Текст книги "Истоки современной политической мысли. Том 1. Эпоха Ренессанса"

Часть II Итальянский Ренессанс

Глава 4
Флорентийский ренессанс

Создавая диалог «О гражданской жизни», Маттео Пальмиери с гордостью подчеркивал культурное превосходство, достигнутое его родной Флоренцией при его жизни. «Каждый мыслящий человек должен быть благодарен Богу за позволение родиться в этом новом веке, исполненном стольких надежд и обещаний, который уже наслаждается таким великим множеством превосходно одаренных талантов, какое не видел мир за последние тысячу лет» (Palmieri 1944, pp. 36–37). Пальмиери, конечно, подразумевал в первую очередь флорентийские достижения в живописи, скульптуре и архитектуре – в особенности деятельность Мазаччо, Донателло и Брунеллески. Но он также имел в виду замечательный расцвет моральной, социальной и политической философии, происходивший во Флоренции в то же самое время, – интеллектуальное движение, начало которому было положено канцлером-гуманистом Салютати и которое затем было продолжено такими выдающимися представителями его круга, как Бруни, Поджо и Верджерио, а позднее подхвачено рядом молодых авторов, на которых те заметно повлияли, включая Альберти, Манетти, Валлу и самого Пальмиери.

Разумеется, вопросу о том, почему столь пристальное изучение моральных и политических проблем начинается во Флоренции в рамках этого поколения, уделялось огромное внимание. В работе «Кризис раннего Ренессанса»[54]54
  См. Baron 1966. Поскольку я не согласен со множеством его выводов, мне важно подчеркнуть огромную важность его пионерских работ о гуманистах раннего кватроченто. Я невероятно обязан не только его рассуждениям о датировке их сочинений, но также его анализу их учений и его благотворному упорству, с которым он указывал на важное значение их вклада в ренессансную политическую мысль.


[Закрыть] Ханс Барон предложил на него свой ответ, имевший наибольшее влияние на исследования последних лет. Он полагает, что развитие политических идей во Флоренции начала кватроченто стало ответом на «борьбу за гражданскую свободу», которую флорентийцы были вынуждены вести с рядом воинственных деспотов на протяжении первой половины XV в. (Baron 1966, pp. 28, 453).

Первая фаза этой борьбы началась в мае 1390 г., когда герцог Милана Джангалеаццо Висконти объявил войну Флоренции (Bueno de Mesquita 1941, p. 121). В течение 1380-х гг. Джангалеаццо успел стать властелином всей Ломбардии. Он добился этого, вмешавшись в войны Каррарези[452]452
  Войны Каррарези – вооруженные столкновения между сеньориальным родами Падуи (Каррарези) и Вероны (Скалигеры), окончившиеся победой Каррарези. – Прим. пер.


[Закрыть] в 1386 г., в результате чего к 1388 г. получил контроль над Вероной, Виченцей и Падуей (Baron 1966, p. 25). Затем он задумал изолировать и окружить Флоренцию. Вначале, двинувшись на нее с запада, в 1399 г. он взял Пизу, а вскоре после этого ему сдалась Лукка (Bueno de Mesquita 1941, p. 247). Затем он стал угрожать флорентийцам с юга, взяв Сиену в сентябре 1399 г., а в течение следующего года захватил Ассизи, Кортону и Перруджу (pp. 247–248). Наконец, он напал на них с севера, одержав убедительную победу над болонцами, их последними оставшимися союзниками, в битве при Казалеччио в июне 1402 г.

В этот самый опасный момент Флоренцию спасло чудо. Джангалеаццо умер от лихорадки, готовясь нанести удар по городу в сентябре 1402 г. (p. 298). Однако спустя недолгое время флорентийцы столкнулись еще с одной, гораздо более затяжной опасностью, нависшей над их традиционными свободами. На сей раз она исходила от сына Джангалеаццо, миланского герцога Филиппо Мария Висконти. Подобно своему отцу, он овладел Северной Италией, захватив в 1420 г. Парму и Брешию и присоединив Геную к герцогству Миланскому на следующий год (Baron 1966, p. 372). Это побудило флорентийцев объявить ему войну и вступить в конфликт, который длился почти без перерыва вплоть до 1454 г., когда Козимо Медичи удалось договориться об условиях мира, включавших со стороны Милана подтверждение его готовности признавать и, если это необходимо, защищать независимый статус Флорентийской республики.

Согласно Барону, эти политические обстоятельства помогают объяснить два самых поразительных факта, имеющих отношение к разговору о социальных и политических проблемах Флоренции раннего кватроченто. Описанные выше события прежде всего должны помочь найти ответ на вопрос, почему в течение этого периода столь многие флорентийские авторы были так глубоко погружены в вопросы политической теории. Принято считать, что «одинокое положение» Флоренции перед лицом деспотов и, в частности, «флорентийско-миланское противостояние» 1402 г. сыграли роль катализатора, ускорившего это новое и более интенсивное осознание политической ситуации (pp. 444–446). Кроме того, эти же события должны были объяснить особое направление, в котором развивалась политическая мысль того времени и, в частности, ее сосредоточенность на республиканских идеалах свободы и гражданского участия. Барон считает кризис 1402 г. причиной «революции в политико-историческом мировоззрении флорентийцев» и утверждает, что «защита флорентийской независимости от Джангалеаццо» оказала глубокое влияние на «усиление республиканских настроений флорентийцев» (pp. 445, 448, 459). В итоге значение «политического кризиса в Италии» начала XV в. состоит в том, что он дал начало «гуманизму нового типа» – гуманизму, укорененному в «новой философии политического участия и деятельной жизни» и призванному прославлять республиканские свободы Флоренции (p. 459).

Тезис о возникновении «гражданского гуманизма», как определил его Барон, получил широкое признание. Например, по убеждению Мартинеса, Барон «продемонстрировал», что «рождение гражданского гуманизма является во многом» следствием пережитого флорентийцами столкновения с Джангалеаццо Висконти (Martines 1963, p. 272). Бекер соглашается с тем, что Барон «убедительно доказывает» существование связи «между достижениями культуры и общественной жизнью Флоренции» (Becker 1968, p. 109). И сам Барон недавно отметил «широкое одобрение», с которым было встречено его утверждение, что войны против Милана «окончательно определили появление во Флоренции кватроченто политически осмысленного, общественно-ориентированного гуманизма» (Baron 1968, p. 102).

Тем не менее имеются два фактора, важных для понимания ренессансного гуманизма, которые побуждают нас оспорить мнение Барона. Суть первого в том, что Барон, рассматривая кризис 1402 г. в качестве «катализатора новых идей», не учел, насколько вызванные им идеи были в действительности унаследованы от городов-республик cредневековой Италии (ср. Baron 1966, p. 446). Другая проблема состоит в том, что Барон, выделяя особые качества «гражданского» гуманизма, не сумел по достоинству оценить связь между флорентийскими авторами раннего кватроченто и более широким движением петраркианского гуманизма, сложившимся в XIV в. Основная цель этой главы заключается в последовательном изучении этих двух проблем в попытке вписать их в более широкую картину эволюции политических идей в рамках флорентийского Ренессанса.

Анализ свободы

Первое большое затруднение, связанное с тезисом Барона о «гражданском гуманизме», проще всего выразить, сказав, что он недооценивает, насколько флорентийские авторы раннего кватроченто шли по стопам средневековых dictatores[55]55
  Я весьма обязан работам П. О. Кристеллера о развитии гуманизма. Он первым сделал принципиально важное замечание о том, что «гуманисты, не представляя собой новый класс, были интеллектуальными наследниками и последователями средневековых риторов, т. н. dictatores». См. Kristeller 1956, p. 564, а также pp. 262, 560–561. Значение работы Кристеллера для критики тезиса Барона было основательно изучено Джеррольдом Сейджелом (см. Seigel 1966, p. 43; Seigel 1968, pp. 204–205).


[Закрыть]. Как подчеркивал, в частности, Кристеллер, эти две группы связаны между собой тем, что получали одинаковую юридическую подготовку и впоследствии выполняли схожие профессиональные роли, выступая либо в качестве преподавателей риторики в итальянских университетах, либо, что бывало чаще, в качестве секретарей в городской иди церковной администрации. Так складывалась карьера Колюччо Салутати (1331–1406), старейшины флорентийских гуманистов начала XV в. Он начал изучать Ars Dictaminis в Болонье у Пьетро де Мульо, а затем стал применять свои профессиональные навыки, служа канцлером в нескольких тосканских городах: сначала в Тоди в 1367 г., потом в Лукке в 1370 г. и, наконец, во Флоренции с 1375 г. и вплоть до своей смерти (Donovan 1967, p. 195; Ullman 1963, pp. 9–10). Обо всех трех его ближайших учениках – Бруни, Верджерио и Поджо Браччолини – можно рассказать одну и ту же историю. Леонардо Бруни (1369–1444) в 1390-е гг. изучал во Флоренции право, риторику, а также греческий язык, в 1406 г. стал секретарем папской курии, вернулся во Флоренцию после 1415 г. и служил канцлером республики с 1427 г. и до самой смерти (Martines 1963, pp. 165, 167). Пьетро Паоло Верджерио (1370–1444) прошел во многом тот же путь, начав с изучения гражданского права во Флоренции в 1390-е гг. и став затем секретарем папской канцелярии в 1405 г. (Robey 1973, p. 34; Baron 1966, p. 130). И Поджо Браччолини (1380–1459) в те же девяностые годы изучал гражданское право в Болонье и Флоренции, и начиная с 1404 г. долгое время служил в качестве ритора (dictator) при папской курии (Martines 1963, pp. 123–124). Наконец, карьеры многих гуманистов младшего поколения, находившихся по непосредственным влиянием круга Салютати, включая Альберти, Манетти и Пальмиери, строились по тому же образцу. Леон Баттиста Альберти (1404–1472) в 1420-е гг. изучал каноническое право в Болонье, получил там докторскую степень в 1428 г. и стал папским секретарем в 1434 г. (Grayson 1957, pp. 38–43). Джаноццо Манетти (1396–1459) получил юридическое и гуманистическое образование во Флоренции, служил более двадцати лет в различных комитетах и советах республики, а затем присоединился к папской курии и закончил свою карьеру секретарем неаполитанского короля (Martines 1963, pp. 179–184, 190–191). Маттео Пальмиери (1406–1475) сделал похожую и даже более успешную карьеру во Флоренции: исполнял обязанности посланника в восьми разных миссиях, а также более шестидесяти раз занимал различные городские должности, проведя почти полвека на юридической и административной службе (p. 192).

Однако наиболее важное сходство между средневековыми dictatores и флорентийскими гуманистами начала XV в. качается круга тем, к которым они обращались в своих моральных и политических сочинениях. Подобно их предшественникам, гуманисты в основном интересовались идеалом республиканской свободы, сосредоточив свое внимание на вопросе о том, каким образом этот идеал оказался под угрозой и как можно его защитить.

Конечно, не следует слишком преувеличивать сходство между ранними dictatores и поздними гуманистами. Если мы вначале обратим внимание на аргументы, которыми обычно пользовались авторы раннего кватроченто, обсуждая угрозы свободе, мы обнаружим, что они, ставя нередко те же самые вопросы, что и их предшественники, обычно дают на них прямо противоположные ответы. В отличие от dictatores, гуманисты уже не придают большого значения опасности внутренних распрей. Причину того, что отношение к ним изменилось, возможно, следует видеть в том, что после провозглашения новой конституции в 1382 г., последовавшей за восстанием чомпи четырьмя годами ранее, Флоренция вступила в относительно стабильный период олигархического господства, который продолжался более одного поколения (Bec 1967, p. 34). Если мы заглянем несколько вперед, в 1430-е гг., мы обнаружим, что страх перед распрями вновь оживает в некоторых трактатах, как, например, «О гражданской жизни» Пальмиери (Palmieri 1944, pp. 110–113). Но если мы сфокусируемся на раннем поколении гуманистов, мы встретим гораздо более благодушное отношение к трудностям внутреннего устройства республики и уверенность в том, что их можно преодолеть. В частности, Бруни поражает чрезмерным оптимизмом в своей «Похвале городу Флоренции», написанной между 1403 и 1404 гг.[56]56
  Эта датировка была предложена Бароном, но – как и датировка «Диалога к Петру Павлу Гистрию», другого сочинения Бруни, – она продолжает обсуждаться учеными. Сейджел, желая преуменьшить значение кризиса 1402 г. в формировании «гражданского гуманизма», постарался заново обосновать традиционное предположение, что «Похвала городу Флоренции» была написана до этого кризиса, приблизительно в 1400–1401 гг. (см. Seigel 1966, особенно pp. 19–23). Барон, который остается приверженцем той теории, что взгляды Бруни окончательно оформились в результате кризиса 1402 г., продолжает настаивать на том, что «Похвала» не могла быть составлена раньше зимы 1403 г., а в 1404 г., вероятно, была уже завершена (см. Baron 1967 и особенно Baron 1955, pp. 69–113). Эта проблема, равно как и проблема датировки «Диалога» Бруни, не представляется мне очень важной с исторической точки зрения. Барон действительно смог предложить весомые аргументы, чтобы датировать эти сочинения периодом после 1402 г. Однако было бы ошибкой полагать, что сочинения Бруни этих лет содержат ряд новых идей, которые могли возникнуть только в результате кризиса 1402 г. Рассуждая о взаимосвязи Бруни и предшествующей итальянской политической мысли, я кратко постараюсь показать, что многие схожие идеи можно найти в ряде гуманистических и предгуманистических сочинений, которые, несомненно, были написаны до 1402 г.


[Закрыть] Он не только затушевывает свидетельства продолжающейся групповой вражды, но даже похваляется тем, что «мы сумели уравновесить все части нашего города до такой степени, что в республике установилась всесторонняя гармония» (Bruni 1968, p. 259; ср. Witt 1976, p. 264).

Вследствие этой возросшей уверенности в большинстве политических сочинений, созданных Салютати и авторами его круга, один из самых важных вопросов, обсуждавшихся ранними dictatores, в конечном счете остался без внимания. Множественные распри вызывали у них ощущение, что любое преследование узко индивидуальных интересов обязательно нанесет ущерб общему благу. Как мы уже знаем, это заставило их мучиться над вопросом о том, как примирить права отдельных граждан с благополучием всего общества. Однако у авторов, подобных Бруни, мы встречаем более привычное и благодушное мнение, что эта проблема может разрешиться сама собой. Когда Бруни в своей «Речи» 1428 г. восхваляет купечество, он, по всей видимости, считает, что пока всякий человек занимается своими делами «усердно» и «предприимчиво», мы можем с уверенностью ожидать, что конечный результат такого просвещенного своекорыстия будет благотворным для республики в целом (Bruni 1761–64, p. 4).

Другим давним источником тревоги за сохранность политической свободы было опасение, что умножение частного богатства может оказать разлагающее воздействие на политическую жизнь. Мы уже видели этот страх у таких авторов, как Латини и Муссато, в следующем столетии он вновь проявился у Макиавелли и Гвиччардини. Однако гуманистов начала XV в. он едва ли беспокоит. Они, напротив, обычно прославляют деятельность флорентийских купцов, чьи неутомимые скитания, как сообщает нам Бруни в своей «Речи» 1428 г., заносили их даже до самой Британии, «которая есть остров, расположенный в океане почти на краю света» (p. 4). Более того, как правило, они специально подчеркивают, что это непрестанное стремление к прибыли является положительным благом для республики. В трактате «О жадности и роскоши», написанном в 1428–1429 гг., Поджо отстаивает мнение, что «деньги – жизненный нерв общественного благополучия, а те, кто жаден до них, являются его столпами» (Poggio 1964b, pp. 12–14; ср. Garin 1965, pp. 43–44). Те же настроения часто встречаются в трактате «О гражданской жизни» Пальмиери, а также в диалоге «О семье», созданном Альберти в начале 1430-х гг.[57]57
  О дате создания трактата см. Baron 1966, p. 348. О взглядах Пальмиери на богатство см. Palmieri 1944, pp. 118–121, 128–131, 146–147 etc.


[Закрыть] Альберти, правда, более сдержан. Он напоминает нам о том, что «нет ничего пагубнее для нашего стремления к славе и чести, чем жадность» (p. 166). Но даже он соглашается с тем, что богатство особенно благоприятствует «обретению и сохранению счастья», и специально настаивает на том, что «богатства отдельных граждан очень полезны» для общего блага, ибо они могут «удовлетворить нужды нашего города», особенно «когда отечество находится в отчаянном положении» (Alberti 1971, pp. 147–148).

Хотя гуманисты раннего кватроченто почти не испытывают традиционных опасений за сохранность свободы, они указывают на совершенно иной источник угрозы, который их предшественники не вполне осознавали. Они утверждают, что главная угроза целостности Флорентийской республики заключается в том, что ее граждане сами уже не готовы отстаивать свою свободу от посягательств тирании, но охотно доверяют заботу об своих вольностях наемникам, на которых нельзя полагаться.

Чтобы разобраться с этой новой опасностью, нам нужно посмотреть, как изменились условия гражданской и военной жизни во Флоренции XIV в. Сложная коммерческая деятельность все больше мешала богатым гражданам исполнять их воинскую обязанность[58]58
  Некоторые современные ученые сомневаются в том, что этот упадок произошел столь быстро, как обычно считают. См. Mallet 1974, p. 13; Waley 1969, p. 135. Мэттингли (Mattingly 1961) также настаивает, что нападки гуманистов на систему наемничества были некорректными.


[Закрыть]. В ходе войны с Сиеной в 1260-е гг. город мог выставить восемьсот полностью укомплектованных конных ополченцев (Bayley 1961, p. 8). Но спустя примерно восемьдесят лет, когда началась кампания против Лукки, их число сократилось до сорока. За этот период естественным образом возросло доверие к наемным кавалеристам. К середине XIV в. их уже было более двух тысяч на постоянной службе во Флоренции (p. 15). Однако довольно скоро флорентийцы обнаружили, что войска, состоящие на жалованье, могут представлять столь же большую угрозу независимости их города, сколь и средство ее отстоять. Предвестием этой угрозы стала осада Пизы в 1362 г. Наемные флорентийские солдаты неожиданно потребовали двойное жалованье, а когда им было отказано, три их капитана немедленно покинули лагерь, захватив с собой более тысячи воинов (p. 12). Еще более опасный случай дезертирства произошел в начале войны с Миланом в 1424 г., когда один из главных кондотьеров, Никколо Пиккинино, со всей своей армией перешел на миланскую службу, поставив республику на грань катастрофы (p. 57).

Гуманисты реагировали на эту новую форму политического шантажа, произнося все более яростные тирады против приема на службу наемников. Одна из наиболее ранних и красноречивых речей такого рода появляется в книге писем «О делах повседневных», которую Петрарка начал составлять на основе своей корреспонденции в 1350-е гг. (Wilkins 1961, pp. 87–88, 206). Он сетует на то, что «в нашем войске множество воров и грабителей», которые «чаще терзают своих союзников, чем врагов». Они «охотнее бегут, чем сражаются», их выправка «более женственная, чем воинская», они «любят войну на словах, но ненавидят ее на деле», поскольку по-настоящему беспокоятся только о своем жалованье (Petrarch 1968, pp. 151–152). В письме о состоянии дел во Флоренции, написанном в 1383 г., Салютати выражает то же недовольство. Он опечален тем постыдным фактом, что жители более не защищают свой город, преданный в руки тех, «кого даже нельзя назвать мужчинами, кому безразлична свобода республики, и кто лишь падок на добычу и стремится к преступным удовольствиям»[59]59
  Salutati 1891–1911, II, p. 85. Все цитаты из переписки Салютати даются по этому изданию, кроме тех случаев, когда используется издание Ригаччи – Salutati 1741–42.


[Закрыть]. Поколение спустя в своем трактате «Мом, или о государе» Альберти относится к этой проблеме уже смирившись, с иронией. Мом, олицетворяющий темную сторону человеческой природы, делает первые шаги на своем сатанинском поприще, пытаясь подкупить пожилых военных. Однако его планам не суждено сбыться: военные уже полностью развращены (cр. Tenenti 1974).

Решение, предложенное гуманистами в начале XV в., оживляет идеал вооруженного и независимого гражданского населения, который восхвалял Аристотель в третьей книге «Политики». Они утверждают, что Флоренция должна находиться под защитой и управлением людей, готовых проявить не только политическое мастерство, но, если потребуется, пожертвовать жизнью ради сохранения республики и ее свободы. Салютати провозглашает эти ценности уже в 1360-е гг.[60]60
  См., напр.: Salutati 1891–1911, I, 26–27.


[Закрыть], но свое наиболее совершенное выражение этот идеал находит у Леонардо Бруни, который постоянно обращается к нему в своих политических работах. В конце своей «Похвалы городу Флоренции» он настоятельно требует, чтобы каждый гражданин «носил оружие для защиты свободы» (Bruni 1968, p. 260). Завершая в 1422 г. свой трактат «О военной службе», он не признает «любовь к деньгам» причиной сражаться и утверждает, что «солдат должен стремиться не к богатству, а славе» (Bruni 1961, pp. 387–388). Он приводит достойные восхищения примеры, которые были поданы выдающимися гражданами, доказавшими свою готовность рисковать жизнью ради безопасности города. В начале «Жизни Данте» Бруни славит молодого поэта за то, что тот «доблестно сражался за свою страну» в великой и знаменитой битве при Кампальдино (Bruni 1901, p. 83). Он включает в «Похвалу городу Флоренции» описание победы, одержанной республикой в войне против Вольтерры в середине XIII в., и хвалит граждан за то, что они «действуя самостоятельно, без всякой иностранной помощи, сражались за себя, преумножая славу и достоинство» (Bruni 1968, p. 255). И его «Речь», написанная по случаю похорон Нанни Строцци, флорентийского военачальника, погибшего в столкновении с миланцами, была создана – во многом в подражание Фукидиду – с целью показать, «насколько велика разница между иностранными солдатами и теми, кто сражается ради любви к своему городу» (Bruni 1761–64, p. 6). Описывая, как Строцци и его люди попали в роковую засаду, он подчеркивает, что наемники, бывшие среди них, «тут же сдались, посчитав, что нет ничего важнее их собственной безопасности». С их трусливым поведением максимально контрастирует доблестное поведение самого Строцци. «Ставя любовь к своему отечеству выше собственной безопасности», он немедленно бросился в битву и «на время сумел остановить натиск врага», прежде чем пал от смертельной раны (p. 6).

Таким образом, обсуждая опасности, подстерегающие политическую свободу, гуманисты раннего кватроченто приходят к заключениям, которые заметно отличаются от сделанных их предшественниками. Однако, если мы обратимся к анализу самого понятия политической свободы, мы найдем у них много общего.

Гуманисты начинают с традиционного и устоявшегося определения понятия свободы. Обычно они употребляют этот термин, обозначая им одновременно независимость и самоуправление – свободу от вмешательства извне и свободу активно участвовать в управлении республикой. Ханс Барон ошибался, когда описывал такое воззрение как часть «новой идеологии», которая была «порождена» в ходе продолжительных войн с тиранией в первой половине XV в. (Baron 1966, pp. 28–29, 418–419). Анализ гуманистов в действительности продолжает тематику, которая, как мы уже знаем, присутствует в дипломатических переговорах, городских хрониках и других формах политической пропаганды, начиная как минимум с середины XIII в.[61]61
  Зависимость так называемых гражданских гуманистов от этих ранних сочинений совершенно справедливо подчеркивалась Рубинштейном (Rubinstein 1968, p. 449) и, не так давно, Струвером (Struever 1970, p. 117). О дискуссии вокруг «свободы» в обоих обозначенных мною смыслах во Флоренции на протяжении XIV в. и особенно в ходе конституционного кризиса семидесятых годов – см. Brucker 1962, p. 73; Becker 1962, pp. 395–396.


[Закрыть]

Из этого традиционного определения «свободы» гуманисты усваивают необходимость защищать целостность существующих городских республик от дальнейших посягательств со стороны синьоров. Салютати составляет прекрасную прокламацию, выражающую это убеждение, в официальном письме, которое он написал в ответ на объявление войны, прозвучавшее от Джангалеаццо. В конце ее Салютати пишет: «Теперь мы возьмемся за оружие, чтобы защитить нашу свободу и свободу тех, кого ты жестоко угнетаешь ярмом своей тирании, в надежде, что вечная справедливость всемогущего Бога защитит нашу свободу и заметит страдание Ломбардии, предпочитая свободу множества народов амбиции одного-единственного смертного» (Salutati 1723–51, col. 817). В течение последующих войн с Миланом образ Флоренции как сторожевого пса политической независимости постоянно используется Салютати и его последователями, в частности Леонардо Бруни, который в «Похвале городу Флоренции» особенно гордится тем, что «наши граждане с радостью приветствуют свободу всех народов, будучи непримиримыми врагами всех тиранов» (Bruni 1968, p. 245). Бруни подкрепляет это заявление, вспоминая множество случаев, когда флорентийцы охотно «шли навстречу опасностям ради сохранения спокойствия и свободы других народов» (p. 256). Он восхваляет республику «за спасение народа Лукки и победу над пизанцами» в предыдущем столетии и настаивает на том, что десять дет назад «вся Италия покорилась бы власти» Джангалеаццо, если бы Флоренция «не вступилась за ее свободу» и не выдержала его натиск, проявив при этом «величайшую предусмотрительность и решимость» и, таким образом, «не освободила всю Италию от угрозы порабощения» (p. 256, 258).

Другой традиционный смысл «свободы», который воспроизводят гуманисты, состоит в сохранении свободной конституции, позволяющей всем гражданам на равных участвовать в делах управления. Бруни иногда говорит в этой связи о «подлинной свободе», гордо заявляя, что флорентийская конституция на деле ее обеспечивает. Впервые он заявляет об этом в конце «Похвалы городу Флоренции», утверждая, что суверенность городского Совета гарантирует «полное господство народа и его свободы», так что последняя «находится здесь в такой безопасности», какой нигде больше нет (pp. 260, 262). Но в основном он обсуждает эту тему в своей «Речи» в честь Строцци, в начале которой он вновь превозносит флорентийцев и совершенство их правления. Первейшее достоинство флорентийской конституции заключается, по его мнению, в том, что «она дает равную для всех возможность участвовать в делах республики». Это, в свою очередь, гарантирует, что «все в максимальной степени направлено здесь на сохранение свободы и равенства всех жителей». Они вольны критиковать и контролировать свое правление, поскольку «никому не приходится испытывать благоговейный страх перед чьей-либо властью или способностью причинить им вред». И они свободны от страха порабощения тиранией, поскольку участие всех граждан в делах управления гарантирует, что «власть над городом никогда не окажется в руках одного или нескольких людей» (Bruni 1761–64, p. 3).

Кроме того, подобно авторам ранних риторических сочинений, гуманисты безоговорочно предпочитают республику всем другим формам правления. Ханс Барон снова несколько ошибается в трактовке этой темы. Он считает, что восторженная приверженность «средневековой идее императорской монархии» составляла одно из «традиционных убеждений» итальянских политических мыслителей до начала XV в. (Baron 1966, pp. 160, 242). Таким образом, ему приходится говорить о полном «расколе» между этим наследием и «новым взглядом», приобретенным «гражданскими гуманистами» раннего кватроченто, «чья критика императорской монархии» резко контрастировала «с этими чертами прошлого века»[62]62
  См. Baron 1966, pp. 49, 58, а также Witt 1969, p. 450. Витт утверждает, что «концепция республиканизма, основанная на психологическом значении свободы», не встречается нигде до политических работ Салютати.


[Закрыть]. Однако, как мы уже знаем, отречение от империи, равно как и вера в то, что республиканская форма правления наилучшим образом подходит Regnum Italicum, присутствуют уже в политических сочинениях Латини 1260-х гг., в хрониках Муссато, комментариях Бартоло и трактате о правлении Птолемея Луккского первой половины XIV в. Поэтому было бы правильнее в разговоре о так называемых «гражданских гуманистах» сказать, что они опирались широкие антимонархические настроения, чтобы вновь убедиться в уникальных особенностях республиканской мысли начала XV в.

Первым «гражданским гуманистом», выступившим с открытой критикой монархии, был Салютати, уже в 1376 г. посвятивший этой теме публичное письмо, в дополнение к которому в 1392 г. он написал письмо, прославляющее республиканскую свободу (Salutati 1891–1911, II, 386–393; Witt 1969, pp. 452–455). Бруни горячо поддерживает ту же позицию в своей «Речи» о Строцци, в которой содержится прямой вызов тем, «кто предпочитает монархическую форму правления». Он утверждает, что королям нельзя служить добросовестно. К «добрым мужам они относятся с бóльшим подозрением, чем к плохим, поскольку их всегда пугает чужая добродетель» (Bruni 1761–64, p. 3). Альберти повторяет это утверждение в диалогах «О семье», когда обсуждает вопросы «хорошего управления». Он настаивает на том, что «при дворах государей лицемеров, льстецов и завистников всегда больше, чем добрых мужей», поэтому государи и короли «редко умеют ценить добродетель» (Alberti 1971, p. 245). Согласно Бруни, мораль, которая отсюда следует, состоит в том, что «народную форму правления» нужно считать «единственно легитимной», поскольку она «не только делает возможной подлинную свободу и уравнивает всех граждан перед законом», но также создает условия для «процветания добродетели вне всяких подозрений» (Bruni 1761–64, p. 3).

Однако верно и то, что в похвале республиканской политической жизни у Бруни присутствует по меньшей мере один оригинальный – и чрезвычайно важный – элемент. Это его предположение о том, что между свободой и величием республики есть определенная связь. Особое достоинство республики, как он утверждает в своей «Речи», состоит в том, что она позволяет всем в одинаковой мере надеяться «на достижение почестей и самостоятельное продвижение по службе» (Bruni 1761–64, p. 3). Это равенство важно по той причине, что «люди тянутся наверх до тех пор, пока надеются, что почести им открыты, и впадают в праздность, когда эта надежда исчезает» (p. 3–4). Это, в свою очередь, означает, что «как только возможность достигать почестей и добиваться власти становится доступной для свободного народа», можно ожидать, что это обстоятельство, скорее всего, «сделает их таланты востребованными» (p. 4). Таким образом, между поощрением у граждан соревновательного и ответственного (engagé) этоса и утверждением сильной и дееспособной республики есть самая тесная связь. Это убеждение отчетливо заявляет о себе в конце «Речи» Бруни, когда он замечает, что «нет ничего удивительного» в том, что Флоренция «выделяется своими талантами и усердием», поскольку «среди граждан нашего города приветствуется честолюбие и раскрытие своих способностей». Вскоре после этого в 1438 г. с тем же поучением и с не меньшим самодовольством выступил Поджо Браччолини – в письме, адресованном Филиппо Мария Висконти. Вначале он уверяет герцога в том, что «обладание свободой» вместе со способностью граждан «действовать совместно» приводят народ Флоренции в невероятное возбуждение и необычайно вдохновляют его «взращивать добродетели». Именно по этой причине, пишет он в заключении, «среди знаменитых и великолепных городов Италии нет такого, который мог бы превзойти Флоренцию талантами, ученостью, мудрыми науками, гражданской зрелостью, добрыми обычаями и добродетелями» (Poggio Bracciolini 1964a, p. 183–184).

Хотя представленный здесь взгляд на то, как соотносятся между собой свобода и власть, и является новым, он определенно возникает из двух предположений, которые были уже заметны в сочинениях средневековых dictatores. Первое сводится к убеждению, что здоровая и неиспорченная политическая жизнь зависит не столько от совершенства механизмов управления, сколько от активной деятельности и духа общественности[63]63
  В оригинале у Скиннера – public spirit. – Прим. пер.


[Закрыть]. Как мы уже отмечали, это убеждение было характерно для ряда книг XIII в. из разряда «советов для подеста», и оно по-прежнему лежит в основе таких сочинений, как «Похвала городу Флоренции» Бруни. Когда он говорит о величии республики, он продолжает связывать его с тем фактом, что «не может быть стремления к праздности у тех граждан», кто «считает неправильным вести спокойную жизнь» и «постоянно старается ради своего города», выступая против его врагов и «посвящая себя заботам о сохранении его традиционных вольностей» (Bruni 1968, p. 252).

Другое известное предположение, с которым гуманисты продолжают соглашаться, состоит в том, что достоинство гражданина следует измерять не длиной его родословной или величиной богатства, но способностью развивать свои таланты, постигать подлинный смысл духа общественности и, таким образом, использовать свои лучшие качества во благо сообщества. Подобно своим предшественникам, гуманисты выражают эту мысль той формулой, что добродетель создает единственно подлинную знать. Возможно, в своем наиболее изысканном виде это убеждение встречается в рассуждении о понятии благородной знати, автором которого является Бонаккорсо да Монтеманья (ок. 1392–1429), молодой профессор права во Флоренции, тесно связанный, по-видимому, с кругом местных гуманистов (Mitchell 1938, p. 176; ср. Baron 1966, p. 420). Его «Спор о благородстве» был завершен в 1428 г. и переведен на английский двадцать лет спустя Джоном Типтофтом, графом Вустером, изучавшим в это время во Флоренции латынь и греческий (Mitchell 1938, p. 177). (Я буду приводить цитаты из него в этом переводе, поскольку он представляет собой один из самых ранних гуманистических трактатов, вышедших на английском языке.) «Спор» – или «Декламация», как его предпочитает называть Типтофт – имеет вид словесного состязания между двумя молодыми людьми, претендующими на руку Лукреции, дочери римского нобиля, «исполненного богатства, почета и дружеских связей» (Buonaccorso da Montemagna 1938, p. 215). Лукреция говорит отцу, что примет предложение того ухажера, который выкажет «большее благородство» (p. 217). Поэтому каждый выступает с речью, прославляя собственное благородство. Первый, Корнелий, выступает с короткой речью, в которой кичится «высокой славой» своих знаменитых предков и «обилием своего богатства» (pp. 217, 221). Другой, Гай, произносит гораздо более длинную и внушительную (хотя и несколько занудную) речь, нападая на Корнелия за то, что тот свел благородство к «крови и богатству» (p. 226). Подлинное благородство, по словам Гая, «покоится ни на славе другого мужа, ни на мимолетных подарках фортуны, но на собственной добродетели человека» (p. 226). Он повторяет утверждение Данте, что обладание великим богатством не имеет большого значения, поскольку «честная бедность нисколько не умаляет добродетель» (p. 232). Он также соглашается с Данте в том, что сведение благородства к «вещи, передаваемой по наследству» – это «пустые домыслы», ибо муж с древней родословной, но не имеющий собственных добродетелей, «позорен и отвратителен», потому что не сумел последовать примеру своих «досточтимых предков» (pp. 229–231). Образ по-настоящему благородного человека тем самым предполагает личность с прямым характером, обладающую «заметной доблестью и мужеством», чьи достижения отражают ее собственные «труд и заслуги (pp. 232, 234).