Текст книги "Когда кончится нефть и другие уроки экономики"

Трудно сейчас поверить, насколько универсальной казалась методика, предложенная Джоном Мейнардом Кейнсом для выхода американской экономики из Великой депрессии. Нагляднее всего ее иллюстрирует крест в знаменитой модели IS-LM: нужно нарисовать на графике, где по горизонтальной оси отложен уровень выпуска товаров и услуг, а по вертикальной – ставка процента, две линии. Каждая из них описывает возможные равновесия на своем рынке. Двигая эти линии относительно друг друга, можно получать макроэкономические предсказания. Линия, идущая из левого нижнего угла рисунка в правый верхний (линия LM, от liquidity – “ликвидность” и money supply – “денежное предложение”), отвечает за равновесие на рынке денег. В каждой из точек этой линии ликвидность, то есть спрос на деньги (он увеличивается, когда снижается ставка процента, а также растет с увеличением выпуска), равна предложению – количеству напечатанных денег плюс банковские кредиты. Линия, идущая из левого верхнего угла в правый нижний (IS, от investments – “инвестиции” и saving – “сбережения”), отвечает за равновесие на рынке товаров и услуг, где количество потребляемого должно быть равно количеству произведенного. Точка равновесия всей экономической системы, естественно, находится там, где уравновешиваются и денежная, и товарная ее составляющие, – в пункте пересечения этих двух прямых.

C помощью этой модели можно проиллюстрировать суть кейнсианского рецепта борьбы с безработицей. Чтобы увеличить занятость и выпуск, нужно наращивать государственное потребление: правительственные заказы, оплачиваемые из казны проекты и т. п. Такое увеличение сдвигает на этой простой картинке линию IS вправо и вверх. В новом равновесии – на пересечении линий IS и LM – выше уровень выпуска, а значит, и занятость. Линия LM при этом, как предполагалось, остается на месте. Кейнсианцы исходили из того, что, пока в экономике есть безработные, увеличение госрасходов никак не влияет на равновесие на денежном рынке.

Однако к началу 1960-х годов возникли веские подозрения, что этот способ борьбы со спадами экономической активности вовсе не обязательно работает так, как хотелось бы. Оказалось, что рост государственных трат влияет и на состояние рынка денег. После двадцати лет стимулирования занятости с помощью госрасходов выяснилось, что чем более высокого уровня занятости удается достичь, тем выше издержки в виде постоянного роста цен. Правительство, вбрасывая деньги в экономику, разгоняет инфляцию. Цены не просто растут – они растут все быстрее и быстрее.

Когда в стране больше денег, у работодателей больше возможностей и желания нанимать работников. Эта зависимость между инфляцией и безработицей была впервые описана английским экономистом Олбаном Филлипсом для экономики своей страны просто как статистическая закономерность. Кривая Филлипса вроде бы обещала правительствам легкую жизнь: можно было просто выбирать из “меню” уровней инфляции и безработицы. Если правительство хочет повысить занятость, нужно просто печатать деньги с такой скоростью, чтобы инфляция была выше.

Когда оказалось, что на практике печатание денег, ускоряя рост цен, не приводит к росту производства, стало ясно, что на закономерность, подмеченную Филлипсом, нужно смотреть критически. Главная проблема состояла вот в чем: закон о связи инфляции и выпуска, полученный путем практических наблюдений, было невозможно обосновать теоретически. По Филлипсу выходило, что можно навсегда снизить безработицу, согласившись на более высокий уровень инфляции. Однако это означало бы, что в долгосрочной перспективе реальная величина – уровень занятости в экономике – зависит от скорости изменения цен, величины номинальной. Нарушается один из самых естественных и многократно проверенных постулатов экономической науки: в долгосрочной перспективе реальные величины зависят только от реальных параметров.

Понимание механизма, в результате которого появляется кривая Филлипса, и разрешение парадокса о долгосрочной перспективе стали большим достижением Эдмунда Фелпса. Ключевое соображение выглядело так: чтобы печатание денег влияло на выпуск, надо предполагать, что и работодатели, и работники непоколебимо уверены: завтра цены будут такими же, как и сегодня. Только в этом случае новонапечатанные деньги не окажутся съеденными повышением зарплат.

Однако, как показал Фелпс, если экономические агенты думают, что на следующий год цены повысятся, то эти ожидания будут учтены в контрактах, которые они заключают. Правительству, управляющему инфляцией, не удастся повлиять на занятость и выпуск: предвидя рост цен, стороны просто перейдут на “новый масштаб”. Конечно, в краткосрочной перспективе занятость может измениться, потому что не все компании и не все люди меняют свои ожидания относительно роста цен мгновенно и одинаково: существует и определенная инерция. Кому-то наверняка будет неудобно или лень узнать, как изменилась зарплата однокурсника, а кто-то окажется связанным контрактом, затрудняющим поиск работы, на которой могли бы предложить более высокое вознаграждение.

Фелпс пришел к выводу, что в долгосрочной перспективе невозможно управлять безработицей, меняя уровень инфляции. Для этого требовалось бы, чтобы расхождение между ожиданиями и реальностью было постоянным или даже росло в течение многих лет! Выходит, есть специальный уровень безработицы, который получается, когда ожидания в точности соответствуют тому, что происходит на самом деле. Фелпс назвал его NAIRU (Non Accelerating Inflation Rate of Unemployment) – “уровень безработицы, при котором инфляция не увеличивается”. Милтон Фридман, знаменитый экономист из Чикагского университета, занимавшийся в то время близкими вопросами, предложил другой термин – “естественный уровень безработицы”.

Конечно, Фелпс не был единственным экономистом, который связал инфляцию и занятость так, чтобы были учтены не только краткосрочные, но и долгосрочные последствия. Собственно, он даже не был первым, кто указал на то, что “кейнсианская парадигма” лишена твердых теоретических оснований. На это раньше обратили внимание экономисты Сесиль Пигу (помните первую теорию регулирования?) и Франко Модильяни. Кривую Филлипса одновременно с Фелпсом оспорил и модифицировал все тот же Фридман.

Роберт Лукас, еще один чикагский экономист, развил динамические модели Фелпса. В его варианте экономические субъекты формировали свои ожидания относительно будущего уровня инфляции рационально, то есть правильно, учитывая вероятность тех или иных будущих макроэкономических сценариев. А Финн Кидланд и Эдвард Прескотт первыми показали, что динамическая неэффективность может возникать не только из-за медленной адаптации множества агентов к происходящему в экономике, но и из-за стратегических особенностей поведения центробанка. Все эти экономисты – и Фридман, и Лукас, и Кидланд с Прескоттом – получили впоследствии Нобелевские премии.

В 1972 году Фелпс опубликовал книгу “Управление инфляцией и теория безработицы”. Говорят, что экономисты, как генералы, готовятся к прошедшим войнам. Вовсе не обязательно! Книга Фелпса, обобщавшая результаты десятка лет исследований, была очень даже злободневной. Она предупреждала об опасности политики, основанной на прямолинейном восприятии кривой Филлипса. К сожалению, ни тогдашний президент США Ричард Никсон, ни его советники не читали работы Фелпса и Фридмана: перед выборами 1972 года они попытались повлиять на выпуск и занятость мощным вливанием денег в экономику. Выборы Никсон выиграл, но разогнавшуюся инфляцию в условиях подскочивших цен на нефть остановить удалось только через десять лет. По иронии судьбы, вопреки Филлипсу, из-за инфляции число безработных увеличилось на два человека: из-за неспособности справиться с ростом цен потеряли работу в Белом доме два следующих после Никсона президента. По ходу избирательной кампании 1980 года журналисты даже рисовали на одном графике уровень популярности действующего президента Джимми Картера и темп роста цен. Как вы догадываетесь, зависимость была обратной. Картер проиграл не только Рональду Рейгану, но и инфляции.

Президент Никсон и демократический Конгресс в начале 1970-х вели себя так, будто экономические законы им не писаны. Следующее поколение политиков оказалось ненамного лучше. В 2000 году Фелпс резко выступил против снижения налогов, предложенного тогда еще кандидатом в президенты Джорджем Бушем-младшим. Впрочем, не менее скептически он отнесся и к программе его соперника, демократа Эла Гора, в которой предусматривалось меньшее снижение налогов, зато большее увеличение расходов. Обжегшись на молоке, на этот раз Фелпс, возможно, дул на воду: экономист опасался укрепления доллара, а этого не произошло. Однако его предсказания насчет бюджетного дефицита оказались точными. Снижение налогов не принесло серьезного увеличения доходов бюджета, как обещали энтузиасты налоговой реформы.

В 2005 году, наблюдая, как раз за разом проваливаются попытки французского правительства сделать рабочие места более доступными для молодежи, Фелпс выступил со своими рекомендациями. Сама идея правительства – дать возможность компаниям с большей легкостью увольнять сотрудников, чтобы работодатели могли смелее принимать решения о найме, – казалась Фелпсу вполне здравой. Однако для него, ученого, всегда шедшего от практики, то, что политически невозможно (а французская реформа оказалась невозможной именно политически), никогда не представляло интереса. Вместо этого Фелпс предложил французам значительно расширить программу субсидирования зарплат для малооплачиваемых работников. Часть зарплаты платит работодатель, а часть – доплачивает правительство. Несмотря на внешнее сходство со схемами социального обеспечения, эта идея принципиально от них отличается: при субсидировании зарплат у людей есть стимулы искать работу, а у компаний – хороших сотрудников. Пособие по безработице таких стимулов, конечно, не создает.

Решение Нобелевского комитета в 2006 году потребовало от его членов серьезного интеллектуального мужества. Есть довольно много экономистов, по мнению всего ученого сообщества, стоящих в очереди на Нобелевскую премию. Присудить премию этим ученым – легкое и очевидное решение, ведь их имена у всех на слуху, они звезды международных конференций, к их советам прислушиваются мировые правительства. Гораздо труднее выбрать тех, чьи достижения, как это произошло с Фелпсом, давно стали частью начального курса экономики, на чьи теоремы и гипотезы ссылаются, даже не приводя имен, настолько очевидными и естественными кажутся теперь эти результаты.

Идеи Фелпса вовсю используются его последователями, среди которых есть столь заслуженные, что они получили Нобелевскую премию еще раньше. Джо Стиглиц получил премию в 2004 году, в том числе и за модель “эффективных зарплат”, а ведь, будучи студентом, он наверняка читал статью Фелпса 1968 года, которая содержала эту идею в явном виде. Впрочем, Стиглиц, автор множества важных моделей, получил премию за целую область науки. Еще раньше, в 1976 году, был награжден Фридман – за работы, связывающие уровень ожидаемой инфляции и занятости. Лукас в 1995 году был премирован за “неоклассическую макроэкономику”, то есть за непосредственное развитие динамических моделей Фелпса. В 2012 году сразу два выдающихся макроэкономиста, Томас Сарджент из Нью-Йоркского университета и Кристофер Симс из Принстона, получили премию за работу со следующим поколением динамических моделей макроэкономики. Идея Фелпса о том, что динамические свойства рынка труда зависят от издержек на поиск информации – например, о том, какова зарплата за такую же работу в аналогичной компании, – послужила толчком к созданию обширной “теории поиска”, фундаментального направления в экономике труда. Так что и в премии, которую в октябре 2010 года получили Питер Даймонд из МТИ, Крис Писсаридес из Лондонской школы экономики и Дейл Мортенсен из Северо-Западного университета, есть вклад Фелпса.

Есть и те, чьи научные достижения только ждут признания. Фелпс обратил внимание на то, что в моделях с накоплением капитала несколькими поколениями предпочтения поколения родителей относительно оптимального распределения капиталов между поколениями сыновей и внуков могут отличаться от предпочтений следующего поколения – поколения сыновей. Если будет присуждена Нобелевская премия за работы, в которых предпочтения агентов относительно будущего меняются с течением времени, то Фелпс должен быть назван одним из праотцов.

Международная торговля

Говорят, известный математик и физик Станислав Улам однажды попросил знаменитого экономиста Пола Самуэльсона назвать хотя бы одну верную, но нетривиальную экономическую теорию. Подумав, Самуэльсон предложил теорию сравнительного преимущества, верную как минимум в ее простейшей форме: у каждой страны есть сравнительное преимущество. Даже если в одной стране все товары производятся дешевле и лучше, чем в другой, обеим выгоднее торговать, чем не торговать. И нетривиальную, потому что хоть кол на голове теши, большинство в это не верит. И думает, что если убрать все барьеры, мешающие международному товарообмену, то может так оказаться, что стране будет нечем торговать. Представьте, как трудно приходится экономистам, занимающимся международной торговлей: экономика международной торговли начинается, а не заканчивается принципом сравнительного преимущества…

In vino veritas!
урок № 26. Родина Адама Смита вовсе не была поборницей свободной торговли

Нет ничего интереснее, чем вспоминать детскую книжку, читая серьезную работу по экономической истории. Когда Александр Дюма описывал в “Двадцать лет спустя” политические события – а самые интересные из них происходят с мушкетерами в Англии, – он следовал солидным источникам: “Истории дома Стюартов” Юма, воспоминаниям кардинала де Реца и другим историческим хроникам, но вот при описании быта опирался, видимо, на современные ему стереотипы. Дюма, написавший свою бессмертную эпопею о мушкетерах в середине XIX века, вложил в уста Портоса жалобы на то, что англичане все время пьют пиво. Это были неправильные англичане! Если бы господин д’Артаньян и его друзья остановились в доме у простого англичанина, они, скорее всего, пили бы домашний сидр. Но мушкетеры в основном останавливались в трактирах, и, значит, за двести лет до Дюма они пили все то же французское вино, что и у себя дома.

А вот через сто лет в том же трактире не привыкшим к пиву французам пришлось бы довольствоваться дрянным португальским винцом. Путь к английским потребителям великолепному французскому вину преградили торговые барьеры, воздвигнутые местными производителями пива и джина.

Таможенные тарифы на вино? Да кому какое дело до вина! Вот, например, в связи с запретом на импорт грузинского вина в 2006 году набор вин, доступных жителю нашей страны, радикально поменялся, и ничего – никакой революции это не вызвало. Однако триста-четыреста лет назад все было по-другому. Вино было чуть ли не стратегическим продуктом. Не существовало ни водоочистительных фильтров, ни привычки кипятить воду: в течение столетий алкоголь был едва ли не единственным гигиенически безопасным питьем. Неслучайно пьянство было профессиональным заболеванием пиратов: в длительных морских путешествиях они были вынуждены потреблять алкоголь, потому что не было возможности долго хранить пресную воду. В XVII веке всего две страны – Франция и Испания – производили вино, которое можно было экспортировать. Поэтому, когда в 1688 году вспыхнули войны – сначала Девятилетняя, а потом Война за испанское наследство, – англичанам понадобился новый источник алкоголя. Началась увлекательная экономическая история портвейна и торговых войн, когда вместо крови лились потоки вина и пива.

Экономический историк становится известен именно тогда, когда его открытия противоречат принятому взгляду на какую-то эпоху и ее персонажей. Чикагский экономист Роберт Фогель взорвал спокойный ход дискуссии об экономическом положении чернокожих на Юге перед американской Гражданской войной, опубликовав собранные им данные об эффективности производства и уровне жизни на плантациях[86]86
  Fogel R. W. Without Consent or Contract: The Rise and Fall of American Slavery. New York: W. W. Norton, 1989.


[Закрыть]. Вместо того чтобы ввязаться в горячую, тянущуюся десятилетиями дискуссию об эффективности рабского труда, в которой оппоненты обсуждали разные эпизоды из истории американского Юга, Фогель собрал и систематизировал данные о ценах на невольничьих аукционах. Оказалось, что, вопреки распространенному представлению, на Юге не ожидали ни войны, ни снижения производительности на плантациях. Как это можно было узнать? Очень просто. Если бы плантаторы ожидали неприятностей, цены на сезонную аренду рабов росли бы по сравнению с ценами на их приобретение. А данные аукционов показывали, что никакого падения цен не было: значит, южане не ожидали войны и тем более поражения. Как всегда, цена – лучший источник информации. В данном случае для историка.

Это в точности та же простая идея, о которой мы говорили в первой главе: глядя на цены активов, современные инвесторы видят, какие риски предсказывает рынок. Если плантатор считает, что в ближайшие годы никаких неприятностей не произойдет, а продажи и прибыли будут расти, он купит хорошего раба, а не арендует его. И правда, если прибыли растут, то и работники на следующий год будут дороже. Покупка раба, как и покупка любого актива, страхует от положительных сюрпризов на рынке. Аренда рабочей силы страхует от неприятных сюрпризов и, значит, отношение арендной ставки к цене показывает, положительных или отрицательных сюрпризов ожидают участники рынка. Перед самым началом Гражданской войны цена аренды оставалась стабильной, значит, плантаторы не ожидали ни конфликта, ни масштабных изменений в способе производства и образе жизни.

Результаты Фогеля стали сенсацией – миф об экономической обреченности плантаторского Юга давно укоренился. А когда Фогель подсчитал количество калорий, ежедневно потреблявшихся рабами, и выяснил, что это количество было выше, чем у свободных белых рабочих в северных городах, возмущение общественности перешло все границы. Одни бросились пересматривать свои взгляды, другие – перепроверять данные Фогеля. Некоторые данные пришлось пересмотреть. Так, исходные оценки среднего количества порок, которые получал раб за год, оказались, по-видимому, заниженными. Страсти горели нешуточные: противники взглядов Фогеля или, точнее, противники того, чтобы Фогель высказывал свои взгляды, присылали ему письма с угрозами. Нет, Фогель не оправдывал рабство – его никак нельзя оправдать – и не отрицал очевидных негативных последствий с точки зрения эффективности. (Рабство очень сильно ограничивает выявление и использование талантов, непосредственно не связанных с работой на плантации.) Просто он показал, что из того, что система – это зло, еще не следует, что она экономически неэффективна.

Конечно, не каждому историку удается попасть в центр общественной дискуссии. Многие научные революции известны лишь узкому кругу специалистов. Институционалист Дуглас Норт из Вашингтонского университета, получивший в 1993 году Нобелевскую премию совместно с Фогелем, в свое время перевернул представление о причинах резкого сокращения межатлантической торговли в XVII веке. До его работ экономисты не считали пиратство основной причиной снижения объемов торговли. Или взять другой известный пример из истории экономической мысли. До трудов Авнера Грейфа из Стэнфорда казалось, что использование теории стратегического поведения для анализа исторических данных – научная экзотика, а теперь его работы по политическому устройству Византии и средиземноморской торговле – классика.

Профессору экономической истории Джону Наю из Университета Вашингтона в Сент-Луисе пришлось столкнуться в своем исследовании с несколькими проблемами. Во-первых, представление об Англии XVIII–XIX веков, родине Адама Смита и Давида Рикардо, как флагмане свободной торговли прочно укоренилось и среди экономистов, и среди широкой публики[87]87
  Nye J. V. The Myth of Free-Trade Britain and Fortress France: Tariffs and Trade in the Nineteenth Century // The Journal of Economic History, 1991, 51. P. 23–46.


[Закрыть].

Кроме того, не существовало единого архива, который позволил бы изучать роль таможенных тарифов на примере англо-французской торговли. Приятная же сторона состояла в том, что разрозненные архивы в основном остались в морских портах на берегах Ла-Манша, где располагались в исследуемую эпоху таможенные службы. Научное исследование требовало поездок по французским городкам. Интересная работа для ценителя французского вина!

Закат протекционизма.

Французы долго были либеральнее англичан

Начав работать с архивами, касающимися виноторговли, Най решил сосредоточиться целиком именно на этой отрасли экономики. И правда, какие тарифы накладывали англичане и французы? Пятнадцать лет архивных исследований коммерческой документации в Бордо и Дижоне – тут на любом семинаре взрослая, а не студенческая часть аудитории завистливо вздыхает – дали Наю возможность оценить изменения в винном балансе двух стран.