Текст книги "Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй"

– А о чем вы с матушкой Старшей говорили? – спросила она.

– О гадании.

– Даос нагадал мне носить жемчуга, – начала Чуньмэй. – А матушка говорит, если кому и предстоит носить, то только не мне. Море ковшами не перемерить, простому смертному грядущего не предсказать. Бывает и выточат, да корявое, а то и отрубят, да круглое выйдет. На юбке, говорят, почет с достатком в дом входит. Так что нечего заранее утверждать. Неужели я так всю жизнь и буду у вас служанкой?!

– Ишь, разговорилась, болтушка! – засмеялся Симэнь. – Родишь сына, и у тебя на голове украшения появятся.

Симэнь заключил Чуньмэй в объятия и начал с ней играть.

– Твоя хозяйка у себя? – спросил он. – Что-то ее не видно.

– У себя, – отвечала Чуньмэй. – Матушка велела Цюцзюй воды согреть, собирается принять ванну, а пока прилегла отдохнуть.

– Вот утолю жажду отваром и пойду ее расшевелю.

Чуньмэй вынула изо льда кувшин. Симэнь отпил глоток, и прохлада, разлившись по всему телу, дошла до сердца, окропив его сладкой росой. Насладившись сливовым напитком, Симэнь положил руку на плечо Чуньмэй, и они через садовую калитку направились к спальне Цзиньлянь. Когда Симэнь отдернул дверную занавеску, прямо перед ним на новой перламутровой кровати спала Цзиньлянь.

Надобно сказать, что перламутровая кровать была до этого только у Пинъэр, но Цзиньлянь выпросила такую же и себе. Симэнь потратил на нее шестьдесят лянов серебром. Это была кровать с перильцами. По обеим сторонам ее устанавливались инкрустированные перламутром перегородки, на которых красовались терема и террасы, палаты и башни, букеты цветов и пестрые птицы. Тут же торчали три гребня, изображавшие сосну, бамбук и дерево мэй – трех друзей, стойких в зимнюю стужу. Сверху ниспадал лиловый шелковый полог, который висел на парчовой ленте, поддерживаемой серебряными крючками. Развешанные повсюду ароматичные шарики наполняли ложе благоуханием.

Цзиньлянь, раздетая, в одной красной шелковой повязке, прикрывавшей грудь, крепко спала на прохладной циновке под красным одеялом. Уточки-неразлучницы красовались у нее в изголовье. Спальня благоухала. У Симэня невольно вспыхнуло желание. Он велел Чуньмэй выйти и запереть дверь, а сам потихоньку разделся и, приподняв одеяло, полюбовался ее яшмовым телом, которое что-то скрывало, прильнул к ней, забавляясь, слегка раздвинул ее ноги и медленно вставил черенок своей метлы[437]437
  Черенок метлы – эвфемизм мужского полового органа, совмещающий фаллическую символику удлиненного и твердого предмета, обрамленного волосами, с образом пыли, знаменующей бренность мира.


[Закрыть] в щель темную. Когда блестящие, как звезды, глаза женщины в тревоге раскрылись, он уже успел вставить и вытащить несколько раз.

– Вот насильник! – проговорила Цзиньлянь, открыв, наконец, глаза. – Я и не слыхала, как ты вошел. Я так сладко спала. Как напугал!

– Я-то ладно, – проговорил Симэнь, – а кто другой вошел бы, что тогда? Тоже, наверно, сделала бы вид, будто не слышишь, а?

– Не знаю, как мне и ругать тебя! Да у кого, скажи, хватит смелости ко мне в спальню входить?!

Надобно сказать, что Цзиньлянь слыхала накануне, как Симэнь в Зимородковом павильоне восхищался нежной белизной Пинъэр. На этот раз она приготовила смесь из сердцевинок цветов жасмина, притиранья и пудры и потихоньку умастила им все тело, отчего оно стало нежно-белым и блестело, источая аромат, чем так и влекло Симэня. Он глядел на белоснежную Цзиньлянь, на ее ярко-красные новые туфельки, потом присел перед ней на корточки, обхватив обеими руками ее бедра, опустил голову и стал наблюдать за своим, снующим туда-сюда, богатырем.

– Что ты на меня так уставился, несносный? – спрашивала она. – Ведь все равно мне далеко до нежно-белой Ли Пинъэр. Она ребенка ждет, вот ты ее и бережешь, жалеешь. А от нас, никчемных, что проку! С нами можно всякие грубости себе позволять.

– Говорят, ты меня ждала мыться? – спросил Симэнь.

– Кто это тебе сказал?

– Чуньмэй.

– Иди мойся. Чуньмэй воду принесет.

Вскоре в спальне появилась ванна с теплой ароматной водой. Они вместе погрузились в нее и начали резвиться, как рыбы. Ванна разгорячила Симэня. Под влиянием охватившего его возбуждения он положил женщину на спину, на доску для купания, взял ее за ножки, раздвинув их и подняв кверху, причем то сгибал, то разгибал не менее чем двести-триста раз. Стоны Цзиньлянь раздавались непрерывно, как зов краба в песке. Опасаясь, как бы не растрепались ее черные, как туча, ароматные волосы, женщина одной рукой их поддерживала, а другой держалась за край ванны и, не переставая, щебетала на все лады, словно иволга или ласточка. Вы только поглядите, что это было за сражение!

Вздыбились бурные волны на пруду среди цветов. Полог бирюзовый взметнуло ввысь, где темнеют осенние тучи. Красавец, любовью томимый, в бой вступить готов. В волнении страстном горит нетерпеньем удаль свою показать. Вот, трепеща, вздымается упругое копье, вот, колышась, играет меч стальной. Тут, не щадя себя, врезается во вражий стан, так в игре дождя и тучки трофеи пожинает. Там-там! Барабанный бой торопит воина вперед. Дзинь-дзинь! Копье с мечом скрестилось. Слышится то треск, то лязг. Сцепились, спутались – и не разнять. Вверх, вниз – бурлит обратное теченье. Грохочет и шумит стремительный поток. Катится, смывает – не устоять на месте. Несет, сбивает – сдержаться не хватает сил. Так и гоняет взад-вперед, толкает из конца в конец. Вот всплыло облако чудесное в жарком дыханьи, вот струится, оседая, аромат. Рыбак против теченья челном правит, качая яшмовыми веслами без передышки. Лодочник другой лотос золотой рулем сломал. На скакуне свирепствует герой, своею мощью похваляясь. С ним белолицая чаровница вступает смело в поединок. И радостна счастливая красотка, доволен могучий богатырь. Они опять мечтают об утехах, друг к дружке льнут, желаньем смущены. Скорее жертвою падут, но поля битвы не покинут. От боя к бою их мужество растет. Все громче клич боевой, все выше их воинский дух. Бывало много больших сражений, но такого боя в воде еще не видал никто!

Некоторое время оба сражались в воде, причем сражение прекратилось только после того, как Симэнь Цин излил семя. Завершив сражение, они, насухо вытершись, вышли из ванны. Накинув на себя легкую хлопчатую рубашку, Симэнь забрался на кровать, куда поставили и столик с фруктами. Цзиньлянь велела Цюцзюй принести для хозяина белого вина, а сама стала угощать его из коробки пирожками с фруктовой начинкой, решив, что он проголодался.

Прошло довольно много времени. Наконец появилась Цюцзюй с серебряным кувшином в руке. Цзиньлянь хотела было наполнить чарки, но, дотронувшись до ледяного кувшина, плеснула вином прямо в лицо служанке.

– Ах ты, негодница! – заругалась Цзиньлянь. – Что тебе, жить надоело?! Я тебе сказала: подогрей для батюшки, а ты ледяное несешь.[438]438
  Некоторые сорта вин китайцы пьют только в подогретом виде, подавая их на стол в чайнике.


[Закрыть] Чем только у тебя голова забита? – Цзиньлянь окликнула Чуньмэй: – Отведи эту негодяйку во двор и пусть на коленях стоит.

– Не успела я выйти бинты матушке приготовить, – обращаясь к Цюцзюй, говорила Чуньмэй, – а ты уж успела всех на грех навести.

– Батюшка с матушкой всегда просили остуженное, – надув губы, промычала Цюцзюй, – а сегодня вдруг подогретое понадобилось.

– Что ты там еще болтаешь, рабское твое отродье! – закричала Цзиньлянь. – Сейчас же убирайся отсюда. – Она обернулась к Чуньмэй: – Пойди сюда! дай ей по десятку пощечин по каждой щеке.

– Не хочу я, матушка, о нее руки марать, – заявила Чуньмэй. – Пусть лучше на коленях постоит с камнем на голове.

Но об этом достаточно.

Цзиньлянь велела Чуньмэй подогреть вина, и они с Симэнем выпили по нескольку чарок, убрали с кровати столик, опустили полог и велели запереть спальню. Утомленные, они обнялись и заснули.

Да,

 
Если то не сон
на Яшмовой горе,
То на вершине Ян[439]439
  Вершина Ян (Ян-тай – буквально: Солнечная башня) – терасса на южном склоне горы Ушань – место легендарного свидания во сне Чуского Сян-вана с небесной феей (см. примеч. к гл. I). Яшмовая гора (Юй-шань) – образ женских прелестей и чарующей красоты.


[Закрыть]
свидание во сне.
 

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
ЛАЙБАО С ПРОВОЖАТЫМ ВРУЧАЕТ ВЬЮКИ ПОДАРКОВ
СИМЭНЬ ЦИН, РАДУЯСЬ РОЖДЕНЬЮ СЫНА, ПОЛУЧАЕТ ЧИН

Потерять, обрести, увядать иль цвести –

это все суета сует.

Суть всей жизни проста: все усилья – тщета,

признаешь на закате лет.

Знай же меру во всем: ведь змее нипочем

не удастся слона проглотить,[440]440
  …ведь змее нипочем не удастся слона проглотить – образ, восходящий к древней поэзии – так называемым «Чуским строфам», где говорится о гигантской змее, пытавшейся проглотить слона. Впоследствии этот образ стал как бы ходячим, на нем основана популярная китайская пословица: «Ненасытный человек подобен змее, пытающейся проглотить слона».


[Закрыть]

И орла не суметь воробью одолеть,

надо вовремя пыл укротить.

И сановнику век не продлит человек,

нет лекарства такого, увы.

Не купить, богатей, ум для внуков, детей,

не приставишь своей головы!…

За добром не гонись, в богачи не тянись,

скромной долей доволен пребудь –

Вот и счастье найдешь!… И покой обретешь,

и вздохнет с облегчением грудь.

Итак, после ванны Симэнь и Цзиньлянь легли в спальне отдохнуть, а Чуньмэй, устроившись на стуле в коридоре, принялась шить туфельки. Вдруг видит: у садовой калитки, вытянув шею и озираясь по сторонам, стоит Циньтун.

– Тебе что нужно? – спросила горничная.

Слуга заметил стоявшую на коленях с камнем на голове Цюцзюй и стал показывать на нее пальцем.

– Чего тебе, спрашиваю, нужно, арестантское отродье? – заругалась Чуньмэй. – Чего ты пальцем-то тычешь?

Циньтун рассмеялся.

– Кладбищенский сторож Чжан Ань пришел, – объяснил он наконец. – К хозяину, говорит, дело есть.

– Глядя на тебя, можно подумать, привидение явилось, – ворчала Чуньмэй. – Подумаешь, кладбищенский сторож! Почивают хозяева. Разбудишь – со свету сживут. Ничего, пусть у ворот подождет.

Циньтун удалился, а через некоторое время снова просунул голову в калитку.

– Сестрица! – окликнул он Чуньмэй. – Все спят?

– Вот арестант! – вздрогнула Чуньмэй. – Опять ворвался, напугал. Носится из-за пустяков, как неприкаянный.

– Но Чжан Ань ждет, – говорил Циньтун. – Поздно уж, а ему еще за город идти.

– Но не могу ж я их тревожить! Вон они как сладко спят. Скажи, чтоб подождал немного. А поздно, так пусть приходит завтра.

Их разговор услыхал Симэнь и позвал Чуньмэй.

– Кто там? – спросил он.

– Да вон Циньтун пришел. Чжан Ань с кладбища, говорит, прибыл, хочет с вами поговорить.

– Я сейчас выйду, – сказал Симэнь. – Подай-ка мне одежду.

Чуньмэй исполнила просьбу.

– А по какому делу Чжан Ань? – заинтересовалась Цзиньлянь.

– Он еще накануне заходил насчет поместья, – объяснил Симэнь. – Видишь ли, рядом с нашим кладбищем целое поместье продается, с землей. Вдова Чжао, владелица, просит триста лянов серебра, я же даю двести пятьдесят. Просил Чжай Аня поторговаться. Если он договорился, велю Бэнь Дичуаню с зятем отнести серебро. В поместье колодец с четырьмя скважинами. Если удастся пробрести это поместье, присоединю к своему. Построим там крытую галерею, обширный зал, насыплем декоративные холмы и разобьем парк. И будут в нем аллеи – сосновая и ясеневая, беседка у колодца, павильон для метания стрел, площадка для игры в мяч и все прочее. Ладно уж, пожертвую серебро, зато будет, где отдохнуть и развлечься.

– Да-да! Купи поместье, не пожалей серебра! – внушала Цзиньлянь. – И нам, как на могилы соберемся, будет где весело время провести.[441]441
  Фамильное кладбище богатого китайца-горожанина служило и местом увеселений, которые следовали за церемониями поминания усопших – уборкой могил, жертвоприношениями и прочим.


[Закрыть]

Симэнь ушел в переднюю половину, где его заждался Чжан Ань, а Цзиньлянь, поднявшись с постели, села перед зеркалом, чтобы напудриться и поправить прическу, после чего вышла во дворик с намерением выпороть Цюцзюй. Для этого Чуньмэй отправилась за Циньтуном.

– Я тебя за вином послала, почему ты холодное хозяину подала? – допрашивала служанку Цзиньлянь. – Для тебя в доме старших не существует. Что тебе ни тверди, ты все на своем стоишь. – Цзиньлянь кликнула Циньтуна: – Всыпь этой негодяйке десятка два палок, да как полагается.

Циньтун успел нанести с десяток ударов, но тут, на счастье, подоспела Пинъэр.

– Хватит ей и этого, – улыбаясь, уговаривала она Цзиньлянь.

– Ладно, довольно! Десять палок ей прощаю, – сказала Цзиньлянь слуге, а Цюцзюй приказала встать и земными поклонами поблагодарить Ли Пинъэр, а потом отпустила на кухню.

– Матушка Пань служанку привела, лет пятнадцати, – сказала Пинъэр. – Сестрица Вторая за семь с половиной лянов ее покупает. Просит тебя поглядеть.

Цзиньлянь и Пинъэр направились в дальние покои. Пинъэр посоветовала Симэню дать семь лянов. Новенькая получила имя Сяхуа, но не о том пойдет речь.

* * *

Тут мы оставляем дом Симэнь Цина и начинаем рассказ о Лайбао и приказчике У, которые везли подарки в столицу.

Как покинули они уездный центр Цинхэ, так каждый день выходили с зарею по чуть светлевшей тропе и шли на закате по буроватой темневшей пыли. Садились поесть, лишь изголодавшись, принимались пить, лишь изнывая от жажды. Ночью останавливались, на рассвете пускались в путь. А стоял в то время такой палящий зной, что от него плавились камни и металл. Продвигались путники с превеликим трудом.

Но сказ скоро сказывается. И вот добрались они, наконец, до столичных ворот Долголетия, нашли постоялый двор, где и заночевали. На другой день взвалили на себя вьюки и корзины с подарками и направились к мосту Небесной реки. Остановились у особняка государева наставника Цай Цзина. Лайбао велел приказчику У постеречь вещи, а сам, одетый в темное холщовое платье, приблизился к привратнику и почтительно поклонился.

– Откуда прибыл? – спросил привратник.

– Из уезда Цинхэ в Шаньдуне, – отвечал Лайбао, – от именитого Симэня. Его высокопревосходительству ко дню рождения подарки привез.

– Ах ты, арестант проклятый! – заругался привратник. – Жить тебе надоело, деревенщина! Подумаешь, какой там именитый Симэнь-Дунмэнь![442]442
  В тексте каламбур, основанный на буквальном значении фамилии героя: си-мэнь значит западные ворота, дун-мэнь, соответственно – восточные ворота.


[Закрыть] Да над его превосходительством одна-единственная особа власть имеет, ему же подвластна вся Поднебесная. Никакой титулованный вельможа или сановник не посмел бы так себя вести перед его превосходительством. Так что убирайся, пока цел!

В привратницкой нашелся знакомый Лайбао.

– Это у нас привратник новый, – успокоил он Лайбао, – всего несколько дней служит. На него не обижайся, он тебя не знает. Если тебе к его превосходительству, обожди. Я дядю Чжая попрошу выйти.

Лайбао сунул руку в рукав и вручил своему знакомому узелок с ляном серебра.

– Мне-то ладно! – заметил тот. – Ты вон тех двоих одари. Без этого нельзя.

Лайбао вынул такие же узелки и передал каждому по ляну. У сердитого привратника на лице появилась улыбка.

– Раз из Цинхэ, обожди немного, – сказал он. – Пока с дворецким Чжаем повидаешься. Его превосходительство только что вернулись из дворца Драгоценного Знамения,[443]443
  Дверец Драгоценного Знамения – здесь название даосского храма.


[Закрыть] где свершалось моление и сейчас отдыхают в кабинете.

Наконец, вышел дворецкий Чжай Цянь. На нем были длинный из тонкого темного шелка халат, летние прохладные туфли и белые чулки. Лайбао удостоил его земным поклоном.

– Ты с подарками его превосходительству? – приветствуя слугу, спросил дворецкий. – Досталось тебе, должно быть, в пути?

Лайбао вручил Чжай Цяню перечень подношений, а слуга тем временем протянул ему два куска нанкинского шелка и тридцать лянов серебра.

– Мой хозяин, Симэнь Цин, просил низко кланяться вашей милости, господин Чжай, – говорил Лайбао. – Хозяин не знал, как выразить вам свою признательность, и велел передать вот эти скромные знаки внимания. Может, годятся на чаевые. А еще хозяин сердечно благодарит вашу милость за беспокойство. Только вашими стараниями были освобождены соляной торговец Ван Сыфэн и остальные купцы.

– Не могу я принять такие дары, – проговорил Чжай, а потом добавил: – Впрочем, ладно, принимаю.

Лайбао тогда протянул перечень подношений, которые предназначались государеву наставнику Цай Цзину. Дворецкий пробежал его глазами и вернул слуге.

– Внесите их и ждите у внутренних ворот, – распорядился он.

По западную сторону от внутренних ворот размещалась обширная прихожая, где ожидающих приема посетителей угощали чаем. Вскоре мальчик-слуга подал Лайбао и приказчику У по чашке чаю.

Наконец-то в приемной зале появился сам государев наставник, и Чжай Цянь доложил ему о прибывших. Цай Цзин велел их звать, и оба пали ниц перед возвышением, на котором он восседал. Чжай Цянь развернул перед государевым наставником перечень даров, и тот пробежал его глазами. Лайбао и приказчик У тем временем разложили подарки.

Только поглядите:

Ослепительно горели золотые кувшины и нефритовые чарки. Блистали белизною бессмертных серебряные изваяния. Сколько в них уменья и труда искусных мастеров! Умельцев на редкость филигранная работа! Расшиты змеями, драконами парчовые халаты. Так ярки и пестры – в глазах рябит. Переливается золотом и бирюзою атлас нанкинский. Обилье яств изысканных и тонких вин. Все в безупречной упаковке и закупорено надежно. А рядом – полные подносы редчайших фруктов, свежих, ароматных.

Ну как тут не восхититься!

– О, везите это все обратно! – воскликнул Цай Цзин. – Мне как-то неудобно принимать такие богатые подарки.

Лайбао, всполошившись, клал земные поклоны.

– Симэнь Цин, мой хозяин, не знал, как выразить вашему высокопревосходительству свою глубокую сыновнюю почтительность, вот и велел передать эти ничтожные знаки внимания, – умолял он. – Быть может, сгодятся вашему превосходительству на вознаграждение слуг.

– Ну, раз так, ладно, – согласился Цай Цзин. – Я велю убрать дары.

Бывшие наготове многочисленные слуги тотчас же подхватили разложенные подношения и унесли их внутрь.

– В прошлый раз, – продолжал Цай Цзин, – я отправил с посыльным письмо военному губернатору Хоу. Как, помогло оно Ван Сыфэну и тем цанчжоуским купцам?

– Благодаря милостивейшему вмешательству вашего высокопревосходительства, – отвечал Лайбао, – торговцев направили в управление соляных перевозок, где вручили подорожные и отпустили.

– Принимая подношения, выражаю мою искреннюю благодарность твоему хозяину, – молвил, обращаясь к Лайбао, государев наставник. – Но я, право, придумать не могу, чем бы мне возместить такие хлопоты. Да! В каком чине твой хозяин?

– Какой чин, ваше превосходительство! – воскликнул Лайбао. – Мой хозяин – обыкновенный уездный житель.

– Так, так… не имеет чина, значит, – протянул Цай Цзин. – Вчера Его Величество соизволили выдать мне несколько грамот на чины со свидетельствами на вакантные должности. Пожалую-ка я твоего хозяина чином помощника тысяцкого[444]444
  Чины тысяцкого, как и темника, то есть командующего десятью тысячами солдат, а также сотника, то есть командующего сотней, возникли в войске монголов при Чингис-хане. Впоследствии они были унаследованы и при династии Мин. В тексте намеренный анахронизм (во времена династии Сун, к которой отнесено действие, таких чинов не было), показывающий, что автор романа реально стремился описать современное ему общество (ср. чин «столичный воевода» – примеч. к гл. XXIX).


[Закрыть] и назначу в вашу же шаньдунскую судебно-уголовную управу на должность помощника надзирателя вместо отбывшего тысяцкого Хэ Цзиня. А?

Лайбао поспешно пал ниц и, кладя земные поклоны, рассыпался в благодарностях:

– О, ваше высокопревосходительство! Вы оказываете моему хозяину столь высокую честь, что ни ему, ни его семье, разорви они себя на части в усердии, никогда не отплатить за такую милость вашему высокопревосходительству.

Цай Цзин распорядился внести стол и тут же украсил грамоту со свидетельством своею подписью и печатью. Потом собственноручно начертал: «Симэнь Цин возводится в чин помощника тысяцкого и определяется в левый гарнизон Его Величества телохранителей и карателей с назначением на пост помощника судебного надзирателя в одну из судебно-уголовных управ Шаньдуна».

– Немало вам обоим доставили хлопот эти подарки, а? – продолжал Цай Цзин, обращаясь к Лайбао. – А тот, за тобой, кто будет?

– Приказчик, – только и успел сказать Лайбао.

– У Дяньэнь меня зовут, – выступив вперед, отрекомендовался приказчик. – Симэнь Цину шурином довожусь.[445]445
  У Дяньэнь, приказчик Симэнь Цина, пользуясь тем, что он носит такую же фамилию, как и старшая жена хозяина, а также удобным моментом, выдает себя за ее брата, шурина Симэнь Цина.


[Закрыть]

– А, ты, оказывается, шурин Симэнь Цину! То-то вижу, приятная наружность. – Цай Цзин велел принести еще грамоту и продолжал: – Назначаю тебя помощником станционного смотрителя[446]446
  В Китае почтовая связь была налажена по всей стране очень рано. В эпоху Мин была учреждена и специальная должность начальника почтовой станции, который следил за отправкой почты, ведал встречей и проводами проезжающих чиновников и т. п.


[Закрыть] в родной уезд Цинхэ. Место неплохое.

У Дяньэнь был настолько потрясен и бил челом так, что, казалось, толок в ступе чеснок.[447]447
  Толочь в ступе чеснок – популярный словесный образ, передающий торопливое и суматошное действие.


[Закрыть]

Потом Цай Цзин потребовал еще одну грамоту и вписал в нее Лайбао. Он назначался стражником во владения князя Юньского в Шаньдуне. Оба в знак благодарности отвесили земные поклоны, а получив грамоты, должны были отправиться утром следующего дня в ведомство чинов и военное ведомство для получения мандатов, после чего им надлежало вступить в должность в указанный срок. Цай Цзин наказал Чжай Цяню угостить прибывших в западном флигеле и выдать десять лянов серебра на дорожные расходы, но не о том пойдет речь.

Да, дорогой читатель! При императоре Хуэй-цзуне в Поднебесной были утрачены бразды правления. У власти стояли лицемерные сановники, двор заполнили клеветники и льстецы. Преступная клика Гао Цю, Ян Цзяня, Тун Гуаня и Цай Цзина торговала постами и творила расправу. Царило открытое лихоимство. Служебное назначение определялось на весах: в зависимости от ранга устанавливалась и взятка. Ловкачи и проныры делали головокружительную карьеру, а способные и честные годами томились в ожидании назначения. Все это и привело к падению нравов. Поднебесная стала кишмя кишеть казнокрадами и взяточниками. Велики были повинности, тяжелы налоги. Обедневший народ шел в разбойники. Скорбь и стенания стояли над землей.

 
Когда б не преступники ныне,
Не воры стояли у власти,
Тогда на Срединной равнине
Не было б стольких несчастий.
 

Чжай Цянь пригласил Лайбао и приказчика У во флигель, куда подали большие чаши и подносы, полные мяса и сладких хлебцев. Тут же стояли горячие блюда и сладости. Янтарем горело вино.

Когда вдоволь насытились и изрядно выпили, Чжай Цянь обратился к Лайбао:

– У меня к твоему хозяину просьба будет. Не знаю только, согласится ли он ее исполнить.

– Зачем вы, ваша милость, изволите так говорить?!! – перебил его Лайбао. – Своей поддержкой перед его высокопревосходительством вы оказали хозяину неоценимую услугу. Только прикажите, все будет выполнено.

– Не скрою, о твоем хозяине мне пришлось с его превосходительством вести особый разговор. А дело вот какое. У меня одна жена, и та часто болеет. Мне уж под сорок, а детей у меня нет. Вот я и хотел бы попросить твоего хозяина, не подыщет ли он там у себя подходящую девицу, лет пятнадцати-шестнадцати. Уплачу, сколько потребуется.

Тут он попросил передать Симэню с ответным письмом кой-какие подарки, а слугам протянул пять лянов на дорогу.

– Мы вознаграждены его высокопревосходительством, – наотрез отказался от денег Лайбао.

– Не отказывайтесь, возьмите, – настаивал Чжай Цянь. – То от его превосходительства, а это от меня.

Окончилось обильное угощение.

– Я вам провожатого дам, – продолжал Чжай. – Он проводит вас в ведомства за мандатами. С ним вам не придется зря время терять. Я распорядился, чтобы вас долго не задерживали.

И дворецкий позвал посыльного по имени Ли Чжунъю:

– Завтра пойдешь с этими господами в ведомства для регистрации и получения мандатов, а потом мне доложишь.

Лайбао и У Дяньэнь вышли с Ли Чжунъю из особняка Цай Цзина и, чтобы обо всем договориться, направились прямо к Баю – в кабачок близ моста Небесной реки. Слуги Симэня угостили провожатого и дали ему три ляна серебра. Условились сперва пойти в ведомство чинов, а потом – в военное ведомство.

Узнав, что посетители прибыли от самого государева наставника, в ведомствах засуетились. Регистрация и оформление бумаг прошло безо всяких проволочек. Чжу Мянь, главнокомандующий Его Величества гвардией телохранителей и карателей, тотчас же скрепил мандаты собственноручной подписью и печатью, и документы в нижестоящие инстанции были выправлены без промедления. Лайбао зачислялся в стражники в шаньдунские владения князя Юньского. О результатах доложили дворецкому Чжаю.

Не прошло и двух дней, как все было готово. Лайбао с У Дяньэнем наняли лошадей и звездной ночью заторопились домой, в Цинхэ, порадовать хозяина добрыми вестями.

Да,

 
Богатство и знатность обманом, увы, добывают.
И власть, и почет – все на злато они покупают.
 

Между тем стоял палящий летний зной. Чтобы укрыться от невыносимой жары и полюбоваться лотосами, все домашние Симэня собрались в зале Красот природы, который примыкал к крытой галерее. У Юэнян и Симэнь Цин восседали на почетных местах. По обеим сторонам от них, пониже, расположились остальные жены и дочь, Симэнь Старшая. Сбоку играли и пели домашние певицы – Чуньмэй, Инчунь, Юйсяо и Ланьсян.

Только поглядите, что это был за пир!

В вазонах травы нежно зеленели, в вазах благоухали алые цветы. Колыхался хрусталь на прозрачном шелку занавесок, на перламутре экрана красовался величавый павлин. Ломились подносы под вяленым мясом цилиня.[448]448
  Цилинь – мифический единорог (см. примеч. к гл. VII) – здесь как метафора редчайших сказочных яств (ср. примеч. к гл. X).


[Закрыть] Дарили улыбки прелестницы, поднося пирующим чарки. В них багровым закатом горело вино. Подавались и сочные персики прямо со льда. Высоко вздымалась кубков яшма-бирюза. Потом появилось жаркое и деликатесы. Вкушали свежие, только что с ветки плоды. Слух услаждали арии, пели струны, свирели. Под мелодию дивную, чистую певуньи в танце поплыли двумя рядами, сверкая шелками и жемчугами горя. Кастаньеты алой слоновой кости им отбивали такт. Отливали юбки танцовщиц – расшитая парча. За вином в беспечном веселье мчались дни и луны, в гуляньях и пирах казался целый свет хмельным.

Среди пирующих не оказалось Ли Пинъэр.

– Что там делает твоя госпожа? – спросила Юэнян у Сючунь. – Почему ее нет?

– Матушке нездоровится, – отвечала Сючунь. – На живот жалуется. Полежит немного и придет.

– Ступай позови ее, – наказала Юэнян. – Чего она будет лежать! Пусть послушает, как поют.

– А в чем дело? – спросил хозяйку Симэнь.

– Да у сестрицы Ли живот вдруг заболел. Лежит, говорят. Я за ней служанку послала. – Юэнян обернулась к Юйлоу: – Сестрице Ли время приходит. Не стронула ли живот?

– Да рано ей еще, – заверила хозяйку Цзиньлянь. – В восьмой луне разве что будет.

– Если рано, так велите позвать, – заключил Симэнь. – Пусть наших певиц послушает.

Вскоре появилась Пинъэр.

– Может, ты простудилась? – спросила ее Юэнян. – Пропусти чарочку горячего вина – легче будет.

Наполнили кубки, и Симэнь велел певицам исполнить «Всех пугает летняя жара». Чуньмэй и остальные девушки, подправив колки, настроили инструменты и запели. В обрамлении алых губ засверкали белизною их жемчужины-зубы.

Пинъэр то и дело морщила брови и, не дождавшись конца песни, ушла к себе. Юэнян дослушала певиц и, беспокоясь за Пинъэр, велела Сяоюй заглянуть к ней в спальню.

– У матушки резь в животе, на кан прилегла, – доложила, возвратясь, Сяоюй.

– Говорю, ей время пришло, – обронила встревоженная Юэнян, – а сестрица Пань все твердит: рано да рано. Надо поскорей отправить слугу за повивальной бабкой.

Симэнь наказал Лайаню стремглав сбегать за старухой Цай. Пир расстроился, и все пошли к Ли Пинъэр.

– Как себя чувствуешь, сестрица? – спросила Юэнян.

– У меня ниже груди все болит.

– Вставай, не надо лежать, младенцу повредишь, – посоветовала Юэнян. – А за повивальной бабкой послали. Сейчас придет. Схватки все усиливались.

– Давно за бабкой пошли? – тревожилась хозяйка. – Почему до сих пор нет?

– Лайань ушел, – отозвался Дайань.

– Вот арестантское отродье! – ругалась Юэнян. – Чего тут раздумывать! Ступай скорее! По такому срочному делу нечего было растяпу посылать.

Симэнь кликнул Дайаня:

– Бери скорей мула и поезжай!

– Дело неотложное! Нечего раздумывать! – торопила Юэнян.

Когда Цзиньлянь убедилась, что у Пинъэр подходят роды, ее охватила досада. Она немного побыла в спальне роженицы и вышла, увлекая за собою Юйлоу. Они встали освежиться с западной стороны под стрехой.

– Ох, и набилось народу! – заметила Цзиньлянь. – Духота, нечем дышать! Обыкновенная баба рожает, а глазеют, будто слониха от бремени разрешается.

Наконец появилась повитуха Цай.

– Мое вам почтение, сударыни! – проговорила она. – Кто хозяюшка будет?

– Вот Старшая госпожа, – отвечала Цзяоэр.

Старуха отвесила Юэнян земной поклон.

– Побеспокоили мы тебя, мамаша, – проговорила Юэнян. – Чего ж так долго не приходила?

– Я вам, матушка-сударыня, вот что скажу:

 
Я – Цай, повитуха,
Еще не старуха,
И ничуть я не вздорна,
Но ловка и проворна.
Всюду-всюду поспею,
День-деньской в суете я –
Мой наряд примелькался,
А пучок растрепался.
Услужу деликатно
Всякой дамочке знатной,
Хоть из царского дома –
Работенка знакома!
Вам полегче немножко –
Мне деньжат на одежку.
Не рожаете сами –
Мну живот кулаками,
Пуповину привычно
Режет ножик обычный.
Третий день наступает,
Жив малютка – купаю,
Умер – я сокрушаюсь
И подальше скрываюсь.
Да, зовут меня многие,
Так что вечно в дороге я…
 

– Но довольно праздных слов. Прошу осмотреть недужную, – Юэнян указала на постель. – Перед родами, должно быть.

Цай подошла к кровати и ощупала Пинъэр.

– Да, пришел срок, – заключила она и спросила: – А бумагу для приема новорожденного припасли, сударыня?

– Приготовили, – отвечала хозяйка и обернулась к Сяоюй: – Ступай ко мне в спальню и принеси побыстрей.

– Гляди, повитуха Цай явилась, – сказала, обращаясь к Цзиньлянь, Юйлоу. – Пойдем посмотрим.

У Цзиньлянь такого желания не было.

– Иди, если хочешь, – проговорила она, – а мне там делать нечего. Конечно, она ребенком обзаводится, ей счастье. Как тут не глазеть! Не права я оказалась: рано, говорю, ей рожать, в восьмой луне разве что будет. Так Старшая на меня ни с того ни с сего накинулась. Только на грех навела.

– А я тоже говорила, что в шестой луне подойдет, – заметила Юйлоу.

– Значит, тоже не подумавши болтала, – упрекнула Цзиньлянь. – Ну, давай прикинем! К нам она пришла в восьмой луне прошлого года. Не девицей явилась, а мужа успела похоронить. Как говорится, там понесла, а тут растить будет. Ну, сколько с ней хозяин встречался! Чтобы понести, все-таки месяц-другой понадобится. А уж признали: наш, мол, ребенок. Я, выходит, ошиблась. Если б она в восьмой луне рожала, то с натяжкой еще можно признать. Ну, а в шестой, помилуйте! Тут хоть ты из кожи вон лезь, а выше головы не прыгнешь. Сами, выходит, обсчитались. Барашек-то, как ни прикинь, а с чужого поля.

Пока они толковали, из дальних покоев вышла Сяоюй. Под мышкой она несла травяную бумагу, бинты и тюфячок.

– Гляди, – показала Юйлоу. – Старшая себе приготовила, а пришлось Шестой уступить.

– Одна – старшая, другая – младшая, – тут же отозвалась Цзиньлянь, – и обе друг перед дружкой стараются, мечтают наследника растить. А раз нет настоящего наследника, так хоть какого подавай. А мы с тобой из тех кур, которые яиц не несут. Нас, значит, под нож. И чего бегают, чего хлопочут! Такое сокровище и собака жрать не станет! Ишь, сколько радости, а все впустую!

– Что это ты говоришь, сестрица? – недоумевала Юйлоу.

Заметив, что Юйлоу ее не поддерживает, Цзиньлянь умолкла и опустив голову, стала перебирать юбку, потом, ухватившись за колонну, начала переминаться с ноги на ногу и грызть семечки.

Между тем весть дошла и до Сюээ. Она так торопилась, что в тени споткнулась о ступеньку и чуть было не растянулась.

– Гляди-ка! – указывая на нее, заговорила Цзиньлянь. – И чего несется, как угорелая, рабское отродье! Ишь усердствует, себя бы пожалела! Смотри, упадешь, зубов недосчитаешься – тоже чего-то стоят! Полынь сбывает да соль всучивает – горечь отбить. Думает, небось, с рождением сына и ее чиновничьей шапкой венчают.

Через некоторое время в спальне раздался пронзительный крик, возвестивший о появлении новорожденного.

– Прошу передать его милости хозяину, чтобы на радости подарок готовил, – сказала старуха Цай. – Сын на свет явился.

Юэнян поведала счастливую весть Симэню, и тот, поспешно обмыв руки, возжег благовония в наполненной курильнице перед алтарем Неба, Земли и предков, дав обет заказать большой благодарственный молебен о здравии матери и младенца, о благополучном разрешении от бремени и о счастье новорожденного с принесением ста двадцати жертв.[449]449
  Имеются в виду самые пышные и торжественные жертвоприношения, совершавшиеся в течение нескольких ночей в честь верховного небесного правителя Шан-ди и других высших божеств небесных светил. В таких случаях готовилось специальное питье, всяческие ритуальные яства, приносились в храм дорогие ткани, воскурялись благовония. Считалось, что в таких случаях на зов молящихся нисходит сам Шан-ди, дабы исполнить их просьбу и взять под свое покровительство.


[Закрыть]