Текст книги "Великие реалисты и не только… Лучшие художники послепетровской России"

Благонамеренный академист
(Евгений Лансере)

Анна Александрова

Этот мастер представлял сразу две знаменитые творческие династии – Бенуа и Лансере. Казалось, его судьба решена была с рождения. Однако трагические события XX века вмешались в жизнь богатого на таланты семейства: Евгений Лансере потерял в тюрьмах-лагерях любимого брата, навсегда расстался с сестрой, эмигрировавшей во Францию Зинаидой Серебряковой, а сам, несмотря на признание и награды, так и не сумел стать своим в Стране Советов.

Евгений Евгеньевич Лансере (23 августа [4 сентября] 1875, Павловск, Санкт-Петербургская губерния – 13 сентября 1946, Москва)

В его родословной очевиден французский след. Прадед со стороны отца, Пауль Лансере, был майором наполеоновской армии, получил русское подданство. Отец, Евгений Александрович, не имея художественного образования, стал выдающимся скульптором-анималистом: его работы хранятся ныне в Третьяковке и Русском музее.

Прадед со стороны матери, Луи-Жюль Бенуа, появился на свет в крестьянской семье под Парижем. В 1794 году из-за революционных событий уехал в Россию. Новая родина приняла его весьма радушно: у императрицы Марии Федоровны он стал главным кондитером. Сын этого гастронома, известный архитектор Николай Бенуа, построил немало зданий в Петергофе (Императорские главные конюшни, фрейлинские корпуса, почту и вокзал), видоизменил в центре Петербурга Гостиный двор, а женился на дочери прославленного строителя Мариинского театра Альберта Кавоса Камилле.

Их сыновья также увлеклись искусством. Леонтий пошел по стопам отца, проектировал церкви в неорусском стиле, возводил здания в духе неоклассицизма и модерна, Альберт был одним из основателей Общества русских акварелистов, Александр стал известным критиком, идеологом художественного объединения «Мир искусства», оставил подробные воспоминания, в том числе о своей семье:

«Русской крови… в нас нет даже и в гомеопатической дозе, но это не помешало нам стать „вполне русскими“, и не только по подданству и по языку (вот я и эти свои воспоминания предпочитаю писать по-русски – ибо это мой родной, наиболее мне свойственный язык), но и по бытовым особенностям и по некоторым свойствам нашего характера… Вполне естественно, что наиболее русским стал с годами, не изменяя нашему общему космополитизму, тот из моих братьев, который, благодаря своему браку, породнился с чисто русскими людьми, – это брат Людовик, Луи, или, как его называли на более русский лад, Леонтий. Все остальные женились или выходили замуж за лиц иностранного происхождения, старшая сестра за англичанина, младшая за француза, трое братьев женились на немках, один женился на своей кузине – на итальянке, но с примесью русской крови».

Екатерина Бенуа (та, что связала свою судьбу с французом) в молодости пробовала себя в графике, а ее избранником стал скульптор-анималист Евгений Лансере. У них родились шестеро детей, из которых трое продолжили художественную династию: будущая знаменитость Зинаида Серебрякова, Николай (станет архитектором) и Евгений Лансере-младший. Глава семейства умер рано, не дожив до 38 лет. Осиротевшая семья перебралась из своего имения Нескучное Харьковской губернии в Санкт-Петербург, к отцу Екатерины Николаевны. Трехэтажное каменное здание на углу Никольской улицы и Екатерингофского проспекта называли «Дом Бенуа у Николы Морского».

«То обстоятельство, что дом Бенуа был нашим „родительским“ домом в полном смысле слова, сыграло значительную роль во всем моем начальном мировосприятии, приблизительно такую же роль, какую играют для других людей родовые усадьбы или замки, – вспоминал Александр Николаевич. – В смысле своего кубического содержания дом Бенуа, помещавшийся по Никольской улице (впоследствии переименованной в улицу Глинки) под номером 15, мог, во всяком случае, вполне сравниться со средней величины замком, а так как в известный момент значительная часть его четырех этажей была занята разными членами семьи нашей, то в целом это и составляло род семейной твердыни или патриархального клана… Наконец, будучи домом старым, уже обретавшим в своих стенах моих прародителей, он был напитан атмосферой традиционности и представлял собой какую-то „верность во времени“. Не я и не „мы“ только находили в этой „крепости“ свое убежище, но здесь уже жили и папа с мамой, и дедушка с бабушкой. Почти сто лет назад владели они все этим домом – срок для мальчика огромный, в особенности в городе Петербурге с его всего двухсотлетним прошлым». Подобная атмосфера – с книгами, которыми были уставлены полки, старинными гравюрами на стенах – идеально подходила для впечатлительного ребенка. Тем более, Женю окружали талантливые родственники. Дядя Шура Бенуа признавался: «Я особенно был доволен тем, что под одной крышей со мной теперь оказался мой любимый племянник Женя или Женяка Лансере, очень рано начавший обнаруживать необычайное художественное дарование. Беседы с этим очаровательным, нежным и в то же время исполненным внутренним горением отроком постепенно стали превращаться для меня из мимолетных развлечений в какую-то необходимость».

Для повзрослевшего «Женяки», Евгения Лансере, Петербург стал главным источником вдохновения. В дневнике, который художник будет вести на протяжении многих лет, он написал: «Ворота морских складов в Новой Голландии – по-моему, одно из лучших зданий СПб. Красиво и просто, величественно, крепко, настоящее здание для Петербурга: оно особенно красиво в дождь, туман, сумерки, так же, как и Исаакий (он не так хорош с солнцем)».

Несколькими месяцами ранее 17-летний Евгений поступил в рисовальную школу «Общества поощрения художеств», а по ее окончании уехал за границу. Учился в частных академиях Кларосси и Жюлиана в Париже, путешествовал по Европе. В Россию вернулся в 1898-м и представил на организованной Сергеем Дягилевым выставке иллюстрации к книге Екатерины Балобановой «Легенды о старинных замках Бретани».

Эти рисунки, выполненные в духе объединения «Мир искусства», ознаменовали начало сотрудничества с Александром Бенуа и его единомышленниками. Евгений Лансере регулярно участвовал в выставках «мирискусников», оформлял номера их журнала. Много работал в книжной иллюстрации, откликался и на актуальные политические темы, к примеру, стал одним из авторов сатирического, издававшегося при участии Максима Горького журнала «Жупел». После его закрытия пытался выпускать антимонархический еженедельник «Адская почта», но в свет вышло лишь три номера.

В 1907 году впервые сделал шаг навстречу Мельпомене, вместе с дядей Шурой создавал декорации для «Старинного театра». В 1912-м выполнил иллюстрации к толстовскому «Хаджи-Мурату»: книга вышла с купюрами (цензоры убрали критику Николая I и один из рисунков), полный вариант будет опубликован только в 1941 году.

Предреволюционный период оказался для Евгения Лансере весьма насыщенным. Он заведовал художественной частью на Императорском фарфоровом заводе, получил звание академика Академии художеств, ездил на фронт военным корреспондентом. Голодные и опустошительные для страны годы, с 1917-го по 1919-й, провел в Дагестане. В 1920-м как художник сотрудничал с Добровольческой армией Антона Деникина.

1920-е, а также половину 30-х Евгений Евгеньевич прожил в Грузии. Здесь, как видно, дышалось легче, чем в русских столицах. В 1922-м в Тифлисе была создана Академия художеств, и Лансере стал профессором. Совершил множество экспедиций на Кавказе, ездил в Сванетию, откуда привез дневниковые записи и зарисовки. В 1927-м на полгода отправился в командировку в Париж, но в итоге счел нужным вернуться в СССР.

В 1931-м был арестован его брат Николай за «шпионаж в пользу Франции» (приговорен к 10 годам лишения свободы). Евгений Лансере записал тогда в дневнике: «Открытка от Таты о приговоре Коле. 10 лет работ. Сволочи. Все глубже проникаюсь сознанием, что мы порабощены подонками народа, хамами; грубость, наглость, непонимание и недобросовестность во всем, совершенно невообразимые при других режимах».

В 1935 году брата досрочно освободили, но уже в 1938-м опять взяли под стражу и приговорили к пяти годам лагерей, вновь обвинив в шпионаже. Полгода Николай Евгеньевич пробыл в Воркутлаге, в 1941-м был этапирован в Саратов, где в мае 1942-го умер в тюремной больнице. Евгений Лансере оставил в своем дневнике такую запись: «Милый и чудный человек, неповинно замученный тысячу раз проклятым режимом, проклятыми „установками“ и „директивами“ сволочной шайки».

Евгений Евгеньевич так и не смог принять советский строй: «Невероятное оскудение. Конечно, это система – довести всех и все до нищеты: нищими и голодными удобно управлять… Так все противно, все отравлено халтурою, шаблоном, фальшью».

Почему же, несмотря на отсутствие симпатий к режиму, Лансере оставался успешным, получал заказы? Возможно, потому, что его эстетические взгляды во многом были близки господствовавшим в стране вкусам, хотя последователем соцреализма он не стал. Художник признавался: По существу я благонамеренный академист, враг всякого бунтарства и новаторства ради новаторства; всего более меня влечет «чистота, точность формы».

Даже постимпрессионисты казались ему слишком смелыми: «Перелистываю „Историю живописи“ Бенуа; обидно, что он „считается“ с кубистами, с Сезанном, Гогеном… Мои боги Менцель, прерафаэлиты (ну и „старики“)… А что Гоген, кроме удачной пестроты?»

В 1933-м давний друг Лансере архитектор Алексей Щусев уговорил его вернуться в Москву и выбил квартиру в Милютинском переулке (где, кстати, до сих пор живут представители славного рода). Годы в столице оказались заполнены важными событиями. Евгений Евгеньевич оформил в Малом театре спектакль «Горе от ума», расписал залы Казанского вокзала и плафон ресторана гостиницы «Москва», сделал майоликовые панно для станции «Комсомольская-радиальная».

В 1942-м он начал работать над станковой серией «Трофеи русского оружия», состоявшей из пяти картин на историческую тему. Эти произведения были показаны на масштабной выставке «Великая Отечественная война» в Третьяковской галерее. В 1943-м Евгения Лансере наградили Сталинской премией второй степени, через два года присвоили ему звание народного художника РСФСР. К сожалению, многие задумки осуществить не удалось – например, создание мозаичного фриза для зала искусств на Всемирной выставке в Нью-Йорке (1938), оформление интерьеров Большого зала Дворца Советов (1938–1941).

Казалось, окончание Великой Отечественной принесло немало надежд, в том числе на потепление отношений между Советским Союзом и странами Запада. Еще 18 мая 1945-го Евгений Евгеньевич писал Серебряковой в Париж: «Теперь, когда завершилась победою эта ужасная война, мы все верим, что установится связь с вами всеми, такими далекими и такими близкими, а может быть, и увидимся».

Его мечта, увы, не осуществилась, 13 сентября 1946 года Евгений Лансере умер. Похоронили художника на Новодевичьем кладбище в Москве.

Природный талант
(Исаак Левитан)

Анна Александрова

Исаак Левитан вошел в историю искусства как художник, открывший миру русский пейзаж. Природа, которой живописцы отводили прежде декоративную роль, в его работах вышла на первый план. Обладавший особым даром мастер не принадлежал, в сущности, ни к передвижникам, ни к «мирискусникам», являясь, по словам Михаила Нестерова, «полноценным человеком» и «верным товарищем-другом».

Исаак Ильич Левитан (18 [30] августа 1860 или 3 [15] октября 1860, Кибартай, Царство Польское или Кедайняй, Ковенская губерния – 22 июля [4 августа] 1900, Москва)

Будущий мэтр родился в обедневшей еврейской семье. Отец с матерью умерли рано – когда Исаак обучался в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Знавший его с юных лет Михаил Нестеров в своих мемуарах об этом поведал так: «Талант в самом деликатном возрасте своем встретился с жестокой нуждой. Бедность – спутница больших истинных дарований… Левитан сильно нуждался, про него ходило в школе много полуфантастических рассказов. Говорили о его большом даровании и о великой его нужде. Сказывали, что он не имел иногда и ночлега. Бывали случаи, когда Исаак Левитан после вечерних классов незаметно исчезал, прятался в верхнем этаже огромного старого дома Юшкова, где когда-то, при Александре I, собирались масоны, а позднее этот дом смущал московских обывателей „страшными привидениями“. Вот здесь-то юный Левитан, выждав последний обход опустелого училища солдатом Землянкиным, прозванным „Нечистая сила“, оставался один коротать ночь в тепле, оставался долгий зимний вечер и долгую ночь с тем, чтобы утром, натощак, начать день мечтами о нежно любимой природе».

Поначалу этот голодный мечтатель занимался в натурном классе у Василия Перова. Затем попал в пейзажный, к Алексею Саврасову, у которого Исаак научился главному – ценить неброскую красоту русской природы. Наставник полагал, что следует как можно чаще бывать на пленэре – чтобы получались реалистичные, невыдуманные пейзажи. Художник Василий Бакшеев впоследствии рассказывал: «Талант Левитана уже в эти годы встречал со стороны товарищей всестороннее признание. Студенты училища стремились любой ценой приобрести даже эскизные работы начинающего художника… Помню, например, даровитый студент Часовников носил приобретенные им карандашные наброски Левитана в виде ладанки на шее, показывая их товарищам, как величайшую драгоценность».

«Левитану давалось все легко, – отмечал Нестеров, – тем не менее, работал он упорно, с большой выдержкой». Об особой требовательности живописца к себе упоминал и Бакшеев: «Помню, однажды показывает он мне пейзаж, изображающий поле, усеянное цветами, написанное при ярком солнечном освещении. „Вот, – сказал он при этом, – не могу справиться: яркое солнце, но нет предметов, дающих тень, а солнце без тени передать трудно“. Долго он бился над этим пейзажем и, в конце концов, не добившись желаемого эффекта, уничтожил его. Таков был, между прочим, конец многих работ Левитана, не удовлетворявших его самого».

По свидетельствам современников, он отличался совершенно особой чувствительностью. Да и сам в этом признавался: «Я бы хотел выразить грусть, она разлита в природе. Это какой-то укор нам». А вот какие воспоминания оставил учившийся в МУЖВЗ Константин Коровин: Левитан часто впадал в меланхолию и часто плакал. Иногда он искал прочесть что-нибудь такое, что вызывало бы страдание и грусть. Уговаривал меня читать вместе. «Мы найдем настроение, это так хорошо, так грустно – душе так нужны слезы».

Юные живописцы в ту пору близко подружились, несмотря на разницу темпераментов. Коровин в отличие от товарища «любил солнце, радость жизни, цветы, раздолье лугов», о Левитане позже вспоминал с легкой, добродушной иронией: «Я разделял его созерцание, но не любил, когда он плакал.

– Довольно реветь, – говорил я ему.

– Константин, я не реву, я рыдаю, – отвечал он, сердясь на меня.

Но делался веселей».

Сполна оценить красоту «невзрачной» средней полосы ему, надо полагать, помогли как раз эти, отмеченные друзьями душевные качества. Строгий и беспощадный ко многим критик Александр Бенуа считал, что живописцу удалось вывести тему русской природы на новый уровень: «Да и вся поэзия Левитана, в чем, в сущности, она заключается? Повседневные, почти убогие жалкие темы; большая дорога, лесок, весна, талый снег – разве не писалось все это и до него, не будет ли писаться до бесконечности, до полного пресыщения? Мало ли у нас было правдивых художников за последние 20 лет, мало ли непосредственных этюдов? Однако расстояние между Левитаном и другими огромное – целая незаполнимая пропасть. Левитан – истина, то, что именно нужно, то, что именно любишь, то, что дороже всего на свете… Картины Левитана не виды местностей, не справочные документы, но сама русская природа с ее неизъяснимо тонким очарованием, тихая, скромная, милая русская природа».

«Говорят – нужно ехать в Италию, только в Италии можно стать художником, – не то сетовал, не то возмущался Исаак Ильич. – Но почему? Чем пальма лучше елки? Почему – не знаю. На вокзалах, в ресторане, на столах всегда жалкие пальмы. Как странно это… Мне говорят близкие – напиши дачи, платформу, едет поезд или цветы, Москву, а ты все пишешь серый день, осень, мелколесье, кому это надо? Это скучно, это – Россия, не Швейцария, какие тут пейзажи? Ой, я не могу говорить с ними».

Важную роль в его творчестве сыграли, как ни странно, поездка в Европу и знакомство с тамошними художниками, в том числе с барбизонцами, апологетами реалистического пейзажа. Бенуа об этом писал: «Стало очевидно, что не каульбахи и дела-роши – главные фигуры искусства XIX века, а скромные, долгое время едва замеченные художники: Милле, Коро, Руссо, Дюпре, Добиньи и Труайон. В то же путешествие Левитан познакомился и с произведениями Моне, Бёклина и новейших голландцев. Внимательно, со всей страстью человека, вырвавшегося из спертого воздуха темницы на вольный свет, всматривался Левитан в живое, незнакомое ему до тех пор искусство Запада, и, поняв его, он мало-помалу стал разбираться и в самом себе. Все это нисколько не умаляет его значения. Ведь и барбизонцы не стоят особняком в истории, ведь и у них есть длинный ряд предков, начиная с Мишеля, Констебля и Бонингтона, кончая бесподобными миниатюристами XIV века, которые иллюстрировали „livre d’heures“ герцога Бepрийского. Левитан – равноправный член этой древней международной семьи, художник сам по себе, чудный и гениальный, принесший свой камень к общему зданию, такой же крепкий и прекрасный, как камни всех прочих».

Рассуждая о том, как знакомство с западной живописью помогло нашему гению найти свой язык, искусствовед пояснил: «Левитан не барбизонец, и не голландец, и не импрессионист, и не все это, вместе взятое. Левитан – художник русский, но не в том Левитан русский, что он из каких-либо патриотических принципов писал русские мотивы, а в том, что он понимал тайную прелесть русской природы, тайный ее смысл, понимал только это, зато так, как никто. Левитан после 1889 года не раз путешествовал по Европе. Был он и в Швейцарии, и на юге Франции, и отовсюду, из всех этих чудных местностей, он привозил превосходные, необычайно верные и колоритные этюды. Однако какими холодными, пустыми кажутся эти пейзажи Левитана рядом с излюбленными его темами: с выгорелыми оврагами, серебристыми ручейками, серыми березами, светлым, чахлым русским небом! Быть выразителем своей страны не так-то легко, не так-то просто. Во всей русской живописи лишь 3–4 художника обладали этим даром. Левитан, Валентин Серов, Конст. Коровин и отчасти Нестеров – вот мастера, сумевшие передать истинную красоту русской природы; до них – одинокая картина Саврасова да некоторые „фоны“ в картинах Венецианова. Все остальные художники или только искали и не находили этой красоты, или же относились к родной природе с пренебрежением, одевали русский пейзаж в дюссельдорфский наряд, или, наконец, по-ремесленному тупо списывали виды».

Еще одним источником вдохновения стала Волга. Особенно полюбился Плёс, который Исаак Ильич открыл для себя в 1888 году, во время путешествия с художницей Софьей Кувшинниковой. Поездки в Поволжье способствовали переходу на иной, еще более высокий уровень. Михаил Нестеров отмечал: «Совершенно новыми приемами и большим мастерством поражали нас этюды и картины, что привозил в Москву Левитан с Волги. Там, после упорных трудов, был окончен „Ветреный день“ с нарядными баржами на первом плане. Тот этюд-картина нелегко дался художнику. В конце концов „Ветреный день“ был окончен, и, быть может, ни одна картина, кроме репинских „Бурлаков“, не дает такой яркой, точной характеристики Волги».

Бенуа указывал на то, что широкую известность художнику принесла картина «Тихая обитель» (1890), также написанная после поездки по укромным приволжским местам: «В первый раз Левитан обратил на себя внимание на Передвижной выставке 1891 года. Он выставлялся и раньше, и даже несколько лет, но тогда не отличался от других наших пейзажистов, от их общей, серой и вялой массы. Появление „Тихой обители“ произвело, наоборот, удивительно яркое впечатление. Казалось, точно сняли ставни с окон, точно раскрыли их настежь, и струя свежего, душистого воздуха хлынула в спертое выставочное зало, где так гадко пахло от чрезмерного количества тулупов и смазных сапог».

Многие полагают, что он не любил изображать людей. К примеру, на картине «Осенний день. Сокольники» (1879) женскую фигуру рисовал Николай Чехов, брат Антона Павловича. Хранитель отдела графики XVIII – начала XX века Государственной Третьяковской галереи, исследователь Нина Маркова отмечает: известно чуть более десятка написанных им портретов. А Софья Кувшинникова по этому поводу говорила: «У него нередко являлось стремление к портретам, и они иногда выходили у него интересными». Можно вспомнить, в частности, изображение маленькой Нади Яковлевой (1880).

Вставать в дружные, сплоченные ряды и отстаивать «нерушимые» принципы какой-либо творческой группировки – будь то Товарищество передвижных художественных выставок или общество «Мир искусства» – ему не хотелось вовсе. Михаил Нестеров, также ощущавший свою инаковость, вспоминал: «Нам было ясно, что ни там, ни тут мы были „не ко двору“. На Передвижной многое нам было не по душе, не лучше было дело и у Дягилева: мы оба были „москвичами“, дягилевцы были „петербуржцы“; быть может, это, а быть может, и еще кое-что другое, трудно уловимое, отделяло нас от „Мира искусства“ с его „тактическими“ приемами и соображениями… Мы очень ценили и понимали, что появление „великолепного“ Сергея Павловича и его „Мира искусства“ было необходимо. В первый его период мы были на его стороне, позднее же из нас, москвичей, вошедших в ряды „Мира искусства“, до конца остался там лишь Серов. Не раз приходило нам в голову уйти из обоих обществ, создать нечто самостоятельное, привлечь к делу наиболее даровитых молодых наших собратьев, а если бы таковые с нами не пошли – устраивать самостоятельные периодические выставки картин Левитана и Нестерова».

Однако тем планам осуществиться было не суждено. Гениальный, успешный, очень привлекательный внешне художник (как писал Нестеров, «появление Левитана в Большом театре, красивого своей серьезной восточной красотой, останавливало на себе внимание многих, и не одно сердечко, полагаю, билось тогда трепетно, учащенно») оказался серьезно болен. У него, еще даже не достигшего 40-летнего возраста, диагностировали опасное, неизлечимое заболевание.

«Перед нами Левитан, признанный, любимый. С него пишет прекрасный, очень похожий портрет Серов, лепит тогда молодой скульптор Трубецкой статуэтку, и все же Левитана надо назвать „удачливым неудачником“. Что тому причиной? Его ли темперамент, романтическая натура или что еще, но художник достиг вершины славы именно в тот час, когда незаметно подкралась к нему тяжелая болезнь (аневризм сердца)… Красивый, талантливый юноша, потом нарядный, интересный внешне и внутренне человек, знавший цену красоте, понимавший в ней толк, плененный сам и пленявший ею нас в своих произведениях. Появление его вносило аромат прекрасного, он носил его в себе. И женщины, более чуткие к красоте, не были равнодушны к этому „удачливому неудачнику“. Ибо что могло быть более печальным – иметь чудный дар передавать своею кистью самые неуловимые красоты природы и в самый расцвет своего таланта очутиться на грани жизни и смерти. Левитан это чувствовал и всем существом своим судорожно цеплялся за жизнь, а она быстро уходила от него», – сокрушался друг и товарищ Михаил Нестеров.

Великий русский пейзажист умер в 1900 году, на пике успеха, в расцвете творческих сил. Этот факт печален вдвойне оттого, что, по словам критика Сергея Маковского, «именно теперь ему открылось, как надо писать».