Текст книги "Великие реалисты и не только… Лучшие художники послепетровской России"

«Вот энергия! Вот настоящий талант!»
(Федор Васильев)

Ксения Воротынцева

Современники называли Федора Васильева «гениальным мальчиком», сравнивали его с Моцартом и Пушкиным. Несомненный талант живописца проявился еще в юные годы. К концу обучения в Рисовальной школе Общества поощрения художеств в Петербурге молодой мастер общался на равных с давно состоявшимися мэтрами. Увы, как нередко бывает с гениями, Васильев ушел из жизни слишком рано, в возрасте 23 лет, оставив внушительное творческое наследие – более 100 картин.

Фёдор Александрович Васильев (10 [22] февраля 1850, Гатчина – 24 сентября [6 октября] 1873, Ялта). Автопортрет

Он пришел в живопись в ту пору, когда русское изобразительное искусство переживало период становления. Незадолго до этого отечественные художники с пренебрежением относились к пейзажам, изображающим местечки средней полосы, якобы скучным, лишенным «изюминки». За вдохновением ездили в Швейцарию, в Альпы. Однако Иван Шишкин доказал: русская природа обладает особым очарованием. Он учился в Европе и принадлежал к дюссельдорфской школе, которую отличала точность в прорисовке деталей. Иван Иванович перенес заграничные принципы на отечественную почву, его Швейцарией стал Валаам, где он много писал с натуры. Пейзажи Шишкина удивительно реалистичны, художник обладал обширными знаниями в области ботаники. Впрочем, скрупулезность порой мешала ему добиться целостности, воплотить свои философские идеи.

В ином ключе работал Алексей Саврасов, также ценивший природу средней полосы. Его полотна – особые по духу, тонкие, лиричные. Учившийся у Шишкина в Рисовальной школе Федор Васильев стилистически ближе Саврасову. Созданные молодым живописцем картины – не просто «пейзажи настроения», хотя для них и характерен определенный лиризм, еще в ранних работах он демонстрировал философский подход. Недаром Репин говорил: «У него удивительный дар видеть детали, запоминать детали, но не погрязать в этих деталях, а обобщать».

Васильев в Рисовальной школе учился не только у Шишкина, но и у Ивана Крамского. Оба наставника души не чаяли в юноше. «Легким мячиком скакал он между Шишкиным и Крамским, и оба его учителя полнели от восхищения гениальным мальчиком», – писал Репин. При этом сам Федор был настоящим шампанским гением – легкомысленным, азартным, эксцентричным. Крамской отмечал: «Его манеры были самоуверенны, бесцеремонны и почти нахальны, но, замечу, это впечатление быстро изгладилось, так как это все было чрезвычайно наивно… и я должен сознаться, что часто он приводил меня просто в восторг свежестью чувств и меткостью суждений». Репин же сравнивал юношу с солнцем русской поэзии: «Мне думается, что такую живую, кипучую натуру при прекрасном телосложении имел разве Пушкин». В 1868 году картина Васильева «Возвращение стада» получила первую премию по ландшафтной живописи на выставке Императорского общества поощрения художников. Полотно купил ставший одним из покровителей пейзажиста Павел Третьяков.

В 1867-м Васильев поехал с Шишкиным на Валаам, где пробыл пять месяцев. А в 1870-м вместе с Репиным, тогда студентом Академии художеств, а также младшим братом Ильи Ефимовича Василием и сокурсником по академии Евгением Макаровым, отправился в путешествие по Волге. Организатором поездки стал сам Васильев, умевший сплотить вокруг себя людей. Репин позже вспоминал: «Звонкий голос, заразительный смех, чарующее остроумие с тонкой до дерзости насмешкой завоевывали всех своим молодым, веселым интересом к жизни; к этому счастливцу всех тянуло, сам он зорко и быстро схватывал все явления кругом, а люди, появлявшиеся на сцене, сейчас же становились его клавишами, и он мигом вплетал их в свою житейскую комедию и играл ими».

Путешествие началось в Твери, откуда компания отправилась пароходом вниз по реке. Погостили в Нижнем Новгороде, провели все лето в селе Ширяево под Самарой. Илья Ефимович впоследствии рассказывал о том, как Васильев решил покататься на необъезженном жеребенке: «Мы спешили зa ним c разинутыми от удивления ртами и в стpaxe зa негo, a он, поощренный впечатлением невиданногo нами зрелищa, начал вдруг, совершеннo как цирковой наездник, принимать разныe позы, перекидывать ноги и, наконец, сидя лицом к нам пo-дамски, стал съезжать нa самый круп, к хвостy жеребенкa, и посылать нам оттудa воздушныe поцелуи. Вероятнo, жеребенкa защекотали наконец егo движения, он пришел в раж и вдруг так подбросил Васильевa к небy, сопровождая свoe движениe необыкновеннo громким и зычным звуком, чтo казалось, Васильев улетает зa облакa. В этo мгновениe он страшнo походил нa Дон Кихотa, подброшенногo крылом мельницы».

Этот весельчак, всегда готовый «кстати вставить французское, латинское или смешное немецкое словечко», невероятно серьезно относился к работе. Репин свидетельствовал: «Просыпаюсь от тяжести полногo желудкa; a лампa вce горит, и сам Васильев горит, горит – всем существом ярчe нашей скромной лампы… Вот энергия! Дa, вот настоящий талант!»

Именно Федор Васильев повлиял на композицию «Бурлаков на Волге». Идея картины возникла у Ильи Ефимовича еще в 1869 году, когда он вместе с Константином Савицким отправился на Неву писать этюды. Первый эскиз будущего полотна включал в себя не только бурлаков, но и беззаботных дачников: художник хотел «сыграть» на контрасте. Однако Васильев замысел раскритиковал: «Тут эти барышни, кавалеры, дачная обстановка, что-то вроде пикника; а эти чумазые уж очень как-то искусственно „прикомпоновываются“ к картинке для назидания… Ох, запутаешься ты в этой картине: уж очень много рассудочности. Картина должна быть шире, проще, что называется – сама по себе… Бурлаки так бурлаки!»

В итоге автор отказался от первоначального замысла и написал всем известное, вошедшее в историю отечественной живописи полотно. Любопытно, что Васильев также создал свою версию – «Вид на Волге. Барки», причем на три года раньше, чем Репин, в 1870-м.

Путешествие по великой русской реке вдохновило и на создание другой картины – «Оттепель» (1871). Написанная буквально за месяц, она имела огромный успех, ознаменовав новый этап в творчестве мастера. Крамской утверждал: «Оттепель» такая горячая, сильная, дерзкая, с большим поэтическим содержанием и в то же время юная (не в смысле детства) и молодая, пробудившаяся к жизни, требующая себе право гражданства между другими, и хотя решительно новая, но имеющая корни где-то далеко, на что-то похожая и, я готов был бы сказать, заимствованная, если бы это была правда, но все-таки картина, которая в русском искусстве имеет вид задатка.

На конкурсе Общества поощрения художников полотно получило первую премию. Еще до начала конкурсной выставки его купил для своей коллекции Третьяков. По заказу будущего императора Александра III художник написал авторское повторение, в более теплых тонах. В 1872-м произведение участвовало в Лондонской ежегодной международной выставке. Один из британских критиков отмечал: «Взгляните на его отличную картину „Оттепель“, на мокрую грязь, на серый, грязный и коричневый снег; заметьте колеи, текущую воду и общую слякоть и скажите, не он ли настоящий артист для этой задачи». Вплоть до 1928 года она хранилась в Аничковом дворце, затем была передана в Русский музей.

Трудясь над «Оттепелью», Васильев сильно простудился: в 1871 году у него обнаружили туберкулез. В мае художник уехал в Харьковскую губернию, где остановился в имении Хотень, принадлежавшем его покровителю, графу Павлу Строганову. А в июле отправился поправлять здоровье в Ялту.

На юге, несмотря на мягкий климат, ему пришлось нелегко, одолевали заботы. Нужно было не только найти средства на лечение, но и обеспечить близких: в Крым вместе с живописцем приехали его мать и младший брат Роман. От Общества поощрения художников мастер ежемесячно получал сто рублей, их хватало на самое дешевое жилье. Многое было не по карману, город в то время был популярен и переживал строительный бум. Васильев писал Крамскому: «Ялта разрушила все авторитеты, и Америка перед ней – ничто, нуль. Вся изрыта, вся завалена камнями, лесом, известью; дома растут в неделю, да какие дома! Меньше трех этажей и дешевле 50 тыс. – ни одного; гостиниц строится столько, что скоро все жители Ялты и все приезжие пойдут только для прислуги, да и то, говорят, мало будет. Нет, не могу!»

За помощью художник обращался к Третьякову: «Положение мое самое тяжелое, самое безвыходное. Я один в чужом городе, без денег и больной. Мне необходимо 700 рублей». Меценат не остался глух к этой просьбе, отправил деньги, а в ответном письме поддержал: «Очень грустно, любезнейший мой Федор Александрович, что Вы так расхворались, но главное – прежде всего спокойствие и осторожность… Будьте здоровы, любезный друг, мужайтесь! Кто смолоду похворает, под старость крепче бывает!.. Ваш преданный П. Третьяков».

Южная природа поначалу не нравилась художнику, он тосковал по скромной среднерусской красоте. Ностальгическим чувством проникнуто полотно «Мокрый луг» (1872), в котором воплощено романтическое представление о двоемирии – соседстве покоя и бури, добра и зла, вечного и земного. Эта работа предвосхитила шедевр Исаака Левитана «Над вечным покоем» (1894), где также отражены размышления о горнем и дольнем мирах.

Впрочем, со временем Васильев влюбился в Тавриду: «О Крым! Что за поэзия! Солнце не щадит тепла и света, деревья миндальные цветут, свежесть первого дня творения!.. Из окна наслаждаюсь природой. Что за прелесть! Яркое, как изумруд, море… У горизонта море принимает замечательно неуловимый цвет: не то голубой, не то зеленый, не то розовый. А волны неторопливо идут, идут откуда-то издалека отдохнуть на берег, на который они, впрочем, грохаются самым неприличным образом. Волны, волны! Я, впрочем, начинаю уже собаку доедать относительно их рисунка; но успел совершенно убедиться в следующем: вполне верно, безошибочно их ни рисовать, ни писать невозможно, даже обладая полным их механическим и оптическим анализом. Остается положиться на чувство да на память». А вот другое наблюдение: «Середина декабря. Небо голубое-голубое, и солнце, задевая лицо, заставляет ощущать сильную теплоту. Волны – колоссальные, и пена, разбиваясь у берега, покрывает его на далекое пространство густым дымом, который так чудно серебрится на солнце… Картина в самом деле так очаровательна, что я рву на себе волосы – буквально, – не имея возможности сейчас бросить все дурацкие заказы и приняться писать эти волны. О, горе, горе! Вечно связан, вечно чему-нибудь подчиняешься».

Одно из последних полотен Васильева «В Крымских горах» (1873) произвело фурор на выставке Общества поощрения художников, получило первую премию по ландшафтной живописи. Крамской писал автору: «После Вашей картины все картины – мазня, и ничего больше… Вы поднялись почти до невозможной, гадательной высоты… Ваша теперешняя картина меня лично раздавила окончательно. Я увидел, как надо писать. Как писать не надо – я давно знал, но… как писать надо – Вы мне открыли! Что-то туманное, почти мистическое, чарующее, точно не картина, а в ней какая-то симфония доходит до слуха оттуда, сверху, а внизу на земле, где предметы должны быть реальны, – какой-то страдающий и больной человек. Решительно никогда не мог я себе представить, чтобы пейзаж мог вызвать такие сильные ощущения».

Здоровье Васильева продолжало ухудшаться, не помогали ни крымский воздух, ни советы докторов, в том числе знаменитого Сергея Боткина, чахотка прогрессировала. Федор Александрович скончался 24 сентября 1873 года и был похоронен на Поликуровском кладбище в Ялте. Крамской отмечал: «Русская школа потеряла в нем гениального художника. Мир его праху, и да будет память его светла, как он того заслуживает. Милый мальчик, хороший; мы не вполне узнали, что он носил в себе, и некоторые хорошие песни он унес с собой, вероятно».

Младший брат
(Аполлинарий Васнецов)

Ксения Воротынцева

«Вкрадчивый осенний аромат» столетиями волновал и поныне волнует поэтов, писателей, рисовальщиков всех уровней. Одним из тех, кто чрезвычайно тонко ощущал «пышное природы увяданье», был Аполлинарий Васнецов, младший брат творца наших хрестоматийных «витязей». Этот живописец всю жизнь оставался в тени гениального родича. Между тем Аполлинаша, как называл его Александр Бенуа, обладал невероятно мощным даром. Однако 160-летие со дня его рождения в нынешнем году отмечалось весьма скромно: фамилия «Васнецов» все так же ассоциируется с другим сыном сельского священника, оказавшим, кстати сказать, на брата огромное влияние.

Аполлинарий Михайлович Васнецов (25 июля [6 августа] 1856, Рябово, Вятская губерния – 23 января 1933, Москва). Портрет работы Николая Дмитриевича Кузнецова, 1897 год

Судьба обоих мастеров сложилась непросто. Они рано осиротели. Аполлинарию было всего тринадцать, когда умер отец. Еще раньше ушла из жизни матушка. Мальчик готовился пойти по стопам родителя, учился в Вятском духовном училище. При этом мечтал о судьбе художника, даже создавал некие изображения на стенах родного дома. Будущий живописец вспоминал: «Когда у меня отняли мел, я прибег к куску мыла, находя, что и оно может отчасти передавать рисунок».

Виктор, переехавший в Санкт-Петербург, посетил Вятку в 1872-м, внимательно и строго отнесся к штудиям Аполлинария. А затем вызвал его в столицу, где тот провел три года. Васнецов-младший рассказывал: «По приезде в Петербург я сразу же попал с братом в мастерскую Репина, когда он писал знаменитую свою картину „Бурлаки“, в мастерскую Антокольского, лепившего статую Петра Великого для Кронштадтского порта. Заряд был довольно сильный для того, чтобы ошеломить такого юнца, как я, приехавшего из глуши Вятской губернии».

Аполлинарий Михайлович на всю жизнь сохранил свежесть восприятия, а вместе с тем некоторую провинциальную наивность. Бенуа отмечал: «Что-то девичье-чистое светилось в его несколько удивленном взоре, а его довольно пухленькие „ланиты“ (слово это как-то особенно сюда подходит) рдели таким румянцем, какого вообще не найдешь у взрослых людей и у городских жителей… Прелестен был и его „сибирский“ говор, еще более дававший впечатление чего-то истинно русского, нежели говор москвичей». Робкий молодой человек не сумел тогда преодолеть бюрократические «препоны и рогатины» и, отказавшись от идеи поступить в Академию художеств, вернулся в Вятку. В ту пору он заболел модной идеей хождения в народ. В 1877-м сдал экзамены на звание учителя и переехал в село Быстрица, где целый год трудился в местной школе. Но затем вновь перебрался к брату, на этот раз в Белокаменную: «Очутившись в Москве в 1878 году, после деревенской жизни, я был поражен видом Москвы, конечно, главным образом Кремлем. Жил неподалеку от него на Остоженке, и любимыми прогулками после работы было кружение около Кремля: я любовался его башнями, стенами и соборами».

Начались «абрамцевские бдения»: вместе с Виктором Михайловичем он не раз посещал гостеприимную усадьбу Саввы Мамонтова, участвовал в деятельности творческого кружка. Написал декорацию «Слобода Берендеевка» к спектаклю «Снегурочка». Но главное – как губка, впитывал идеи. Именно в этом райском для художников уголке расцвело национально-романтическое направление русского модерна. Интерес к родной стране и ее истории, поэтизация прошлого – все это нашло отражение в картинах обоих Васнецовых.

И если старший больше увлекался жанровыми полотнами, то младшего особенно притягивал пейзаж. Работы Аполлинария, прежде всего ранние, поражают сумрачным колоритом; он постепенно открывал для себя силу красок. Полотна дышат спокойствием, им свойствен крупный масштаб, чисто российский размах. Таковы изображения Урала и Сибири. Живописец еще в годы пребывания в Петербурге увлекся геологией и впоследствии не раз подходил к собственному ремеслу с ученой четкостью: тщательно фиксировал горы и леса, увиденные в путешествиях. На карте страны мастер карандашом отмечал посещенные места – всего около ста пунктов, в том числе в Крыму и на Кавказе.

Ему отменно удавались приглушенные «осенние» полотна, где много охры, кирпичных и землистых красок, где царствуют тишина и простор. Крайне любопытна такая его «самоидентификация»: «Я все-таки южанином в природе не буду и не изменю милому тихому северу, располагающему своими пейзажами на размышление, на грустные думы и глубоко меланхолические ощущения. Верен своей возлюбленной до гроба».

Одна из самых знаменитых картин – «Кама» (1895). Широкая река олицетворяет силу природы, ее воды текут неспешно, величественно. Изображая торжество естественного порядка, Васнецов, кажется, совсем забыл о человеке. Впрочем, приглядевшись, замечаешь: рыжий осенний лес частично вырублен, около неказистого домика дымится костер. Художник использовал сдержанные краски, передавая эпичность природы, ее древний и вечно живущий дух. Искусствовед Лидия Беспалова, написавшая о нем монографию, отмечала, что полотно ассоциируется со строками из стихотворения «Север» Николая Заболоцкого: «Едва течет в глубинах рек прекрасных / От наших взоров скрытая вода; / Где самый воздух, острый и блестящий, / Дает нам счастье жизни настоящей…»

Эта картина стала декларацией особого подхода к изображению природы. Аполлинарий Михайлович как бы отмежевался от творцов лирических пейзажей – например, Федора Васильева или Исаака Левитана. Он тяготел к тем авторам, которые исповедовали монументально-эпическое направление – Ивану Шишкину и Архипу Куинджи. Впрочем, в редких случаях все же обращался к лирике. Грустью пронизан опустевший дом с пожелтевшим садом («Покинутая усадьба», 1901): деревянная постройка с покосившейся дверью предстает аллегорией конца жизни, увядания. Или взять работу «Осень» (1910-е), где преобладает меланхолия: пустынная аллея, засыпанные сухими листьями скамьи, очертания дома за черными ветвями…

В ином ключе выполнена «Осенняя ветка» (1910-е). На заднем плане нарисован мужик, рубящий лес, от зрителя он наполовину скрыт золотой листвой, что подчеркивает второстепенность безымянного персонажа. Автор, смеясь, признавался, что он не горел желанием изображать людей из-за отсутствия необходимого мастерства. Однако истинная причина, скорее всего, крылась в другом: для него главным было величие русской природы – сдержанной, спокойной, прекрасной в своих незамысловатых осенних одеждах. Аполлинарий Михайлович без конца стремился к идеалу, признавался: «Картины мои поглощают меня всего, хотя разочарование в них отнимает еще больше времени».

Осенняя тема торжествовала на полотнах, созданных во второй половине его земного существования. В ту пору Васнецова занимало воссоздание облика древней Москвы. О времени года нередко можно догадаться лишь по косвенным признакам: скажем, в произведении «Улица в Китай-городе. Начало XVII века» (1900) – по преобладанию охристой гаммы. Он мечтал наполнить картины ароматом старины, максимально точно – как требовал его исследовательский ум – изобразить родную, аутентичную архитектуру северной, суровой, богатой лесными пространствами страны. Этим работам, что неудивительно, тоже присущ эпический масштаб. А московские улочки изображены так, что быстро убеждаешься: перед тобой подлинные свидетели глобальных, всемирно значимых исторических событий.

В гостях у сказителя
(Виктор Васнецов)

Анна Александрова

Виктор Васнецов родился в селе Лопьял Вятской губернии в семье потомственного священника. Вначале пошел по отцовским стопам, поступил в семинарию, однако, не окончив ее, уехал в Петербург, где учился у Ивана Крамского в Рисовальной школе общества поощрения художников, затем – в Академии художеств. Там же, в Северной столице, обвенчался с выпускницей Высших женских медицинских курсов Александрой Рязанцевой. Вскоре они перебрались в Первопрестольную.

Виктор Михайлович Васнецов (3 [15] мая 1848, Лопьял, Уржумский уезд, Вятская губерния, Российская империя – 23 июля 1926, Москва, СССР). Автопортрет (1873)

Свои впечатления от города, с которым оказалась связана его дальнейшая жизнь, мастер описывал так: «Когда я приехал в Москву, то почувствовал, что приехал домой, и больше ехать уже некуда. Кремль и Василий Блаженный заставили чуть не плакать, до такой степени все это веяло на душу родным, незабвенным». Васнецовы переезжали с одной съемной квартиры на другую, и за это время у них родилось пятеро детей. Лишь в 1893 году художник, накопивший после росписи Владимирского собора в Киеве приличную сумму, всерьез задумался о покупке земли.

Дом живописец проектировал сам, избрав популярный на рубеже XIX–XX веков неорусский стиль, что не удивительно: национальная тема в творчестве Виктора Михайловича была одной из главнейших.

Первый этаж изначально предназначался для жилья. Пришедший в дом-музей зритель сразу же попадает в большую, напоминающую допетровскую избу столовую. Интерьеры художник тоже проектировал лично. Здесь можно увидеть розово-зеленую печь, украшенную изразцами, которые были выполнены по эскизам гениального Врубеля. В центре – огромный сосновый стол, за ним собиралась семья художника. Вверху – электрическая лампа (сперва была керосиновая, но в 1911 году ее заменили на чудо технического прогресса).

Есть тут и другое технологическое новшество, скрытое за стилизованными под старину фасадами. Массивный сосновый буфет, напоминающий по стилю мебель средневековой северной Руси, в семье называли «самобранкой», поскольку через сделанные на задней стенке дверцы прямиком в столовую с кухни доставляли приготовленные блюда. Над буфетом прикреплена огромная, старинная, резная доска с крестьянского дома из Владимирской губернии. Считается, что ее подарили Илья Репин и Василий Поленов. Эта комната – одна из трех сохранивших оригинальное убранство. Две другие – гостиная и мастерская.

Рядом со столовой находятся покои жены и дочери Васнецова. Семья была набожной, поэтому красный угол отводился под святые образа. К примеру, в комнате Татьяны Викторовны можно увидеть икону XVII века «Богоматерь на престоле».

Затем гости дома-музея попадают в бывшую детскую, где сейчас находится посвященная творческой биографии Виктора Михайловича экспозиция. Среди прочего тут представлены фотографии пяти его братьев, в том числе Аполлинария, тоже ставшего известным художником, и талантливого резчика по дереву Аркадия (изготовленные им стулья по сей день находятся в столовой). Николай и Александр являлись педагогами, Петр – агрономом.

В зале можно увидеть написанные Виктором Васнецовым портреты братьев, а также эскизы к неосуществленным картинам (например, «Поймали воришку»; когда-то художник успешно проявил себя и в бытовом жанре). Здесь же показана абрамцевская керамика. Переехав в Москву, Виктор Михайлович познакомился с семьей Саввы Мамонтова и под влиянием царившей в усадьбе купца волшебной атмосферы обратился к былинным и сказочным сюжетам. Знаменитого мецената Васнецов характеризовал с особенной теплотой: «Таких людей, как Савва Иванович, сегодня нами вспоминаемый, особенно следует ценить нам, русским, где Искусство, увы, потеряло связь с родной почвой, питавшей его в былые времена. Нужны личности не только творящие в самом Искусстве, но и творящие ту атмосферу и среду, в которой может жить, процветать, развиваться и совершенствоваться Искусство. Таковы были Медичи во Флоренции, Папа Юлий II в Риме и все подобные им творцы художественной среды в своем народе». По эскизу Виктора Васнецова в усадьбе была возведена церковь Спаса Нерукотворного, где впоследствии венчались Василий Поленов и его жена Наталья Якунчикова.

Развитие фольклорной темы в творчестве хозяина дома можно проследить в следующем зале – бывшей классной. Тут привлекает всеобщее внимание вариант знаменитого полотна «Витязь на распутье». Автор полотна говорил: «Как я стал из жанриста историком (несколько на фантастический лад) – точно ответить не сумею. Знаю только, что во время самого ярого увлечения жанром, в Академические времена в Петербурге, меня не покидали неясные исторические и сказочные грезы».

Огромная гостиная всецело погружает в сказку. Висящая над лестницей старинная кольчуга соседствует с большущим, стоящим в центре парадной залы столом. Украшенная двуглавым орлом столешница была приобретена Васнецовым в антикварной лавке. Два дубовых буфета изготовил по его эскизу брат Аркадий. До сих пор исправны настенные часы, переливчато отбивающие каждые 15 минут. Этот зал видел Репина и Поленова, Сурикова и Нестерова, Чехова и Серова, Горького и Шаляпина. Гости не уставали дивиться отменному вкусу хозяина, а сам художник утверждал: «Да и каким бы образом могла развиваться наша национальная художественная промышленность, когда мы – так называемые образованные классы – из всех сил стараемся походить на иностранцев даже во всех мелочах жизни с потерей всякого чувства меры и должных границ. С редкой энергией и стремительностью мы меняем свое родное, иногда прекрасное, на чужое, сомнительного достоинства, а иногда и плохое. Живем мы в домах, устроенных по европейскому образцу, одеваемся по модам французским, едим, пьем, как французы, англичане, итальянцы. Посуда, утварь, мебель, вся домашняя обстановка – все чужое. Где же найдется уголок для самостоятельного, национального русского художественного творчества? Где благоприятствующие этому условия? Француз, немец, итальянец, англичанин, без сомнения свое, основанное на вековой творческой жизни и деятельности, исполнит лучше и совершеннее, и нам, стремящимся во что бы то ни стало жить по-ихнему, остается только перенимать и перенимать без всякой надежды создать свое лучшее и с роковой неизбежностью оставаться всегда позади своих образцов. А между тем, если бы исторически явились благоприятные условия для развития самостоятельного русского национального творчества в области художественной промышленности и вообще искусств, то наша роль и значение среди других народов в этом отношении были бы огромны и соперничество их нас так бы не угнетало».

На втором этаже дома находится особенное, можно сказать, сакральное пространство – мастерская, куда при жизни хозяина допускались немногие. Огромный светлый зал с окнами в сад в течение трех десятков лет служил для него творческой лабораторией. Здесь были созданы (или завершены) многие шедевры: «Сирин и Алконост. Песнь радости и печали», «Царь Иван Васильевич Грозный», «Богатыри», над которыми художник работал в течение многих лет. Все эти шедевры теперь находятся в собрании Третьяковской галереи. В пространстве мастерской экспонируются другие работы художника, например, «Архангел Михаил» – отклик на страшные события Первой мировой: Васнецов изобразил полководца Небесных Сил, поражающего копьем-молнией князя тьмы; внизу – залитый электрическим светом город, этим мастер словно хочет показать, что борьба за души людей вечна, продолжается здесь и сейчас.

Также в мастерской можно видеть «Поэму семи сказок» – живописный цикл, включающий картины «Спящая царевна», «Сивка-Бурка», «Баба-Яга» «Ковер-cамолет», «Кащей Бессмертный», «Царевна-Несмеяна», «Царевна-лягушка». За год до кончины именитый художник писал сыну: «А я по мере сил и понемногу двигаю свои сказки – вернее, варианты на русские сказки. В зимнее время приходится работать не более 2–3 часов в день. Хоть на воробьиный шаг, а работа двигается, и то – слава Богу».

Завершает экспозицию написанный дочерью Татьяной портрет хозяина дома (в красном берете, который был непременным атрибутом великого живописца), а также последняя работа самого Васнецова – портрет его друга Михаила Нестерова (эту картину Виктор Михайлович закончить не успел). Мастер оставил потомкам не только свои великие произведения, но и глубокие личные наблюдения: «Счастлив всякий, кому удастся посадить и вырастить хоть маленькое семечко добра и красоты в родной земле. Свое прекрасное, родное, выросшее и расцветшее полным цветом даст плоды и для всего человечества – тоскует теперь русская душа по добру и красоте!»

Этот двухэтажный дом с деревянной, напоминающей сказочный терем пристройкой находится в самом сердце Москвы, «в пяти минутах» от шумного Садового кольца. Неподалеку проносятся кавалькады автомобилей, назойливо мигают рекламные щиты, а здесь – тишина, покой, вековые дубы в садике и старинное подворье Свято-Троицкой Сергиевой лавры по соседству.

Дом с мастерской великий русский художник Виктор Васнецов построил для себя еще в 1894 году, а в 1953-м по воле наследников тут открылся музей, являющийся ныне филиалом Государственной Третьяковской галереи. Посетить необычный особняк в центре столицы и ощутить себя гостем известнейшего художника может в наше время каждый.