Текст книги "Средневековая Европа. От падения Рима до Реформации"

Только во второй четверти X века появился король – Горм (ум. в 958), возможно, из нового рода, – которому вновь удалось подчинить себе значительную часть Дании. Его сын Харальд Синезубый (958 – ок. 986) стал первым явно христианским правителем королевства. Харальд был современником Оттона I, чьи земли располагались заметно ближе к Дании, чем владения Карла Великого, и в христианскую веру его к 965 году обратил германский миссионер, приближенный к брату Оттона Бруно. Представляется вполне вероятным, что Харальд пытался сблизиться с Оттоном, подражать ему в политике и нейтрализовать как угрозу. Однако любопытно, что, несмотря на достаточно хорошо документированное участие с этого времени датских епископов в делах страны, Харальд в своем правлении на них опирался мало. Он устанавливал власть над всей Данией силой и около 980 года выстроил сеть круговых замков, обнаруженных археологами; судя по всему, это был период закрепления завоеваний, а также систематизированного формирования армии и флота. Именно они, а также давняя практика собраний выступали основными столпами датской королевской власти, а отнюдь не Церковь. Армия и флот оказались достаточно мощными, чтобы сыну Харальда Свейну и внуку Кнуту (1014–1035) удалось в 1010-х годах завоевать Англию и с переменным успехом властвовать в Норвегии. Кнут привозил в Данию английских, а не германских епископов и в 1027 году совершил паломничество в Рим, совпавшее с коронацией германского императора Конрада II. К этому времени он явно использовал свою принадлежность к христианской Европе в политических целях. Даже если его владычество на более широкой территории вскоре рухнуло, королевская власть в Дании с тех пор оставалась прочной – к 1100 году даже более прочной, чем в большинстве франкских земель[162]162
  Общие сведения см. в: I. Skovgaard-Petersen, The making of the Danish kingdom (1978); о военных лагерях см.: E. Roesdahl, The Vikings (1987), 136–41.


[Закрыть]. К концу периода, рассматриваемого в этой главе, Дания была самым могущественным королевством на севере после Англии и, возможно, Венгрии. К 1070-м в ней сложилась стандартная епархиальная структура, а затем и сеть приходских церквей, многие из которых существуют до сих пор. Образ жизни датской знати все больше приближался к принятому в остальной Европе (хотя частные замки были редкостью), в письменных источниках имеются указания на наличие крупных землевладельцев (как светских, так и духовных), а также крестьянского землевладения[163]163
  Об устройстве поместий и их связи с крестьянскими наделами см.: N. Hybel and B. Poulsen, Danish resources c. 1000–1550 (2007), 165–95, 385–90; а также подробные исследования у B. Poulsen and S. M. Sindbaek, Settlement and lordship in Viking and early medieval Scandinavia (2011).


[Закрыть]. Дальнейшее историческое развитие Дании (короли против епископов против знати) укладывается в стандартные европейские модели. Однако здесь, в отличие от Англии, ядро политической власти формировалось отнюдь не благодаря христианизации; Церковь была пусть и важным, но дополнением к социально-политическим преобразованиям, которые происходили и без нее.

В Норвегии объединение происходило позже, и этот процесс был неравномерным. Судя по данным археологии, в период раннего Средневековья она представляла собой разрозненные королевства, не увязанные в иерархическую структуру, разделенные горами, лесами и участками гористой местности. Первые попытки завоевания всей этой территории связываются с полумифическим Харальдом Прекрасноволосым (ум. ок. 932), одним из местных королей, а также его сыновьями и внуками. Однако окончательного успеха им добиться не удалось. На протяжении X века мы по-прежнему видим в письменных источниках на древненорвежском (поздних, XIII века, но включающих поэзию более раннего периода) сеть местных общин, управляющихся собраниями (тингами) и состоящих из независимых крестьянских хозяйств, подчиняющихся местной знати (ярлам или ландманам – «земельным людям»). Следующими распространить свою власть на всю Норвегию попытались Олаф Трюггвасон (ок. 995–1000) и Олаф Святой (1015–1028). Оба приняли христианство, сражаясь в чужих краях, и их экспансия выглядела как целенаправленное, относительно насильственное обращение в ту же веру норвежских земель, а также расположение знати к себе за счет одаривания и назначения на управленческие должности на местах. Так, согласно более позднему историографу Снорри Стурлусону, свободные жители Ругаланна, собравшись на тинг, решили поручить троим самым красноречивым возражать «красивым словам» Олафа Трюггвасона, однако, когда дошло до дела, делегаты из-за внезапно одолевшего их косноязычия не смогли произнести ни звука, поэтому крещение было принято. На Гулатинге конунг подкупил влиятельного местного вождя, выдав замуж свою сестру за его родича, после чего на тинге и вождь, и родич поддержали конунга и «никто не посмел ему противоречить». На Фростатинге (собрании жителей Тронхейма) местные – надо полагать, наученные предшествующими событиями, – собрались во всеоружии, как на военный тинг, поэтому к угрозам конунг Олаф прибегать не стал и согласился на требование принести жертву на празднике середины лета. Придя же на капище, он заявил, что жертвами будут сами вожди, и те, не ожидавшие такого поворота событий, сдались. Это, разумеется, художественное изложение, по нему сложно судить о действительных успехах конунга, однако оно наглядно иллюстрирует, как правители вели переговоры с тингом и сколько этих переговоров на самом деле требовалось. Ни Олаф Трюггвасон, ни Олаф Святой долго не продержались и были свергнуты, как и род Харальда Прекрасноволосого в 970-х годах, вторгшимися датчанами. При этом Олаф Святой, попытавшийся вернуть себе власть, своей бесцеремонностью настроил против себя и крестьян, и знать и погиб во вспыхнувшем мятеже в битве при Стикластадире в 1030 году. Как ни удивительно, более поздние источники полны сочувствия к восставшим, хотя почти сразу же после битвы Олаф был объявлен святым мучеником. При этом провозглашение Олафа святым было важно для восстания против датской власти, в 1035 году вернувшего престол сыну Олафа Магнусу, и для упрочения владычества единоутробного брата Олафа Харальда Сурового (1047–1066) – тоже вернувшегося с военной службы в чужих краях – и его наследников. Харальд сформировал войско со знатными военачальниками, с помощью которого подавлял непокорных, и укреплял норвежскую Церковь, держа ее в полном своем подчинении[164]164
  Об археологических данных см., например: B. Myhre, Chieftains’ graves and chiefdom territories in south Norway and in the migration period (1987). О периоде после 900 года см.: C. Krag, The early unification of Norway (2003); Bagge, From Viking stronghold, 25–37; A. Winroth, The conversion of Scandinavia (2012), 115–44; S. Bagge and S. W. Nordeide, The kingdom of Norway (2007). Об осторожном отношении к поэзии в ранних преданиях см.: S. Ghosh, Kings’ sagas and Norwegian history (2011). Об Олафе Трюггвасоне и Олафе Святом, о тингах и битве при Стикластадире см.: Snorri Sturluson, Heimskringla, Óláfs saga Tryggvasonar, c. 55–8, 65–9; Óláfs saga ins Helga, c. 40, 181, 205, 215–35 (Снорри Стурлусон, Круг земной, М.: Наука, 1980, пер. М. И. Стеблин-Каменского).


[Закрыть].

Из простого пересказа политических событий XI века может сложиться впечатление, будто Норвегия к этому времени стала во многом похожа на Данию, но это не так, в чем легко убедиться, если проследить ее историю после 1100 года. Вспыхнувшие в 1130-х годах распри между претендентами на престол начинались, как зачастую и бывает, с противостояния правителей-соперников, поддерживаемых отрядами союзов местной знати. Однако эти союзы выражали приверженность не только верховной власти, но и местной и постепенно избирали собственных конунгов. Самый успешный союз, сложившийся вокруг короля Сверрира (1177–1202), состоял даже не из знати: поначалу это было в основном крестьянское ополчение с дальнего востока, а затем и севера страны, так называемые биркебейнеры, «лапотники», выступавшие против юго-восточной группировки баглеров, «посошников», возглавляемых епископами (Сверрир не покорился папе Иннокентию III и умер отлученным от Церкви). Компромиссный мир между противоборствующими сторонами был заключен только в 1220-х годах[165]165
  H. J. Orning, Unpredictability and presence (2008), 125–53, 257–310; K. Helle, The Norwegian kingdom (2003); Bagge, From Viking stronghold, 38–63, 229–32, 292–4; S. Bagge, Borgerkrig og statsutvikling i Norge i middelalderen (1986). Об армии см.: «Сага о Сверрире» c. 8, 11 и далее.


[Закрыть]. Суть в том, что Норвегию не удалось ни полностью объединить (как это пытались сделать правители вроде Харальда Сурового), ни полностью подчинить – ни королям, ни знати. Политика местных собраний сохранялась и в дальнейшем, как и участие крестьян в этих собраниях; власть королей никогда не была сильной, а попытки замахнуться на большее пресекались. Однако в рамках этой децентрализованной политической системы начатая Олафом Трюггвасоном и Олафом Святым христианизация и формирование Церкви с 1030-х годов оказались для королей важными инструментами утверждения своей власти там, где это было возможно. Им принадлежала более структурирующая роль в поддержке королевской власти, чем христианству в Дании, пусть даже сама власть тут была слабее. Норвежская христианизация, в отличие от английской, датской или, как мы увидим ниже, польской, не имела почти никакого отношения к франкам, однако организованная Церковь начиная с середины XI века сближалась по форме с континентальной как никакой другой институт в Норвегии, и только такой харизматичный правитель, как Сверрир, мог обойтись без нее[166]166
  Аналогичный довод см. в: S. Bagge, The Europeanization of Europe (2012).


[Закрыть].

Последней мы рассмотрим Польшу, и тут, как и в случае с Данией, нам придется отступить на несколько столетий назад, чтобы разобраться, какое значение на самом деле имела начавшаяся в 960-х годах (как и в Дании) христианизация. В VI–VII веках по всей Восточной и Центральной Европе (нынешние Польша, Чехия, Словакия, Венгрия), а также на Балканах возникли общины, археологически представленные небольшими поселениями из углубленных хижин-землянок с очень простой материальной культурой и, как правило, кремационным могильником. Общины были действительно некрупными и поначалу не имели выраженной иерархии – при этом, как ни поразительно, им удавалось упорно расширяться как на запад, так и на юг, что, без сомнения, свидетельствовало о слабости всей восточноевропейской политики VI века. Жителей этих общин византийцы, как мы уже знаем из главы 3, называли склавинами, франки на латыни писали sclaveni, но автоматически считать их всех славяноязычными мы не можем, тем более что многие действительно на славянских языках не говорили. В массе своей население Восточной и Центральной Европы станет славяноязычным лишь к IX веку, и с этого времени его можно будет с уверенностью называть славянским, но лишь на лингвистических основаниях. Они не принадлежали к одному народу, делясь на множество племен – судя по всему, то и дело распадавшихся и объединявшихся. Однако примерно с VII века политические позиции их соседей укрепляются, а франки становятся серьезной угрозой. Последние не стремились завоевывать территории склавинов, но набеги с VII по X век совершали – преимущественно с целью захвата рабов. К IX веку слово sclavus на латыни стало означать «раб», и в конце концов именно от этого корня образовались соответствующие наименования в западных языках. Рабов франки не только захватывали, но и покупали у самих славян (невольничий рынок имелся в X веке в Праге), как и другие их соседи – венецианцы на юге, скандинавы на Балтике и на Руси, арабские купцы, прибывающие с Востока. В войсках и чиновничьем аппарате Аль-Андалуса велика была доля «славян» – сакалиба, которые поначалу попали туда как невольники. Вокруг работорговли сложились свои экономические связи, которые прослеживаются в основном лишь благодаря археологии – по распределению железных кандалов, по обнаружению иранских монет в Восточной Европе (к X веку в очень больших количествах). Именно в ответ на угрозы со стороны соседей в VIII и IX веках на большей части Восточной и Центральной Европы появляются более крупные укрепленные поселения – оплоты правителей того или иного ранга, которые явно стремились и защититься от нападения сами, и поставляли рабов нападавшим. Одна такая сеть особенно богатых крепостей служила костяком королевства Моравия в IX веке, пока в 890-х ее не разрушили нагрянувшие венгры. Венгерские набеги стали еще одним пунктом в списке опасностей, грозивших окрестным племенным общинам[167]167
  P. M. Barford, The early Slavs (2001), 47–88, 113–23, 131–3; о рабах см.: McCormick, Origins, 733–77; о работорговле в X веке см.: M. Jankowiak, Two systems of trade in the western Slavic lands in the 10th century (2013) – первую публикацию масштабного исследовательского проекта, который Марек Янковяк любезно со мной обсуждает.


[Закрыть].

Именно в таком контексте в начале X века в центре нынешней Польши образовался обнаруженный археологами ряд единообразных укреплений – это не считая немалого количества разрушенных. Сформировалась новая славянская держава, которая в то время, возможно, еще не называлась Полонией (латинское ее обозначение), но к XI веку за ней закрепилось это название. Первое упоминание о ней в германских письменных источниках приходится на 960-е годы, когда правитель Польши Мешко I (ум. в 992) сражался с саксонцами. В 965 году он сочетался династическим браком с представительницей Чешского княжества, оформившегося четвертью века ранее и уже принявшего христианство. В 966 году Мешко тоже крестился, а в 967 году он появился при саксонском дворе Оттона I, и в источнике того времени назван «другом императора». Действия Мешко вполне понятны: он, как и Харальд Синезубый в Дании, но обладая гораздо менее крепкой политической опорой, пытался приобщиться к кругу христианских правителей (в латинских источниках и поляков, и богемских чехов обычно называют «князьями», поскольку германские императоры не спешили признавать их полноценными королями). Это давало ему возможность обезопасить свой народ от набегов и угона в рабство (хотя на спасение от более организованных военных действий надеяться не приходилось). Немаловажно также, что Полонию окружали многочисленные более мелкие славянские племена, остававшиеся языческими; с одной стороны, они защищали ее от саксонцев, а с другой – служили самой династии Пястов, из которой происходил Мешко, источником живого товара, поскольку работорговля в этот период, судя по всему, находилась на подъеме. Кроме того, христианизация, как мы уже наблюдали на других примерах, могла обеспечить Пястам организационную инфраструктуру, которая у них пока отсутствовала: власть ранних Пястов ограничивалась почти исключительно княжеской дружиной – они облагали данью окрестные крестьянские общины и набирали оттуда воинов. (На землях Пястов, в отличие от их более мелких соседей, политика собраний была выражена слабо.) И действительно, какое-то время дела шли гладко: прибывали епископы, в основном из Богемии, а в 1000 году в Польшу, как ее уже можно называть, явился сам Оттон III и учредил архиепископство, то есть номинально независимую церковь, в укрепленном поселении Гнезно в сердце тогдашних польских земель. Сын Мешко Болеслав I Храбрый (992–1025) приумножил могущество Польши, в ходе войн с германцами расширив свои владения до самой Балтики, и даже сумел на целый год – в 1003–1004 годах – завоевать Богемию. Польша постепенно возвышалась как государство[168]168
  Barford, The early Slavs, 251–67; A. Buko, Unknown revolution (2005); P. Urbańczyk and S. Rosik, ‘Poland’ (2007); Berend et al., Central Europe, 97–102, 118–24, 144–7, 282–3 – самый современный из обзоров на английском языке, основанный на новейших данных.


[Закрыть].

Однако длилось это недолго. После смерти Болеслава в стране начался раскол; значительная часть земель отмежевалась от владений Пястов, а языческие бунты уничтожили епископальную систему управления, которую пришлось восстанавливать Казимиру I (1039–1058) и его преемникам[169]169
  Berend et al., Central Europe, 161–3, 330–2.


[Закрыть]. Дело в том, что к тому моменту у польских князей отсутствовала политическая организация, способная удерживать крупные земли дольше чем несколько лет. Причины ограниченности экспансионистских притязаний ранних Пястов стоит искать там же, где у Ирландии, в отличие от других рассмотренных нами в этой главе стран, и христианизация, даже если она означала приобщение к более четко оформленным церковным иерархическим структурам, здесь ни на что не влияла. Изменилось такое положение не сразу. Польские границы с этого времени становились устойчивее и снова начинали постепенно расширяться – более медленными и безопасными темпами, чем при Болеславе I. Однако модель власти, при которой король и его ближайшее окружение – знатные вельможи и наместники, а также чуть менее привилегированные рыцари – просто собирали подати, какое-то время оставалась основной.

Перемены в этом устройстве наметились в конце XI – начале XII века. Военной верхушке начали выделять земли для сбора податей напрямую, и постепенно, как и в Англии, эти наделы превратились в поместья – владения зарождающейся аристократии могли быть довольно обширными. То же самое делала Церковь. Крестьяне становились арендаторами, все сильнее закрепощаемыми законодательно, хотя окончательное закрепощение произошло только после эпидемии Черной смерти. Свое воздействие оказывали с конца XII века и германские переселенцы, защищенные германским законом. Однако, в отличие от Англии, князья из династии Пястов процесс этот не особенно контролировали. В течение столетия после смерти Казимира I они были заняты междоусобными войнами, а после смерти Болеслава III в 1138 году польские земли поделили четверо его сыновей, наследники которых еще полтора века воевали между собой и провоцировали дальнейший передел. Немаловажное контекстуальное значение имело и то, что в тот период на западе Церковь боролась за независимость от светской власти, как мы увидим в следующей главе. Епископы отстаивали свои права, и противиться этому князьям было сложно. К этому времени в развитии Польши во многом заметно сближение с европейскими политическими моделями (особенно германскими), но об укреплении власти речь не идет, и Церковь по-прежнему оставалась для князей малополезной. Епископат, конечно, способствовал сохранению идеи общей польской земли, но, в отличие от Норвегии, не мог служить ресурсом крупной политической власти в какой бы то ни было форме. И действительно, хотя к 1150 году местные власти – верховные князья, духовенство и знать – стали гораздо сильнее, чем в 950 году, в территориальном отношении политические единицы в составе польских земель откатились на два века назад[170]170
  Berend et al., Central Europe, 172–6, 198–201, 267–73, 282–6, 374–80; об устройстве поместий, особенно в начале XIII века, см.: P. Górecki, Economy, society, and lordship in medieval Poland, 1100–1250 (1992), особенно 67–192.


[Закрыть].

Итак, пять разных территорий севера Европы дают нам пять разных примеров воздействия христианизации (прежде всего насаждения церковной иерархии). В Ирландии Церковь быстро встроилась в децентрализованную структуру ирландских королевств и ввела дополнительный усложняющий фактор в их взаимодействие. В Англии Церковь с самого начала служила связующим звеном и во многом способствовала приобщению мерсийских, а затем западносаксонских правителей к общей западноевропейской (то есть франкской) политической и даже морально-политической парадигме. В Дании политическая система, сама развивавшаяся в этом направлении, во вкладе Церкви нуждалась мало. В Норвегии Церковь, напротив, служила существенной опорой, пусть и слабому, владычеству правителей над изолированными и часто нежелающими подчиняться областями. В Польше, несмотря на гораздо большую простоту сообщения между районами Среднеевропейской равнины, церковная организация связующего воздействия не оказывала и верховная власть дробилась. Таким образом, общих моделей развития у нас почти не наблюдается. Если расширить список североевропейских примеров, расширится и разброс вариантов; даже если отнести Богемию в одну категорию с Данией, Венгрию – частично к Дании, частично к Англии (см. главу 8), Швецию – частично к Польше, частично к Норвегии, а Шотландию – сперва к Ирландии, затем (не до конца) к Англии[171]171
  О Шотландии в классическом Средневековье см. в первую очередь: A. Taylor, The shape of the state in medieval Scotland (2016); более поздний период см. в гл. 11.


[Закрыть], объединение получится достаточно условное и различия все равно будут значительными.

В таком случае было ли в принципе что-то общее в развитии этих регионов? Ответ – да. Общие черты были, и не одна. Во-первых, как отмечалось в начале главы, каждому из этих государств христианизация прививала привычку к более систематической опоре на письменность, тем самым резко увеличивая массив находящихся в нашем распоряжении письменных источников. Самый яркий пример здесь – Польша, все сведения о которой вплоть до последних трех лет перед крещением Мешко получены исключительно благодаря археологии, зато после крещения стабильно появляются письменные свидетельства. То же самое происходит и в других рассмотренных странах, только более плавно. Это, подчеркиваю, не значит, что лишь христианизация давала «пропуск в историю»; даже в этом кратком обзоре мы наблюдали крупные исторические перемены и до смены религии – славянизацию Восточной Европы или появление скандинавских королевств и княжеств от Дублина до Киева. Но сведений о них у нас гораздо меньше, и, хотя западные скандинавские колонии иногда достаточно прилично документированы, описания эти чаще всего – до перехода колоний в христианство – были сделаны иноземцами. Вторая общая тенденция, меньше связанная с христианством и Церковью, состояла в постепенном ослаблении крестьянской независимости во всех северных землях. Даже там, где политическая власть была раздробленной, как в Польше и в Ирландии, усиливалась зависимость крестьян от местных феодалов. Процесс этот шел не везде одинаково – если в Англии он почти завершился к XI веку, то в Норвегии (и тем более в Швеции) в конце Средних веков и позже оставалось значительное количество независимых крестьян, – но он был общим. Это одна из крупнейших перемен на севере за весь период Средних веков. Она привела, среди прочего, к увеличению концентрации прибавочного продукта, доступного знати, а вместе с ним – к расширению торговых связей. После 900 года росло количество английских земель, вовлеченных в торговые отношения на Западе; Балтика постепенно развивалась как торговая артерия. С VIII века на побережье современной Польши появилась сеть портов, поначалу, видимо, связанных с укрепленными поселениями вдали от моря, которые выступали центрами ремесленного производства и, возможно, невольничьими рынками. Позже они включились в торговые связи со скандинавами в Северном море, а также – через крупные русские реки – с Византией и Халифатом. По мере того как знать богатела, эти порты превращались в центры всестороннего обмена, а в позднем Средневековье вошли в Ганзейскую лигу[172]172
  M. Bogucki, On Wulfstan’s right hand (2013), хороший недавний обзор польских портов до 1000 года. Об Англии и континенте см.: Loveluck, Northwest Europe, 302–60.


[Закрыть].

Третья общая тенденция носила культурный характер и была непосредственно связана с еще одним последствием христианизации. Речь идет о постепенном сближении каждого государства, принимавшего новую веру (даже Ирландии и Норвегии), с франкским и постфранкским пространством Западной Европы и принятии его культурно-политических обычаев, в том числе общепринятых представлений о политической деятельности. Роберт Бартлетт отмечает заимствования в области личных имен: по всему северу имена святых, такие как Иоанн, и франко-германские имена, такие как Генрих, стали соседствовать с исконными, а иногда и вытеснять имена вроде Бриан, Этельред, Олаф и Болеслав. Кроме того, все шире распространялись грамоты как средство письменного общения и монеты как платежное средство[173]173
  Bartlett, The making of Europe, esp. 269–91.


[Закрыть]. В образе жизни и манерах северная элита тоже постепенно перенимала франко-германские порядки – печати, вассальную присягу, строительство замков (исключение здесь составляет Скандинавия), а позже гербы, рыцарский кодекс и идеи рыцарской литературы. К XIII веку повсюду появились цистерцианские монастыри. Границы латинской христианской Европы раздвинулись до полярного круга и рубежей нынешней России, а на востоке в ходе параллельных процессов того же достигла греческая Европа (см. главу 9). В ряде случаев каждая из рассмотренных стран испытывала схожее давление – например, требования, исходившие от международного папства (см. главу 8), или, позже, политические требования формирующихся парламентов (см. главу 12). Велик соблазн увидеть здесь общую тенденцию к однородности, то есть зарождение общей европейской истории, в рамках которой развитие отдельных европейских государств отличалось лишь нюансами. Однако это было бы заблуждением. Обрисованные здесь различия продолжали обусловливать расхождения в развитии этих стран до конца Средних веков и далее. Прежде всего, в северных странах (за крупными исключениями в виде Англии и Венгрии) система налогообложения в позднем Средневековье была гораздо слабее, чем на западе и юго-востоке Европы, отражая тем самым давние различия в инфраструктуре королевской власти и свидетельствуя о том, что при всем желании королей и знати подражать французским правителям и аристократии достатка им для этого не хватало. Подробнее мы рассмотрим это обстоятельство в главе 11.