Текст книги "Марлен Дитрих"

Глава 4

В постели Герда была пылкой, но в остальном оказалась не менее деспотичной, чем моя мать. Благодаря контактам с газетами объявления о приеме на работу и списки телефонов оказывались у нее в руках раньше, чем в печати. Каждое утро она обводила карандашом все потенциально приемлемые предложения и заставляла меня снашивать ботинки, рыская по прокуренным театрам и мюзик-холлам в поисках работы.

Никто не нанял бы меня без опыта, однако несколько не слишком известных ревю, когда увидели мои ноги, выразили заинтересованность, при условии что я продемонстрирую способность вести мелодию. Это я могла, петь мне всегда нравилось. Мама поощряла пение под фортепиано дома, но не на публике. Она считала это занятием низших классов, если только человек не пел в опере или в церкви. Но для меня пение было сродни игре на скрипке, только более личной, интимной. Я могла использовать свой голос как инструмент, причем таких тонких нюансов мне никогда не удавалось вывести смычком; моя музыкальная подготовка подсказывала это. Для того чтобы выучить популярные мелодии, я начала заниматься по купленным в нотных магазинах песенникам, а Герда позаботилась о том, чтобы одна из жилиц пансиона, рыжеволосая Камилла Хорн, порекомендовала меня своему педагогу по вокалу профессору Дэниелсу. Герда также настояла на том, что мне необходимо учить английский, дабы улучшить произношение при исполнении популярных американских песен, и нашла женщину по имени Элси Грейс, которая давала уроки актерам. Это была жутковатая на вид старая карга, с размазанной подводкой вокруг глаз и горбатой спиной. Жила Элси в доме без лифта. Но она оказалась забавной и до мозга костей британкой; заставляла меня повторять детские стишки и потчевала за чаем историями о сексуальных похождениях своей юности.

– Конечно, это весьма эффективный метод изучения языка, – рассмеялась Герда, когда я показала ей, как хорошо могу продекламировать «Манда перепрыгнула через Луну».

Герда платила за эти уроки, несмотря на мои протесты. Чтобы возместить ей затраты, я отправилась к Жоли и объяснила ей, в какой нахожусь ситуации. Жена моего дяди объявила, что изучать актерское мастерство – это отличная идея. Она говорила так, будто я собралась заняться вязанием, а еще одолжила мне лисий воротник и немного денег, которые я пообещала вернуть. Из этой суммы я заплатила за месяц проживания в пансионе и купила продукты, на этот раз вопреки протестам Герды.

– Мы с тобой заодно, – сказала я, – а значит, я должна вносить свою долю.

– Да, но я, вероятно, никогда не достигну желаемого, а ты можешь, – ответила она. – Ты добьешься успеха. Я в тебя верю.

И она действительно верила – больше, чем я сама. Герр Дэниелс был одним из самых прекрасных педагогов в Берлине. До войны он занимался с оперными певцами, пока экономические неурядицы не заставили его взяться и за других учеников. Он использовал неортодоксальный метод расслабления голосовых связок – заставлял нас по-птичьи важно вышагивать по комнате, вскрикивать и взмахивать руками, и только после этого мы приступали к гаммам и отработке речевых интонаций под фортепиано, чем и занимались, пока не начинало саднить горло.

– У вас интересный голос, – сказал мне профессор. – Не сильный – его не будут распространять в записях, но определенный стиль в нем есть. Вам нужно научиться петь ниже. Не стремитесь брать ноты, которые вам недоступны. Это ни к чему. Разрабатывайте свой регистр.

Вечерами я исполняла для Герды заученное днем и популярные скандальные песенки Брехта, пока она не притягивала меня к себе с рыком:

– Не могу больше это выносить! Ты меня убиваешь.

Может, для нее я и была убийственно хороша, но те, кто меня прослушивал, столько раз говорили: «Нет. Следующий», что я сама удивлялась своей решимости. Да и Герда отказывалась смириться с поражениями.

– На это нужно время. Смотри, – потрясла она газетой. – Ревю Рудольфа Нельсона объявляет о наборе. Ты должна пойти. Ты умеешь петь, и… – она многозначительно опустила глаза, – в объявлении сказано, что у претенденток должны быть хорошие ноги.

– Что ж… – Я выдохнула дым. Курила я много, это помогало приглушить голод, потому как Герда и наш текущий бюджет держали меня в строгости. – Если им нужны ноги, я их предоставлю.

Я не надеялась, что меня примут, однако на всякий случай нацепила черные чулки, юбку покороче и накинула на плечи облезлую волчью шкурку, которую откопала в магазине подержанного платья. Исполняя на просмотре песенку, я приплясывала – вскидывала ноги и кружилась; хорошим танцором я не была, но старалась изо всех сил. Каждой претендентке был присвоен номер, как в лотерее. Объявляя номера победителей, управляющий назвал и мой. У меня появилась работа.

Мы с Гердой отметили это дешевым шампанским, поступившись своим недельным мясным рационом.

– Вот видишь? – сказала она, поднимая бокал. – Я же тебе говорила. Ты на правильном пути.

– Это всего лишь хор. – Я отпила шампанское, в котором не было пузырьков. – И оплата просто ужасающая. Рудольф Нельсон, очевидно, не считает, что его девушкам нужно питаться.

– И все равно это работа, – назидательно произнесла Герда и, помолчав, призналась: – У меня есть новое задание. В Ганновере, трудовой конфликт. Приступаю на следующей неделе.

– О, это здорово! – воскликнула я и начала ее целовать, но она отвернулась.

– Уеду на целый месяц. Комната целиком в твоем распоряжении.

– Я буду скучать по тебе, – заверила я подругу и подумала: «Почему она так странно себя ведет?» – Если ты беспокоишься насчет кошек, обещаю хорошо о них заботиться.

Оскар меня обожал. Каждую ночь он спал на моей стороне кровати, тогда как Фанни, кошечка, осталась преданной Герде: терпела мое присутствие, но соблюдала дистанцию.

– А пока буду занята в этом ревю, – добавила я. – Они дают одиннадцать представлений в неделю, включая дневные, но я постараюсь звонить тебе как можно чаще.

– Звонить? – фыркнула Герда. – Слишком дорого. Кроме того, телефон у Труде не работает в половине случаев, если только позвонить не просит Камилла. Почтовый голубь был бы надежнее.

– Ты что, расстроена? Разве тебя не радует новое задание? Трудовой конфликт – это, кажется, событие, о котором ты всегда хотела написать.

– Все эти девушки в хоре… – Голос Герды прозвучал бесстрастно. – Ты, конечно, будешь очень занята.

Я притихла и по угрюмости ее лица поняла, что собственничество – это не только кошачья черта.

– Ты же не думаешь, что я стану?.. Герда, это нелепо.

– Правда? – Она поставила бокал. – Ты никогда не думала о том, чтобы быть с другими девушками? Я знаю, с мужчинами ты тоже была близка. Следует ли мне беспокоиться и об этом?

– Я сейчас не думаю ни о девушках, ни о мужчинах. Я пока не решила, действительно ли предпочитаю какой-то пол или мне просто нравятся отдельные люди. Я с тобой. Но полагаю, мы не должны владеть друг другом, как вещью. Ты тоже можешь встретить в Ганновере другую девушку. Если это случится, я возражать не стану.

Герда озадаченно взглянула на меня:

– Не станешь?

– Нет. И если я заинтересуюсь кем-нибудь, то сразу скажу тебе.

– Надеюсь, – буркнула она. – Я не ревнива, просто реалистична.

Однако ее слова дышали ревностью. Интуиция подсказывала мне, что Герду надо успокоить. Мы впервые расставались на долгое время, и я обнаружила, что моя подруга не уверена в себе. Журналистка, заявлявшая о высочайшем презрении к ценностям нашего общества, оказывается, не настолько пренебрегала ими, как думала сама и хотела показать. И пусть мы никогда не произносили вслух, что любим друг друга, и не обсуждали исключительность наших отношений, я видела, что Герда в смятении. Но я уже знала, что желание может утихнуть, а потому стараться завладеть кем-то – глупо. Лучше, пока чувство длится, любить свободно, ни на что не претендуя.

– Ты мне не доверяешь? – спросила я. – Я тебе верю и потому счастлива.

– Да?

Герда выглядела такой одинокой и несчастной, что стала не похожа на саму себя, обычно уверенную и решительную.

Я притянула ее ближе и прошептала:

– Да. Очень счастлива. И никуда не уйду.

– А я счастлива с тобой, – пролепетала она, уютно устраиваясь в моих объятиях. – Только знаю, что работа в хоре приведет к чему-то большему, вот увидишь.

Это было для нее типично: льстить мне и уклоняться от неприятных вопросов. Когда я обняла ее, то почувствовала укол сомнения. Герда не сказала, что доверяет мне, кроме того, она должна была бы порадоваться и за себя. У нее тоже были мечты, к исполнению которых она стремилась. Я не хотела, чтобы она жертвовала чем-то ради меня. Это напомнило мне мать и чувство обиды, которое могла повлечь за собой такая жертвенность. Мы с Гердой жили вместе и в то же время по отдельности. Я не знала, как сказать это, не причинив ей боли, и потому не сказала ничего. А про себя продолжила размышлять: может, я все-таки совершенно другая?

Только Герда успела уехать в Ганновер, как на пороге нашей комнаты возникла моя мать. Времени ей понадобилось больше, чем ожидалось. Но я испытала облегчение оттого, что мне не придется знакомить ее со своей мнимой соседкой по комнате. Оценкой нашему жилищу послужило громкое возмущение:

– У вас кошки!

Оскар и Фанни забились под кровать – они испытывали отвращение к чужакам. Но сама комната была безупречной; мать натаскала меня поддерживать чистоту. Каждый день я мыла пол и вычищала кошачий ящик. Лакированную мебель натерла до блеска, убрала лишние вещи и развела цветы в горшках. Маме не к чему было придраться, но разве ее это когда-нибудь останавливало?

– И комната такая маленькая. – Мать вгляделась в меня. – Где ты занимаешься на скрипке?

Скрипка лежала на стопке книг рядом с диваном, в футляре, из которого я не извлекала ее с того самого вечера, когда впервые осталась у Герды. Мама футляр не заметила, поэтому я выступила вперед, чтобы закрыть его собой, а про себя подумала: «Почему мне все еще нужно притворяться? Очень скоро она обо всем узнает».

Подняв подбородок, я сказала:

– А я сейчас не занимаюсь.

– Да?

– Вывихнула запястье, – придумала я и взялась за мнимый больной сустав. – Мой преподаватель посоветовал сделать перерыв на месяц, чтобы все зажило. Но все равно больно.

– Это не тот преподаватель, которого нашла я. Он сказал, что не видел тебя уже несколько месяцев.

– Новый… – Зачем я лгала? Я снова чувствовала себя школьницей, осуждающей собственное непослушание. – Профессор Оскар Дэниелс. Он… он еще преподает вокал.

Мать смотрела на меня не мигая. Стоило ей задать всего несколько вопросов, и стало бы ясно, что опыт профессора Дэниелса не подразумевает уроки игры на скрипке.

– Вокал? – повторила она. – Это еще зачем?

– Чтобы петь. Я занимаюсь, чтобы… – Увидев, как помрачнело лицо матери, я поспешно закончила: – Я собираюсь стать актрисой. У меня есть работа – в хоре ревю Нельсона. Но я планирую поступить в академию Макса Рейнхардта, как только накоплю денег на уроки актерского мастерства.

Мама могла бы захохотать, если бы была на это способна.

– Какое глупое расточительство! У тебя талант от Бога к скрипке, а ты продолжаешь забивать себе голову какими-то нелепицами.

– Может быть, это и нелепица. Но я так хочу.

До настоящего момента я сама не была в этом уверена. Мне нужно было как-то себя поддержать. Неспособная вынести еще хоть один раунд прослушиваний, я последовала совету Герды. Однако у меня не было ощущения, что это мой выбор, просто я пошла по пути наименьшего сопротивления. Нельзя сказать, чтобы путь этот оказался легким. И теперь высокомерное осуждение, отпечатавшееся на лбу матери, зацементировало для меня эту дорогу. Я стану актрисой, даже если это убьет меня, только бы доказать ей, что она не права.

– Актрисой, – произнесла мать. – Моя дочь. Мария Магдалена Дитрих, дочь Фельзинг и прославленного лейтенанта, который успел послужить в гренадерах у кайзера. На сцене.

– Папа был полицейским в Шёнеберге, – заметила я.

Глаза матери сузились.

– Ты будешь оскорблять память своего отца?

– Нет. Но и притворяться, что его персона была значительнее, чем на самом деле, не стану. Все мы только то, что есть, не более. Даже ты, мама. Это моя жизнь. Добьюсь ли я успеха или провалюсь, я должна сделать это на своих условиях.

Мать выпрямила спину и расправила плечи под пальто:

– Ты всего лишь навлечешь позор на себя и на всю семью. Ты будешь посмешищем, стыдобой для всех нас.

– Не для всех. Дядя Вилли поддерживает меня. И его жена тоже. Они считают, это отличная идея. Даже Лизель, когда я уходила из дому, сказала, что восхищается мной. Ты одна думаешь, что зарабатывать на жизнь чем-то, кроме подметания полов, унизительно.

– Не упоминай при мне эту женщину Жоли, – сказала мать. – Или свою сестру. Я этого не потерплю. Лизель, как и ты, потеряла рассудок. Она связалась с каким-то Георгом Вильсом, управляющим кабаре. Этот тип скользкий, как торговец. Она говорит, что они поженятся. Я вне себя! Обе мои дочери поддались воздействию хаоса и заразились социалистической лихорадкой, которая порочит честь нации.

Лизель и парень из кабаре? Мне хотелось зааплодировать. Кто бы мог подумать, что она на такое способна!

– Прости, мама, но я должна это сделать. Если ничего не получится, что ж, тогда я всегда смогу вернуться к швабре и тряпке.

Она стиснула челюсти и процедила сквозь зубы:

– Ни марки! Не приходи ко мне просить, когда тебе придется вернуться к швабре и тряпке, как ты выражаешься, потому что я ничего тебе не дам. До тех пор, пока ты не извинишься и не вернешься к занятиям скрипкой.

– Не приду, – резко ответила я. – Лучше буду голодать.

Она кинулась прочь и взбудоражила весь пансион, громко хлопнув входной дверью. Не прошло и нескольких секунд, как Труде и Камилла уже были у моего порога.

– Дорогая, дорогая, – квохтала Труде.

Камилла закурила сигарету и привалилась к дверному косяку; лицо ее уже было раскрашено к нашему вечернему шоу. Ее тоже наняли в ревю, но на меньшее количество выступлений, потому что она были зачислена в академию Рейнхардта в качестве инженю. Камилла торопила меня занять освободившееся после ее поступления в академию место у преподавателя драмы, но у меня все еще не хватало денег, чтобы платить за уроки.

– Похоже, это и была Дракон, – заметила Камилла.

Ее непоколебимая беззаботность восхищала меня. Ничто не задевало ее слишком сильно, это было так по-берлински.

– Она лишила меня всего, – сумрачно сказала я. – Не то чтобы она когда-нибудь мне что-нибудь давала для старта…

Произнося это, я внутренне морщилась от собственной лжи. Мама дала мне многое, но я была слишком расстроена, чтобы признать это. Она воспитала во мне самодисциплину и честное отношение к труду. Она платила за мое обучение в Веймаре и наделила меня, используя свои методы, силой для того, чтобы идти собственной дорогой в жизни. Но все, что она мне давала, имело цену – ее цену. И я находила эту цену слишком высокой.

– Zu schlecht, – растягивая слова, произнесла Камилла, а Труде тем временем мяла свои руки. – Очень плохо. Полагаю, это означает, что теперь тебе придется стать актрисой.

– Или умереть в попытках сделать это.

Схватив пальто, я оставила Труде суетиться возле кошек, а сама отправилась с Камиллой на выступление.

По дороге, пока мы стояли в переполненном трамвае, Камилла держала мою пудреницу с зеркалом, а я подкрашивала губы и рассказывала ей о матери – о том, какой непримиримой и требовательной она была, – преувеличивая свою неспособность хоть чем-нибудь ее порадовать.

Когда я закончила, распалившись от признания еще сильнее, Камилла проверила свой макияж и произнесла:

– Приятель твоей сестренки Георг Вильс – управляющий Театер-дес-Вестенс. Это водевиль-хаус высокого разряда. Я слышала, что руководство «УФА» подыскивает новые лица. – Она покосилась на меня. – Тебе нужно с ним познакомиться. У него могут оказаться важные связи.

– Чтобы он сообщил Лизель, как я приходила к нему на поклон, а та передала эту новость маме? – возразила я. – Я так не думаю. Кроме того, «УФА» уже нанимала меня в качестве скрипачки и через месяц выставила за дверь. Не стану я ни у кого вымаливать работу, есть у него связи или нет. Я всего добьюсь сама.

– Как знаешь. – Камилла постучала смазанными помадой пальчиками по щеке. – Но связи – это то, что помогает таким девушкам, как мы, продвигаться. В ревю Нельсона ты не добьешься ничего, кроме боли в лодыжках. Поверь мне. Если хочешь преуспеть, тебе придется выпрашивать милости у кого-нибудь. Это Берлин. Он всех ставит на колени.

Ревю Рудольфа Нельсона действительно обеспечило мне боль в лодыжках, а также в ступнях и икрах и еще в челюстях – от постоянной улыбки во время представлений. Одетая в расшитый блестками костюм, с бо́льшим количеством перьев, чем у страусов, которых мы должны были изображать, невзирая на то что клей, крепивший плюмаж к головным уборам, был самый дешевый и весь пол утопал в перьях, я скакала по сцене вместе с девятью другими девушками, зачастую игнорируемая публикой, которая пила, болтала и травила нас сигаретным дымом.

Это ревю перемещалось между тремя разными залами в Берлине, но все представления были одинаковыми – яркими, кричащими, построенными так, чтобы подчеркнуть наши прелести. Талант или его отсутствие значения не имели. Главным объектом внимания были ноги. Именно ради ног приходили посетители, за ноги нам и платили.

Я откладывала каждую марку при любой возможности, ела как можно меньше, охотно выходила на замену всякий раз, когда какая-нибудь девушка заболевала, выворачивала палец на ноге или увольнялась. Бралась я и за работу модели – прочесывала все газеты и откликалась на предложения рекламировать чулки и прочие товары, позируя в скромной манере, но с выставленными напоказ подвязками. Некоторые фотографы предлагали сделать и другие снимки для моего портфолио, взамен я позволяла им посмотреть не только на мои ноги. За несколько месяцев у меня набралась изрядная коллекция портретов и скопилась необходимая сумма, чтобы приступить к урокам актерского мастерства при условии, что Герда, которая вернулась из Ганновера, но готовилась отправиться на новое задание в Мюнхен, будет оплачивать домашние счета.

Отношения между нами становились натянутыми. Камилла взялась содействовать мне в освоении актерского мастерства: помогала улучшать дикцию и ритмические движения перед грядущими экзаменами в академии. Я попыталась объяснить, что Камилла знает, какие требования в академии, ведь она там уже училась, на что Герда ответила:

– Камилла ничего не делает просто так.

– Верно, – согласилась я. – Она получила плату от герра Дэниелса за то, что привела на свое место меня.

– Я говорю не о деньгах! – рявкнула Герда.

Бесполезно было убеждать ее в том, что у нас с Камиллой обоюдные своекорыстные расчеты. Я с радостью принимала ее наставничество, хотя оно и было совершенно бессистемным, а Камилла, со своей стороны, снисходила до того, чтобы его осуществлять, потому как это придало бы ей веса в случае моего поступления в академию – она могла бы говорить, что готовила меня. Ее любовные интересы были сосредоточены исключительно и только вокруг тех, кто мог поспособствовать продвижению ее карьеры, а меня она вообще ничуть не привлекала. Камилла со своим широким носом и скуластым славянским лицом напоминала мне меня саму, хотя я и восхищалась ее напускным безразличием, которое заставляло мужчин и женщин гоняться за ней по всему городу. Чем меньше она обращала на них внимания, тем больше они распалялись. Это стоило видеть.

Герда заметила мое восхищение. Она видела, как я оживляюсь всякий раз, когда Камилла заскакивает к нам выпить на бегу чашку чая, оплетенная кружевом слухов о своей последней любовной интрижке или об очередной эскападе, совершенной ею под кайфом в кабаре. Она всегда либо только что вернулась, либо как раз отправлялась на вечеринку или в ночной клуб. Звонки на телефон, стоявший в гостиной у Труде, поступали, как правило, Камилле. Она танцевала в ревю, но это никогда не мешало круговороту ее социального календаря.

Как-то, когда мы с ней вместе работали на вечернем представлении, я пожаловалась, что получаю меньше чаевых, чем другие девушки.

– А чего ты ожидала? – ответила Камилла. – У тебя вид как у школьницы. Ни один клиент не хочет давать на чай своей доченьке.

Я была настолько огорчена, что начала подражать ее стилю: носила облезлые боа поверх полупрозрачных блузок и не надевала ни лифчика, ни трусов, чтобы платья облегали мои формы. Я даже стала пользоваться моноклем, как старый генерал, ведь Камилла уверяла меня, что так я выгляжу более декадентски.

– Ты становишься похожей на трансвестита, – сказала Герда. – Ты не обязана слушаться ее во всем. Камилла не красавица. А вот ты – да.

Но красоты было недостаточно. Одна только красота заставляла меня страдать от судорог в ногах и хромать, как инвалид, после ежевечерних танцевальных выступлений в ревю.

– Мне нужно попасть в академию, – говорила я Герде. – Это мой единственный шанс. Если я не начну играть на сцене в ближайшее время, то могу сломать ногу. И тогда тебе придется пристрелить меня, как хромую кобылу, и разделать на прокорм Оскару и Фанни.

Герда выбирала для меня серьезные роли. Сама она была начитанна и требовала, чтобы я заучивала отрывки из Шекспира и Гёте. Я не была уверена, что эти роли подходят для меня, однако запоминала каждую строчку и выслушивала стаккато замечаний от преподавателя, который заявил, что я шепелявлю и у меня плохая осанка, чтобы играть Дездемону.

– Вы очень привлекательны внешне, – сказал он, – но заметного таланта у вас нет.

Такие речи я уже слышала и теперь стала к ним нечувствительна. Может, у меня и не было таланта и шансов развить его в себе, но я выбрала эту дорогу и не собиралась останавливаться, пока все до единого театры в Берлине не захлопнут двери перед моим носом.

Незадолго до своего двадцатидвухлетия я проходила прослушивание для поступления в академию Рейнхардта. Сам Макс Рейнхардт, живший в Австрии и руководивший своими берлинскими проектами через посредников, на экзамене не присутствовал. Принимала комиссия во главе с директором академии герром Хельдом.

Герда выбрала для меня отрывок из «Фауста» Гёте – монолог непорочной Гретхен.

– Так старомодно, – издевалась Камилла. – Это совсем не для Марлен.

Тут Герда взорвалась, что с ней бывало редко:

– А тебе что известно о том, какая она?

И мне пришлось мирить их.

В назначенный день я появилась на сцене перед членами комиссии. Избегая их загадочных взглядов, рьяно взялась за свою роль:

– Ах, посмотри. Богат в венце печали ты, и милость на лице твоем к скорбям, в какие я погрузилась.

Падая от горя на колени, что было отрепетировано множество раз с Гердой, я не учла, что сцена деревянная, а в аудитории есть несколько порождающих эхо ниш, так что звук от соприкосновения моих костей с полом сотряс пространство.

Я запнулась, но, стараясь не выйти из роли, прокричала:

– Жестокий умник, тебе нужна…

Вдруг, пролетев по воздуху, рядом со мной плюхнулась подушка с сиденья кресла. Ужас заполонил все мое существо, когда герр Хельд нараспев произнес:

– Тебе нужна подушка тоже, так мы мыслим.

Вся комиссия сдавленно захихикала. Я вымучила еще три строки и выбежала из аудитории. Герда ждала меня в приемной; этим вечером она отбывала в Мюнхен. Я подошла к ней, стараясь не выдать своего смятения. Она посмотрела куда-то мимо меня и прошептала:

– Марлен.

Я оглянулась через плечо. В дверях стоял герр Хельд.

– Фрейлейн Дитрих, – сказал он, – это было наихудшее воплощение Гретхен из всех, которые имела несчастье видеть эта академия.

Мне захотелось умереть. Игра сыграна. Конец. Я не только провалила экзамен, ради которого собирала деньги по крохам, пахала как лошадь и восстала против собственной матери, я еще, как она и предупреждала, выставила себя дурой.

– Однако, – продолжил герр Хельд, – вот в этом что-то есть.

Он взмахнул двумя фотографиями, которые я приложила к резюме, где были перечислены моя работа в ревю, моделью, а также посещаемые уроки вокала и актерского мастерства.

– Приходите сюда на следующей неделе в семь утра, – объявил герр Хельд. – Вы приняты, но только временно.

Развернувшись, он скрылся в аудитории.

Плотно сжав губы, чтобы не закричать от радости, Герда схватила меня за руку:

– Вот видишь?

– Да, – ответила я и в первый раз поверила в это. – Теперь у меня есть шанс.