Текст книги "Витражи резных сердец"

Она с мгновение смотрит на его лицо. На его руку на своей. А потом кивает.

– Хорошо, Молли, идем домой.

В конце концов… ее отмычки остались в шатре каравана.

– Ты когда-нибудь думала, почему некоторые нравятся всем, не прилагая к этому никаких усилий?

Молли сидит рядом с ней на сваленных в кучу шерстяных одеялах. Он кинул все прямо на землю, когда ему надоело носить вещи для Хорры.

Торн равнодушно пожимает плечами, вертя в руках свой небогатый ужин. Она никогда не понимала, зачем покупать овощи в городах, когда там их, очевидно, не выращивают. Скоро караван уедет обратно в пригороды, разве нет смысла купить все там?

– С тобой сегодня совершенно невозможно разговаривать, ты знаешь? – Молли не унимается, но ей все равно. Она не отводит взгляда от Вэйрика, который сегодня успешно флиртует сразу со всеми акробатками каравана разом. Вэйрик и правда нравится всем, даже не стараясь. Он не пропускает мимо ни одной девчонки, будто бы ему совершенно плевать, кого обхаживать – была бы милая мордашка. Насколько Торн помнила, Вэйрик подбивал клинья без исключения, абсолютно, совершенно ко всем девушкам, которых видел и знал, в караване или везде, где им доводилось останавливаться.

Ко всем. Кроме Торн.

Вэйрик будто бы слышит ее мысли, вдруг оборачивается на них. Улыбается ей.

У него красивая улыбка.

– О нет, оно нас заметило, – бурчит Молли у нее под боком, но она не реагирует. Отворачивается на свои овощи, будто бы ей вовсе не интересно. Вэйрик не подойдет. Никогда не подходит.

Она всю жизнь училась есть так, чтобы никому случайно не показать свои клыки, но это давалось ей не так-то просто, особенно с чем-то мягким. Она кусает, но сок брызжет вокруг безумными струями, а часть семян шлепается ей на рубашку.

– Эй, Торн! – голос Вэйрика заставляет ее поднять на него взгляд. Он, как всегда, причесанный и аккуратный, в элегантной одежде и с прекрасными черными кудрями.

У нее на щеке красные пятна, а рубашка изгваздана куском овоща. Она влезла в мякоть и носом, потому сейчас еще и похожа на клоуна.

– Привет, Вэй.

Какой. Провал.

Он улыбается ей неловко, пока она лихорадочно стирает пятна с лица, отчаянно злясь на себя. Она умудряется все портить даже тогда, когда портить, кажется, нечего.

– Так тебе чего-то надо было, да? – мрачно отмечает Молли, подаваясь вперед. Вэйрик смеется, взбивая кудри.

– Да у меня… разговор к Торн был. Личный.

Торн переглядывается с Молли. Он выглядит искренне озадаченным.

– Ну ладно… пойду поем.

Она смотрит на то, как уходит вприпрыжку Молли, чтобы потянуть время. Она не уверена, что ждет от этого «личного разговора».

– Прогуляемся? – предлагает Вэйрик. Она кивает.

Они медленно идут между повозками и палатками, выходят к границе лагеря. В Бастионе они живут под нерушимой городской стеной, и рядом с древним черным камнем Вэйрик неприятно ежится, а Торн хочется расправить плечи. Ей кажется, Бастион ненавидит всех, кто внутри. Ее заряжает это чувство. Придает сил.

Она спрашивает почти беззаботно:

– Так ты попросить о чем-то хотел?

– Да… видишь ли, – он плотнее кутается в куртку. – Репутация у меня такая, сама знаешь, ветреного парня. Я не… не совсем понимаю, как сказать это. Я вроде обдумывал все тысячу раз… хорошо выглядишь сегодня, кстати.

Торн поводит бровью. Он издевается? Она обляпалась, а волосы у нее напоминают белую паклю. Он точно издевается.

– Нет, правда. Ты же красавица. Необычная такая и…

Теперь она искренне озадачена, смотрит на него широко раскрытыми глазами. Что он… пытается сказать?

– Торн… есть кое-что, в чем я должен тебе признаться, – Вэйрик серьезнеет, встает на месте, берет ее за плечи. Она косится на его руки, ничего не понимая. – Кое-что, что я должен был рассказать уже давно. Ты знаешь меня с детства, мы росли вместе. Я отношусь к тебе по-особенному.

Это какой-то бред, думает она. Это просто смешно.

– Наступают моменты, когда нужно признать, что в чем-то был неправ. Я, признаюсь, увлекался девчонками слишком активно. Но это только потому что я искал свою единственную. И я искренне верю, что нашел ее.

Торн замирает. Смотрит на него глупо. Время словно становится вязким желе, и сквозь это желе она слышит, как Вэйрик говорит:

– Прошу, поверь, что я изменился.

У него черные глаза, как угли. Руки теплые, загорелые.

– Потому что я должен тебе открыться.

Торн не помнила, когда они стояли так близко раньше. Никогда, наверное.

– Да?..

– Я искренне хочу жениться на твоей сестре.

Ох.

Вязкое время застывает, схваченное ледовой коркой, и разбивается вдребезги, ускоряясь в один момент. Она вдруг слышит все: крики птиц, смех детей в караване, звук кузнечного молота Адана. Чувствует холодный ветер Города-Бастиона, его слабое подземное гудение, тепло рук Вэйрика.

– Эмм… – у нее нет слов. Она тянет время, аккуратно выворачиваясь из его захвата. – А мне ты это говоришь, потому что?..

– Потому что ты должна одобрить, конечно же! – он снова пытается ее схватить, и она раздраженно отступает на шаг. Вэйрик нервничает. – Серьезно, Торн, ты же как страшный старший брат! Но мне нужно, чтобы ты поверила, что я искренне хочу быть хорошим мужем твоей сестре, а вовсе ее не обидеть. И я перестану ухлестывать за другими, клянусь!

Ей не хочется это слушать. Не хочется его видеть. Практически душит соблазн крикнуть ему в лицо, что ей вообще плевать и на него, и на Майли – пусть разбираются между собой, она тут ни при чем. Но она понимает, в глубине души она прекрасно понимает, к чему был этот нервный разговор.

Как там в сказках? Хочешь получить принцессу, убей дракона? Или умилостивь, если не хватает сил убить.

Ее душит гнев. Злость. Она давит это в себе изо всех сил.

– Я подумаю, только перестань хватать меня. Точно не одобрю, если дотронешься еще хоть раз.

– Спасибо! Ты не пожалеешь! – и, хлопнув ее по плечу, Вэйрик спешит уйти прочь, подальше от нее. Стоит ему скрыться, Торн сжимает кулаки до боли, пинает какой-то камень прямо в вечную стену и обессиленно опускается на землю. Она так зла сейчас, запускает пальцы в сухие волосы, сбивает шапку – так зла, что, кажется, взорвется. Не на Вэйрика, на себя.

Вот чего она ожидала? Чего? Он никогда не обратит на нее внимание. Никогда, ни в каком сценарии. Размечталась.

Вэйрику нравятся симпатичные девочки. Не долговязые чудовища.

Она не знает, сколько так сидит, пока не слышит знакомый веселый голос:

– Эй, фонарик.

Молли опускается рядом с ней, толкает ее плечом и щелкает по острому уху. Она немедленно одергивает шапку.

– Что этот хмырь тебе наговорил? Ты светишься опять.

Торн заставляет себя сосредоточиться, взять себя в руки. Потирает висок, изо всех сил делает нейтральный вид.

– На Майли нацелился.

Молли присвистнул.

– Я б предложил ему врезать, но знаю, что ты врежешь ему лучше, чем я. Все в порядке?

Торн пожимает плечами. Она не в порядке, и не может объяснить ему, почему.

– Ну, надеюсь, твоя сестра умная и скажет ему «нет». Я не понимаю, кому он вообще может нравиться. Мне вот он не нравится!

Она смеется.

– Да. Да, главное – что нравится тебе. Эталон ты мой.

– Нет, ну а что, Торн? Посмотри на него. Ему ж все равно, куда… направлять свой энтузиазм. И поговорить с ним не о чем, он же дубень.

– Он справляется без разговоров, Молли.

– Тем более, вообще не понимаю, кому и как он может нравиться. Ему ж все равно, кого танцевать. Кто может такого захотеть от своего партнера? Я имею в виду… с кем-то вроде Вэйрика никогда не почувствуешь себя особенным. Разве что очередным.

Торн смотрит в направлении ушедшего Вэйрика и не знает, что ответить. Дело не в том, что она хочет его внимания, понимает она. Это и правда сделало бы ее «очередной».

Ей никогда особенно не была нужна его любовь. Ничья, откровенно говоря. Но когда совершенно у всех вокруг что-то есть, даже самая откровенная дрянь, и только у тебя одной этого нет, закрадывается мысль, почему. Как черви в яблоках, медленно выедает изнутри: «А что со мной не так»?

Дело не в том, чтобы получить то, что есть у всех.

Дело в том, что если ты чувствуешь себя непривлекательной даже для волокиты, который подкатил бы и к лошади, – заставляет задуматься.

Торн эти мысли не нравятся.

– Да, пожалуй, – соглашается она, скорее, чтобы не молчать. А потом подскакивает и тянет за собой Молли.

Она хочет отвлечься, и будет метать кинжалы и тренировать номер до самого утра.

IV

Торн не ищет неприятности. Неприятности находят ее.

В городе она видела много неприятных личностей. Бандитов, грабителей, обманщиков гораздо более опасных, чем те, что скрывались в караване. Бастион был домом для бесконечного количества мерзких личностей, и она видела их насквозь.

Видела, но никогда не связывалась. До сегодняшнего дня.

Ей плевать, что она здесь чужая. Плевать, что практически каждый здесь готов будет поднять ее на копья, только увидев ее острые уши и клыки, плевать, что она никого здесь не знает; она не позволит никому трогать девочек, которые не могут за себя постоять.

Выпускать гнев в городе просто. Гнев – ее спасение, огонь, в котором сгорает все остальное: обиды, слезы, непонимание, горечь, отчаяние. В Бастионе навсегда останется кровь, которую она пролила, боль, которую она оставила о себе на память, синяки, ушибы и переломы.

Она избила троих, прежде чем поняла, что девочка-жертва уже сбежала, а в переулке появлялись новые друзья обидчиков. Торн быстрее и ловчее большинства, но прекрасно знает, когда ситуация складывается не в ее пользу – и она бежит. Ее преследователи могут думать, что знают Бастион, но она его чувствует, и никто не поймает ее в сумеречных тенях вечного города.

Она сама не понимает, куда бежит, пока не оказывается напротив знакомой конструкции из забаррикадированных домов. Все еще может чувствовать вкус крови на разбитых губах, сладко-горький вкус сомнения, обманчивую осторожность. И вырывает это чувство с корнем, вскрывая дверь отмычкой за мгновение.

Внутри все старое, пыльное. Ее острое обоняние страдает здесь, ей кажется, что ее лицо накрыли подушкой, набитой мохнатой пылью. Она натягивает воротник на лицо, но тут же одергивает назад, а потом снимает и шапку. Здесь душно, слишком душно, чтобы перекрывать себе воздух, и нет других глаз. Она может выглядеть так, как ей угодно.

Столы, шкафы, старая мебель – пустые, покрытые пылью вещи, никому не нужные, брошенные. Все здесь какое-то желтое, гнусное, как на плохих картинах, которые она видела на портовом рынке. Так рисуют вечера на светлой земле, все в мерзком ржавом цвете. На темной стороне не бывает солнечного света, и ее это устраивает больше. Здесь неприятно. И ничего нет.

Она не интересуется домами и квартирами, у нее другая цель. Ей нужен двор.

Доски и половицы скрипят под ее весом, она оставляет в пыли узкие следы. Здесь нечем дышать, будто бы это место было полностью изолировано от мира вокруг, могила для десятков людей, хватающих свои последние вдохи. Ее не волнует прошлое этих домов, как бы они ни кричали о своем негостеприимстве. Этот город живой, он ненавидит всех. Если играть по его правилам, она не навлечет на себя беды.

Ей нужен тот проклятый двор с колодцем.

Все двери, ведущие наружу, заставлены шкафами и кроватями, завешаны цепями с огромными замками. Но мебель рассыхается от прикосновения, а цепи давно проржавели. Что бы здесь ни случилось когда-то, это было так давно, что должно быть уже забыто. И Торн не ощущает опасности.

Она всегда полагалась на свое чутье. То, что досталось ей от ее безымянного отца-чудовища, помогало ей выживать, предупреждало, оповещало. Если все внутри нее молчит сейчас, разве это не значит, что все опасное отсюда уже ушло?

Ей требуется время, чтобы найти окошко, которое можно снять. Оно маленькое и почти под потолком, но у Торн узкие плечи и тонкое телосложение, и она легко пролезает внутрь.

Только снова оказавшись снаружи, она вдыхает полной грудью. Лишь сейчас она понимает, насколько внутри нечем было дышать.

Она там, где и хотела оказаться; оглядывается, рассеянно убирая отмычки. Она добилась того, чего хотела, но тут… ничего нет. Ничего, кроме пустого двора и старого колодца.

Впрочем, чего и следовало ожидать.

Торн обходит двор, осматривается. Возвращается к колодцу, заглядывает внутрь.

Старый камень мокрый после дождя, держится некрепко. Камень выскальзывает из блока, Торн дергается вперед и едва успевает ухватиться за борт колодца с другой стороны. Она зависает над черной дырой, а ее кинжал выскальзывает из ножен и со звоном летит вниз, оббиваясь о стенки. Шлепается, кажется, в лужу.

С мгновение она не понимает, что происходит. А потом ругается, громко и отчаянно.

Она не может оставить этот кинжал. Это подарок Адана. Она не может. Нет.

Рывком оттолкнувшись, Торн встает на ноги. Панически думает, что ей делать. Ей нужно вниз, судя по звуку, воды там почти не осталось, и спускаться недалеко. Ей нужны веревка и что-то тяжелое.

Она шарится по домам, кажется, целую вечность, прежде чем находит что-то подходящее. Еще дольше тащит на улицу тяжелый шкаф и другие вещи, которые можно положить сверху для надежности.

Для акробата нет сложностей в том, чтобы спуститься вниз даже по отвесной стене, но она должна гарантировать себе, что сможет уйти.

Торн спрыгивает вниз. Грязная лужа шлепает, брызги оставляют пятна на ее сапогах. Она кривится, отчасти от запаха. Здесь висит такой густой дух сырости, плесени и гнили, что, кажется, его можно резать ножом.

Ассоциация возвращает ее к реальности. Она обшаривает взглядом землю под ногами, но видит только каменный тоннель. Кто-то выложил здесь все так, словно это рабочие катакомбы, пусть и много лет назад. Перед ней – коридор, ведущий в непроглядную черноту.

Большинству здесь нужен был бы свет, но Торн прекрасно видит в темноте; могла бы быть своим собственным огоньком, если бы только знала, как это контролировать. Она прекрасно видит даже в кромешной тьме, но не может найти свой кинжал. Внутри снова закипает злость; Торн всю жизнь страдает от слишком сильных эмоций, но в караване нельзя их выражать, чтобы не получить еще больше косых взглядов. Страх, недоверие, ожидание угрозы – чужие эмоции, ради которых она ограничивает свои. Но не здесь.

Торн ругается снова, пинает камень. Сжимает кулаки до крови, злясь только на себя. Почему ее угораздило сюда полезть? Зачем ей был нужен этот колодец?

Она тщательно водит носком сапога по земле, не пропуская ни участка. Здесь так тихо, что она слышит движение воды, шуршание подошвы по мокрому камню, свое собственное дыхание. Здесь так темно, что трудно всматриваться дальше собственных рук.

Чернота накрывает ее покрывалом, и это не уютная тьма темной земли.

Здесь ничего нет, говорит она себе. Уже давно ничего нет.

Чуть дальше коридор становится уже, сворачивает в сторону. Прямо перед ней – решетка, намертво вмурованная в стену, крепкая до сих пор. Опускаясь на корточки рядом с ней в поисках оружия, Торн видит поросшие мхом линии. Четыре короткие, совсем рядом, по ту сторону решетки. На стене у самого пола, уходят во тьму. Близко посаженные. За блоки камней что-то зацепилось, что-то мелкое, твердое, желтушно-беловатое и старое. Обломок ногтя.

Она снова переводит взгляд на мшистые линии. Помедлив, протягивает руку.

Ее пальцы идеально ложатся на мох.

На чьи-то отчаянные царапины.

Что-то шлепает по воде вдалеке, и Торн рывком поднимается, отскакивая от решетки. Внезапно она осознает, что слева от нее все это время был коридор дальше, вниз, в темноту. Коридор, к которому она несколько минут сидела спиной.

Ее пальцы сжимаются на рукояти второго кинжала. Она оборачивается рывком… и невольно пинает свой многострадальный потерянный клинок. Тот звякает и скатывается по мокрому тоннелю вниз.

– Дура, – говорит она себе – и тут же прикусывает язык. Ее голос здесь звучит неуместно. Ее голос живой.

Ничто не должно быть живым в этом месте, и она нарушает правила.

Но Торн не уйдет без своего кинжала.

Она осторожно ставит ногу на покатый пол. Он ощущается скользким, но какой акробат жалуется на равновесие?

Она слетает вниз в одно мгновение, но не ждет, что коридор оборвется так резко. Мгновение падения, она едва успевает сгруппироваться – и вот она с хрустом падает на пол.

Все здесь усеяно чем-то мелким, хрустит под ее весом так громко, что она хочет немедленно бежать, потому что этот звук привлекает внимание. Здесь, может, ничего уже не живет, но звуки все равно кажутся преступно лишними.

Торн замирает, восстанавливая мертвую тишину, и только спустя мгновение понимает, что сжимает свой второй кинжал так сильно, что умудрилась порезать себя. Мелочи; она всегда легко относилась к ранам и порезам. Она регенерирует быстрее других.

Теперь она сосредотачивает все свое внимание, чтобы найти первый кинжал до того, как начнет двигаться. Выцепляет его на краю какой-то ямы, примеряет расстояние и идет очень, очень осторожно. Минимум шума, минимум шагов.

Весь пол покрыт высохшими скелетами птиц и крыс. Умерли от голода, видимо, – с другой стороны, здесь же был выход наружу.

Торн не понимает, и ей это не нравится. Не нравится запах, не нравится место. Молли был прав, а она, как всегда, слишком поддалась эмоциям. Радует одно, ее полукровное наследие защищало ее от болезней. Она не подхватывала обычную заразу.

Но она все равно будет отмываться несколько часов, когда вернется.

Торн наклоняется за своим кинжалом осторожно, одним точным движением. Тот почти соскальзывает в яму в последний момент, но она вовремя хватает его за лезвие. Капелька ее крови стекает по рукояти и падает в темноту без единого звука.

Спиной вперед, не оборачиваясь и не отрывая взгляда от ямы, Торн повторяет свои шаги обратно. Клинки на месте, она упирается в край оборвавшегося каменного коридора и, выдохнув, в одно мгновение оборачивается и залезает.

Скользко. Слишком скользко.

Всего ее роста еле хватает, чтобы раскинуть руки и застыть, хватаясь за края. Она почти висит сейчас, спиной к костяному залу мертвых крыс.

Спиной к черной яме.

Торн не любит поворачиваться спиной к таким местам.

«Думай, – она должна понять, что делать, – думай!»

Чем дольше ждет, тем больше ей не по себе. Нужно было тащить веревку сюда, а не у этого разваливающегося бортика ее оставлять.

Мысль оказывается верной. Здесь все сырое, старое, стыки между камнями ненадежные. Лезвие кинжала входит легко, как в масло.

Кинжалы она тоже будет долго мыть, когда вернется домой.

Она держится за один кинжал, перебрасывает себя вперед рывком, вонзает второй. Но тот, первый, ей не вынуть, не поскользнувшись, и она скалится, сжимает зубы от злости.

– Торн!

Голос Молли сейчас звучит громом. Чем-то неправильным, каким-то нарушением. Она смотрит на него панически распахнутыми голубыми глазами и одними губами говорит:

«Молчи».

Он весь в пыли, его фиолетовая коса растрепалась, и когда он видит выражение ее лица, ему страшно. Даже ему.

Он должен сбежать сейчас. Сбежать и никогда больше не говорить с ней ни о чем.

Но… он кивает. И протягивает ей руку, держась за угол покатого коридора.

Его руки теплые, как вечера у костра. Он хватает ее руку так, как всегда делал на их представлениях. Надежно. Привычно.

А потом рывком помогает ей вылезти.

Они выбираются из колодца молча, Торн не помнит про брошенную шапку и тащит его за собой прочь. Они бегут прочь из этого квартала так быстро, как порой она не убегала от тех, кто ловил ее на воровстве. Бегут долго – она не знает, сколько. Торн приходит в себя, только когда чувствует, как пахнет свежими вафлями из забегаловки рядом.

Тогда она вспоминает, что ее уши торчат из волос, что любой может узнать ее. Но мимо них идут люди, окидывают их обоих взглядом, и… им все равно.

А потом она замечает, что у некоторых из них тоже есть что прятать от других.

– Ну и ну, – Молли возвращает ее в реальность, простонав откуда-то снизу. Он запыхался и не может отдышаться, упирается в колени, согнутый напополам. – Мне там… не понравилось!

Торн там тоже не понравилось. Но она признаваться не собирается.

– А зачем ты туда полез, Молли?

– Шутишь? – он выпрямляется, встрепанный и пушистый. – Ты влезла в какую-то дрянь, разумеется, я полез за тобой!

Она только скептично поводит бровью. Молли закатывает глаза.

– Послушай, Торн-без-фамилии. Я полезу за тобой в любую мерзкую яму. Куда угодно. Партнеры так и делают – вытаскивают друг друга.

– Я бы сама справилась.

– Ты со всем можешь сама справиться. И я могу. Только это не обязательно. Ты можешь на меня положиться. Всегда.

Торн отводит взгляд на вывеску, будто ей жизненно важно узнать, откуда же так пахнет. Будто это важнее. Разумеется, нет; но у нее нет слов для Молли. Она не знает, как на это отвечать, потому что все, что у нее на уме сейчас – что он хочет за эти слова получить.

Она должна чувствовать вину, наверное.

– Вафли будешь?

Молли моргает непонимающе. А потом пожимает плечами.

Говорят, пепельная сталь принимает лишь тех, кто готов проливать ею и свою, и чужую кровь.

Может, это и миф, но одного никто не стал бы отрицать – клинки из пепельной стали физически неприятно держать в руках. Они непослушны, от них зудит и болит вся рука, вплоть до кости, тем самым нарастающим ощущением, к которому невозможно привыкнуть, потому что чем дольше терпишь, тем хуже становится.

Отличная хитрость для конкурсов на метание.

Второй клинок вошел чуть ближе к центру мишени, но достаточно далеко, чтобы дать зрителям ложную надежду. Торн могла бы добиться лучшего результата, но лучший им не был нужен, по той же самой причине, по которой она носила колпак и маску вместе со своим костюмом арлекина. Зрители должны верить в то, что перед ними кто-то столь же обычный, как и они, разве что самую малость творческий. Должны верить, что они и правда могут попытать удачу, испытать свои таланты, и даже выиграть что-то.

Прекрасный, желанный всеми обман.

Торн могла бы тренироваться перебарывать упрямую сталь. Вместо этого она тренировала лишь новые способы быть «недостаточной».

Будто бы ей не хватало этого в других сферах.

Она знает, что Вэйрик пришел поговорить, но не собирается обращать на него внимание. Она не хочет видеть его, не хочет слышать. Если ему и правда что-то нужно, придется открывать рот и заговаривать самому.

– Ээй… Торн.

Последний из ножей оказался в мишени, и она раздраженно встряхивает руками. Больно, тяжело, тянет-тащит кости из рук свинцовыми клещами. Это чувство определенно не помогает не раздражаться на Вэйрика сейчас.

Пользуясь паузой, он выскакивает перед ней. Заглядывает ей в лицо своими черными глазами, так просяще, с таким испуганным интересом. Он напоминает ей щеночка, который трясется, но все равно собирается что-то клянчить.

– Привет. Передай ножи, будь добр.

Она с мелочным мстительным удовольствием смотрит, как он касается пепельной стали и морщится, как она заставляет его вспомнить, из чего состоит его тело. Боль от пепельной стали словно расслаивает, заставляет ощущать все по отдельности и одновременно. Так же сильно раздражает, как внезапно осознать, что дышишь – понять, что твоему телу нужно это: втягивать воздух, выпускать его наружу. Как ощутить, что рот не просто есть, и что он не пустой, а в нем лежит самый настоящий язык, и он там мешает. Как вдруг заметить, что моргаешь каждый отведенный промежуток времени.

Торн раздражают эти ощущения ровно так же, как и других, но она всю жизнь училась контролировать свое тело, не показывать, не чувствовать. Какая-то упрямая сталь ее не победит.

– Ты хотел чего-то?

– Да, – Вэйрик испытывает заметное облегчение, когда передает Торн метательные ножи. Он даже содрогается немного. – Я спросить хотел. К тому нашему разговору.

Она молчит. Подкидывает один из ножей, проверяя баланс. Этот плохой, нужно будет отдать его Адану.

– Торн? – Вэйрик нервничает, отступает от нее на шаг, оказываясь ближе к мишени. Его нервируют блики на клинках. Будто бы он думает, что она может его зарезать, прямо здесь и сейчас.

Смешно.

Она поднимает взгляд своих бледно-голубых глаз на него, видит нервную позу, смазливое загорелое лицо в обрамлении черных локонов. Реликты назвали бы его интересным, наверное. Возможно, даже украли бы в свой темный лес, только вот от него не родилось бы полукровок.

– Вэй, чтобы получить ответ, надо сперва задать вопрос. Я знаю, что про меня много что говорят, но мысли я не читаю.

– Да. Да, прости, – он хмыкает. Одергивает куртку. – Торн… ты мне доверяешь?

Она поводит бровью. Настолько страшно, что даже спрашивать стал издалека. Замечательно.

– Я имею в виду… – он хмурится. – Мы же будем семьей, Торн. Если… когда я женюсь на Майли, мы будем семьей. А в семье же нужно доверять друг другу, да? Я имею в виду… мы же с тобой друзья!

Хороший поворот, думает Торн. Теперь они уже друзья.

– Друзья, – говорит она ни утвердительно, ни отрицательно. Просто повторяет за ним.

– Друзья! – говорит он, будто бы убеждает самого себя. – Мне важно твое… одобрение. И твое доверие! Понимаешь?

Она медленно кивает. А потом склоняет голову набок в дерганом птичьем жесте. Смотрит на него неотрывно.

Да, пожалуй, Вэйрика можно назвать красивым. В том смысле, в котором красивыми зовут прекрасные вещи, которые хочется украсть. Ей всегда казалась вызывающей такая красота. Она будто бы кричала: «Сломай меня».

– А ты доверяешь мне, Вэйрик?

Нож вонзился в мишень, просвистев в миллиметре от его уха. Вэйрик вздрогнул, в его взгляде не осталось ни мысли, только давящий смертельный ужас.

– Я имею в виду, мы же будем семьей, Вэйрик, – она повторяет его интонации, когда метает еще один нож. Тот звенит и колышется, наполовину войдя рядом с его головой. – Семья же должна доверять друг другу, да?

Еще один.

– Давай. Мы же с тобой друзья.

И еще один.

– Ты доверяешь мне, Вэй?

Последний пронзает стоячий воротник его куртки, прибивает к мишени. Прядка его прекрасных черных волос рассыпается и медленно опускается на землю.

Он нервно облизывает губы, медленно переводит взгляд на рукоять ножа рядом со своим лицом.

– Я…

– Доверие подразумевает откровенность. Давай я начну быть откровенной – даже не думай расстроить мою сестру.

Ее узкая белая рука смыкается на рукояти последнего из клинков. Она приближается к красивому лицу Вэйрика так близко, как не была никогда, и улыбается широко, во все клыки.

– У меня есть репутация, и ради Майли я не побоюсь ее подтвердить. Ты меня понял?

Вэйрик нервно кивает, как одна из тех глупых игрушек с трясущейся головой, которые привозят со светлых земель. Стоит ей выдернуть кинжал, дать ему возможность уйти, как он едва ли не отскакивает в сторону.

– Будто тебе нужен повод, чтобы ее подтверждать.

Она замирает. Поворачивается к нему, смотрит, не понимая. Злясь.

– Знаешь, ты всегда была страшная. Я все понять не мог, на что похожа, а теперь знаю: ты жуткая, как Бастион. Ты не думала тут остаться?

Он не ждет ответа. А может, боится, что в него снова будут кидать ножи, но уходит он слишком поспешно.

Караван покидал Бастион.

Торн понимала, что будет скучать. Понимала, что, может, ей самое место здесь, что продолжать этот фарс, который маскируется под ее жизнь, дальше не имеет смысла. И что-то в самой глубине ее души принимает эту мысль: в Бастионе, совершенно одна, она будет счастливее, чем с родной семьей в караване.

И, может, она всерьез подумала бы о том, чтобы сбежать. Это хороший вариант, она умеет выживать. Она могла бы бросить все и утонуть в вечности Города-Бастиона… если бы не слова Вэйрика.

Подростковое упрямство, всегда говорила про нее Хорра. Никогда не взрослеешь, Торн. Всегда острая, колючая, почему ты не можешь просто повзрослеть, все же взрослеют, Майли взрослеет.

Может, это и подростковое упрямство, но теперь, реши она остаться, все злые языки в лице Вэйрика выиграли бы. Караван – в той же степени ее дом, что и их. Она сражалась за них, все делала ради них. То, что кто-то ее не любит, не значит, что они имеют право думать, будто заслуживают больше, чем она.

Пусть попробуют.

Сегодня она не слишком хочет кого-либо видеть, и тем более не хочет видеть сестру. В такие моменты всегда тяжелее всего быть именно с теми, кто тебе больше всего дорог; таким людям нужно объяснять, нужно оправдываться, открывать душу. Это слишком трудно, когда единственное желание – завернуться в кокон из собственных мыслей и превратить его в непробиваемую оболочку.

Есть только один хороший момент – как бы Торн ни дорожила Майли, она знает, что ее сестра… легкомысленна и надолго ни о чем не задумывается.

– Торн! – она подпрыгивает, маленькая, смуглая, с ямочками на щеках, черные кудри пружинят на открытых плечах. – Садись к нам, мы читаем сказки!

С ней – орава детей: рожденных в караване, приемышей, самых разных. Майли всегда играет с детьми, когда может, читает им, рассказывает. Из нее выйдет хорошая учительница… наверное.

Она тянет Торн за руку, и остается только слушаться. Торн старается занять как можно меньше места; она чувствует себя неуместно-большой в такой компании.

– Так что вы хотите сегодня? «Три Печали Эрина»? «Плавание Маэла»? Историю про Дуэлянта, Сына Реки? – Майли радостно хлопает в ладоши, устраиваясь поудобнее. – Какую реликтовую историю вы хотите послушать?

Торн бросает на нее настороженный взгляд, но молчит. Вряд ли Майли понимает, что все это звучит как несмешная шутка, еще и заезженная к тому же.

Дети переглядываются. У них горящие интересом глаза, будто они задумали какую-то пакость. У Торн плохое предчувствие.

– Мы хотим про реликтов! – с энтузиазмом выпаливает мальчик с черными расс-а-шорскими глазами. – Про детей-реликтов!

– Да! – подхватывает девочка с мерцающими крылышками раа за спиной. – Про то, как они рычат и съедают своих мам!

– Это правда, что ты родилась из трупа? – спрашивает мальчик-налээйне с золотыми фасеточными панцирями на глазах. – А перед этим загрызла свою маму изнутри?

Вопросы посыпались на нее, как виноград с украденного подноса.

– А твои дети тебя тоже загрызут?

– А кого ты будешь красть в лес, девочек или мальчиков?

– Это правда, что ты пьешь кровь по ночам?

– Карга говорит, вас можно убить только пепельной сталью, а тебя можно убить как-то еще?

Торн кажется, ее голова распухает, налитая свинцом, и стоит пошатнуться, она упадет. Она сама не понимает, как переводит взгляд на Майли, будто бы ища помощи. Но что можно взять с Майли? Она не видит в вопросах ничего особенного, только хмурится и грозит пальцем:

– Это не сказки! Мы с вами договаривались на сказки, а вы что?

Торн отворачивается. Поднимается.

– Эй, подожди! – Майли хватает ее за запястье. Смотрит так непонимающе, что ее хочется ударить, вбить ей пощечиной хоть немного здравого смысла. – Дети просили, чтобы ты им рассказала! Мы только сказку выберем, и…