никуда не ходил, с трудом заставляя себя нарубить веток, чтобы не потух огонь. Засыпая, он иногда думал о том, что умрет здесь приблизительно так, как и предсказывал трактирщик – раньше чем через две недели. Эта мысль сначала казалась для него страшной и отвратительной, заставляла думать о спасении, искать выход, но мало-помалу он привык к ней и даже смаковал предполагаемые подробности. Если он никому не нужен, так зачем же жить? Было удивительно, что эта простая конструкция раньше не приходила в голову… Теперь она явилась как откровение! Он неторопливо и обстоятельно примерялся к своему открытию, пробовал его на зубок, ощупывал, примеряя к себе с разных сторон, и не находил никаких изъянов!

Таким красивым, совершенным и прелестным казалась ему это элементарное умозаключение: «Если ты никому не нужен, зачем тогда жить?» Как только он задавал себе этот вопрос, к горлу подступал комок и слезы вытекали из глаз, а душа немного согревалась от любви и жалости к самому себе. Стэфан представлял себе, что какой-нибудь трус, вроде Трактирщика хотел бы жить в любом случае, боясь расстаться со своей жалкой земной оболочкой, и еще недавно он сам, Стэфан, не знал, является ли он трусом или нет. Но теперь, когда он так многое понял, истинная, настоящая, нелицемерная и непозерская готовность к смерти, все больше и больше обосновывающаяся в нем, давала полное право не относить себя к трусам и возвращала самоуважение… Нужно было только довести все дело до конца, не начав малодушные и бесполезные трепыхания, а спокойно принять смерть, получить искупление всего и стать выше всех! Это чувство было гораздо приятнее тех избитых и заурядных мыслей, что предлагала надежда! Смерть была изощренной и вкрадчивой, она предлагала какое-то особенное, совершенное и прелестное. Мысль о Принцессе уже вовсе не посещала его, как будто и не было никакой Принцессы, как будто вообще ничего не было, кроме этого леса, неторопливо просыпающегося от зимней спячки, в котором наперекор законам природы сам собой угасал человек. То, что еще пару дней назад пугало, теперь приносило все больше наслаждения. Стэфан стал часто плакать, прежде чем уснуть, плакать во время еды, ему все больше и больше было жалко себя, умирающего в этом лесу, и было невыразимо приятно от этого состояния жалостливого умирания, от приобщения к какой-то великой тайне, он благодарил смерть, что хотя бы она любит и понимает его.

Даже подумать о том, что он может не умереть или его могут спасти, было невозможно для Стэфана, эти глупые мысли, которые могли бы разогнать тонкую канву прелестного оцепенения, немедленно изгонялись. Хотелось только чтобы никто не помешал. Он как бы получил уже у смерти наслаждения вперед, полной мерой, и теперь неизбежно должен был вернуть свой долг, тем более что расчет этот был связан для него с еще большим, еще глубже проникающим в каждую клеточку тела неотвратимым удовольствием. Единственное, что ему хотелось – это умереть так, чтобы было тепло, и голод, по возможности, не очень терзал его желудок, чтобы не болели опухающая рука и ребра… Он жалел временами, что сейчас не зима, когда можно было бы просто улечься и сладко замерзнуть – он слышал когда-то, что на морозе насмерть замерзающие люди просто засыпают, внутренне согреваясь при этом… и все. Он просил свою смерть прийти без боли и страданий. Как будто уступая его просьбе, чувства Стэфана притуплялись, он уже реже ел – это стало быстро его утомлять, спал он уже почти целый день, а когда замерзал под утро так, что переставал чувствовать боль в сломанной руке, то испытывал даже блаженство от такого облегчения и не торопился вставать.

Наступил день, когда он окончательно решил умереть. Точнее, он ничего не решал, а просто органично и естественно подошел к тому пределу, дальше которого жить было уже совершенно противоестественно. Если бы в тот момент кто-то предложил подписать бумагу, извиняющую будущего его убийцу, он сделал бы это, совершенно не задумываясь, как вполне уместное и давно ожидаемое им дело, которое является обыкновенной, пустой формальностью и требует от него лишь простого движения руки.

Поднявшись со своего топчана из еловых веток, Стэфан, пошатываясь, побрел за дровами. После того как он несколько раз взмахнул топором, срубая нетолстые и сухие ветки с лежащей неподалеку мертвой сосны, Стэфан вспомнил, что не пил уже два дня, и вслед за этой мыслью к нему пришло огромное желание напиться воды, он почувствовал жажду и удивился, что совершенно не ощущал ее еще две минуты назад. С другой стороны, вовсе не хотелось куда-либо идти, это могло спугнуть настроение, которое было как нельзя более подходящим для смерти. Тихонько поднимая и опуская топор, он приятно думал об этой упавшей сосне, как она бесполезно стояла много лет, преодолевая порывы ветра, засухи и наводнения, страдая и держась из последних сил… и только когда упала и умерла, она стала нужной и любимой хотя бы им, Стэфаном. Так и он, никому не нужный, пока он жив, умерев, сделается пищей для жуков, червяков, превратится в землю и будет питать живую природу, он станет нужным и получит любовь, как эта огромная сосна сейчас получает его любовь и благодарность за свои мертвые ветки… Вообще, в последние дни все, что он видел или слышал, давало неопровержимые доказательства, откровения и знаки, все больше убеждающие его умереть, и каждый раз он удивлялся, как раньше мог быть таким слепым и не видеть таких очевидных и настойчивых сигналов! Вот и с этой мертвой сосной – он рубил ее ветки уже несколько дней, но только сегодня, когда разум его достаточно очистился, такое простое и ясное откровение снизошло на него.

Но пить все-таки хотелось, и Стэфан, бросив топор, побрел вниз по склону к ручейку. Доковыляв до весело журчащей водички, он с некоторой неприязнью отметил, что настроение ручейка не вполне подходит к его настроению. Стэфан не стал пить из этого бегущего потока прозрачной воды, перемешанного с искорками капель, разноцветно вспыхивающих, когда ни них попадало солнце, и отошел немного дальше, туда, где ручеек образовывал крошечную запруду. Склоняясь к воде, чтобы напиться, Стэфан заметил размытый силуэт своего отражения, и только чуть-чуть попытался сфокусировать на нем взгляд, только немного хотел направить внимание на себя, отражающегося в темноватой водной поверхности, как физическая боль ярким всполохом резанула его по глазам, как будто оба глаза одновременно лопнули от удара молнии!

Это были слезы, а он, ощущая пальцами влагу, думал, что трогает кровь. Попробовав на вкус свои соленые слезы, он еще раз уверился, что это именно кровь. Отшатнувшись, он упал на бок, и ужас от того, что он ослеп и теперь даже не найдет места, где так комфортно было умирать, заполнил все его существование. Он таращил глаза, пытаясь увидеть хоть что-нибудь вокруг себя, но не видел ничего, кроме ярких кругов, расходящихся во все стороны, возникающих из тысячи разбросанных в пространстве центров, совпадающих и пересекающихся, ставших постепенно просто ярким-ярким сиянием, которое уже невозможно было выдерживать. Стэфан прикрыл веки. Круги постепенно пропали, а вместо них он снова увидел дорогу в Тумане и телегу Уродов, увозящую Принцессу, он увидел, как она приподнялась на руках только ради него, и увидел ее взгляд, в котором была любовь… Она что-то кричала ему, но слышно ничего не было – он не помнил, что говорила ему Принцесса… Потом он с удивлением смотрел на себя как бы со стороны: как он поднимается из грязи, как Уроды в растерянности стоят, глядя на этот оживающий труп, и не знают, что делать, а он, медленно поворачиваясь, выходит из тумана, преодолевая смерть. Стэфан закрыл лицо руками и зарыдал, но это были уже не те рыдания, что вчера, – это были не всхлипы жалости к себе и сладкие слезы удовольствия, бессильно истекающие из его глаз, когда он только тихонечко скулил, свернувшись у своего костра и рассасывая хлебный мякиш. Сейчас спазмы рыданий сотрясали его тело так, что он едва успевал ухватить губами воздуха, а иногда совершенно задыхался, будучи не в состоянии справиться с собой. Но, глубоко вздохнув, в секундный перерыв после приступа плача Стэфан ощущал облегчение и восторг оттого, что он может вдохнуть!

Воздух вливался в его легкие, как амброзия, как великолепный нектар, как чистый, животворящий напиток! И следом за этим наслаждением снова приходил спазм рыданий, сжимающий его горло, и он, валяясь на земле, переживал спазм за спазмом, будучи не в силах остановиться, так что сознание, казалось, уже уходило, и тут он снова делал глубокий вздох… Стэфан ничего не думал в тот момент и совершенно не чувствовал себя, поэтому он не успел еще удивиться тому обстоятельству, что у него получалось дышать. Стэфан не мог знать, отчего это с ним произошло, но чувствовал, как освобождается от чего-то, как разрывается стягивающая, смертельная поволока, сладко обвивавшая его все предыдущие дни. Было так хорошо дышать, но теперь он ничего не видел! И все это было напрасно! Он не успевал дать слова тем чувствам, которые захлестывали его и мощным фейерверком взрывались внутри головы. Он даже не успевал отличать чувство бесконечного счастья, надежды и радости, берущиеся неизвестно откуда, от тут же появляющихся чувств угрюмых и безнадежных – все было смешано, перепутано и ни во что не выстраивалось. Стэфан подчинился Этому, следовал за Этим и был с Этим. Он не понимал, что происходит, но через некоторое время стал успокаиваться. Рыдания утихли, он осторожно приоткрыл глаза и увидел сверкающие капельки, подпрыгивающие над водой ручейка, потом повернул голову и увидел дерево, опускающее свои ветки прямо к воде, – он видел! Потом он вздохнул полной грудью, и боль в груди не оборвала этот вздох! Он дышал! Стэфан уселся на краю воды, облокотился на мягкую, покрытую мхом кочку, раскинул руки в разные стороны и дышал полной грудью, наслаждаясь воздухом и наслаждаясь мизерностью той небольшой тянущей боли, которая возникала в конце каждого глубокого вдоха в левой части грудной клетки. Он то закрывал глаза, погружаясь в темноту, то открывал их с замиранием сердца – увидит ли он мир? И каждый раз восторгался, что видит! Его мысли стали ясней, взгляд приобрел цепкость, и образы, которые он наблюдал, аккуратно и по-хозяйски складывались сознанием в правильные конструкции.

Осторожно подойдя к ручью, Стэфан начал пить, и каким это было для него наслаждением! Он пил не торопясь, позволяя воде самой вливаться в рот и вкусно проглатывая ее небольшими глоточками. Потом он разделся и вымылся холодной водой, обсох на солнышке, прополоскал свой плащ, рубаху, штаны. Было совсем не холодно, кругом пели птицы, весна полноправно вступала в свои права.

И Стэфан решил жить! Он радостно, почти бегом вернулся к своему логову, бросил в костер все примятые и испачканные еловые ветки, на которых валялся эти дни, достал мазь, что дал ему трактирщик, и тщательно помазал все тело, а особенно руку. Потом он достал то лекарство, что нужно было разводить в воде и пить, снова вернулся к ручью и, разжевав немного густой, маслянистой субстанции, запил ее водой, на всякий случай зажмуриваясь каждый раз, когда приходилось склоняться над своим отражением. Стэфан думал, что, если он не ошибается, сегодня как раз прошло две недели с того момента, как он вышел от трактирщика с мешком за плечами, и именно второй раз он уже принимает лекарство, находясь в лесу, – значит, ему уже повезло! Ведь так говорил ему трактирщик… Стэфан чувствовал себя везунчиком, и самому ему было от этого смешно! Он еще не знал, как будет добывать себе еду, но ему уже казалось, что все получится, а о том смертельном наваждении, что день за днем захватывало его, отнимало надежду, парализовывало и безвозвратно затягивало в свое бездонное чрево, он вообще не думал. Точнее, он даже помнил свои мысли, как помнил знаки и сигналы, убеждавшие его умереть, но теперь они казались ему глупыми, пустыми и неубедительными.

Пока сохла его одежда, разложенная на солнце, Стэфан провел ревизию своим запасам и обнаружил в мешке только пять самых маленьких рыбок и чуть меньше половины хлеба, совершенно уже высохшего и не поддающегося даже ножу а только крошащегося. Это недостаточное даже на один день количество еды вовсе не показалось ему фактом безнадежным – слишком много было в его жизни безнадежности за последние дни. Он только сказал себе, что чем быстрее кончится еда трактирщика, тем быстрее он научится добывать ее сам, и не стал останавливать свои мысли на этом вопросе, потому что нужно было обдумать еще очень многое.

* * *

Стефану очень понравилась мысль, что он выжил, вместо того чтобы умереть, и теперь живет благодаря только себе самому как бы заново, внеурочно и дополнительно, обманув кого-то и по секрету от всех. Пока по секрету! Но пройдет время, и все изменится, он еще не знал, как и когда изменится, но был уверен, что жизнь его поменяется и многое-многое еще произойдет. Он был возбужден, и это радостное возбуждение трепетало в нем и будоражило мысли. Хотелось сразу хвататься за все дела и делать, делать хоть что-нибудь! Стэфану не нужно было много! Он не претендовал на героические лавры, на всеобщее признание – ему только хотелось и жизненно необходимо было видеть в себе хоть что-то, хоть немногое, что заслуживало уважение, но по-настоящему! Тут он вспомнил, что именно крикнула ему Принцесса, когда ее увозили на грязной телеге Уродов от него, барахтающегося в грязи. Она крикнула, чтобы он научился смотреть на себя… Именно так! Она крикнула: «Научись смотреть на себя и спаси меня…» Значит, и она хоть немного, но верила в него! Совершенно случайно сегодня он первый раз попробовал на себя посмотреть! Попытка чуть не стоила ему глаз, но кое-что он увидел, и это кое-что позволило ему продолжить жизнь, хоть он и сам не понял, как это сработало.

В этот день Стэфан нашел себе пещеру и впервые попробовал охотиться. Пещера была замечательная – в ее своде ближе к выходу было довольно большое узкое отверстие, которое пропускало свет и через которое, как думал Стэфан, дым от костра мог бы выходить наружу, не заполняя его дом. Чуть дальше от выхода свод был уже сплошным, и, передвинувшись всего на несколько метров, можно было оказаться под крышей, притом дождевая вода должна была вытекать из пещеры, а не затекать в нее благодаря небольшому уклону. Задней стенки пещеры Стэфан не обнаружил – проход уходил куда-то в гору, и его дальнейшее исследование было вопросом будущего. У входа росла огромная старая елка, основание которой расходилось снизу на целых три, почти одинаковых, устремленных к солнцу ствола – получалось такое тройное дерево, очень раскидистое и заметное со стороны, а снизу было еще полно кустов, так что сам вход в пещеру был совершенно незаметен для тех, кто не знал определенно о ее существовании.