Текст книги "Истоки современной политической мысли. Том 1. Эпоха Ренессанса"

Возникновение гуманизма

Хотя между первыми книгами-советами для подеста и позднейшим развитием политической риторики в среде ренессансных гуманистов есть определенная преемственность, было бы неверно представлять ее в виде простой линии, связующей эти интеллектуальные традиции. Необходимо принимать во внимание новую, подчеркнуто гуманистическую риторическую теорию, импортированную в Италию из Франции во второй половине XIII в., которая прервала и трансформировала конвенции Ars Dictaminis (Kristeller 1965, p. 4).

Перемены в изучении риторики в Италии были следствием той идеи, что обучать предмету следует не только посредством освоения правил (artes), но также посредством чтения доступных классических авторов (auctores) и подражания им. До сих пор учебный план Ars Dictaminis, как выразился Питоу, по своей утонченности напоминал бизнес-курс (Paetow 1910, p. 67). Основной упор делался на освоение правил композиции; мало внимания уделялось собственно «гуманистической» программе, уже востребованной к тому времени во французских кафедральных школах, – тому изучению древних поэтов и ораторов, которое требовало видеть в них образцы наилучшего литературного стиля (Haskins 1929, p. 170; Banker 1974, p. 154). Сугубо практический подход восторжествовал в Болонье при Бонкомпаньо да Синья. Он открыто нападал на французский метод преподавания риторики посредством auctores как суеверный и ложный (Wieruszowski 1971c, p. 594). В начале своего учебника «Пальма» он бахвалится тем, что «не помнит, что когда-либо читал Цицерона» в качестве руководства по риторическому мастерству (Boncompagno da Signa 1894, p. 106)[29]29
  Как видно из контекста, Бонкомпаньо хочет сказать, что он никогда не читал Цицерона со своими учениками, а не то, что он никогда не читал самого Цицерона, как, по-видимому, считают Питоу и Мерфи (Paetow 1910, p. 17; Murphy 1974, p. 254). Можно также утверждать, что Мерфи слишком пренебрежительно относится к фигуре Бонкомпаньо. Ср. другое отношение к нему: Paetow 1910, p. 74–79; Wieruszowski 1971c, p. 426; Wieruszowski 1971d, p. 594.


[Закрыть]. Из его сочинения явствует со всей очевидностью, что он относился к своему предмету исключительно практически. Одно из его учебных пособий, «Мирра», полностью посвящено правилам составления завещаний; в другом, «Кедр», его интересует, как правильно составлять местные статуты и ордонансы (Paetow 1910, p. 76).

Хотя подход Бонкомпаньо стал общепринятым, альтернативная и более гуманистическая традиция обучения риторики никогда не исчезала полностью. Она продолжала сохраняться даже в Италии в некоторых грамматических школах и расцвела во Франции в течение XIII в. (Wieruszowski 1971c, p. 423; Wieruszowski 1971d, pp. 601–604). Одним из ее главных центров, несмотря на подъем схоластики, оставался Парижский университет (Rand 1929, pp. 256, 266). Здесь ведущим диктатором был Иоанн из Гарланда, преподававший Ars Dictaminis непрерывно с 1232 г. до своей смерти, наступившей двадцать спустя. Его метод обучения был прочно привязан к классическим текстам, причем стихи и речи рассматривались им в качестве примеров хорошего риторического стиля (Paetow 1910, pp. 17, 85). Однако передовым центром обучения риторики в гуманистическом духе был Орлеан. Здесь главным мастером Ars Dictaminis был Бернар из Менга, начавший свою карьеру около 1200 г. Он также настаивал на тесной связи между риторикой и литературой на латинском языке и установил традицию обучения, основанную не на объяснении риторических правил, но на обсуждении «О нахождении» Цицерона и псевдоцицероновского трактата «О теории публичной речи» (Haskins 1929, p. 191; Banker 1974, p. 154)[30]30
  Так в англоязычной традиции принято называть трактат, известный у нас как «Риторика для Геренния» (Rhetoricon ad Herennium), написанный предположительно в 86–82 гг. до н. э. – Прим. пер.


[Закрыть].

Во второй половине XIII в. ряд ведущих итальянских мастеров риторики обучался во Франции. Там они усвоили другой подход к предмету и, вернувшись домой, стали распространять новые методы преподавания в итальянских университетах. Первым пошел по этому пути Жак де Динан. Он начинал изучать риторику и латинскую литературу во Франции и к концу XIII в. прибыл в Болонью как преподаватель Ars Dictaminis (Wilmart 1933, pp. 120–121). Трактат по Ars Arengendi, который он написал вслед за этим, был связан с его преподавательской деятельностью и почти полностью сделан по образцу псевдоцицероновской «Теории публичной речи» (Wilmart 1933, pp. 113– 114; Banker 1974, p. 154). Но наиболее значительным первопроходцем был Брунетто Латини (ок. 1220–94). После победы сиенцев при Монтаперти, приведшей к изгнанию его из Флоренции, он перебрался во Францию в 1260 г. (Carmody 1948, p. xv). Там он впервые познакомился с риторическими сочинениями Цицерона и изучал его теоретические трактаты об искусстве риторики (Wieruszowski 1971d, p. 618). Вернувшись во Флоренцию в 1266 г., он придал более литературный и классический вкус своим сочинениям по Ars Dictaminis. Он не только создал первую итальянскую версию трех главных публичных речей Цицерона, он перевел и откомментировал его трактат «О нахождении», о котором он отзывался как о величайшем произведении по риторике из написанных когда-либо (Davis 1967, pp. 423, 432; East 1968, p. 242).

Метод изучения Ars Dictaminis через классических авторов вскоре утвердился в качестве господствующего. Это коснулось даже Болоньи, бывшей до сих пор центром наиболее практического и даже филистерского подхода к риторическому искусству. Уже в 1270-е гг. Фра Гвидотто из Болоньи перевел «Теорию публичной речи» на итальянский и использовал ее как руководство для обучения Ars Dictaminis (Wieruszowski 1971b, p. 370–371). Примерно тогда же Боно да Лукка положил в основу своего преподавания в Болонье тот принцип, что все обучение риторике «должно черпаться из Цицеронова кладезя» (Wieruszowski 1971b, p. 364). Это новое движение достигло своего зенита в начале XIV в. с появлением классического трактата Джованни ди Бонандреа «Краткое введение в искусство написания писем», ставшего воплощением нового гуманистического подхода (1296–1321) (Murphy 1971a, p. 63). Он был почти полностью основан на «Теории публичной речи» и, согласно Бэнкеру, сразу же доставил его автору «исключительное положение в преподавании риторики» не только в Болонье, но и в других итальянских университетах (Banker 1974, p. 159).

Как только преподавание риторики стало основываться на изучении классических образцов и авторитетов, в итальянских университетах началось другое значительное интеллектуальное движение. Некоторые студенты, приступившие к Ars Dictaminis просто в рамках общей юридической подготовки, стали все больше интересоваться классическими поэтами, ораторами, историками, которых они призваны были рассматривать в качестве образцов хорошего риторического стиля. Иначе говоря, они стали воспринимать этих авторов не просто как мастеров различных стилистических ухищрений, но как серьезных литераторов, достойных отдельного изучения и почитания[31]31
  См. Ullman 1941, p. 218; Wieruszowski 1971d, p. 620. Эта связь между Ars Dictaminis и возникновением гуманизма содержит ответ на вопрос Вейсса, почему среди ранних гуманистов было так много юристов. Ср. Weiss 1947, pp. 4–6.


[Закрыть]. Усердие, с которым эти юристы начала XIV в. брались изучать классиков ради их литературных достоинств, а не просто ради пользы, дает право считать их первыми настоящим гуманистами – первыми писателями, меж коими, по словам Салютати, «воссиял свет» посреди всеобщего мрака их века.

Как замечает Салютати в своем панегирике этим первым ревнителям возрождения литературы, двумя центрами, в которых лучи гуманизма засияли особенно ярко, были города Ареццо и Падуя. Существует немного прямых свидетельств о первых ростках гуманизма в Ареццо, поскольку произведения Джери, выдающегося поэта и ученого того времени, почти полностью утрачены (Wieruszowski 1971c, p. 460). Но нет никаких сомнений относительно собственных достоинств, а также большой исторической значимости круга так называемых предгуманистов, существовавшего в Падуе в начале XIV в. (Weiss 1947, p. 6). Первой по важности фигурой из этого круга был Ловато Ловати (1241–1309), о котором сам Петрарка в книге «О достопамятных делах» заметил, что он, «бесспорно, был величайшим поэтом нашей страны на то время» (Petrarch 1945, p. 84). Его главная заслуга была в том, что он возродил трагедии Сенеки и изучил их метрические эффекты (Weiss 1951, pp. 11–23). Среди молодежи этого круга было несколько замечательных поэтов и ученых, как, например, Роландо да Пьяцолла, писавший главным образом латинские стихи, и Феррето ди Феррети, с которым мы уже встречались как с автором, который одним из первых начал прославлять сеньоров и их политику (Weiss 1947, pp. 7, 11–12). Но, несомненно, наиболее значительным из учеников Ловати был судебный служащий Альбертино Муссато (1261–1329), который, как мы уже знаем, стал видным падуанским политиком в ходе затяжной борьбы против Кангранде Веронского. Мусса-то был автором двух исторических сочинений о современных ему событиях, вдохновленных историей республиканского Рима, описанной Ливием и Саллюстием. Вторая и более грандиозная из них, «История деяний италийцев после Генриха VII Цезаря» писалась им в изгнании вплоть до его смерти в 1329 г. (Hyde 1966a, pp. 297–298). Но самым ярким его произведением была «Эцеринида», пьеса в стихах на латыни, которую Вейсс охарактеризовал как «первую светскую драму, написанную со времен классической древности». Она создавалась в подражание трагедиям Сенеки и была написана в 1313–1315 гг. (pp. 298–299). Это было настолько выдающееся произведение поистине гуманистического поэта и ритора, что за него Муссато был даже провозглашен «отцом ренессансной трагедии» (Ullman 1941, p. 221).

Знаменуя начало возрождения литературных занятий, это движение имело также заметное влияние на развитие ренессансной политической мысли. В этом можно убедиться, обратив внимание на две характерные черты. В первую очередь следует заметить, что произведения первых гуманистических literati были часто откровенно политическими сами по себе. Признаки определенной политической мотивации видны у поэтов дученто из Ареццо. Лучшим примером здесь является сочинение Гвиттоне д’Ареццо, в котором он упрекает флорентийцев за то, что они отреклись от своих гражданских идеалов, допустили разрушительную междоусобицу, и заявляет, что именно по этой причине они потерпели ужасное поражение при Монтаперти в 1260 г. (Rubinstein 1942, p. 218)[32]32
  Речь идет о канцоне Гвиттоне д’Ареццо «Настало время горевать» (Ahi lasso, or è stagion di doler tanto). – Прим. пер.


[Закрыть]. Но самая искренняя попытка поставить новую литературную культуру на службу городским республикам была сделана предгуманистами Падуи и в особенности Альбертино Муссато, который считал себя политиком и пропагандистом в той же мере, в какой являлся ученым и поэтом. Цель его «Эцериниды», как сам он дает понять во вступлении к ней, была в том, чтобы «устроить скорбное поношение тирании» и прославить борьбу за свободу и самоуправление (Mussato 1900, p. 5). Пьеса посвящена взлету и падению тирана Падуи Эццелино и содержит множество аллюзий на непосредственную угрозу свободе этого города, которая в тот момент исходила от Кангранде. Драма начинается с рассказа о дьявольском происхождении Эццелино и переходит к подробному описанию установленной им «дикой тирании», отмеченной «тюрьмами, крестными казнями, пытками, смертью и изгнанием» (p. 37). Кульминация наступает в момент освобождения города от тирана, после чего хор славит «окончание дикого безумства тирании и восстановление мира» (pp. 50, 59). Пропагандистское значение пьесы сразу же оценили жители изможденной Падуи. Коммуна увенчала Муссато лавровым венком в 1315 г. – впервые так чествовали ренессансного поэта – и издала указ, согласно которому ежегодно в городе должна была проводиться рецитация пьесы перед собранием граждан (Weiss 1947, p. 1; Rubinstein 1965b, p. 63).

Был и другой способ воздействия новой литературной культуры на формирование политической теории. И хотя он был не столь прямым, его значение было весьма велико. Новые классические веяния помогли обогатиться и укрепиться существующим политическим жанрам, которые уже возникли на основе изучения риторики в XIII в. С их помощью они стали более изощренными по изобразительным возможностям и более пропагандистскими по тону.

Это развитие было отчасти следствием приобретенной литературной зрелости. В этом можно убедиться, в первую очередь взглянув на городские хроники, составленные во второй половине XIII в. Хорошим примером тому служит исторический раздел «Сокровищ», главного произведения Брунетто Латини, написанного на французском языке в изгнании, в 1260-е гг. (Carmody 1948, p. xvii). Книга Латини имеет традиционную форму энциклопедии, но по своему содержанию представляет собой сочинение диктатора новой школы, в котором обширные цитаты из Платона, Сенеки, Саллюстия, Ювенала и особенно Цицерона сочетаются с более повседневными сведениями и советами. Другим примером является «Хроника» Флоренции, написанная в XIV в. юристом и политиком Дино Компаньи, рано обучившимся Ars Dictaminis (Ruggieri 1964, pp. 167–169). Охватывая критический период между 1270 и 1312 гг., Компаньи предлагает замечательный рассказ, выполненный с большим литературным мастерством и в надлежащем риторическом стиле, который перемежается заготовленными речами, ироническими апострофами и драматическими ламентациями об утрате флорентийской свободы (Compagni 1906, pp. 5, 24, 78, 92, 259). Наконец, все то же классическое влияние можно также заметить в прекрасной истории Милана, написанной Бонвезином делла Рива в 1288 г. и озаглавленной «Слава города Милана». Бонвезин был профессиональным учителем риторики, и, хотя его книга является уникальной во многих отношениях, она представляет собой продукт известного нам уже литературного мастерства и содержит множество аллитерированных риторических фигур высочайшего уровня (pp. 123, 174–176).

Рост литературного мастерства можно заметить и на примере другого жанра, созданного ранее в XIII в., – руководств для подеста и городских магистратов. Лучше всего об этом свидетельствует третий и последний раздел «Сокровищ» Брунетто Латини, который носит название «Управление городами» (Latini 1948, p. 317). Он имеет форму обычной книги-совета, материал которой был во многом позаимствован из одноименного трактата Джованни да Витербо. Но наряду с типовыми речами и письмами[33]33
  Последний раздел книги III «Сокровищ» включает типовое письмо, предназначенное кандидату на должность подеста, два возможных ответа – отказ и согласие, различные типовые речи для подеста при вступлении в должность, типовую речь перед началом войны и типовую речь при прощании. См. Latini 1948, pp. 396–397, 398–399, 401–404, 419–420.15. Первые разделы книги II «Сокровищ» (о «природе добродетелей и пороков согласно „Этике“») (Latini 1948, p. 175) являются пересказом Аристотеля (см. Devis 1967, p. 423). Первые разделы книги III, «связанные с красноречием» (p. 317), представляют собой пересказ «О нахождении» Цицерона. См. East 1968, p. 242.


[Закрыть] она содержит обширные заимствования из риторической теории Цицерона и моральной философии Аристотеля, оформленные в новомодном классическом стиле15. В результате между «науками о хорошей речи и о хорошем управлении», которые Латини очень искусно соединяет во вступительной главе, возникла гораздо более тесная связь, чем в ранних «зерцалах для государей» (p. 17). Теперь он уже способен настаивать – со множеством аллюзий на Цицерона, – что «главной наукой из тех, что полезны для управления городами, является риторика, или наука о речи» (p. 317; ср. Davis 1967, p. 423). Влияние этого нового литературного искусства было таково, что Латини вскоре стали считать – как об этом поколением позже сообщает Джованни Виллани в своей «Хронике» – не только «высочайшим мастером риторики», но также «великим философом», поскольку он первым привил флорентийцам утонченный вкус, научил их хорошо говорить и управлять республикой согласно подлинным политическим принципам»[34]34
  См. Villani 1857–58, 1, Bk VIII, section 10, p. 174. Дэвис переводит последнюю фразу как «управление… согласно науке политики» (Devis 1967, p. 423). В оригинале – secundo la politica.


[Закрыть].

Но наиболее важное изменение, которое наблюдается в этих трактатах и хрониках, касается все более систематического употребления политических аргументов. Как мы отмечали, они создавались в то время, когда городские республики столкнулись со стремительным наступлением синьоров, сопровождавшимся растущей неуверенностью в их собственной выборной системе управления. Опасаясь исчезновения всей политической традиции, они постарались выстроить первую масштабную линию обороны своих политических ценностей. Используя литературные и риторические средства, которые мы описали, они стали развивать идеологию, призванную не только защищать республиканскую свободу в качестве ключевой ценности, но также разобрать причины ее уязвимости и найти наилучшие способы продлить ей жизнь. Мы должны теперь перейти к анализу структуры этой идеологии.

Защита свободы с помощью риторики

Идеал свободы, взятый в его традиционном смысле – независимости и республиканского самоуправления, был исходным пунктом для всех этих авторов. Неверно утверждать – как это делают Витт и некоторые другие исследователи, – будто до конца треченто, когда за дело взялись флорентийские гуманисты, не делалось никаких попыток отстоять превосходство республиканской свободы над монархическими способами управления (Witt 1971, pp. 175, 192–193). Веком ранее, как мы уже видели, Бонвезин делла Рива утверждал в своем описании Милана, что «город заслуживает похвалы за свою свободу», и даже заявлял – достаточно самоуверенно, ввиду недавних успехов Висконти, – что несмотря на «стремления многих внешних тиранов захватить его», они всегда были успешно отбиты (Bonvesin della Riva 1898, p. 155). Муссато проявляет подобную заботу о республиканских ценностях Падуи в начале своей «Истории деяний италийцев», где он утверждает, что после освобождения города от произвола Эццелино возвращение республики «принесло самую достойную и справедливую форму правления, которую граждане могли когда-либо иметь» (Mussato 1723–51, cols 586, 588). Позднее он повторяет то же утверждение по ходу весьма риторической «инвективы против народа Падуи» в четвертой книге, в которой упрекает своих сограждан за потерю Виченцы и заявляет, что его всегдашней заботой была «защита свободы нашего родного города» (col. 614). Но самое недвусмысленное предпочтение республиканской свободы перед всеми другими формами правления выразил Латини в своих «Сокровищах». В начале второй книги он бодро заявляет, что «существуют правления трех видов, первое принадлежит королям, второе – аристократиям и третье – народу, причем третье гораздо лучше прочих» (Latini 1948, p. 211). Позднее в разделе «об управлении городов» он сравнивает республики и монархии. И говорит о том, что городское управление, основанное на подчинении королям и другим государям, предполагает «продажу должностей тем, кто угождает самой высокой фигуре и пренебрегает благом и выгодой горожан». Это совершенно не похоже на «тип городского управления, который имеется в Италии», где «граждане, горожане и коммуна, выбирают себе подеста и синьора», в результате чего «народ города и все те, кто от него зависит, получают максимально возможную выгоду» (p. 392).

Однако эти авторы считают недостаточным просто твердить о ценности республиканской свободы перед лицом усиливающегося деспотизма. Они также задаются вопросом, почему синьоры добиваются столь больших успехов, что повсеместно угрожают традиционным устоям городских республик и подрывают их. Все они сходятся на том, что свободные города опасно ослаблены внутренними раздорами. Бонвезин обращает внимание на «разъедающую зависть», которая разрушает «гражданское согласие», и считает, что в этом состоит «характерный порок» миланской системы управления (Bonvesin della Riva 1898, pp. 170, 174). Он завершает свое описание города страстной риторической «экскламацией» об отсутствующем в нем «покое», обвиняя его могущественных граждан в том, что «они действуют против своего народа», стремятся «господствовать над ним так, как это делают подлые тираны», и подражают преступлению Люцифера, побуждая народ к внутренним распрям» (p. 175). Компаньи подобным образом утверждает в начале своей «Хроники», что «борьба за должности» среди «горделивых и задиристых» флорентийцев стала причиной конфликтов, которые «испортили столь благородный город» (Compagni 1906, pp. 3, 5). О том же, но с большим эффектом говорит Латини, опечаленный тем, что «война и ненависть» теперь настолько «преумножились среди итальянцев» и теперь «привели почти в каждом городе к таким раздорам между партиями», что «любой, кто завоевывает любовь одной стороны, сразу же приобретает ненависть другой» (Latini 1948, p. 394; ср. также p. 45).

Другой причиной утраты гражданской свободы, с точки зрения этих авторов, был рост частного благосостояния, причем некоторые из них видели в нем даже источник политической раздробленности. Убеждение, на котором основывалось такое заключение, – стремление к личной выгоде вредит общественной добродетели, – было подвергнуто подробному анализу Хансом Бароном в его исследовании «Францисканская бедность и гражданское благосостояние» (Baron 1938b). Барон считает, что неприязнь к растущей роскоши возникла в Италии конца XIII в. «вследствие францисканского влияния» (pp. 2, 4). Вначале он полагает, что такая позиция была усилена недоверием к богатству, связанным с традицией стоиков, и требовала сосредоточиться на «укреплении национальной мощи посредством упрощения гражданской жизни» (p. 15). Впервые она получила свое развитие во Флоренции – в частности, в произведениях Боккаччо – во второй половине XIV в. Затем он отмечает, как эта склонность к очернению богатства ослабла в начале XV в. в сочинениях передовых «гражданских гуманистов», особенно у Леонардо Бруни и Франческо Барбаро (pp. 18–20). Они не только утверждали, что между ростом личных богатств и упадком общественной морали нет никакой связи; они даже допускали, что, обладая богатствами, деятельные граждане будут вести добродетельную общественную жизнь.

Этот анализ вызывает некоторые сомнения. Идея, что растущее богатство является знаком благословения, вряд ли изобретена «гражданскими гуманистами» кватроченто, поскольку то же самое утверждение, выраженное почти с вульгарной избыточностью, мы встречаем у Бонвезина, чей рассказ о величии Милана перенасыщен восклицаниями и статистической информацией о «славном процветании» великолепного города, «изобилующего всевозможными благами» (Bonvesin della Riva 1898, pp. 92, 171; ср. Hyde 1965, pp. 327–328, 337). Кроме того, отвращение к роскоши, которую, несомненно, демонстрировало большинство итальянских гуманистов в конце XIII в. (в отличие от Бонвезина) нельзя объяснить одним только влиянием того, что Барон называл «христианской духовностью»[35]35
  См. Baron 1938b, pp. 5, 15. Но на стр. 4 он ссылается на выраженное у Латини недоверие к богатству и говорит, что это взгляд «средневековых стоиков». Эта уступка в некоторой степени противоречит его общей позиции.


[Закрыть]. Напротив, очевидно, что опасения, высказанные такими авторами, как Компаньи, Муссато и Латини, выражают скорее стоические, чем францисканские убеждения, и основаны, в частности, на содержащемся у Саллюстия весьма показательном объяснении распада Римской республики, который привел к деспотизму Империи. Компаньи связывает начало распада флорентийской системы управления в 1290-е гг. не только с «гордыней и соперничеством из-за должностей», но также с тем, что «разум коварных пополанов настолько повредился, что они готовы были творить зло ради наживы» (Compagni 1906, p. 139). Подобным образом Латини считает аксиомой, что «жаждущие богатства истребляют добродетели», и ссылается на Ювенала, говоря, что «богатство плодит дурные нравы» (Latini 1948, p. 299). И Муссато в значительной степени опирается на авторитет стоиков, ища объяснение «пленению и смерти» Падуанской республики от рук Конгранде в 1328 г. (Mussato 1723–51, cols 766, 768). И хотя он не принижает значение «внутренних распрей» и «смертоносного тщеславия», Муссато в основном следует за Саллюстием, когда подчеркивает губительные последствия «болезненной алчности», «жажды денег» и сопутствующую утрату гражданской ответственности[36]36
  Mussato 1723–51, cols 586–587, 716. Рубинштейн показывает, что Муссато пересказывает в этом месте Саллюстия (Rubinstein 1957, pp. 169–170, 172–173).


[Закрыть].

Он прослеживает начало падения Падуи с того момента, когда ее лучшие граждане стали заниматься ростовщичеством и тем самым позволили «собственной жадности занять место святой справедливости». Это, в свою очередь, привело к тому, что «город был побежден путем мошенничества и обмана», чем подтвердилось, что «добрые дела обратились во зло и самолюбие». В конечном итоге случилось неизбежное – «бразды правления оборвались» и город лишился свободы (col. 716).

Наряду с двумя главными угрозами республиканской свободе все эти авторы беспокоились о том, как наилучшим образом следует оберегать традиционные идеалы городских республик. Обычно ответ был очень простым: люди должны оставить все личные и групповые интересы и научиться ставить знак равенства между собственным благом и благом своего города. Компаньи защищает этот идеал в составленной им речи по случаю своего назначения одним из приоров флорентийского правительства в 1301 г. Он призывает сограждан «возлюбить друг друга как братия» и воспринимать «любовь и благо вашего города» как высочайшее благо (Compagni 1906, pp. 92–93). Бонвезин в одной из своих «экскламаций» так же просит миланцев ставить благо своего города выше всех групповых привязанностей и осознать, что только «в мире вы будете процветать» (Bonvesin della Riva 1898, p. 174). И Латини постоянно возвращается к той же теме в своих «Сокровищах». Когда во второй книге он говорит об аристотелевском взгляде на управление городом, он подчеркивает, что «если все люди следуют своим желаниям, руководство их жизнями приходит в негодность и полностью исчезает» (Latini 1948, p. 223). Когда позднее в той же книге он обсуждает взгляды различных древних философов, он хвалит Платона и стоиков, напоминавших нам о том, что «мы не рождаемся только для себя» и «должны прежде всего думать об общей пользе» (p. 291; ср. также pp. 224, 267). Наконец, когда в третьей книге он обращается с наставлением к городским правителям, он утверждает, что люди «денно и нощно должны беспокоиться об общем благе своих городов», чтобы их начальники «никогда не сделали бы ничего без очевидной пользы для города» (pp. 392, 418).

Но, конечно, тут же напрашивается главный вопрос – как достичь единства интересов города и индивидуальных интересов его граждан. На него наши авторы дают ответ, который впоследствии был развит гуманистами итальянского Ренессанса и заложил основу одной из важнейших интеллектуальных традиций, посвященной анализу добродетели и пороков гражданской жизни. Мы могли бы сказать, что в политической теории Нового времени существовало два подхода к этой теме. В одном из них подчеркивалось, что управление эффективно до тех пор, пока сильны его институты, и порочно, когда его механизмы перестают работать должным образом (наиболее известным представителем такого подхода является Юм). Второй подход, напротив, предполагает, что если порочны те, кто контролирует институты управления, то нельзя ожидать даже от самых лучших институтов, что они образумят или ограничат этих людей. Если же люди добродетельны, то вопрос о том, насколько благотворны институты, становится второстепенным. Эта традиция (главными представителями которой являются Макиавелли и Монтескьё) подчеркивает, что в первую очередь необходимо поддерживать не столько механизмы управления, сколько дух правителей, народа и законов. Можно сказать, что авторы первых риторических сочинений не только разделяли вторую точку зрения, но и впервые ввели ее в политическую мысль раннего Нового времени.

Эта убежденность отражается на всех важных темах, которые они обсуждают, решая практический вопрос о соблюдении общего блага. Особенно серьезно они относятся к тому, как помочь добродетельным людям встать во главе народа. Обычно они решительно выступают за то, чтобы в ущерб традиционной знати давать преимущество представителям всех остальных классов при условии, что широта их видения позволит им противостоять любым групповым интересам. Компаньи заявляет о поддержке этой шкалы ценностей, защищая флорентийский приорат, свергнутый в результате переворота 1301 г. Он осуждает «черных» нобилей за междоусобицу и настаивает на том, что «белые» пополаны были настоящими патриотами, преданными общему благу и готовыми отстаивать честь республики» (Compagni 1906, p. 126; ср. Becker 1966, p. 678). Латини выражает ту же позицию, специально подчеркивая, что единственным критерием подлинного благородства должна быть добродетельность. Во второй книге «Сокровищ» он принимается за «сравнение добродетелей», говоря о «тех, кто восторгается знатным происхождением и кичится своими предками» (Latini 1948, p. 294ff; ср. Davis 1907, p. 434). Им он тут же противопоставляет типично стоическое убеждение, что любая претенциозность абсурдна, ибо «подлинная знатность, как говорит Гораций, – это не что иное, как добродетель» (Latini 1948, p. 296; ср. Holmes 1973, p. 128). Даже если человек унаследовал великое имя, «нет в нем благородства, если он ведет бесчестную жизнь» (Latini 1948, p. 296). И наоборот, по его убеждению, «не следует обращать внимание на могущество человека и его происхождение», когда его выбирают подеста или магистратом, поскольку принимать в расчет нужно только «благородство его сердца и его достойную жизнь» (p. 393). Те же убеждения отразились у Данте в четвертой книге «Пира». Немаловажно в связи с этим, что Данте был учеником Латини и обращается к нему в «Аде» как своему учителю, говоря с восхищением о том, чему научился от него (Dante Alighieri 1970, p. 159; ср. Davis 1957, pp. 74, 86). Данте начинает свое пространное рассуждение о благородстве, ссылаясь на то убеждение – которое считает «мнением почти всеобщим», – что единственным критерием благородства является обладание «древним златом» (Dante Alighieri 1903, p. 240). Он отвергает это на том основании, что богатство – «низменно и своей низостью противоречит благородству» (pp. 276, 279). Он также разбирает мнение о благородстве того, «кто является сыном или внуком какого-нибудь зажиточного человека, хотя бы он был ничтожеством». Данте считает такое мнение даже более постыдной ошибкой. Подобный человек «не только не благороден», но и «ничтожен в высшей степени», ибо не способен следовать хорошим примерам, имеющимся в его распоряжении (p. 259). Заключение, к которому он, наконец, приходит после двенадцати глав подробного разбирательства, состоит в том, «что всюду, где добродетель, там и благородство» (p. 322)[37]37
  Цитаты из «Пира» Данте приводятся по изданию: Данте Алигьери. Малые произведения. М.: Наука, 1968. С. 208, 216, 217, 225, 244. – Прим. пер.


[Закрыть]. Как и в случае Латини, главным итогом рассуждения является предположение, что знатность – дающую человеку титул, чтобы он мог встать во главе народа – следует считать исключительно личным достоинством, скорее индивидуальным достижением, нежели тем, чем обладают семейства, которым повезло быть древними или зажиточными.

Другой важный вопрос, который беспокоил этих авторов, заключался в том, какой совет следовало дать подеста и другим магистратам после того, как их избрали и утвердили в должности. Здесь они с предельной ясностью заявляют, что самое главное в хорошем правлении – не то, как устроены институты, но дух и взгляды людей, которые ими руководят. Они не предлагают проанализировать административную структуру городских республик; они полностью концентрируются на вопросе о том, как должен вести себя магистрат, чтобы соблюсти общее благо своего города.

Надо сказать, что эта тема мало волновала Компаньи, поскольку выходила за рамки его интересов, сосредоточенных преимущественно в сфере истории. Бонвезина, имевшего скорее изобразительный талант и утешавшегося благими упованиями на то, что «молитвы мудрецов» склонят Бога привнести мир в Милан и положат конец раздорам, она тоже не слишком занимала (Bonvesin della Riva 1898, pp. 171, 176). Однако если взять авторов «зерцал для государей», включая Латини, Джованни да Витербо и неизвестного автора «Ока пастыря», не будет преувеличением сказать, что стремление поддержать своих правителей и магистратов практическим советом образует главную тему этих очень похожих трактатов.