Текст книги "Витражи резных сердец"

V

Ей, бывало, снилось падение. Она просыпалась, окутанная ледяным ужасом, с хриплым вскриком скатываясь с лежанки, и почти сразу понимая глупость ситуации. Она падала и на тренировках, теряя равновесие на канатах и брусьях, или намеренно не пойманная подружками Майли. В любом падении есть момент, когда сердце замирает, когда его прихватывает холодной рукой естественного страха. Но для Торн эти моменты всегда лишь вспышка, переглушаемая злостью, раздражением, реальностью.

Не сейчас. Ей кажется, что она падает в бесконечность, и что этому нет конца. Пока чьи-то руки не хватают ее за плечи и не дергают вверх.

Она снова на странном полу, будто пружинящем, мягком, нереальном. Мир словно подернут пепельно-выжженной пленкой, лишен цвета, плоти, жизни. Но это все теряет свое значение, когда она видит лицо того, кто ее вытянул.

Говорят, один из самых важных уроков, что следует усвоить еще в детстве – научиться бояться настоящей красоты.

Он так красив, что страх пронзает сердце стрелой.

Высокий, и так близко, что разница в росте становится ужасающей. Стройный, с тем самым отличительным реликтовым строением, которое делает их обманчиво-изящными, струнами без музыки. Его лицо фарфоровое кажется скульптурой, обтянутой слишком тонкой кожей. Выступающие скулы, острые, диковато-прекрасные черты лица – словно эскиз художника, обезумевшего от вдохновения. Уши – острые, резные, без единого украшения. На нем вообще не было украшений, они были бы лишними – он затмил бы собой любые.

Эта острая линия челюсти. Эти переливчатые золотые глаза. Графитные волосы в естественном беспорядке, короткие у висков, встрепанные на макушке. Эти жестокие, жестокие бледные губы…

Никогда Торн не видела ничего прекраснее, и никогда еще ей не было так страшно. От чудовища в караване она бежала, но сейчас она цепенеет, не в силах даже вздохнуть.

Он по-птичьи дергано склоняет голову набок, отвечает на ее прямой взгляд. Что-то внутри Торн кричит, что она совершает огромную ошибку, глядя на него так открыто, но она не в силах отвести глаза.

А потом его взгляд, такой голодный, что по ее спине пробегает холодок, скользит ней вниз, от лица до рваных лоскутов арлекинской одежды.

– Как тебя зовут? – говорит он наконец, его голос мягкий, вкрадчивый, звучит в самых глубинах ее души.

– Торн, – отвечает она, и голос предательски подводит ее.

– Торн, – повторяет он так мягко, что придает ее имени совсем иное значение. Что-то прекрасное, цветочное. Не как ее называли дома, выплевывая это имя-огрызок. Ее злит, как он произносит ее имя.

Он же только улыбается. Его белые клыки блестят в тусклом свете.

– Давай же познакомимся, Торн. Я – Эрратт Туиренн.

Она опрометчиво подумала, что злость могла помочь ей справиться с первичным оцепенением – у злости нет ни шанса преодолеть то, что она чувствует сейчас. Все внутри переворачивается от осознания.

Эрратт Туиренн. Лорд одного из их чудовищных Дворов.

Эрратт Туиренн – монстр из сказок и мифов, вечный, историям о котором больше лет, чем современной истории.

Эрратт – правитель, ллар-лорд, сама суть Двора, его небьющееся сердце.

Туиренн. Как в сказаниях о печалях Эрина, родовое имя трех погибших братьев.

Она бы не поверила раньше, она бы отрицала, рассмеялась. Но она стоит перед лицом чего-то настолько жуткого, что не рискнет допустить даже для себя, даже в глубине души, что это какая-то жестокая шутка или обман. Это не рядовой реликт, и Торн знает это. Может, виновата отцовская кровь. Может, у нее просто чутье.

– А, – его мягкий голос обволакивает ее страх теплым одеялом, и она понимает, как легко ему будет задушить ее сейчас. – Ты слышала обо мне.

Торн требуются все силы, чтобы заставить себя говорить.

– Все читают сказки в детстве, чтобы уберечь себя от чудовищ.

Эрратт Туиренн замирает, и на мгновение она думает, не совершила ли ошибку, не будут ли это ее последние в жизни слова?

– Чудовища! – драматично повторяет за ней Туиренн, прикладывая руку к груди, туда, где у живых должно быть сердце. Какое сердце может быть у реликта? – И как, Торн, уберегли тебя ваши сказки?

– Они никогда не были для меня.

Это вырывается прежде, чем она понимает, что говорит. Она должна молчать, потому что каждое лишнее слово может стоить ей жизни.

– А, – он понимающе кивает. Его рука, такая изящная, с пальцами настолько длинными, что он мог бы с легкостью обхватить ее шею, облаченная в черную перчатку из кожи, замирает у ее лица. Потом он касается ее, отводит в сторону волосы и дотрагивается до кромки резного острого уха.

Ее чувствительные уши словно вспыхивают от этого касания.

– Я давно не видел настоящих полукровок. Прошу прощения, я должен был сразу понять это по твоему лицу, – он улыбается, когда Торн вновь встречается с ним взглядом. Ей кажется, этот грискорнец может укусить ее в любой момент. Что она ходит по острию клинка.

Но потом его рука опускается вниз, расстегивает жилетку, касается рваной у ключиц ткани ее арлекинской одежды. Ей не по себе, она панически пытается закрыться, но от одного его взгляда ее конечности словно наливаются свинцом.

На нем вообще нет открытых участков кожи, не считая этого завораживающего лица. Она же стоит перед лордом Двора полуодетая, в грязных лохмотьях, и он медленно рвет ее одежду дальше.

Говорят, реликты воруют красивых девушек и парней, чтобы развлекаться. Они танцуют с ними сутки напролет, пьют их кровь, развлекаются с их телами. Такое случилось с ее матерью, и Торн – результат этих развлечений. Но отчего-то ей не верилось, что Эрратт Туиренн сейчас хочет именно этого.

Они любят красивых девушек, а Торн всегда считала себя невзрачной и слишком ломано-подростковой.

Они любят эстетику и красоту, а она напоминает чумазую корягу с не самым лучшим шлейфом ароматов.

Она пересиливает себя, пытаясь не нервничать, когда он скидывает с ее плеча оборванный рукав.

– А это у тебя как давно? – мягко интересуется Эрратт Туиренн. Непонимающая, Торн следует за его взглядом – и сама не осознает, как открывает рот, изумленная.

Ее белая кожа пестрит не только пятнами сажи и грязи; под кожей, как маленькие венки, виднеются черные прожилки. Уходят и под одежду, и Торн не знает, сколько ее тела отмечено.

– Это… я не… не…

– Шшш, – он словно гасит ее растерянность, и все ее эмоции накрываются непроницаемым коконом. Туиренн гладит ее по волосам и улыбается. Его улыбка безупречна.

Ей снова, самую малость, страшно.

– Отдохни. Приводи себя в порядок. Никто не тронет тебя в моих владениях, пока я не разрешу.

Ей хочется обсыпать его непонимающими «что?» и «правда?», но в глубине души она знает, что он говорит правду. И даже не потому, что реликты не могут лгать; он – лорд Двора, и если легенды не врут, все здесь должно подчиняться его воле, хочет того или нет.

Так что, пока она ему интересна…

– А завтра мы поговорим, Торн, – от его улыбки ей не по себе, но она находит в себе силы кивнуть. На негнущихся ногах разворачивается, идет к кованым дверям, а когда открывает их, зала больше нет. Она попадает в комнату, которую раньше не видела, но сразу понимает, где оказалась.

В своей тюрьме.

Ее тюрьма лучше всех комнат, что она когда-либо видела. Огромная, как их сцена в караване, а то и больше, но совершенно пустая. В этой комнате есть еще одна дверь, сейчас открытая, и в проеме Торн видит огромную каменную ванну.

Вода. Мысль о теплой воде отчего-то заглушает все остальное.

Первое, что нужно сделать, – привести себя в порядок. Она в грязи и пыли, и даже сама чувствует собственный запах – последнее, что она хотела бы ощущать. Ей должно быть страшно за свою жизнь, но вместо этого она абсурдно думает, что ей стыдно перед всеми этими чудовищами с острым обонянием. Она должна немедленно отмыться, она только на секундочку присядет на краешек кровати, чтобы скинуть сапоги…

Один из самых древних и коварных самообманов кроется в мелочах. Кто вообще мог сказать себе «еще пять минуточек» и действительно не урвать ни мгновением больше?

Торн не помнила, как пропала, исчезла в собственном сознании, но очнулась она резко, как от толчка – от звука чужого голоса.

– Ну это, знаешь ли, безобразие!

Женский голос полон возмущения. Торн подскакивает на кровати, едва ли не вставая в солдатскую стойку с прыжка, как делала это в своих выступлениях. Настороженная, напряженная, она вся собрана, готова к вторжению, но перед ней только маленькая – ростом ей по плечо – даит-аин.

Торн видела даит-аин раньше – в отличие от остальных реликтов. Они воспринимались всеми как мелкие крысы в сравнении с настоящими господами темных лесов. В Городе-Бастионе их было полно, и они вовсе не скрывались. Про них, конечно, ходило полно слухов, как и про других реликтов, но Торн не стремилась верить всем байкам подряд. Про нее тоже много чего говорили, и она прекрасно знала, какой это бред.

– У тебя было сколько времени отмыть эту грязь?! – даит-аин упирает руки в бока, смотрит на нее своими чернющими глазами. У всех даит-аин они такие, словно угли, и в обрамлении таких же зачерненно-потрескавшихся век. Маленькие тлеющие бездны на миловидных лицах.

– Я… присела на минуточку.

– Ничего себе минуточка – у меня полжизни пройдет с такими минутками. Марш в воду! – и она швыряет в Торн полотенцем.

Полотенце мягкое, мягче всего, что Торн когда-либо трогала. Ситуация абсурдна – абсурднее даже запредельной мягкости этого полотенца.

Может, она сошла с ума. Может, то чудовище в караване повредило ее рассудок, и она оказалась заперта в собственной больной фантазии, где ее селит в прекрасной комнате запредельно красивый реликтовый лорд, а поутру ей предлагают теплую ванну и новые вещи.

Но это не похоже на иллюзию.

Как не похожи на нее и горячая вода в каменной ванне, прекрасные запахи трав и цветов в мыльных пузырях. Здесь хватает разнообразия, но отчего-то Торн цепляется за золотистое мыло с запахом роз.

Она никогда не любила цветы, все – кроме роз. Никогда не выдавала этого, впрочем.

В памяти воскресает образ собственных окровавленных рук, оживших розовых лепестков вместо раскрошенного в труху бутона с ярмарки в Бастионе. Она не понимает, что это значит, но, наверное, это наименьшая из ее проблем.

Здесь почти нет света, и для кого-то тусклых отблесков светлячков под потолком было бы недостаточно. Не для Торн, к счастью – она слишком хорошо видит то, от чего, кажется, кровь стынет в жилах.

На ее худом теле, на белой коже, расползаются от груди к плечам и бедрам тонкие прожилки живой черноты. Сгусток дымчатой тьмы на спине сильнее, чем спереди, но все равно напоминает шрам от оскверненного оружия, каким его рисовали в книгах. Но от проклятий должно быть недомогание, разве нет? Должно быть… хоть что-нибудь?

Нет никаких особенных ощущений ни просто так, ни от прикосновений к прожилкам. Она настойчиво пережимает переплетение под собственной ключицей, пытается понять, что будет, удастся ли ей перекрыть течение теней под кожей – и не добивается ничего. Все еще мерцающая черная дымка. Все еще никаких особенных ощущений кроме касания собственного пальца к коже и ощущения себя чрезвычайно глупой.

Это не сон. Это все какой-то ужасный, кошмарный не-сон. Она понимает так мало, что ей кажется, она в мгновении от паники; Торн требуется несколько минут, чтобы успокоиться и взять себя в руки.

Даит-аин терпеливо ждет ее в комнате, и стоит Торн выйти, завернутой в полотенце, демонстративно указывает ей на сверток на кровати.

Чего и следовало ожидать, перед ней роскошная и дорогая ткань, такая, какую Торн никогда не видела вживую. Как мягкий водопад блестящей черной чешуи, длинное, узкое, на ее рост и комплекцию… платье.

Она тупо смотрит на легкую ткань, ощущая давящее нетерпение даит-аин и ее прожигающий взгляд. Кутается в полотенце только сильнее, сжимает плечи, прячется под собственными влажными волосами.

– Это платье.

Даит-аин скрещивает на груди руки, смотрит на нее с некоторой смесью возмущения и неверия.

– О, да что ты говоришь! Я думала, это выводок милых ежей. Одевайся.

Злость вспыхивает внутри Торн привычным едким пламенем. Она отвечает на взгляд даит-аин и медленно говорит:

– Я. Не. Ношу. Платья. Можешь дать мне что-то попроще или попробовать заставить меня пойти в полотенце, но платье я не надену.

Что-то стучит внутри нее паническим предупреждением – она на чужой территории, она должна вести себя тихо. Молчать, ничего не говорить, ничего не чувствовать, как все эти бесполезные девятнадцать лет в караване. Перед ней хищники, все они хищники, которые только и ждут повода напасть, и…

…и она достаточно боялась за последнее время, чтобы понять, что ей не нравится страх. Чтобы снова убедиться, что страх никогда не станет ее спутником, никогда не будет ее поводырем.

Даит-аин кажется удивленной. Взъерошивает копну серовато-седых волос до плеч, снова упирает руки в бока. Она, кажется, хочет спорить, но отчего-то меняет свое мнение в последний момент.

– Ох погоди, дорвется до тебя Рашалид, – бормочет она и отворачивается, чтобы покопаться в шкафу. Торн не хочется думать, что такое «рашалид» и что ее ждет.

Платье сменяет закрытая одежда в графитно-черных тонах. Торн одевается поспешно, торопливо, еще влажные волосы перевязывает слабым узлом, стараясь не запнуться под пристальным взглядом даит-аин. Кажется, даже если она моргнет как-то не так, это может быть расценено как признак слабости.

– Может, познакомимся? – она старается звучать уверенно, нагло даже. – А то после такого разглядывания неприлично не спросить, как тебя зовут.

Даит-аин моргает от неожиданности. А потом смеется коротко, отрывисто.

– Хорошо! Я – Амиша. Просто Амиша, без фамилий.

– А я Торн. Без фамилий.

Амиша рассматривает ее лицо в отражении огромного кованого зеркала. Поджимает яркие коралловые губы.

– Потому что полукровка? Или сама отказалась?

В эту степь Торн возвращаться не хочет, даже ради налаживания отношений с хорошенькой даит-аин.

– Ох, кто знает, что на уме у нас, людей не из леса.

Амиша усмехается.

– Хорошо. Храни свои секреты. Идем, мы и так уже задержались – и поверь, ты не хочешь заставлять его ждать.

– Его? – Амиша, должно быть, говорит об Эрратте Туиренне. Или нет, но для других выводов Торн катастрофически не хватает осведомленности. – Он… будет сердиться?

– Если бы сердился на самом деле, ты бы уже оказалась у него, сама не понимая, как, – она толкает тяжелые двери комнаты Торн, и они оказываются в темном коридоре. Потолки здесь такие высокие, какими не были крыши старых домов в Бастионе. Светлячки в оттенках золота дают ровно столько света, чтобы можно было различать очертания, но для обычного зрения здесь слишком много теней. Торн и самой трудно фокусироваться, приходится слишком напрягаться, чтобы отличить гобелен от колонны, колонну от изящных доспехов, а доспехи – от статуи.

Здесь все старое. И живое. И настолько завораживающее, что она не сразу понимает, что отвлеклась от слов Амиши.

– …сама будешь бежать по первому повелению и платья надевать добровольно.

– Что?.. – Торн останавливается, хмурится. Амиша, недовольная, разворачивается на ходу и снова упирает руки в бока.

– Что ты удивляешься? Он – лорд Двора. У тебя нет никакого выбора. Ты полюбишь его, хочешь ты этого или нет, и ничего ты с этим не сделаешь.

Сердце Торн жалобно сжимается. Страх, страх, снова страх – и она панически хватается за собственный гнев, чтобы спастись.

– Что ты злишься? – Амиша вздыхает. – Послушай, у тебя правда нет выбора. Ты ничего не решаешь. Ты полюбишь его, как его любят все. Идем, пока он не решил, что тебя надо принуждать.

Торн заставляет себя сдвинуться с места. Картина, складывающаяся в ее голове, слишком ладная, чтобы легко было найти зацепки и противоречия. Никто ведь не возвращался из темных лесов, насколько было известно. Единожды украденный реликтами, никто и никогда не находил дороги домой, разве что тела обессиленных жертв периодически обнаруживали на окраинах. Торн всегда казалось, что должен был быть кто-то достаточно упрямый и сильный, чтобы продержаться дольше других, чтобы выжить, найти способ…

И, может, такие были. Они просто решали не возвращаться.

Ей не удается вынырнуть из тяжелых размышлений, пока Амиша не пихает ее в бок. Они стоят на балконе с витыми острыми перилами. Можно порезаться о шипы на терновых переплетениях ограды, если слишком опираться – а опираться хочется, потому что она никогда ранее не видела ничего прекраснее.

Бесконечно темный лес – живой, живой, дышащий, настоящий – простирался так далеко, что, кажется, не хватило бы жизни пересчитать все могучие деревья. Кроны все темные, но в своих непередаваемых оттенках, и только золотые светлячки дают достаточно света, чтобы отгородить балкон замка от вечной черноты темного континента. Настоящая загадочная тьма их мира раскинулась перед ней, скрытая сторона старинной монеты. Нет слов, чтобы передать. Нет образов в памяти, чтобы сравнить.

– Нравится вид?

От звука голоса Эрратта Туиренна она вздрагивает, оборачивается. Он ждет ее за небольшим столиком, накрытом для двоих, а Амиши, предсказуемо, нигде не видно.

Торн смотрит в его неповторимо-прекрасное лицо и искренне отвечает:

– Никогда не видела ничего красивее.

– Подожди еще немного, твоя реликтовая половинка начнет чувствовать лес. Тебе понравится. Присаживайся, Торн.

На мгновение она думает, ее ли это решения – отвечать, послушно садиться, ранее – уйти при первом их разговоре, или он навязывал ей намерения уже тогда? Осталось ли от нее что-нибудь свое, или все теперь она будет делать в угоду мифологическому лорду с пожелтевших страниц сказочных книг?

– Ты выглядишь замечательно, – от его улыбки сердце Торн пропускает удар. Ей не оторвать взгляда от его лица, от этих золотых глаз.

Это должно быть противозаконным, его красота. Рядом с ним трудно дышать. Какой комедией кажутся сейчас ее воздыхания по отсутствующему вниманию Вэйрика, когда где-то живет что-то настолько восхитительное?

Но истинное зло, как говорят, в первую очередь чрезвычайно соблазнительно. Ей следовало помнить об этом.

Ей требуется вся ее воля, чтобы взять себя в руки, но это так же трудно сделать, как заставить себя не клевать носом после двухсуточного недосыпа.

Туиренн ловит эту перемену, ее вернувшееся сознание, и из обворожительной его улыбка превращается в хищный клыкастый оскал.

– Скажи мне, начитанная девочка Торн, много ли ты знаешь предостережений, как избежать внимания ужасных клыкастых чудовищ – нас?

– Эмм, – тянет она и чувствует себя чудовищно глупой и косноязычной. – Не оказываться в лесу. Но я зашла на территорию случайно, и планировала сразу же…

– Нет, – перебивает ее Туиренн, чуть подаваясь вперед. – Что у вас говорят про то, как вести себя, уже попавшись тене?

Он провоцирует ее. И вместо страха она снова чувствует гнев.

– Такие советы должны давать те, кто пережил встречу с вами. Но как-то сложилось, что советов нет. Интересно, почему.

Туиренн улыбается еще шире.

– Давай начнем собирать их для тебя. Совет первый: прямой зрительный контакт, как и в случае с любым хищником, воспринимается как вызов – или, в нашем случае, как приглашение поиграть. Мне нравится, но с другими ты, возможно, захочешь быть поосторожнее.

Торн немедленно опускает взгляд в тарелку и, кажется, только теперь видит ужин. Принюхивается. Она настолько не удивлена, что чувствует досаду – так же безупречно, как и все здесь, видимо. Как им не скучно жить, когда все так идеально.

– Ешь, – со смехом говорит Туиренн, и Торн немедленно хочется отказаться, просто чтобы показать, что она может. Что она может решать за себя.

Туиренн пожимает плечами.

– Как хочешь. Думаешь, мне нечем больше заняться, кроме как заставлять украденных девочек ужинать со мной на балконе?

Торн чувствует себя глупо, настолько глупо, что забывает о сказанном ранее и снова смотрит ему прямо в лицо.

– Но…

– Безмерно люблю ваше эгидианское эмоциональное упрямство, – Туиренн расслабленно откидывается на спинку стула. – Часто твоя хищная половинка доставляла тебе хлопоты в обычной жизни?

– Бывало, – честно отвечает она. И, подумав, берет в руки вилку. – Говорили, что я никак не вырасту.

– И не вырастешь, – говорит он, и Торн недоуменно замирает. Туиренн чуть улыбается и снова подается вперед, к ней, прежде чем объяснить. – В их понимании. Они говорят про нас «всегда подростки». Наши чувства не меняются так, как их. Мы всегда чувствуем все остро, словно в первый раз. Ты ведь и сама знаешь, верно?

Слишком верно. Она не хочет отвечать, поэтому просто отправляет в рот кусочек мяса. Отвлекается на то, сколько всего чувствуют вкусовые рецепторы, как это отличается от скудных запасов продуктов, которые хранились в караване. Она не будет скучать по картонно-пепельному вкусу гнусной еды с побережья. Разве что по дурацкой булке, которую воровал для нее Молли.

Молли.

Ей хочется верить, что он в порядке.

– Так, Торн, – голос Туиренна возвращает ее к реальности, а от его улыбки снова слишком легко забыть, как дышать. – Что же за жизнь ты оставила позади, зайдя на нашу территорию? Какой опыт накопила? Я очень давно покидал пределы Дворов. Расскажи мне, что там, за границей леса.

Она снова чувствует, как ее душит злость. Наглое, наглое напоминание о том, что теперь она пленница, лишает ее всякого желания отвечать, и она холодно говорит:

– Никакого опыта. Мне девятнадцать лет, откуда мне его взять.

Брови Туиренна вздрагивают в удивлении – а потом он смеется. Даже то, насколько прекрасный у него смех, не может потушить приступ ее злости.

Какое право он имеет над ней смеяться? Какое право они все имеют относиться к другим так снисходительно?!

Туиренн ощущает ее злость – а, может, она вновь светится, но он только взмахивает рукой, как бы говоря, «нет, нет, ты не так поняла».

– Прошу прощения! Я просто давно не слышал таких… чисел. Девятнадцать лет! Так мало! Все равно что несколько минут.

Торн сжимает кулаки, и ее ногти прорезают кожу до крови слишком легко. Ей следовало бы думать головой, а не пускать кровь в присутствии реликтов, но сейчас рациональность для нее не значит ничего.

Будто бы всего остального недостаточно, чтобы чувствовать себя незначительной. Недостаточной. Разумеется, она все равно что букашка в понимании вечных чудовищ из леса. Незачем было напоминать об этом.

– И я сделал только хуже, да? – Туиренн улыбается, его холодная рука в черной перчатке накрывает ее руку. – Еще раз, я прошу прощения. Я не насмехаюсь, я в восхищении. И давай сменим тему, пока я не разозлил тебя еще больше. Люблю эгидианскую злость, но я хотел просто поговорить.

Торн выдыхает. Натянуто улыбается.

– Меняй.

Его рука исчезает с ее. Туиренн кивает.

– Давай прямо тогда, хорошо. Уже разглядела свои черные следы под кожей? – он дожидается ее кивка и добавляет: – Расскажешь мне, как тебя угораздило?

Она не хочет больше подбирать слова для него.

– Я бежала и провалилась в полость под старыми корнями. Упала на какую-то старую корягу на камне.

Она не сразу понимает, что не так в воцарившейся тишине. Нет не только его голоса и реакции, нет больше звуков и касаний ветра, нет шороха светлячков, нет ничего, будто целый мир вымер в одно мгновение. Когда она решается поднять взгляд на Туиренна, ей хочется кричать.

Эрратт Туиренн смотрит на нее прожигающими золотыми огнями глаз, и он в бешенстве.

Вся его фальшивая доброта и радушие испарились утренним туманом, исчезли в одно мгновение. Перед ней – его истинное хищное, животно-злое лицо.

Говорят, истинное зло отмечено непревзойденной красотой. И она готова была поверить в то, что он – само зло во плоти.

Она понимает, что оцепенела. Туиренн медленно отворачивается от нее, переводит взгляд в сторону темного леса. Он дышит, понимает Торн вдруг, дышит медленно и глубоко, будто считает выдохи, будто вот-вот рванет, хотя раньше казался настолько нереальным, будто ему и не нужен воздух.

Этот страх ей не заглушить гневом, и Торн вскакивает, роняя стул.

– Я не знала. Я не знала! Это было случайно, клянусь, я даже не знала, что там можно куда-то упасть, я…

– Сядь, – говорит он холодно, и Торн обнаруживает, что послушно садится на сам собой возникший на месте стул. Она хочет оправдываться, объясняться, но ее губы словно зашиты.

Туиренн медленно поднимается, поправляет одежду. Не смотрит на нее.

– Завтра по пробуждении переговори с Рашалидом. Амиша проводит тебя.

И только когда он исчезает в ворохе перьев и огоньков, Торн снова может открыть рот. Ее трясет от испытанного страха, она сжимает край стола до побелевших костяшек, до боли в пальцах.

Только когда к ней возвращается трезвость мысли, она понимает, что кое-что сегодня все-таки узнала.

Она всегда поймет, когда Туиренн будет принуждать ее.

Этот замок огромный и прекрасный, и безумный, и непредсказуемый.

После подавившего ее страха Торн должна была, наверное, вернуться к себе, послушно ждать утра, пока ее не отдадут какому-то многократно упомянутому Рашалиду, что, в свою очередь, гарантированно будет неприятным опытом. Может, она должна и сейчас трястись как робкий лесной зайчик, послушно в свою темницу.

Нет.

Она хочет видеть этот край, хочет понимать. Лес вокруг живой, и даже воздух будто совсем иной. Ей нравилось в Городе-Бастионе, но там воздух словно мертв, призрак недоброго прошлого. Здесь и сейчас все тоже не отличается добротой, но в темных дворах царит дикая жизнь.

И замок живет.

Лестницы меняются неуловимо, уводя Торн оттуда, где ей пока не следует быть. Ручки дверей колют холодом, если не хотят быть открытыми, некоторые темные коридоры омывают ощущением опасности. Думая о цветах и свободе, она сама не замечает, как выходит к огромным витражным окнам с видом на сад. Выглядывая в один из прозрачных фрагментов окна, Торн видит могучие клены во всех оттенках золота и такие же золотые розы, мерцающие бутонами внизу. Она сейчас высоко, пришлось бы падать, реши она бежать здесь. И, несмотря на то, как далеко розовые кусты от окна, Торн понимает, что графитные тернии поймают ее и оставят следы, стоит только попытаться.

Она не собирается пытаться. По крайней мере, пока не узнает все наверняка.

Она отходит на шаг и только тогда замечает рисунок на разноцветном стекле. Филигранная работа выплетает историю прекрасного принца с сердцами, опутанными шипастыми стеблями. Одно залито кровью, проткнуто насквозь, другое залито золотом, но высечено из камня. Ей хочется знать, что это значит, и значит ли хоть что-то вообще. Но Торн попала в страшную сказку, и ей в последнюю очередь стоит искать лейтмотив.

Она фокусируется на земном, реальном, и понимает, что голодна. С Эрраттом Туиренном она не съела почти ничего, и все съеденное сожглось ее страхом. Если этот замок такой живой, он покажет ей и место, где можно поесть, не так ли?

Ноги сами приводят ее в один из прекрасных темных коридоров. Впереди – зал с мягким светом, огромные распахнутые двери и чье-то мелодичное напевание. Торн замирает, прислушиваясь, но не может определить мелодию. Но достаточно подойти всего на пару шагов ближе, чтобы понять причину – нет никакой определенной мелодии, кто-то просто пропевает все, что делает.

– Наверх, выше, выше. И немного легче! Нежно, как для торта. Торт-торт-торт.

Торн заглядывает внутрь и тут же отшатывается от латки с паштетом, почти влетевшей ей в лицо. В зале с сотней левитирующих тусклых свечей подносы и блюда перемещаются сами по себе, приплясывая в такт не-песне, кружатся в вальсе и занимают места на длинном столе. В центре кружится даит-аин, безупречно одетый, со встрепанными короткими волосами – патина в намеренной неряшливости.

Торн замирает, не осознавая, что пялится. Ей не оторвать взгляда от круговорота блюд, усилием воли она заставляет себя переключить внимание и замирает вновь, осознавая, что еда не только расставляет себя сама, но и готовится сама. Все здесь происходит само, охотно, от одной мысли фигурки в центре зала.

Она только читала о таком. В легендах, в предостерегающих сказках для детей. Никто не думал, что это взаправду – одно дело верить, что реликт может в любой момент украсть и убить, здесь слова лишь приукрашали жестокую истину, чтобы мягче подать ее детям. Но чтобы оказалось, что совершенно сказочная выдумка окажется правдой…

– А что такой вид впечатленный?.. – звучит лукаво прямо перед ней, и Торн вздрагивает от неожиданности. Даит-аин одного с ней роста, нагло улыбается во все клыки и не отводит от нее взгляда этих своих зачерненных глаз. Только у него магматические прожилки предсказуемо переливаются золотом.

Торн не оторвать взгляда от золотых переливов на его скулах, от драгоценных камней над острыми бровями.

– Это… – она снова ощущает себя чудовищно косноязычно. И тянет время, обводя рукой все великолепие танцующих блюд под потолком. – Правда что-то непревзойденное.

– О, какой комплимент! Они бы слушались любого управляющего, конечно, но я предпочитаю думать, что я им просто очень нравлюсь, раз они танцуют со мной так охотно! – он подался вперед, вглядываясь в лицо Торн, совершенно не заботясь о личной дистанции, – Кстати говоря, да, я управляющий! Можешь звать меня Инатт.

– Торн, – она протягивает руку, и даит-аин немедленно хватает ее и энергично трясет. Он такой горячий на ощупь, будто сам только что из печи.

– О, я уже знаю! Я знаю все, что происходит здесь.

– Здесь – в замке или…

– Здесь – во Дворе Отблесков и Отголосков, в краю Отражений, в саду золотых роз. Зови как хочешь. Здесь.

Торн кивает, снова переводя взгляд на блюда и утварь. Нож вот энергично нарезал прекрасное на вид мясо.

У нее заурчало в животе.

– Ох, что ж ты смотришь, а не говоришь, что голодная! – Инатт вскидывает острые брови в притворном возмущении. – Будто увидела ожившее божество, не иначе – или еще какую невозможную вещь! У вас, что, как-то не так дома?

Торн честно качает головой.

– По мелочи, да. Вроде, знаешь, пыль сама пропадает. Может постель застелиться, если утром забудешь. Иногда посуда помоется. У кого-то больше, у кого-то меньше. И всегда, пока не видишь и не помнишь об этом. А чтобы так…

Инатт кажется изумленным. И смеется.

– Ох, маленькие оторванные от мира бедолаги! Ничего. Я тебя накормлю. Хочешь, ложки станцуют?

– Нет, я бы просто…

– Поздно, они уже.

Маленькие десертные ложки кружились в стороне все это время, но стоит Торн взглянуть в их сторону, как они синхронно падают в пунш. И это так глупо и смешно, что ей не сдержаться.

Инатт улыбается в ответ на ее улыбку и по щелчку пальцев призывает для нее тарелку с горячим ужином. Пахнет так волшебно, что Торн ловит себя на том, что чуть не подавилась слюной.