Текст книги "Письма из Канавии. Рассказы"

Генкина любовь

Усталый, измученный вернулся Геннадий Степанович из города. Шел темной улицей, кругом ни души, только взбрехнет лениво где-то собака, да тень его торопливо кралась за ним. Нащупав в темноте щеколду, открыл калитку и тут же упал на колени прямо на тропинке, холодные листья пионов стегнули по щекам. В голове стучало: «Уходит, уходит…». Нечасто плакал Геннадий Степанович, а тут не стерпел, да и кто мог видеть. Луна да звезды были свидетелями его горя. Как безумный молил он, глядя на темное небо: «Владыка, помоги, сохрани ей жизнь, спаси ее!» Долго молился Гена, и только звезды насмешливо подмигивали ему, и о чем-то шептал в утешение теплый августовский ветер.

Не внял Владыка молитвам Геннадия Степановича, спустя неделю хоронил он жену. На тихом деревенском кладбище за озером нашла приют и вечный покой раба божия Елена. Как водится, справил Геннадий Степанович поминки, потом сороковины.

Постепенно забываться стала больничная палата на двадцать коек, где лежала в последние дни безнадежно больная раком жена, его ежедневные походы в город к ней, беготня по врачам, а потом и к знахаркам. Все было пережито, надо было устраивать свою дальнейшую жизнь. Уже, после того как закончились огородные работы, зашла к нему соседка Галя. Обсмотрела оценивающим взглядом хозяйство Гены, похвалила за порядок в доме – не у каждой бабы бывает так чисто и завела с ним разговор о том, что неплохо бы о хозяйке подумать. Поначалу отнекивался Генадий Степанович, ссылался на годы – в сентябре семь лет стукнуло, как разменял седьмой десяток, а потом разговорила его Галя. Признался ей Гена, что присматривается он к деревенским, да не видит подходящей. Одна пьет, другая гуляет, неряха ему тоже не нужна. Галя рассказала о своей племяннице, преподавательнице английского языка. Тоже вдова, живет одна, до пенсии осталось три года.

Уговорила Галя Геннадия Степановича. Назначили встречу в субботний день. Всё утро хлопотал Гена в доме, намыл и без того чистые полы, сбегал в магазин, накупил всякой снеди. Надел свою любимую желтую рубашку. Волновался Гена, суетился, а вдруг он не «покажется», и сбежит его невеста, завидев жениха.

Выскочил на крыльцо и увидел соседку с незнакомой женщиной. Галя сразу же оживленно заговорила: «Твои несушки нас встречают, а ты куда пропал?»

Гена отогнал кур, а в сердце екнуло: «Мадамиха!» Не то чтобы женщина ему не понравилась, нет, напротив. Стройная, привлекательная. Одетая в рыжее пальто с пушистым воротником, с маленькой «таблеткой» на голове, она совсем не походила на деревенских баб, одним словом – «Мадамиха». Гена от волнения не расслышал имени женщины и только, когда Галя обратилась к племяннице, понял, что ее зовут Олей.

Гена пригласил всех в дом, тут же подоспел и муж Гали – Виктор. Олю приятно удивила почти городская обстановка и чистота в комнатах. Если бы только побольше вкуса…

Оля выложила привезенные пироги, рыбу собственного посола. Хозяйственная оказалась «Мадамиха», немалый семейный опыт подсказывал ей, что путь к сердцу мужчины, как всегда, лежит через еду. И что только первую неделю мужчина ведётся на красивую мордашку, а впоследствии идёт на запах борща и котлет.

За столом разговор не клеился, Виктор – балагур и весельчак, боялся перепить. Оля сидела молчаливая и разочарованная, жених ей откровенно не понравился. Нет-нет, не потому, что стар и некрасив. Её пугала чужая непривычная обстановка, чужой и совсем неинтересный ей человек.

Оля спросила Гену о его прежней работе, вроде бы связанной с самолетостроением – по рассказам тёти Гена окончил авиационный институт. Гена не поднимая глаз, сказал, что института он не кончал, а вот после техникума работал токарем на авиационном заводе. Оля вопросительно уставилась на тетю, та пробормотала что-то невразумительное.

Первый тост был, конечно, за знакомство. Второй тост предложил Виктор: «За дружбу и любовь!» Тетя поддакнула: «Живите как голубки!», на что Виктор заметил: «Живут как голубки, то один в форточку вылетает, то другой…», и тут же за ехидство получил пинок под столом.

– У вас я видела курочек… – это «мадамиха» подала свой голос.

– Да, яйца у нас не покупные – шесть кур у меня. Вчера зашел яйца собрать, смотрю, крыса рядом с курицей пригрелась. Я-то думаю, что же это куры плохо нестись стали…

Виктор подхватил разговор: «Это что! Вот неделю назад пошёл я в свой курятник и вижу такую картину: наверху на насесте крыса расположилась, а внизу другая лежит на спине, лапки растопырив. Сбрасывает крыса с насеста яйцо прямо на пузо крысе, что внизу, та обнимает лапками яйцо, а третья крыса, ухватив её за хвост, тащит вместе с яйцом в нору…»

– Хватит брехать-то, – Галя, не выдержав, прерывает Виктора.

– Правда, правда! Такое возможно, крыса очень умное животное! – Оля, разволновавшись, стала вспоминать случай из своей студенческой жизни. – Работала я поварихой в студотряде. В столовой, где я готовила, полно было крыс, конечно продукты мы держали в закрытой посуде, но мешки полиэтиленовые они у меня постоянно таскали. Особенно им нравились и красные, и из норки почти всегда торчал такой мешок. Потом мы настолько привыкли друг к другу, что одна крыска выходила на середину комнаты и спокойно наблюдала, как я готовлю. Всё бы ничего, но хвост свой длинный она не подбирала, как делают это, например, кошки. На плитке стояли две одинаковые очень высокие кастрюли, в одной я варила гороховый суп, в другой компот и вот я, намыв гороха и, обходя бесчисленное количество раз крысиный хвост… нет, не наступила на хвост, а насыпала в компот этот самый горох.

– Да, как же это ты, крыс-то не боялась, – Галя с сомнением покачала головой, – С виду такая интеллигентная…

Все говорливее становился и Генадий Степанович, Оля уже знала, что у Гены двое дочерей, и у обеих не сложилась семейная жизнь. На фотографии младшая дочь – красавица, высокая, стройная, глаз не отведешь. Как непохожа дочь на отца. Словно топором рубленое лицо Геннадия Степановича украшали только глаза – ярко-голубые, лучезарные.

Гена рассказал, как строил дом. Почти всё строил сам, нанимал только каменщиков стенки класть. Галя поддакнула: «Твой дом до недавнего времени был самый большой и лучший в деревне». Гена махнул рукой: «Куда мне тягаться с новыми русскими! Вон, какую махину отгрохал директор майонезного завода. Из карельской сосны, как пагода японская!»

То ли от выпитого вина, то ли от уюта и тепла в доме беседа за столом становилась все задушевней и оживленней. Уже и Генадий Степанович не казался таким чужим и некрасивым. Гена вдруг вскочил: «Как же я про баню забыл!» И поспешил растапливать баню.

Оля с тетей мылись вдвоем. Тетка нахваливала баню. Действительно стены чистые из липовых досок, между досками металлические отражатели, чтобы теплее было. Посередине большая чугунная печка. Жаркая, душевная банька у Гены.

– Воды холодной не надо? – это Гена принес воду. Оля поспешно спряталась за печку.

Вернулись они раскрасневшиеся и разомлевшие от жара. Оля намекнула тетё, что пора бы и честь знать, довольно гостевать, надо домой собираться. Галя как будто и не слышала ее. Потом, отведя в сторону, добавила: «Тебе не восемнадцать, а Гена – стоящий мужик, не пожалеешь». На вопрос Оли: «А как же …любовь», – зашипела: «Тебе жизнь надо свою устраивать…», – и уже громко на всю публику заявила: «Ой, а мы полы покрасили, придется Гена у тебя переночевать». Гену такой поворот дел, похоже, устраивал.

Оля не помнила, как разделась, Гена подошел, обнял ее полуголую, поцеловал в губы, словно хотел сказать: «Вот и свадьба наша состоялась…» Потом осталось в памяти Оли, как тщедушное тело старичка-паучка накрыло ее, и утонула она в настойчивых ласках Гены. Утром Гена разбудил ее поцелуем и словами: «Вставай мое солнышко!»

Так и потянулась жизнь Оли: пять дней она жила и работала в городе, а на выходные приезжала в деревню к Гене. Вечером в пятницу спускалась вниз через Дикий поселок к автобусной остановке, и спустя час встречал ее Гена в деревне.

Они шли тихой деревенской улицей, почти никого не встречая, только иногда в окне шевельнется занавеска, и чья-то любопытная тень растворится в темноте. Ее ждала жарко натопленная банька и неутомимый на ласки Гена. На следующий день пили чай со смородиной, на столе благоухали яблочным ароматом пироги пышные, как чухонская барышня. После чая Гена включал музыку, и они под веселые вопли Веры Сердючки пускались в пляс на кухне, не задергивая занавесок – большой раскидистый куст калины за окном скрывал их от любопытных глаз.

Вечерами гуляли по деревне, шли к темному лесу. Оля, прижавшись к Гене, слушала тревожные лесные шорохи, таинственные лесные огоньки мелькали между деревьями. Ей становилось жутко, она еще крепче прижималась к Гене, чернота леса притягивала и пугала одновременно.

В такие вечера они много рассказывали о себе друг другу. Чаще всего – о детстве.

Детство у Гены было неласковое. Рос без отца. Жили они вдвоём с матерью в небольшом сибирском поселке. Это были послевоенные годы. Мать работала на лесопилке, часто приходилось оставаться в ночную смену. Помнит Гена свою небольшую избушку, земляной пол. Проснулся как-то ночью, матери нет, страх одиночества выгнал Гену на улицу. Долго брел босиком по снегу, пока горячая струя не полилась между ног, обогревая застывшие ноги. Так и нашла его мать с обледенелыми ногами, возвращаясь с ночной смены. Потом появился у матери новый муж, забеременела мать. Новый «папа» уезжает на Украину, обещав их вызвать к себе. Полгода прошло – ни слуху, ни духу. Мать, не долго думая, собралась к нему, вместе с Геной. Помнит Гена безобразную драку двух женщин, из которой мать вышла победительницей – «папу» вернули.

Как со своей Леной познакомился? Приехал в город, хотел в институт поступить, неплохо в школе учился, был старательный, видимо в мать, да по математике экзамен завалил, а осенью в армию должны были забрать. Как-то пошел на танцы, там и познакомился с Леной. Мать Лены была против их встреч. Кто такой Гена? Ни кола, ни двора, голытьба одним словом.

Проводила Лена Гену на службу в армию, обещалась ждать. Дождалась… на четвертом месяце беременности. От кого, Гена не знает. Стерпел Гена, женился на Лене, очень уж красивая была. Жену никогда не попрекал случившимся, только потом своего не упускал – при случае сам ходил налево и угрызениями совести не мучился. Родилась старшая, чернявая, на мать не похожая, вся в залетного удальца. Может, поэтому Гена любил ее меньше, чем младшую. И внуков от старшей не признавал, называл их бездельниками. Они впрочем, его тоже не жаловали, прозвав «бесполезным ископаемым».

Оля росла озорной девчонкой, родители многое ей прощали, возможно, из-за хорошей учебы. Была у нее подружка – толстушка Наташа. И вот отец подружки вдруг загулял и не то чтобы потихоньку, украдкой, нет, при всех всяческие знаки внимания оказывает своей полюбовнице, на танцах от нее не отходит, в общем, совсем голову потерял мужик. Решили ребята Олиного двора (Ольга зачинщицей была) отомстить Наташиному отцу. Да как! В соседнем ларьке кильку тухлую продавали. Они эту кильку выкрали. Замесили адскую смесь из этой кильки с полынью и забросали танцплощадку, на которой Наташин отец танцевал со своей мымрой. Что там было… точно атомная война началась. Крики вопли, все конечно разбежались. Родителей в школу вызвали, и началось: «Опять ваша дочь… и пошло, и поехало…». А что плохого сделали? Кильку тухлую уничтожили и отца в семью вернули.

Шкодное то было время…

После окончания школы – институт, иняз. Все по накатанной дорожке.

Вот и привела её эта дорожка нежданно-негаданно в Генин дом.

Оля в выходные занималась стряпнёй, в огороде успевала поработать, посадила свои любимые цветы – астры, палевые и фиолетовые.

Посетовала Гене, что нет теплицы – огурчики бы ранние кушали и в следующий приезд, обнаружила стопку стекол, прислоненных к стенке. Спросила, откуда это. Гена показал на свои забинтованные пальцы: «Ездил в город, там дом старый ломали, купил у рабочих по дешевке старые рамы». В апреле тогда морозы ударили, вот и заморозил Гена свои пальцы, разбирая старые рамы.

Оле до того стало жалко Гену, взяла она его замотанные руки, прижала к своим щекам и долго баюкала их, чуть покачивая головой.

Потянулась у них семейная жизнь, ладная и спокойная, без склок и дрязг. Семейная жизнь – по выходным. В будние дни, стосковавшись, приезжал иногда Гена в город. У него были ключи от квартиры Оли. Здесь он находил записку с торопливыми каракулями: «Котлеты и суп в холодильнике. Поешь. Не скучай» В Олиной квартире всегда находилась работа для его беспокойных рук. Переделав всю работу, Гена оставлял свою записку: «Здравствуй, Оля! Родная, желанная! Солнышко меня согревающее. Приезжай! Голубкой прилетай сразу же, тот час, как приедешь. Твой и тебя любящий, Гена»

Ночевать в городе он никогда не оставался, боясь оставить жилище своё без присмотра. Дом был его детище, капризное и требовательное.

Была кошка у Оли. На время поездок оставляла она кошку в подъезде, надеясь, что какая-нибудь сердобольная душа покормит её. Жаль было бросать бедное животное на произвол судьбы, поэтому договорилась Оля привезти кошку насовсем в деревню. Гена нехотя согласился, боясь за любимых своих синичек, которых он прикармливал. И не зря боялся. В первую же неделю обнаружил Гена птичьи останки в сарае. Когда Оля приехала, он, чуть не плача, принес ей оставшиеся перышки. И словно та Мурка между ними пробежала с тех пор. Встречая Олю, Гена шел понурый, на вопрос в чем дело, сначала отнекивался, потом не выдержал и заявил, что не может жить один, привык, чтобы каждый день к обеду стучали в сковородку, висящую на сарае, зовя его обедать, чтобы его каждый день обнимали и любили. И много чего наговорил Гена в тот вечер. И что неласковая Оля, слова доброго от неё не услышишь. Что чужая она ему – не пара! Даже рыжий петух больше рыжих курочек привечает, спит в окружении их, а белые и рябенькие – отдельно.

Тогда и Оля поплакалась Гене. Как нелегко ей после работы ждать часами автобуса в деревню и как рано в понедельник надо вставать, чтобы с утра попасть на работу.

Помирились они в тот вечер. Всем известно, что ночная кукушка дневную всегда перекукует. Только очень уж грустные были глаза у Олиной кошки, когда она провожала свою хозяйку в понедельник на работу.

В среду, возвратившись из института, Оля в подъезде увидела кошку. Сначала не поверила, что это её Мурка. Кошка, виляя хвостом, ласково мурлыча, подкатилась к ногам хозяйки. У Оли ёкнуло сердце. Так и есть, зайдя домой, увидела аккуратно разложенные свои вещи на диване. Тут лежали её полотенце, расческа, халат и даже старательно свернутая мочалка. Нелегко далось это решение Степанычу, если он так тщательно и с любовью раскладывал её вещи. Оля взяла на руки свою кошку и всплакнула: «Ну, вот, поедательница синичек, мы опять с тобой одни вдвоём…»

В пятницу вечером Олю вызвали с занятий, сказав, что её кто-то ждет. В вестибюле института стоял Гена и махал ей рукой. Неловко, виновато махал…

И вновь Мурка в застегнутой почти наглухо серой сумке поехала в деревню. Только недолго жила она в деревне. В один из приездов Гена объявил, что Мурка пропала. Напрасно Оля бегала по деревне и звала свою Мурку – кошки нигде не было.

Было решено, искать работу Оле на местной птицефабрике, она когда-то в перестроечное время выучилась на бухгалтера, боясь, что её прежняя специальность не прокормит.

В морозный день, сгибаясь под напором ветра, отправились они на птицефабрику. Принял их директор, сочувственно поговорил с замерзшей парой, записал телефон Оли. По его отсутствующему взгляду Оля поняла, что пришли они напрасно.

Снова потянулись городские будни и воскресная деревенская жизнь Оли. Гена уже не жаловался на свою жизнь. Он как-то взбодрился, тщательнее одевался, в лице его появилась уверенность и непонятная для Ольги целеустремлённость. По-прежнему в пятницу встречал он Ольгу, обнимал прямо на остановке, стаскивал сапоги, тискал её озябшие ноги и обувал в теплые валенки. Ольга, смущаясь до слёз, пыталась сопротивляться, Гена шлёпал её по попе и приговаривал: «Твоя попка, как орех, так и просится на грех!» И это на виду у всего автобуса!

Дома их ждал ужин – обязательная, приготовленная по особому рецепту овсяная каша с жареным луком. Ольга собирала на стол, раскладывая привезенные продукты. Гена доставал бутылку «Киндзмараули» – Олино любимое. Себе наливал «беленькую», стоя опрокидывал стопочку: «За тебя, Владыка!» и трапеза начиналась… Калина стучала ветками в окно, синички радостно сновали по кусту вверх и вниз, тепло и уютно было в доме у Гены.

В один из таких вечеров, Гена опустив глаза и виновато елозя на стуле, проговорил: «Я должен тебе сказать…» и, не договорив, подошел к стене, открыл дверцу рубильника и вынул оттуда пачку писем. Когда Гена начал читать, Оля безудержно засмеялась: «Ай, да Гена! Ай, да молодец!» Это были письма из «Службы знакомств».

Целая «пачка свободных женских сердец» лежала у Степаныча на столе. С той поры «Мадамиха» стала поверенной в сердечных делах Гены. Они вдвоём обсуждали достоинства каждой «кандидатши».

Первой написала торговка с базара. Крупная, толстая баба, такая толстая, что тряслись её икры, когда она поднималась по лестнице к себе в квартиру. Нарезала она там колбасу толстыми кусками: «И куда в неё только лезет и так ведь поперек себя шире…»

Понравилась ему библиотекарша, аккуратная бабёнка, грудки крепенькие, взгляд ласковый, да вот пенсия махонькая – забоялся Гена денежных трудностей.

Остановился Степаныч на «народной целительнице», дом – полная чаша, «хрусталей» – как в музее. Сама – такая домовитая, вся в делах, больные на приём за месяц записываются.

Ночью он плакал и просил прощения, говорил, что не может жить один, погибает, одни синички разделяют его одиночество. У Оли тоже наворачивались слёзы от жалости к нему, к самой себе…

Если Оле становилось совсем грустно, она тащила Степаныча на скамеечку, и в тихой ночи звучали её стихи. Гена испуганно на неё поглядывал: ему казалось ненормальным, что можно помнить столько стихов и даже сочинять свои.

Когда в один из приездов Оля спросила Гену, как же обстоят у него дела сердечные, он только безнадёжно махнул рукой…

Так подошла вторая весна. В пятницу после работы, Оля как всегда забежала к себе домой, чтобы переодеться и поехать в деревню. Открыв дверь, оторопела: в прихожей стоял большой черный пакет, из него торчала мочалка. В пакете в полнейшем беспорядке лежали её вещи.

На столе Оля нашла письмо, в нем Гена писал, что оставил ключи соседям и просил её больше не приезжать.

Проплакала Оля, уткнувшись в спинку дивана. Ночью приснился ей сон, будто бы они с Галей пошли за грибами в тот берёзовый лесочек, что за озером, и набрела она на странный предмет, висящий на берёзе. Оказался тот предмет её сумкою, в которой переезжала злосчастная Мурка, из угла сумки торчала высохшая кошачья лапка. Зашевелилась вдруг та лапка, потом появилась вторая, и из сумки вывалилась кошка, высохшие её глазницы укоризненно уставились на Олю.

Утреннее солнце отогнало страшное видение… и побежали Олины будни, работа, семинары, конференции. Случилось ей аккурат в день своего рождения поехать на конференцию в Москву. По приезду соседка по площадке вручила ей пакет и письмо от Гены. В пакете были нехитрые деревенские подарки, а в письме фраза: «Я прождал Вас всю ночь, я знаю, что Вы ночуете у НЕГО…»

Спустя несколько лет случилось Оле побывать в той деревне у тётки. Едва Оля сошла с автобуса, как кто-то, подойдя сзади, подхватил её тяжелую сумку. Это был Гена. Ехал он с базара, тащил в сетке большие дыни. На вопрос о «личной жизни», губы у Гены болезненно скривились, и он не произнёс ни слова…

Галя потом рассказала, что нашел себе Гена женщину, как бы и «подходящую», прожил с ней пару лет, да опять незадача – ушла она от него…

Портрет

Есть на Земле место, где мне хотелось бы жить всегда. На это есть немало причин. И это не только море, на берегу которого расположен город, и не только благодатный климат. Может потому, что здесь нашла покой и последнее пристанище моя мама, может потому, что люди здесь добрые, даже свои отрицательные эмоции они выражают мягко и незлобиво. Возможно, во мне проснулась кровь моих далеких предков, живших много веков назад на земле Крыма.

Не знаю. Но не могу забыть Феодосию, ее улочки, запахи моря, художников, расположившихся с картинами прямо на берегу, горы и Карадаг. Странно, что почти не помню тех дней, когда отдыхала в Феодосии, а нелегкие дни, которые мне пришлось здесь провести, врезались в память, и воспоминания эти не оставляют мне ни малейшего шанса забыть их. Феодосия – город-наваждение, город моей печали и боли.

Судьба в первый раз забросила меня в этот город, где-то в конце 80-х. На очередном медосмотре обнаружили язву, и председатель месткома вручил мне горящую путевку в санаторий «Восход» в Феодосии. Путевка оказалась курсовкой, без места проживания, но с питанием и лечением. Квартиру мне предложили на улице Свердлова, в маленьком дворике, битком набитым жильцами, огромными пауками и какими-то скачущими насекомыми, которых я смертельно боялась. И только в середине двора, у старого покосившегося дома рос куст белых роз – единственное украшение двора. Тяжелые белые бутоны этой розы потом я увидела на картине старой художницы, жившей в этом доме. Клавдия Ивановна Павленко жила одна, было уже ей тогда лет под семьдесят. Весь двор не то чтобы ненавидел, но дружно не любил художницу, как не любят старых больных людей, доставляющих другим одни хлопоты и неприятности. Неприязнью отвечала и она им. В эту маленькую войну втянулась и я, пытаясь примирить «воюющие» стороны, но разве можно подружить молодость и старость, надежду и безнадежность.

Никогда… почти никогда.

В первый раз я увидела Клавдию Ивановну, вешающей белье во дворике. Невысокая полная женщина, не очень опрятно одетая, пыталась повесить какую-то свою тряпочку на веревку. То ли веревка оказалась очень высоко, то ли руки не слушались, но тряпка всё время падала с верёвки. Я подошла и быстренько перевешала ее белье. Так мы и познакомились. Стала я с этого времени немного опекать художницу: из магазина что-нибудь принесу, постираю. Наверное, пытаясь отблагодарить меня, Клавдия Ивановна решила написать мой портрет. Идея – сидеть целыми днями, позировать, когда другие загорают и развлекаются, мне не очень понравилась, но я не посмела ей отказать. Так я впервые попала к ней в дом. Старая мебель, покрытая пылью, какие-то безделушки, серое кружево давно нестираных салфеток. Все стены в комнате на первом этаже были увешаны картинами, особенно мне понравился портрет девочки с фруктами на столе, чем-то он по манере написания и композиции напомнил «Девочку с персиками» Серова. Клавдия Ивановна, заметив мой интерес, пояснила – племянница. Детей у художницы не было, муж давно умер. На втором этаже, среди множества картин я обратила внимание на большой портрет скромной уже немолодой женщины. Оказалось – Мария Степановна Волошина. В сером платье, совершенно седая, круглолицая женщина, на спокойном лице которой не было и следа той мальчишеской задиристости, присущей ей в молодости. Впервые встреча с Машей произошла в Феодосии, когда Волошин поздно вечером возвращался от приятеля. Был он слегка подшофе – тревожили сердце воспоминания о неудачном первом браке – когда увидел бредущую под дождём девочку-подростка. Вся вымокшая, опустив глаза и сомкнув руки на груди, она медленно шла через лужи, её сопровождала дрожащая от холода собака. Потерянный взгляд, бесцельное движение, все говорило о том, что эти двое не имеют пристанища. И тут Макс осознал, что есть люди много несчастнее его, одинокие и не имеющие крова. Так и попала Маша в «Орден Обормотов», как шутливо называл общество поэтов и писателей, гостивших у Волошина, Алексей Толстой. Сначала на правах сиделки у больной матери Волошина, затем по прошествии нескольких лет Маша стала женой Максимилиана. Брак с полуграмотной женщиной оказался счастливым, несмотря на разницу в возрасте и в общественном положении.

Клавдия Ивановна часто бывала в доме Волошиных в Коктебеле. Максимилиана Александровича давно уже не было в живых, но по-прежнему в Коктебеле собирались поэты, художники, писатели, там Клавдия Ивановна подружилась с писательницей Мариэттой Шагинян, портрет её тоже висел на стенке. Конечно, я читала стихи Волошина, тяжеловесный ритм их не оставил в моей памяти заметного следа, а вот его акварельные пейзажи Крыма определенно нравились. Дом Волошиных в летнее время принимал не одну сотню представителей литературно-художественной интеллигенции. Здесь жили Цветаева, Гумилев, Алексей Толстой, Мандельштам, Ходасевич, Булгаков. В годы гражданской войны у Волошиных находили приют и «красный вождь», и «белый офицер».

На мою шею водрузили тяжелые гранатовые бусы, посадила меня Клавдия Ивановна на стул на веранде и начались наши с ней мучения. Может, потому, что я усидеть спокойно не могла, может, Клавдия Ивановна хотела угодить мне – портрет явно не получался.

Между сеансами рисования мы с художницей бродили по Феодосии, побывали в картинной галерее Айвазовского. Художник-маринист, родился у моря в Феодосии, жил у моря и похоронен здесь же в Феодосии. При входе в галерею останавливаешься пораженный – на тебя накатывает огромная морская волна, так картина вроде бы и называется – «Морская волна». Его знаменитой картины «Девятый вал» нет в Федосии, но много других с изображением батальных сцен, морских пейзажей, есть портреты написанные им и в частности портрет его второй жены Анны Бурназян-Саркисовой. Портреты не так хороши, как морские пейзажи. Но больше всего меня поразило, что он рисовал большинство своих картин по памяти, а написал он за свою долгую и счастливую жизнь до шести тысяч картин. Когда его упрекали за то, что он не рисует с натуры и на некоторых его картинах световые эффекты не соответствуют действительности, он говорил: «Это рисует мое воображение, моя художественная память, человек не одаренный памятью может быть хорошим копировальщиком, но художником – никогда!» Как интересно! – точно по таким же соображениям я в детстве отказалась поступать в художественную школу: с натуры я очень прилично рисовала, а на память могла нарисовать разве что яблоко.

Айвазовский был не только гениальным художником, он был и великим гражданином своего города. Будучи очень высокооплачиваемым художником, он выделил значительные средства на строительство порта и железной дороги в Феодосии, проходящей по самому берегу, в каких-то двух-трех десятках метров от моря, построил картинную галерею, передал безвозмездно городу находящийся на территории его имения Сибашский источник.

Приехавшая в гости племянница Клавдии Ивановны, увидев портрет, хмыкнула:

– Портрет – лучше натуры!

Потом пошла за сарай, разделась догола и намазалась целебной феодосийской грязью. Я как увидела ее блестящий черный торс, подумала: вот натура! Вот с кого писать надо! Клавдия Ивановна тоже прокомментировала:

– И как же я такую дылду в детстве в рюкзаке таскала…

Забегал знакомый художник навестить Клавдию Ивановну.

Моя милая старушка кинулась к нему:

– Посмотрите, какая шея!

Художник взглянув на портрет и на мою длинную шею, мгновенно оценил ситуацию:

– Цвет гранатов, Клавдия Ивановна, … нужно поплотнее.

И только соседка, увидев уже законченный портрет, воскликнула:

– А глаза-то, какие!? – Потом пояснила: «Конечно, похоже, … но глаза!»

Вечерами мы бродили по набережной Феодосии. Многочисленные палатки, кафешки под открытым воздухом, музыка, теплый ветер с моря. Здесь мало что напоминало о 2500-летней истории города. Города, который когда-то населяли киммерийцы, тавры и скифы, греки и латиняне, татары и турки. Город, который многократно возрождался из пепла, меняя свои названия: Теодеос – Теодосия (Феодосия) – Кафа-Кефе и вновь Феодосия. Со времен средневековья сохранились остатки Генуэзской крепости на Карантинной горке, руины ворот византийской цитадели, башня святого Константина в центральной части города. Во времена османского владычества была построена мечеть Муфти-Джами, недалеко от мечети можно набрести на развалины средневековых турецких бань и пройтись по мостовой, выложенной несколько веков назад.

В последнюю нашу прогулку по набережной Клавдия Ивановна, вдруг, взяв меня за плечи, внимательно разглядывая моё лицо, сказала: «Я бы теперь написала тебя совсем другой…» Я про себя усмехнулась – как часто мне приходилось это слышать: «Совсем другая!» Заходящее солнце тоже внесло свой колдовской расклад в слова Клавдии Ивановны, смягчая черты лица и убирая десяток лет.

Моя курсовка заканчивалась, и пришло время прощаться. Я осторожно спросила Клавдию Ивановну:

– Как вас лучше отблагодарить: может, что-нибудь купить или лучше – деньгами?

Она, стесняясь до слез, сказала, что лучше деньги, надо запастись углём на зиму, да и краски кончаются…

И попросила, прощаясь, прислать ей фотографию портрета.

Конечно, портрет был написан плохо, несоразмерно длинная, плоская шея, какое-то фантастическое платье, но глаза… Всю силу своего таланта Клавдия Ивановна вложила в изображение глаз, словно гадалка, отразив в них мою будущую судьбу. Приехав домой, я поставила портрет на шкаф, какие-то неотложные дела не позволили мне сразу сделать с него фотографию. Вставить его в раму и куда-то повесить я не намеревалась – так тревожно-тоскливо глядели мои и не «мои» глаза. Эти «страдающие», почти кричащие от печали глаза заставили меня вконец убрать портрет за шкаф. Здесь его и нашел мой маленький племянник, когда меня не было дома. Решив поиграть с ним, разломал его пополам. Так я и не смогла отослать фотографию портрета Клавдие Ивановне.

Потом мне не раз пришлось побывать в Феодосии. Произошло много разных историй, связанных с городом, печальных и обычных житейских. Но первая встреча с землей Киммерийской, с городом Богом Данным (так переводится название города) оказалась предтечей моего возвращения в Феодосию.