Текст книги "Сестренка"

Почти потеряв надежду на то, что Господь, по крайней мере, в ближайшем будущем их образумит, я обратилась к школьному психологу. Юру и Юлю она приняла по отдельности.

Как она мне потом сказала, с Юрой беседы не получилось вовсе. Он или молчал, или отвечал односложно. А Юлин крик, донесшийся из кабинета, я услышала из-за двери и чуть не расплакалась от досады и раздражения.

Оказалось, моя дочь кинула в психолога ручкой. На все вопросы она отвечала криком: «ааааааа».

Обоих отправили на комиссию: пускать ли Юлю в четвертый класс, а Юру – в восьмой, или отправить в интернат для «особых детей»? Комиссию смутило, что оба ребенка учились довольно сносно, и переводить их в интернат VIII вида было, видимо, жалко. К тому же взбешенный Костя прибежал в школу и заявил директору: учиться Юра и Юля будут только здесь, и нигде больше.

Мне он отвесил пощечину, хотя благодаря молитвам старца к тому времени уже перестал меня бить. Кричал: зачем это я выношу сор из избы?

Я же к тому моменту была согласна на интернат. Но разве меня кто-нибудь спросил, чего я хочу?

* * *

Страшно подумать: если бы однажды Господь, а вслед за ним и батюшка Наум не пришли в мою жизнь, что бы со мной было?

Иисус поймал меня в свои сети еще на Баренцевом море. Муж выгнал из дома за то, что ушла спать и не успела накрыть стол ему и его друзьям. Он привел их в двенадцатом часу ночи. Выволок меня из постели и спасибо, что хоть дал плащ накинуть. Юля заплакала, Юра робко возмутился. Но что они, малыши, могли возразить отцу? Меня обняла стылая августовская ночь.

Между хрущевками виднелось море. Я думала, что однажды возьму билет на самолет и улечу в Петербург. Понимала: никуда он меня не отпустит, да и денег своих нет (я уже давно не работала, библиотеку закрыли: здание признали аварийным). Но, закрывая глаза, я видела перед собой Финский залив, а не Баренцево море…

Вдруг меня пронзила мысль, острая, как вражеский штык: другой город не спасет. Меня вообще никто и ничто не спасет. Мне нужно что-то нащупать внутри. Опору, точку, что угодно. Память подкинула старые кадры: как меня крестят в одиннадцать лет, и мне отчего-то страшно, но и торжественно; как я сдаю немецкий, который ненавижу всей душой, и, перед тем как тянуть билет, шепчу: «Господи, помоги» – мне попадается единственный вопрос, ответ на который я знаю. Наконец, вспоминаю, как иду по военному городку, а чуть поодаль слышу уверенные шаги Шаронова и поскудный смех, но все же благополучно добираюсь до общежития, автоматически благодаря: «Слава тебе, Господи».

Здравствуй, Отец.

* * *

По импровизированной комнате ожидания вдруг прокатился смех моей дочери. Поймала себя на мысли, что давно не слышала, чтобы Юля вот так смеялась: без горечи, грусти или сарказма. Я знала: последствия беседы со старцем Наумом могут быть совершенно разными – настолько, насколько не похожи между собой люди.

Дочь вышла от старца покрасневшая, веселая, полная энергии. На нас шипели со всех сторон – ну какой смех в Лавре? Я вывела ее на улицу.

– Мамочка, он такой забавный! – приговаривала Юля. – Он же сумасшедший. Но очень, очень смешной. Слушай, может, папкина шиза тоже воплотится в такую форму, и к нам паломники будут таскаться? Деньги носить?

У меня опустились руки. Юля не готова была принять слова, которые в старца вкладывал сам Бог.

– Ну, что он сказал? – чуть раздраженно спросила я.

– Старец спросил: «Ты в трусах?» Я ответила, что да, но, собственно, какая разница? А он говорит, с таксистами не спишь? Я рассказываю, мол, батюшка, меня в тринадцать лет изнасиловал родной брат. А он говорит: «У тебя и тогда такие сиськи были?» – заливалась Юля, как безумная.

– Ты же умная девочка и прекрасно понимаешь, что старец действует иной раз как психотерапевт, и да, может немного обескураживать вопросами, – попыталась объяснить я.

Но Юля не слушала. Она потянула меня в трапезную. Объяснила, что сегодня у нее какой-то читмил. Это означало, что можно позволить себе даже пирожок.

* * *

Неожиданно он позвонил мне сам. Номер был незнакомый, но я сразу поняла: это Юра.

– Мама, я уезжаю. Больше не вернусь. Скорее всего, мы никогда не увидимся. Я люблю тебя, мама. Я уезжаю. Больше не вернусь…

Каждую фразу он, словно в горячечном бреду, повторил несколько раз.

– Но почему? Тебя же ждут в части… Может, с Иришкой еще помиришься, – убеждала его я. – Послушай, Юрик, просто тебе надо встретиться с Юлей. Ну, в неформальной обстановке. Я вот думала – позови ее пообедать. Решите все ваши разногласия. Обязательно попроси прощения. Я знаю, что ты раскаиваешься. Ты ведь наверняка был тогда пьяный, да? Ты же не понимал, что делаешь? Вот все это ей и скажи. Вы можете и дальше не общаться друг с другом, но эту рану надо затянуть, Юра! Зачем враждовать, когда уже десять лет прошло с того случая? А потом обязательно сходи на исповедь. Все можно уладить, сынок, нет ничего непоправимого. В конце концов, Христос простил разбойника, распятого рядом с ним, когда тот покаялся…

Юра нервно рассмеялся:

– Ты ничего не понимаешь, мама. Жена со мной жить не хочет. Представляешь, намекает, что я могу дочку изнасиловать. Но я люблю свою дочь, очень люблю. И Иришку люблю. Но теперь и это в прошлом…

– Но почему? – недоумевала я.

– А ты открой Юлин «Инстаграм». – Он глубоко вздохнул и заключил: – В общем, мама, я уезжаю. Навсегда. Я знаю, что с отцом беда. Держитесь. Как устроюсь – пришлю денег. Прости, мама. Вспоминай хоть иногда.

– Где ты?! – кричала я в трубку. – Куда ты поедешь?!

Ответом мне были отрывистые гудки.

* * *

Я взяла с собой только самое необходимое. Специально не брала любимые вещи, в которых чувствовала себя красивой: стыдно, что еще не до конца отвергла все мирское.

Когда старец Наум благословил меня уйти в монастырь, чтобы отмаливать грехи – свои и родных, я ощутила такое же счастье, как тогда, в студенческом Ленинграде.

О монастыре, куда старец меня послал, я знала немного: почти всем зданиям на его территории нужен срочный ремонт, рабочих рук не хватает, матушка игуменья, считай, при смерти… Но чем сложнее задача, тем богоугоднее дело, говорила я себе.

Однако мысли о несчастной семье, которую я оставила, преследовали меня. В поезде я все же достала телефон и зарегистрировалась в «Инстаграме».

Я нашла ту самую запись дочери, о которой говорил Юра, но прочесть ее от начала до конца не могла: путались мысли, подкрадывались слезы. Я словно обжигалась отдельными строчками:

«Я бы предпочла вовсе не жить».

«Он раздвигал мне ноги, влагалище, ягодицы и выжигал душу».

«Я ни о чем не могла сказать окружающим: мне казалось, как только слова вылезут из меня, произойдет пожар, землетрясение, теракт, что угодно…»

«Вскоре я начала мастурбировать с какой-то ожесточенностью: иногда по четыре раза в сутки. Это словно возвращало мне мое тело. Однажды меня за этим застала мама и страшно отругала».

«Мне становилось хорошо, только если я кого-нибудь била. Я не могла избить брата, поэтому доставалось одноклассницам, соседкам, просто незнакомым девчонкам…»

«А потом я начала есть. Будто сошла с ума: маринованные огурцы макала в вареную сгущенку, докторскую колбасу мазала вареньем. Юра говорил: «Да она у нас извращенка!» – а мама с папой согласно кивали».

«Я рассказала правду о том, что случилось, только сейчас, когда мне уже 23. Отец сошел с ума. Мать, наверное, тоже, потому что таскает меня к полоумным старцам. Бьет поклоны, молится. Бабушка просто испарилась – не звонит, не пишет. И я заявляю, со всей серьезностью заявляю: я никого из вас не прощаю и навсегда ухожу из вашей жизни. Меня не было для вас много лет. Теперь вас не будет для меня…»

Что я могла сделать? Только, шепча Иисусову молитву, набрать Юлин номер. Она не ответила. Конечно, не ответила.

…Как-то я собиралась в храм, и Юля сказала, оглядев мой длинный черный наряд:

– Мам, ну, ты чисто монашка. Зачем тебе муж, семья, гарнизоны? Готовка эта, папины претензии бесконечные? Тебе, может, надо было в молодости уйти в монастырь?

И я поразилась, насколько верной была эта полушутливая Юлина мысль. Действительно, если бы я поверила в Бога, скажем, еще в институте, то могла бы прожить настоящую, свою жизнь!

Как жаль, что самые главные ошибки мы не можем исправить.

Часть вторая

Полина знала, что у нее самая опасная работа. Когда ты официантка в не самом дорогом кафе спального района, где практически отсутствует фейс-контроль, расслабляться нельзя. К тому же Полина симпатичная. Это значит, что у любого зашедшего сюда мужика загорается во лбу красная кнопка: «опасен».

Она приехала в Краснодар из соседней области, оставив трехлетнюю дочку на своих родителей. Все время говорит, что вот-вот заберет ее к себе на съемную квартиру. Но как это осуществить в реальности, не знает: садик у дома вряд ли дадут, да и с кем оставить дочку, если та заболеет?

– Подойди вон к тому мужичку. Минут десять уже сидит, – обратился к Полине бармен Антон.

– Мужичку? Да он твой ровесник.

– Да нет, я – юноша, – иронизирует модный, чуть жеманный Антон. – А это – мужичок. Так-то ему, может, и тридцати нет. Но выглядит он именно как дяденька. Посмотри, какие у него стрелки на брюках. Ботинки старомодные. И в целом он какой-то… Будто телепортировался к нам из 2004-го.

Полина засмеялась в ладошку, но, вздохнув, поправила форменный черный фартук и подошла к «мужичку».

– Солянка хорошая? – важно поинтересовался он.

– Хорошая.

– Так вот, мне солянку, отбивную с овощами тушеными и кофе.

– Кофе черное?

– Черный, – отчеканил мужичок.

Полина пожала плечами – образованный выискался.

– Кофе сразу?

– Девушка, зачем мне кофе сразу?

– А вы не нервничайте. – Полина снова пожала плечами.

Мужичок достал смартфон, потыкал в него и через несколько секунд с яростью откинул в сторону.

– Ненормальный какой-то, – шепнула Полина бармену, поравнявшись со стойкой.

* * *

На другой день мужичок пришел снова. Полина работала и за себя, и за Антона – он взял выходной.

Мужичок на этот раз был в хорошем расположении духа. А ведь Полина назло снова отнесла кофе к среднему роду.

– Ну, что, надумали, что кушать будете? – спросила Полина, когда он допил кофе.

– Присядьте…

– Да не положено нам к гостям садиться, – резко возразила Полина.

– Я прошу вас.

– Мне работать надо.

– Ну на минуточку.

Полина огляделась по сторонам, хотя и так знала: в зале пусто.

– Как вас зовут? – спросил мужичок.

– Предположим, Полина.

– А меня – Юрий.

Полина пожала плечами.

– Почему постоянно пожимаете плечами? Странно это, не находите?

– Потому что мне все равно.

– Что все равно?

– Ну, на все – все равно. На все, что происходит в жизни. Все, что случается – будто не со мной.

– Я хотел пригласить вас поужинать, – наконец раскрыл карты мужичок.

– Здесь? – улыбнулась ехидно Полина.

– Нет, в нормальном месте. Правда, я не знаю местных ресторанов. Но можно погуглить.

– Вам что, ужинать некого? Вон у вас на пальце след от кольца.

– Жена разводится со мной.

– Вы в командировке? – снова кривая ухмылка. – Как в командировке, так сразу развод.

– Нет, жена правда со мной разводится. Говорит, не ожидала, что я такой моральный урод.

Полина приподняла бровь.

– Какая интересна причина для развода.

– Ну что, пойдем ужинать вечером? Я вас отсюда заберу.

– Так вы же моральный урод.

– Ну и что? Вам же все равно.

Неожиданно Полина ощутила какой-то азарт.

– Ладно. В десять рабочий день заканчивается, заезжайте.

* * *

Полина быстро заскучала. Думала: вот сейчас он скажет что-то типа «давайте продолжим вечер», а она, разумеется, откажется. Потом он обязательно спросит почему. Она же ответит фразой из старого советского фильма: «Мужчины для меня не существуют как класс». Он заподозрит кокетство, но, как бы то ни было, вечеру продолжиться будет не суждено.

– Вот вы, Полина, сказали, что ко всему относитесь равнодушно. Так?

– Ну, да.

– И ничто вас не может тронуть?

– Ну как не может… – растерялась Полина. – Горе если какое, тогда да. Если с ребенком вдруг что, со здоровьем – у меня дочке три с половиной годика. Родители не очень молодые уже.

– А если вашей семьи не касаться? – допытывался Юрий. – Если вообще, в целом, рассуждать?

– Не знаю. Меня, например, раздражает, когда на аватарки свечки ставят, если, например, люди погибли в катастрофе. Даже если дети. Потому что все скорбят как-то неискренне, как по заказу. И только если это наши гибнут. А если где-нибудь в Шри-Ланке людей убило, так никому дела нет. Хотя те же люди… Я коряво рассуждаю?

– Нет, нет, продолжайте. – Он внимательно слушал, щуря глаза.

– На самом деле, я думаю, смерть – не самое плохое. Ну не то что плохое, сейчас попытаюсь объяснить. – Полинины мысли разлетались в разные стороны, как пылинки, не желая собираться в слова. – В общем, самое страшное происходит, когда жизнь идет себе, продолжается. Например, у меня был муж. Мы прожили вместе шесть лет, дочка у нас родилась. И муж меня бил.

– За что?

– Как это обычно бывает, за то, что ругала, когда он нажирался, как свинья. Так вот, если б муж меня убил, поставил бы кто свечку на аватарку? Нет, конечно. Кому какое дело до чужой женщины?

– Мой отец тоже бил мать.

– За что?

– Сейчас я думаю, она просто его раздражала.

– Ну, может, я тоже своего раздражала, но разве же это повод… Так а ты?.. – неожиданно даже для себя она начала ему «тыкать». – Тоже жену бил?

– Нет, я сестру свою бил, – пристально глядя на Полину, ответил Юрий.

– Ну-у, так всегда, – протянула Полина. – Мальчишки обижают девчонок. Хоть вам и говорят с детства, чтоб вы нас не трогали.

Отхлебнув виски, Юрий серьезно объявил:

– Я сейчас такое тебе расскажу, что точно не оставит равнодушной. Перестанешь плечами пожимать наконец.

– Попробуй, – устало сказала Полина.

* * *

Зря я стал военным. Меньше всего люблю исполнять приказы. И это не из-за самолюбия, просто я не переношу, когда говорят: делай вот так, но не объясняют почему. А мне всегда было интересно, почему все столь уверены, что нужно поступать так, а не совсем наоборот? Никогда мне не давали внятного ответа. Позже я понял, что большинству людей в качестве ответов на жизненные вопросы вполне подходят готовые инструкции. Но только не мне.

В детстве я больше всего ненавидел этот дурацкий постулат: «Девочек бить нельзя». Почему? Почему нельзя? Потому что они слабее? Может быть, но они и подлее. Как моя сестра. И я уверен, что женщины в основном такие, как она.

Что ты головой мотаешь? Не согласна? А я сейчас тебе расскажу.

Каждое лето мы с малых лет ездили к бабушке. Она, кстати, тоже военный. Или как правильно сказать – военная? В общем, работала завхозом в военной части. Короче, раньше очень занятая тетка была, а потом вышла на пенсию и вспомнила, что у нее есть внуки на Севере. Она нашу маму, конечно, страшно не любила, и мы думали, что и нас заодно, поэтому даже побаивались в первый раз к ней ехать. Но я-то зря боялся – я ей сразу понравился.

Это, наверное, потому, что я не похож на маму. Хотя я и на отца не особенно похож. Я всегда был сам по себе. Самостоятельный – мог один играть. А вот Юлька – сущее наказание. Не замолкала ни на секунду, приставала к бабушке с дурацкими вопросами. Про себя вообще молчу – меня она всю жизнь донимала. Ясно, что бабушка всегда больше любила меня, и в любых ссорах принимала мою сторону.

* * *

Бабушка даже купила дачу за городом, чтобы мы, приезжая из Заполярья к ней на лето, могли проводить время на природе.

Так вот, о Юлькиной подлости.

Мне было лет девять, и пошли мы с ребятами на рыбалку. Эта тварь поползла за нами, хотя я ей раз сто сказал, что девчонки на рыбалке – это стыдоба. Плетется за нами, еле поспевает и делает вид, что сама по себе идет. Иногда я не выдерживал и оглядывался на нее:

– Сука! Что ты тащишься за нами?! Иди домой!

Пацаны мне потом уже сказали: да пусть идет, чего ты, ей пять лет, чем она нам помешает.

Сели мы с удочками, закинули приманку. Как раз эта сволочь пришла, встала чуть в стороне от нас. На меня не смотрит, типа независимая же.

Я ее предупредил:

– Начнешь орать или даже просто разговаривать – убью.

Она и бровью не повела. Стоит, на речку смотрит, комариный укус расчесывает.

Через полчаса гляжу – круги по воде. Мы с пацанами приготовились в предвкушении. А оказалось, это моя идиотина камушки в речку бросает.

– Эй ты! Говна кусок! Перестань! – говорю ей.

Она отбежала в сторону.

Все вроде стало нормально. Я даже одного окушка поймал.

Потом смотрю – опять круги по воде. Ну, предупреждал же ее – убью!

Схватил ее за плечи и начал трясти:

– Сука такая! Я же сказал, убью тебя на фиг, если мешать будешь! Говорил?

А она:

– Ты сказал, что убьешь, если я говорить буду или орать. А я не ору.

– Ты издеваешься надо мной?!

– Это ты надо мной издеваешься!

Конечно, зарыдала, слезы по щекам грязными руками размазывает. А я продолжаю ее трясти:

– Да ты заткнешься, наконец, или нет?

Пацаны мне говорят, мол, отвали ты от нее. А она плачет еще сильнее. Тогда я ее один раз по щеке ударил. Второй. За волосы оттаскал. Она начала материть меня. Так смешно – пятилетняя сиколявка матерится, как взрослый мужик. Но я не показывал перед пацанами, что мне смешно. В какой-то момент у меня и злости уже к ней не осталось, но я старательно изображал ярость. В конце концов я столкнул ее в речку и подумал: вот если б тут было глубоко, если бы она плавать не умела… Как бы стало хорошо…

Но речка в этих местах была нарошечная, да и плавала Юлька сносно. Выбралась из воды, отжала свои косички и пошла на солнце сушиться.

– Всю рыбу, идиоты, распугали! – заорал кто-то из пацанов.

Нет, ну ты считаешь, я не прав? Нельзя бить девочек? А если она только и делает, что вредит мне? Говоришь, это потому, что любит брата и хочет привлечь внимание? Я-то просил, чтоб она меня любила? А внимание свое я хочу себе оставить. Вот в чем я не прав?

* * *

Конец того лета мне очень запомнился.

Отца чуть не выгнали из армии. Он, как это часто бывало, напился на работе, только на сей раз это заметило начальство.

Папа пил и иногда плакал. Смотреть на это было жалко – мужик, да еще офицер, сопли размазывает. Я старался поменьше бывать дома. А вот Юлька забиралась к отцу на колени и гладила его по лицу. Тот целовал ее пальцы и повторял: «По миру, Юлечка, пойдем».

Как-то после такой сцены (мне, глядя на это, хотелось блевать) мама решительно встала из-за обеденного стола и вытащила из ушей сережки. Открутила с намыленного пальца обручальное кольцо. Опустошила музыкальную шкатулку с балериной, где лежали другие ее золотые украшения (папа любил дарить ей золото. Зачем? Она почти ничего не носила), и сказала:

– Взятку им надо? Будет им взятка. Я в ломбард!

Она привезла из областного центра небольшую пачку денег и, сунув отцу, сказала:

– Остальные у Исхакова в долг возьми. Я знаю, у него есть.

Отец посмотрел на мать виновато и пробормотал:

– Ну, я в ванную пойду, хорошо? Приведу себя в порядок…

Видимо, все прошло удачно, потому что ночью папа притащил домой кого-то из начальства и друзей – отметить примирение. Я проснулся оттого, что он будит маму, чтобы та накрыла на стол, но она не вставала – устала за день. Через минуту она уже была в прихожей – он выталкивал ее из квартиры.

– Ты женщина или кто?! По-хорошему просил: собери на стол! Я сам должен закуску искать?! Чтоб я больше тебя не видел!

– Зачем ты это делаешь? Я тебя ненавижу, – выпалил я отцу.

И тут же получил в ухо. Смотрю на Юльку – та рыдает, трясется. Но отец с ней ласково:

– Ты не переживай. Мама погуляет и вернется.

Так всегда было: мне – подзатыльник, ей – поцелуй. Это со стороны папы. Мама же относилась к нам одинаково. Недавно Юлька упрекнула маму: мол, одинаково безразлично. А я никогда не считал безразличие чем-то плохим.

* * *

Про маму. Про маму надо отдельно, пожалуй. Ее папа бил, сколько я себя помню. Нет, не постоянно, но, можно сказать, систематически. Возможно, этого бы не было, если б он не пил. Или если бы она за пьянство не наказывала молчанием. Она его никогда не пилила, но не разговаривать, когда обижалась, могла сутками. Правда, в конце концов папа обычно провоцировал ее на сердитую реплику, и за ней уже шел удар. Я убежден: никогда мужчина не ударит женщину без причины. Устраивать провокации – это вы умеете.

С какого-то момента он вдруг почти перестал ее бить, остались лишь ссоры. Что послужило тому причиной – не знаю. Может, то, что как раз тогда мама поверила в Бога. Наверно, молилась много, чтобы ее начали чуть больше уважать? Почему ты думаешь, что я издеваюсь? Нет, не издеваюсь, это же моя мать, но я не могу сказать, что понимаю ее.

Когда она начала ходить в церковь, то изменилась. И не знаю – в лучшую сторону или нет. Она стала в квартире почти незаметной. И раньше немноголосовная, теперь она совсем будто умерла. О том, что она существует, напоминали лишь обеды и ужины, которые она готовила. Мама почти не разговаривала – только по делу, например, объясняя нам уроки. Много читала и часто теперь по выходным пропадала из дома.

Нас она тоже таскала в церковь. Я бы не ходил, но отказаться было почему-то неловко: мама стала такой печальной и молчаливой, что расстраивать ее дополнительно мне не хотелось. Вместе с тем я, конечно, с детства чувствовал, как она переживает из-за наших с Юлей ссор и драк, но поделать с этим ничего не мог. Да и не хотел.

В церкви меня параличом схватывала скука. А ведь вообще-то это мне не свойственно: с детства, даже когда оставался наедине с собой, я с легкостью находил, чем себя занять. Но просто стоять два часа – это слишком. Правда, в какой-то момент я научился спать стоя.

Бывает, только усну, прижавшись к стене, а Юлька мне гадко шепчет:

– Я сейчас маме расскажу, что ты не молишься!

– Ты будто молишься! – шепотом ору я и в удобный момент отвешиваю ей подзатыльник.

Наконец, мама перестала брать нас с собой в церковь. Этому мы оба были рады.

Помню, как однажды мама мечтательно сказала:

– Вот бы вы с Юлей драться перестали.

А ведь я никогда не бил ее без повода. Хотя, пожалуй, само существование сестры было поводом к оплеухе.

* * *

После свадьбы я Ире сразу сказал:

– У нас будет только один ребенок.

А она мне такая, знаешь, нараспев:

– Мааальчик?

Слышалась в этом какая-то ирония: мол, ну понятно, если военный, то только мальчика тебе подавай.

– Нет, почему? – говорю. – Можно и девочку. Но тогда мальчика у нас не будет. Ну и не надо.

– А почему двоих не хочешь? – удивляется. – Комплект: мальчик и девочка?

Меня всю жизнь злило, что нас с Юлькой называли «комплектом». Комплект – это майка и трусы, а мы – люди. Люди не могут быть комплектом!

Тем не менее мне нравилось говорить «моя сестра». Вернее, нравилось слово «моя». Она младше, и она девочка, должна подчиняться. Но не подчинялась. Сейчас я думаю, если б она хоть раз послушалась меня, сделала бы что-то в точности, как я велю, я бы, может, и не возненавидел ее так сильно.

– Понимаешь, – объяснил я тогда жене. – Если в семье несколько детей, соперничества не избежать. А зачем нам это надо?

* * *

Когда мне стукнуло лет четырнадцать, наши с сестрой драки остались в прошлом, хотя отношения, конечно, не улучшились.

На Юлькину радость, я весь покрылся угрями. Я и так ненавидел свою рожу, а эта тварь теперь любила подолгу останавливать на моем лице взгляд и противно мотать головой. А когда я намазал лицо зубной пастой (мама была убеждена, что это помогает от прыщей), Юлька, совсем не стесняясь, ржала минут двадцать.

– Да, жалко Витек с Серым это не видят! – сказала она. – Вот бы они поржали над тобой.

– Я тебя прикончу! – ответил ей я.

Хохоча, она отправилась гулять на улицу. А через десять минут притащила Витька и Серого к нам домой. Соврала, что якобы я позвал их по какому-то делу.

– Тебе что, лицо обкончали?! – загоготали эти недоумки.

А Юлька ржала громче всех. Но хорошо смеется тот, кто смеется последним.

План мести я разработал шикарный. До сих пор себя за него хвалю.

В общем, на другой день я выкрал из учительской журнал Юлькиного класса. Закрывшись в туалете, аккуратно проставил по всем предметам по нескольку пятерок напротив графы с нашей фамилией и вернул классный журнал на место.

Ох, что ее классуха, Галина Васильевна, ей устроила!.. Ты бы знала. Я специально стоял под дверью и слушал, как та отборно ругается. Помню, она ей сказала:

– Скоро, чувствую, к «Интуристу» пойдешь и юбку поднимешь!

Эта девятилетняя идиотина еще сильнее расплакалась – она ведь не знала, что такое «Интурист».

Даже папа прозрел и отшлепал Юльку ремнем. А она так и не признала, что виновата. Но хоть и дура, а смекнула, что на меня вину лучше не валить – хуже будет.

– Проси прощения! – сказал я ей, когда мы легли спать.

– Не буду!

– Ну, как хочешь, – пожал я плечами. – Поплачешь у меня еще.

* * *

Но если по моим рассказам, Полин, ты решила, что вся моя жизнь крутилась вокруг Юльки, то ошибаешься.

Мне исполнилось шестнадцать, впереди был одиннадцатый класс. Как обычно, я поехал к бабушке на лето. Без Юльки – за два дня до отъезда у нее началась ветрянка, и она слегла с высокой температурой и бредом. Пожелав ей в муках сдохнуть, я отправился на вокзал.

Я впервые ехал на поезде один, без родителей и сестры. Наверное, именно тогда и почувствовал себя по-настоящему взрослым. Тем более что на верхней полке расположилась чудесная девчонка.

Ехала Ксюша – так ее звали – туда же, куда и я. Это была немыслимая удача.

Как она выглядела? Я уже не помню, да это и не важно. Она слезла со своей полки, мы познакомились, проболтали до поздней ночи. Надо было идти спать, но по ее взгляду я понял: она заметила мой стояк.

Я всегда был очень рассудительным, как ты, наверное, поняла. Всякие, так сказать, безрассудства – это не про меня. Да я даже подростком был очень хладнокровным. Поэтому сам удивился, когда понял, что трахаю случайную знакомую в туалете поезда дальнего следования. Неужели это со мной? Тем не менее мне понравилось. Нет, не секс, хотя и он, безусловно, тоже. Я кайфанул главным образом от того, что совершил рискованный поступок.

Но смутное ощущение, что это мимолетное знакомство так просто не пройдет, не покидало меня все два месяца, что я провел у бабушки. И дело не в том, что с Ксюшей мы там периодически встречались – гуляли, сидели в кафе, иногда занимались сексом – с ней-то я точно не представлял себя в будущем. Мучило предчувствие если не катастрофы, то чего-то неприятного.

Ксюша уезжала на два дня раньше меня. Несмотря на то что она мне смертельно надоела, я пришел ее проводить. А она вся такая грустная и задумчивая. На перроне бумажку какую-то в руки сует, я сначала даже не понял, что это. А она говорит:

– Я залетела. Вот смотри, врач написал…

Я надел на себя маску рыцаря печального образа. В той же маске, вернувшись домой, проводил ее в частную клинику – там обещали ничего не сообщать родителям, да и зачем им это надо. Проводил на аборт и даже не встретил. Ее номер засунул в черный список. Хватит и того, что операцию оплатил.

Через пару дней Юлька заметила пропажу денег. Она копила на новый телефон. Конечно, рассказала родителям. Но они на очередные наши разногласия отреагировали довольно вяло: папа был в запое, мама готовилась к паломничеству на Валаам.

* * *

Что ты говоришь? Что я ужасно вел себя с сестрой всю жизнь? Что я, видимо, очень плохой и злой человек? Ну, может быть. Послушай, я совершаю те или иные поступки просто потому, что позволяю себе это. И не ищу никаких оправданий, даже если жалею о содеянном. А перед кем оправдываться? Что-то я не уверен, что другие люди намного лучше меня.

Пару лет назад мы с Ирой, помнится, сходили к этой твари, сестре, на день рождения. Я идти не хотел – мы уже давно практически не общались, но Ира завела свою пластинку: это же твоя кровинка, вы же самые близкие друг другу люди, и все такое…

Среди Юлькиных фитнес-подруг выделялась противная жирная Алиса – вроде бы они вместе живут сейчас. Так вот, эта Алиса мне с порога заявила:

– Юрий, любопытно с вами познакомиться. Насколько я знаю, у вас с Юлей всегда были сложные отношения?

И смотрит на меня так внимательно – как старец с открытки, которую мама из Лавры привезла и зачем-то мне подарила.

Я Алисе ничего не ответил, а Ира начала будто оправдываться (хотя что она о нас знала?), мол, мало ли что раньше было, в детстве все игрушки поделить не могут, я, говорит, до сих пор своей сестре вспоминаю куклу Соню, которую та из зависти выбросила в мусоропровод…

А я стою и думаю: неужели Юля этой Алисе всё рассказала? Ведь эта жируха – психолог.

Может, именно тогда я впервые пожалел о том, что сделал. Прошлое ужасно: оно так и норовит настигнуть тебя в неудобный момент и отомстить.

Но ничего страшного тогда не случилось. По ходу вечера я все больше расслаблялся, и не от алкоголя, а от собственных мыслей. Я смотрел на Юльку (она выглядела серой, уставшей, какой-то забитой) и думал: она побоится об этом рассказать. Возможно, она побоится даже вспоминать.

И вот мы с Ирой уже стоим в дверях, а эта толстуха Алиса заявляет:

– Юра, я с Юлей уже это обсуждала, и она согласна: может, вы вместе как-нибудь придете ко мне на сеанс семейной психотерапии? Мне кажется, у вас есть непроработанные травмы.

Я вежливо отказался, а внутри у меня все бушевало: какого черта посторонняя баба лезет в наши семейные дела?! Хотя, признаюсь, неожиданно проскользнула мысль: может, извиниться перед Юлей? Может, она только этого и ждет? И если я скажу: «Юля, прости и забудь, я тогда был пьян», – я и сам, может, все это забуду?

Но я не извинился. Откровенно говоря, я просто струсил: я же не знал, как она отреагирует, если я ковырну эту старую рану.

Тогда я думал, что время ее вылечило.

* * *

Ну что ты смотришь на меня, Полина? Не догадалась еще? Да, я трахнул свою сестру. На моем счету появился еще один безрассудный поступок. Это преступление, я согласен. Преступление идиота – не было никаких гарантий, что она меня сразу же не разоблачит. А с другой стороны, была уверенность: она ничего не скажет.

Изнасиловал? Нет. Вот если бы тебя попытались изнасиловать, ты бы молчала? А она не то что не кричала, она слова не сказала. Не ударила меня. Не отбивалась, или что еще там делают?.. Я тебе больше скажу – она мокрая была. Ну, ты поняла, да?

Я никогда не мечтал о сексе с Юлькой. И я сделал это не потому, что был пьян. Вернее, не только поэтому. Я ее ненавижу. Секс выражает или любовь, или ненависть. В моем случае – последнее.

Отец часто шутил, что в каждой семье должен быть свой козел отпущения, а лучше коза. Он имел в виду маму. А я все время думал в детстве: лучше бы он Юльку бил и унижал, а не мать.