Текст книги "Средневековая Европа. От падения Рима до Реформации"

Практика эта отражалась в письменном законе. Каролинги издавали множество законов и указов под названием «капитулярии» – они делились на capitula, главы. Сюда же относились частично совпадающие с капитуляриями постановления церковных соборов, пик которых пришелся на 800–835 годы. Формат их сильно разнился – от повестки заседания и однократных наставлений государевым посланцам, которые нельзя расценивать как законодательные акты, до официальных редакций традиционного закона населявших империю народов и заявлений на тему нравственности и богослужения. Какие-то дошли до нас в единственном экземпляре, однако многие представлены в рукописных копиях, и относительно некоторых из них можно с уверенностью сказать, что они систематически рассылались по всей империи – в одной из копий капитулярия 803 года утверждается, что он подписан всеми вельможами на собрании в городе Париже. Это не значит, что все подробно расписанные постановления непременно исполнялись или доводились до сведения всех и каждого, однако их обилие свидетельствует о том, что бумажная работа считалась неотъемлемой частью управления государством, и Карл Великий, судя по приведенным в предыдущем абзаце настойчивым отсылкам к закону, считал так же. Грамотой владел не каждый граф, но многие, и немало собраний капитуляриев и других указов, подготовленных для светских чиновников, уцелело или дошло до нас в виде цитат в завещаниях. Письменное слово, как утверждает в своей авторитетной работе Розамунда Маккиттерик, было важно для управления государством Каролингов – помимо ссылок на письменные указы, издававшиеся при дворе, в источниках фигурируют и требования письменных ответов. И хотя оно уступало значимостью устному общению (как мы еще убедимся, так будет на протяжении всех Средних веков и даже позже), именно письменные документы структурировали представления Каролингов о том, как управлять своей огромной и очень разнородной державой[124]124
  R. McKitterick, The Carolingians and the written word (1989); уже упоминавшаяся работа Charlemagne, 214–91; Davis, Charlemagne’s practice of empire, 311–22; J. L. Nelson, Literacy in Carolingian government (1990); об импровизированном характере многих капитуляриев – C. Pössel, ‘Authors and recipients of Carolingian capitularies, 779–829’ (2006). О личных собраниях документов – McKitterick, The Carolingians and the written word, 46–60; также Charlemagne, 263–6; P. Wormald, The making of English law (1999), 53–70. О парижском собрании – MGH, Capitularia, n. 39.


[Закрыть]. В общем и целом, при всем несовершенстве этой практики государственного управления, она обеспечивала самое жесткое руководство из всех возможных в государстве, не имеющем сложной административной системы, привычной византийцам и арабам, и более жесткое, чем в любой другой державе Западной Европы в течение долгого времени – до Англии конца XI века, Италии середины XII столетия и Франции XIII века.

И вот теперь мы переходим к религиозному аспекту преобразований Каролингов, который был неразрывно связан с описанными выше задачами государственного правления. Для франков эта неразрывность большей частью, несомненно, была внове; как уже упоминалось в начале главы, она, скорее всего, была продиктована структурными взаимоотношениями между Каролингами и Церковью, начавшимися с воцарения Пипина в 751 году или даже ранее. Но каковы бы ни были ее истоки, к 780-м годам она уже проявлялась в полную силу и в течение века составляла значительную часть политической риторики и даже практической политики. Карл Великий и его преемники стремились ни больше ни меньше как сформировать всеобщую нравственную парадигму для спасения всего франкского народа и считали, что за всеми их деяниями неотрывно наблюдает Господь. Особенно заметно это в выдающемся капитулярии «Admonitio generalis» 789 года, регулировавшем проблемы нравственности церковников, иерархии епископов, необходимости мира и согласия, праведности и избегания прегрешений и прочего в том же духе, что обычно обсуждалось на церковных соборах (и в основном заимствовалось из канонических установлений), но в данном случае было издано отдельно под именем короля и адресовано всем. Эта риторика смешивалась с наставлениями более светского характера во многих последующих текстах[125]125
  MGH, Capitularia, n. 22; см., например: McKitterick, Charlemagne, 237–45, 306–20.


[Закрыть]. Как мы уже видели, правители Восточной Римской империи / Византии считали правильное христианское учение и обряды основополагающими для своей политической задачи – точно так же считали и вестготы (а франки располагали доступом к текстам испанских церковных соборов), и никто из более поздних средневековых правителей не стал бы этого отрицать, если бы его об этом спросили. Однако ни в одном более позднем государстве, за исключением разве что Франции при Людовике IX и гуситской Богемии, вопрос духовно-нравственного преображения – «исправления», как его называли Каролинги, – не стоял так остро. Участвовать должны были все (по крайней мере, вся элита империи), и участвовать непосредственно. Посыл этот исходил от короля, а не от Церкви, хотя франкские епископы и принимали в «исправлении» деятельное участие, тогда как римские папы относились к нему гораздо прохладнее, а некоторые папы, например Пасхалий I (817–824) – агрессивно и даже враждебно. Лишь в более поздний период IX столетия папы Николай I (858–867) и Иоанн VIII (872–882) осознали, что заинтересованность франков в религиозной легитимности даст им повод вмешиваться в политику к северу от Альп[126]126
  О Пасхалии I см.: C. Goodson, The Rome of Pope Paschal I (2010), esp. 257–73; о папах до 825 года см.: T. F. X. Noble, The Republic of St. Peter (1984), esp. 277–324. О папах IX века в целом, о которых написано мало общих аналитических работ, см.: обзор в S. Scholz, Politik – Selbstverständnis – Selbstdarstellung (2000), 147–245.


[Закрыть].

Королевские указы подкреплялись четко структурированной программой образования. В послании Карла Великого своему верховному духовенству, написанном около 784 года, подчеркивается, что образование обязательно для всех, кто желает угодить Богу (или, надо полагать, королю), и с тех пор мы находим систематические упоминания о школах: в Ахене, в частности, имелась школа для знати при дворце, а королевские монастыри, такие как обитель Св. Мартина в Туре на западе или Фульдское аббатство на востоке, отличались особенным усердием в обучении как монахов, так и светской знати. В первую очередь по этой причине короли рассчитывали, что графы и missi смогут читать их наставления и указы, и, судя по всему, несмотря на неизбежные исключения, этот расчет был оправдан. Кроме того, монастыри собирали библиотеки, переписывая крупные массивы более ранних текстов разного рода: немало классических произведений на латыни – сочинения Цезаря, Горация, очень многое из Цицерона – дошло до нас только благодаря копиям, сделанным при Каролингах. Образовательная программа увязывалась с еще одним нововведением Карла Великого, поддержанным и его преемниками: при дворе привечали интеллектуалов со всей Франкской державы и покоренных земель (а также из Англии и Ирландии), которых манило предлагаемое королями щедрое жалованье (и почти все прибывшие действительно обогащались) и сама возможность приобщиться к такому масштабному преобразованию. В их числе были Алкуин из Нортумбрии (вполне вероятно, приложивший руку к королевскому посланию 784 года и «Admonitio generalis»), Теодульф из Испании, а затем и Эйнгард из Восточно-Франкского королевства; в следующих поколениях их ряды пополнили главный советник Карла Лысого архиепископ Реймса Гинкмар, ирландский богослов Иоанн Скот Эриугена и крупные представители франкской знати – такие как Рабан Мавр. Это были королевские советники и зачастую серьезные политические игроки; они обеспечивали критическую массу новых сочинений (библейских толкований, богословских трактатов, поэзии, исторических трудов), полемику и интеллектуальный подъем. Тенденция, наметившаяся в наших источниках уже к 790 году, удерживается в течение последующих трех поколений. Подтверждается она и масштабностью некоторых трудов, созданных при дворе, – таких, например, как написанный в 790–793 годах Теодульфом «Труд Карла» против антииконоборческих протоколов Второго Никейского собора или пространные отповеди Гинкмара и других в 850-х годах учению фульдского монаха Готшалька о предопределении. На ученых мужей возлагалась обязанность не просто советовать королям, но «вразумлять», как Карл Великий вразумлял всю свою державу в 789 году, и у нас имеется масса документов именно такого назначения – в частности, на этом поприще преуспел Гинкмар[127]127
  Об образовании в общем – J. J. Contreni, The Carolingian renaissance (1995); P. Riché, Écoles et enseignement dans le haut moyen âge (1989). О 784 годе см.: MGH, Capitularia, n. 29. О вразумлении см., например: de Jong, The penitential state, 112–41; R. Stone, Morality and masculinity in the Carolingian empire (2011), e.g. 42–6, 116–58. О предопределении см.: D. Ganz, The debate on predestination (1990); M. B. Gillis, Heresy in the flesh (2015). О многосторонней деятельности Гинкмара см.: R. Stone and C. West, Hincmar of Rheims (2015).


[Закрыть].

Важно учесть, что не только духовенство участвовало в этих преобразованиях. Эйнгард был мирянином, к тому же не из самой знатной семьи, и авторитет при дворе завоевал благодаря острому уму; поколением позже Экхард, граф Макона (ум. ок. 877), в завещание которого включены несколько кодексов, хроник и сочинений отцов Церкви, был не менее истовым приверженцем каролингских начинаний. То же можно сказать и о королевской династии: Людовик Благочестивый был предан преобразованиям душой и телом, как и его сестры. Пожалуй, самым показательным примером здесь выступает Дуода (ум. ок. 843), жена Бернарда Септиманского (камерария Людовика Благочестивого и весьма одиозной фигуры в смутный период около 830 года), написавшая книгу поучений для своего сына Вильгельма, наполнив ее внушениями и наставлениями из Библии и католической литературы. Если Дуода была для этого достаточно образованной и ей хватило знаний, почти наверняка полученных в Ахене, насчет мужчин-аристократов ее ранга сомневаться тем более не приходится[128]128
  Dhuoda, Liber manualis (1975). Общие сведения см. в: P. Wormald, Lay intellectuals in the Carolingian world (2007). Об Эйнгарде см.: S. Patzold, Ich und Karl der Grosse (2013); J. M. H. Smith, ‘Einhard: the sinner and the saints’ (2003). Об Экхарде см., например: McKitterick, The Carolingians and the written word, 248–50. Об использовании документов мирянами (не только при Каролингах) см.: W. Brown et al., Documentary culture and the laity in the early middle ages (2013).


[Закрыть]. Таким образом, можно сделать вывод, что по крайней мере часть знати проникалась замыслом Каролингов именно так, как надеялись Карл Великий, Людовик и их религиозные идеологи. Как мы видели в главе 2, франкская знать давно считала себя по определению добродетельнее остальных, однако двор и школы Карла Великого и Людовика Благочестивого явно давали ей для этого новые основания.

Все это необходимо нам для понимания общей направленности политики Каролингов, где, особенно начиная с 810-х годов, любой крупный политический маневр получал подчеркнуто нравственно-религиозное воплощение и выражался в программных текстах, которые современного читателя могут привести в замешательство. Можно усматривать здесь стремление нарядить низменную политику в пышные одежды новой придворной риторики, однако, по всем признакам, по крайней мере основным игрокам эта аргументация была близка – и действительно, учитывая обилие отсылок к Библии в этих текстах, многие явно знали ее достаточно хорошо. Например, за мелкие поражения в Испании в 827 году поплатились смещением два графа – приближенные (и это явно не простое совпадение) старшего сына Людовика Благочестивого Лотаря, однако в Ахене эти поражения были восприняты как признаки Божьего гнева и вызвали массовую истерию. В 828 году Людовик не только не стал созывать летний placitum generale, но под конец года даже прекратил охотиться – верные признаки, что дела в государстве плохи. Вместо этого на более камерном зимнем собрании советники Людовика запланировали на 829 год четыре покаянных церковных собора, и по крайней мере двое из его приближенных – Вала (кузен Людовика) и Эйнгард – представили меморандумы, в которых излагалось, что же неладно в империи. Эйнгард утверждал, в гротескных подробностях, что его замечания имеют два источника – видение, ниспосланное архангелом Гавриилом, и слова демона Вигго, который вещал устами одержимой им девицы. И Вала, и Эйнгард видели корень государственных бед в грехе – вероломстве, гордыне, ненависти, несоблюдении воскресенья как дня отдыха и (по мнению Валы) узурпации церковной собственности. Франкам, разумеется, необходимо было покаяться, чем и занялись своевременно участники соборов 829 года. Требовалось коллективное покаяние, от верхов до низов, и не в последнюю очередь самого королевского двора, нравственного центра франкской вселенной. Испанские неудачи, которые в более спокойную эпоху, вероятно, остались бы незамеченными, были раздуты до размеров катастрофы, повергнувшей в смятение политические круги[129]129
  De Jong, The penitential state, 148–84; см. также: P. E. Dutton, The politics of dreaming in the Carolingian empire (1994), 92–101 – об Эйнгарде. Об образном ряде охоты – E. J. Goldberg, ‘Louis the Pious and the hunt’ (2013). О важности библейских текстов – M. de Jong, Carolingian political discourse (2015) – обобщение ее недавних работ.


[Закрыть].

На таком же напряженном религиозном фоне вспыхнули два мятежа, поднятых вскоре сыновьями Людовика. Во время восстания 830 года была предпринята попытка обвинить супругу Людовика Юдифь – мачеху взбунтовавшихся сыновей короля – в измене ему с Бернардом Септиманским. Обвинение, являвшееся, скорее всего, наветом, свидетельствовало тем не менее, насколько важно было поддерживать безупречный моральный облик двора. Именно поэтому в правление Каролингов королевских жен то и дело подозревали в неверности, и после Юдифи еще несколько королев предстали перед судом по скандальному обвинению – жена Лотаря II Теутберга на рубеже 850–860-х годов, жена Карла Толстого Рихарда в 880-х, жена Арнульфа Ода в 890-х. Каролингские королевы не назначались регентами – подобные прецеденты остались в прошлом, в VI–VII веках, а потом возобновились только в X столетии, однако попытки очернить их говорят о значимости их роли – как практической (они были крупными благодетельницами и государственными фигурами), так и нравственной – во власти. Политика Каролингов была морализаторской не только в религиозном отношении, но и в гендерном. Если Людовик не способен искоренить прелюбодеяние при собственном дворе, полагали его недруги, ему не место на троне[130]130
  De Jong, The penitential state, 188–205; уже упоминавшаяся ‘Bride shows revisited’ (2004), о Юдифи. Общие сведения см. в: G. Bührer-Thierry, ‘La reine adultère’ (1992); S. Airlie, Private bodies and the body politic (1998).


[Закрыть].

В 830 году Людовик со своими сыновьями справился, но приструнить их окончательно не смог, и три года спустя они восстали против него снова. На этот раз победа осталась за ними: когда Людовик выступил против мятежников у эльзасского Кольмара – на равнине, впоследствии прозванной Полем лжи, – изрядная часть его войска вероломно перешла на сторону противника; император был отправлен в заточение, на троне воцарился его сын Лотарь. Почему войско покинуло Людовика, мы не знаем; исторические источники достаточно подробны, однако представляют собой не более чем манифесты каждой из сторон. Известно нам следующее: на Компьенском собрании в октябре того года вельможи и епископы королевства постановили не только низложить Людовика, но и потребовать публичного покаяния в своих проступках. В дошедших до нас текстах, написанных участвовавшими в собрании епископами, среди прегрешений Людовика числился военный поход, предпринятый во время сорокадневного поста; требование принести клятвы, противоречащие данным ранее (то есть совершить клятвопреступление), а также злодеяния более стандартные, такие как высылка неугодных или убийство короля Италии Бернарда. Однако было ли последующее покаяние Людовика в Суассоне добровольным и потому действительным или вынужденным и потому – несмотря на пережитое королем унижение – недействительным? Обряд мог расцениваться – и расценивался – по-разному, о чем свидетельствуют наши источники. Когда на следующий год между сыновьями Людовика начались распри, позволившие ему вернуться на трон, недействительность раскаяния усиленно подчеркивалась, в том числе особенно рьяно на собраниях 834–835 годов. К тому времени весь период смуты считался происками дьявола[131]131
  De Jong, The penitential state, 214–62, 271–9.


[Закрыть].

Переписать последние пару страниц в сугубо светском ключе ничего не стоит, и историки проделывали это не раз. Тогда получается, что Людовик был не в силах сладить со своими отбившимися от рук сыновьями, которые рвались к власти и беспокоились из-за того, что у второй жены отца подрастал собственный сын. Кроме того, имелись враждебно настроенные политические игроки калибром поменьше, графы и епископы, попавшие в немилость у Людовика и перешедшие в стан Лотаря, такие как Агобард Лионский (писавший часть текстов собрания 833 года). Нельзя отрицать, что именно на этом политическом фоне развивались события тех лет и личные интересы играли в них ключевую роль. Но это не значит, что участники считали нравственно-религиозную окраску происходящего, подчеркиваемую во всех наших источниках, искусственной. В таком случае вряд ли понадобилось бы настаивать в Компьене на покаянии, а до того – раздувать панику, на волне которой были созваны соборы 829 года. Суть в том, что в высокой политике Каролингов все к тому времени поверялось гипотетическим Господним одобрением, поэтому покаяния и другие церковные обряды казались всем участникам совершенно нормальным способом решения политических проблем. Подход не самый практичный (скажем, истерия 828–829 годов многим покажется бесполезной тратой всеобщего времени), но именно таким он был. Даже во времена смуты политические деятели Каролингов не снижали свои непомерные амбиции, поскольку считали, что любые их поступки, в том числе и неудачные, имеют принципиальное значение для Господа.

Аналогичная морализаторская окраска сохранялась и в 870-х годах во многих политических маневрах (частью весьма сомнительных) у кузенов Каролингов. В 880-х годах тенденция слабеет, и хотя полностью не исчезает, Карл Толстый такого рвения уже не выказывает. Однако своим наследием этот представитель династии интересовался живо: по его заказу в 885–887 годах Ноткер Санкт-Галленский писал свои «Деяния Карла Великого» – сборник большей частью вымышленных рассказов об уже полумифическом, определенно выступающем аллегорической фигурой императоре. Если верить Ноткеру, Карл Великий, которого он называет «бдительным», велел расположить окна во дворце так, «что он чрез решетку своего терема мог видеть все ‹…› притом никто из них не мог утаиться от взоров проницательного Карла»[132]132
  История Средних веков в ее писателях и исследованиях новейших ученых. Том II. СПб. 1864 (пер. М. М. Стасюлевича).


[Закрыть]. То, что воплощением образа Карла Великого через 70 лет после смерти императора стали надзор и бдительность, согласуется с тем, что мы видели в этой главе до сих пор. Имперское правление Каролингов опиралось на знания и коммуникацию, а также на убеждение, что императору будет известно все. Однако не менее всеохватывающим был и бдительный надзор Господа за дворцом и всей империей.

В 887 году положение ощутимо изменилось. Арнульф в результате заговора пришел к власти только в Восточно-Франкском королевстве, и после ранней смерти правителя и его сыновей восточно-франкские вельможи вынуждены были в 911 году посадить на трон герцога из центральной Германии – Конрада I, не принадлежавшего к династии Каролингов, а в 919 году – Генриха I, герцога Саксонии. В Италии за корону на выборах правителя в 888–889 году сражались уже два не входивших в династию семейства. Беренгар I (888–924), маркиз расположенного на северо-востоке Италии Фриуля, пережив пятерых соперников, в 915 году даже получил императорский титул, который к тому времени не давался без итальянской короны. Но после убийства Беренгара корона по очереди переходила к представителям еще трех семейств. Долина Роны раскололась на два независимых королевства – Бургундию и Прованс, где правили другие бывшие представители обычной знати. В Западно-Франкском королевстве на трон взошел граф Парижский Одо (888–898), однако не выдержал противостояния со здравствовавшим представителем Каролингов Карлом Простоватым (898–923), который сменил его на престоле по условиям мирного договора. Затем против Карла выступил брат Одо Роберт I (922–923), и соперничество между двумя линиями продолжилось. В общей сложности за столетие, начиная с 887 года, на троне той или иной земли бывшей Франкской империи воцарялись представители девяти франкских знатных родов. Среди них встречались потомки Каролингов по женской линии, но таких было немного. Один из летописцев того времени называет их reguli, «царьки». Иными словами, больше 20 лет после низложения Карла Толстого политическая обстановка в каждом королевстве была крайне нестабильной, а легитимность власти – сомнительной. Стабильностью отличалось лишь маленькое королевство Бургундия, в котором до 1032 года на троне сменяли друг друга короли-долгожители из одной и той же династии и которое в 930-х годах поглотило Прованс. Стоит ли удивляться, учитывая все вышеизложенное, что нравственно-политические замыслы Каролингов как раз в этот период постепенно теряли силу. Отчасти их возродил, как мы вскоре убедимся, наиболее преуспевший среди преемников Каролингов род Генриха I, который мы называем Оттонами, однако до изначального размаха им было далеко. Образование и религиозные сочинения с политической окраской хоть и не исчезли, теперь все больше становились прерогативой Церкви, а программные королевские «вразумления», продолжавшиеся до конца IX века, в X столетии уже изживали себя – исключение составляла испытавшая сильное каролингское влияние Англия, как мы увидим в следующей главе[133]133
  Об истории каждого из королевств см.: обзоры в NCMH, vol. 3. Анализ отдельных примеров см. в: B. Rosenwein, The family politics of Berengar I, king of Italy (888–924) (1996). О «царьках» см. Annales Fuldenses (1891), s.a. 888.


[Закрыть].

Самым неблагополучным среди этих королевств было Западно-Франкское, переживавшее еще более тяжелые времена, чем в IX веке. И хотя набегам скандинавов удалось положить конец, когда Карл Простоватый в 911 году отдал викингам с Сены отдельное графство – ядро будущей Нормандии, реальная власть короля распространялась лишь на земли к северу от Луары, где у него имелись соперники и прежде (Одо и Робертом из рода Робертинов их ряды не исчерпывались), а теперь к ним добавились буйные норманны. К 930-м годам сын Карла Людовик IV (936–954) непосредственно повелевал лишь несколькими графствами – у Робертинов насчитывалось больше. Западно-Франкская часть превратилась в лоскутное одеяло из герцогств и графств, лишь номинально подчиненных северным королям. Не особенно изменилось положение и в 987 году, когда герцог из рода Робертинов Гуго Капет окончательно отобрал трон у Каролингов, поскольку к тому времени графства вокруг Парижа, которыми Капетинги (как мы с этого времени будем их называть) уже достаточно давно владели, тоже были раздроблены[134]134
  K. F. Werner, Les origines avant l’an mil (1984), 487–561; J. Dunbabin, France in the making, 843–1180 (2000), 17–123; G. Koziol, The politics of memory and identity in Carolingian royal diplomas (2012) – важное переосмысление, особенно (на с. 459–533) правления Карла Простоватого.


[Закрыть].

Генрих I какое-то время также не слишком контролировал большую часть Восточно-Франкских земель, а его оплот, расположенный на восточносаксонской военной границе, располагался слишком далеко от традиционного центра державы Каролингов. Зато в результате у него имелась боевая армия, тренируемая нападениями на славяноязычные племена к востоку с последующим их порабощением (см. главу 5). Благодаря ей Генриху I удалось завоевать территорию вокруг Ахена, к тому времени называемую Лотарингией, где было достаточно королевских угодий, и оборонять Восточно-Франкские земли от набегов новых кочевников, мадьяр – или венгров, как их называют по сей день. В результате его авторитет в королевстве оказался достаточно прочным, чтобы наследование трона его сыном Оттоном I (936–972) протестов не вызвало. Однако за время царствования Оттону пришлось подавить два мятежа, что позволило ему назначить правителями большинства крупных восточно-франкских герцогств собственных родственников – на достаточный срок, чтобы укрепить свою власть над их держаниями. Ему подчинялись и прежние коренные земли Франкской империи, и даже западно-франкские короли признавали его верховным франкским правителем – его сестра, королева-мать Герберга и его брат Бруно, архиепископ Кельнский, были в конце 950-х действующими регентами в Западно-Франкской империи. Продолжая экспансию, он дважды вторгался в Италию и в 962 году провозгласил себя императором и ее королем. С тех пор королевство Италия снова входило в империю франков, а Оттон, его сын Оттон II и внук Оттон III (983–1002) стабильно правили на территории, включающей более половины прежней державы Карла Великого, не имея сколько-нибудь равных соперников среди других королей. Эта стабильность не пошатнулась и за тринадцатилетний период, когда королевство вернулось к женскому регентству, и за малолетнего Оттона III (он умер в 22 года) правили королева-мать и даже королева-бабка – жена Оттона II, византийская принцесса Феофано (ум. в 991) и жена Оттона I Адельгейда (ум. в 999). С этими правительницами действительно считались куда больше, чем с их меровингскими предшественницами[135]135
  См.: T. Reuter, Germany in the early middle ages (1991); G. Althoff and H. Keller, Heinrich I. und Otto der Grosse (1994); J. Fried, Die Ursprünge Deutschlands (1984). О королевах – P. Stafford, Queens, concubines and dowagers (1983), 149–52 and passim; Le Jan, Famille et pouvoir, 372–9.


[Закрыть].

Именно с правлением Оттонов, особенно после 962 года, логичнее всего сравнивать правление Каролингов и именно по его организации определять, что к тому времени изменилось. Во-первых, Оттоны по-прежнему созывали законодательные собрания – теперь не в коренных землях Франкской империи, а в окраинной Саксонии, но светские и духовные вельможи туда добирались. Короли были тесно связаны с Церковью; придворные капелланы регулярно становились епископами, государи председательствовали на церковных соборах, в точности как когда-то Людовик Немецкий и его сыновья, а в постановлениях часто цитировались решения каролингских соборов. Их власти хватало и на то, чтобы смещать римских пап и назначать своих – Каролинги, как ни велико было искушение, на такое не отваживались. Их армия намного превышала численностью войска других западных правителей. Богатство им тоже сопутствовало: в их подчинении находились прежние королевские земли Каролингов вокруг Ахена и Франкфурта, к которым после взятия Италии добавились земли вокруг Милана и Павии (это не считая фамильного оплота Оттонов в юго-восточной Саксонии, а также доходов от богатых серебряных рудников, открытых к югу от Гослара в их саксонском домене в 960-х, обеспечивавших серебром для чеканки монет весь Запад). Таким образом, Оттонам было чем награждать верных за службу, и они награждали. Однако государственный контроль при Оттонах был слабее, чем при Каролингах. Как-никак они базировались в бывшей Восточно-Франкской державе, которая еще при Людовике Немецком отступала от каролингских замыслов, а оплот Каролингов с центром в Ахене теперь стал рядовым герцогством. Примечательно, что по своей державе они разъезжали гораздо больше, чем в свое время требовалось Каролингам, – чтобы подданные сильнее ощущали их присутствие. И не зря: когда в 960-х годах Оттон I несколько лет провел в Италии, чтобы закрепить там свою власть, в Саксонии отмечались всплески негодования. При этом своих вельмож – за исключением представителей собственной династии – Оттоны перемещали гораздо меньше, и к этому времени связи между местными сообществами великих герцогств в Италии и Франкии сравнительно поредели[136]136
  Reuter, ‘Assembly politics’; K. Leyser, Rule and conflict in early medieval society (1979) и уже упоминавшаяся Ottonian government (1982); о королевских разъездах см.: C. R. Brühl, Fodrum, gistum servitium regis (1968), 116–28, необходимый контекст см. в: S. MacLean, Palaces, itineraries and political order in the post Carolingian kingdoms (2014), 291–320.


[Закрыть].

Все это вполне закономерно, учитывая, что Оттоны, как уже упоминалось, не стремились возрождать нравственно-религиозный проект Каролингов. Они покровительствовали интеллектуалам, одним из которых был математик и энциклопедист Герберт Орильякский (ум. в 1003), в 999 году по велению Оттона III ставший папой римским Сильвестром II. Но в письмах Герберта не наблюдается склонности к назиданию, как у Агобарда или Гинкмара. Оттоны почти не занимались законодательством – притом что их церковные соборы свои постановления издавали. При саксонском дворе писали исторические труды, сочиняли поэтические произведения и даже пьесы (за авторством монахини Хросвиты из королевского монастыря Гандерсхайм), отличающиеся значительной сложностью и несущие отпечаток классического наследия (в том числе произведений Саллюстия и Теренция), но без уклона в политическую теологию[137]137
  P. Riché, Gerbert d’Aurillac (1987); P. Dronke, Women writers of the middle ages (1984), 55–83.


[Закрыть]. Это само по себе немало; Оттоны заслуживают почетного места в истории интеллектуальной культуры. Однако к этому времени ни одному королевству не удалось бы просто так возродить замыслы начала IX века – слишком многое изменилось с тех пор. Следующее религиозное возрождение с политической окраской, предпринятое папой Григорием VII и его преемниками, уже не ассоциировалось ни с каким из королевств и, напротив, все сильнее порицало попытки королей взять на себя духовное лидерство по примеру Карла Великого и остальных.

Одно тем не менее в X веке осталось неизменным – культура публичности в политике. Ни в Восточно-Франкском королевстве, ни в Италии почти не было четко очерченных территорий под единоличной властью местного феодала, базировавшейся на личной зависимости и вассальной службе, а в Западно-Франкской державе они только начали появляться. Восточно-Франкская часть была децентрализованной и тем не менее, как и в прежние века, стержневую роль в политике Оттонов играли собрания – общегосударственные и местные – и допустимые в их рамках маневры. Этим маневрам было посвящено немало научных трудов: в частности, исследовалось, как формализация общественного поведения во времена Оттонов и позже создавала видимость согласия, помогавшую как разрешать противоречия, так и вуалировать неразрешенные. О каролингских истоках этой практики вспоминали не всегда, потому что теперь даже при воплощении таких публичных деяний в церковных обрядах характерные для IX века покаянные мотивы в них отсутствовали. И все же они свидетельствуют о сохранении традиции публичной власти, которую мы наблюдали во Франкской державе с VI века и которая берет начало в мощных государственных механизмах Римской империи[138]138
  H. Fichtenau, Living in the tenth century (1991), 3–77; Althoff, Spielregeln, esp. 21–56, 157–84, 229–57; G. Althoff, Family, friends and followers (2004), 136–59; методологические предостережения см. в: P. Buc, The dangers of ritual (2001). Как подчеркивает Альтхофф, предотвращению подобных маневров служили и не менее формализованные критические выступления.


[Закрыть]. Это важно. Здесь кроется основополагающее различие между политическими системами раннего Средневековья и более поздних столетий, когда публичную сферу приходилось воссоздавать заново и она при этом всегда была связана с местными властными структурами, как мы увидим в дальнейших главах.

Однако постепенно публичность верховной власти у франков слабела. Сперва тенденция к этому наметилась в некоторых областях Западно-Франкской державы, где из-за раздробленности государственная власть расшатывалась изнутри, зато укреплялся авторитет местных феодалов. Переломным моментом здесь часто считают рубеж X–XI века, и хотя датировка (как и само существование переломного момента) вызывает бурные споры и в любом случае варьируется от области к области, ориентироваться на нее можно. После этого, в XI веке, политический уклад X века (не говоря уже об эпохе Каролингов) для многих утратил смысл, поскольку политические условия изменились, и стремительно забывался. Даже если бы кто-то попытался вернуться к богословской полемике Каролингов, политический фон, на котором она разворачивалась, давно канул в небытие[139]139
  P. J. Geary, Phantoms of remembrance (1994), esp. 23–9, 115–57. О спорах по поводу рубежа X–XI веков см.: гл. 6 п. 10.


[Закрыть]. В Италии, где к 1000 году тоже начали появляться местные домены, культура публичной власти гораздо лучше сохранялась в городах, где по-прежнему созывались многолюдные четко организованные судебные собрания, пока традиции не положила конец захлестнувшая страну смута конца XI века. В Восточно-Франкской державе собрания и коллективная ответственность продержались дольше всего – пусть и ограничиваясь теми районами, где королевская власть не сдавала позиции. Однако там ее укрепляла, в том числе, относительная разобщенность местных властей, и для окончательного упразднения публичности необходимы были перемены, которые в одних местах наметились на рубеже XI–XII веков, а в других еще позже. Эти процессы не были универсальными, но общие черты у них имелись. Какие-то из них проистекали из каролингского эксперимента, поскольку Каролинги стремились регламентировать все и вся, и замкнутость местных сообществ под властью феодалов (в общем и целом характерная для XI века особенность) была с этой регламентацией связана[140]140
  West, Reframing the feudal revolution, esp. 72–7, 98–105, 259–63.


[Закрыть]. Но все это коренным образом изменилось с исчезновением общественной и коллективной легитимизации власти, которую Меровинги, Каролинги и Оттоны считали само собой разумеющейся, а тяга Каролингов к морализаторским жестам возвысила на какое-то время до политического искусства. Что из этого вышло, мы увидим в главе 6.