Текст книги "Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй"

Старуха зашептала ему на ухо.

– Да, да, мне слуга говорил. Знаю, сердится. Ну вот, к ней и поеду.

Так, слово за слово, сами того не заметив, оказались они у дома Цзиньлянь. Первой вошла сводня.

– Радуйтесь, сударыня! – воскликнула она, обращаясь к хозяйке. – Стоило старухе взяться, как и часу не прошло, а его милость уж ждет у ворот.

Цзиньлянь приказала Инъэр немедленно прибрать комнаты, а сама вышла встретить Симэня.

Долгожданный гость, полупьяный, обмахиваясь веером, проследовал в дом и поклонился хозяйке.

– Давно не заглядывал! – Цзиньлянь поклонилась в ответ. – Бросил и на глаза не показываешься. Впрочем, до меня ль тебе! К новой госпоже прилепился – не оторвешь. А меня-то заверяли, будто ваша милость никогда не изменит…

– Какая новая госпожа? Что за вздор! – воскликнул Симэнь. – Я дочь замуж выдавал, потому и прийти не мог.

– Да будет уж врать-то! Новых услад ищешь, вот и рыщешь повсюду. Пока жизнью не поклянешься, ни за что не поверю.

– Пусть меня покроют язвы величиною с чашку, – начал Симэнь, – три, нет, пять лет изводит желтуха, пусть во мне копошатся черви по коромыслу в длину, если я изменил тебе…

– Ах, изменник негодный! Ну причем тут чашки и коромысла!

С этими словами Цзиньлянь сорвала с Симэня новую четырехугольную шапку с кисточкой и бросила ее на пол.

– Ты обижалась, не хочет, мол, старуха его милость пригласить, – вмешалась Ван, поднимая шапку и кладя ее на стол, – а сама шапку срываешь. Чтобы голова простыла, да?

– Чтоб он совсем замерз, изменник! Ни капельки не пожалею.

Цзиньлянь выхватила у него золотую шпильку и стала разглядывать. Шпилька хранила следы масла для волос, на ней выделялись выгравированные строки:

 
«Конь с уздечкой золотой
Ржет средь трав благоуханных,
В башне яшмовой, весной,
Я в цветах, от счастья пьяный».
 

Шпилька принадлежала Юйлоу,[171]171
  На это намекает в стихе выражение «яшмовая башня» (юйлоу).


[Закрыть] но Цзиньлянь решила, что ее подарила Симэню певичка, а потому она спрятала ее себе в рукав.

– Еще будешь клясться, не изменял? Ее шпильку носишь, а мою куда девал?

– Выпил как-то лишнего, ехал верхом, ну и упал с лошади. Шапка слетела, волосы рассыпались. Искал-искал, так и не нашел.

– Ишь ты! Напился! Глаза застило! Да так, что аж шпильку не нашел. Да тебе младенец не поверит!

– Не сердись, моя дорогая, – вмешалась старуха. – Его милость вдаль зорки – разглядит, как за городом муха оправляется, а у своих ворот на слона натыкается.

– От одной не отделаешься, а тут другая с прибаутками лезет, – заметил Симэнь.

Тут взор Цзиньлянь привлек позолоченный сычуаньский веер, которым обмахивался Симэнь. Она вырвала его из рук гостя и поднесла к свету. На красных косточках, которые соединяла золотая бляха, Цзиньлянь, будучи искушенной в любовных интригах, тотчас же нашла отпечатки зубов. Значит, та чаровница поднесла ему и веер, рассудила Цзиньлянь, и, не говоря ни слова, переломила его пополам. Симэнь хотел было ее удержать, но от дорогого опахала остались одни обломки.

– Это подарок моего друга Бу Чжидао,[172]172
  В тексте игра слов «Бу Чжидао» по-китайски значит – «не знаю».


[Закрыть] – пояснил Симэнь. – Третьего дня преподнес, а ты сломала.

Цзиньлянь не унималась, пока Инъэр не подала чай. Хозяйка велела ей поставить поднос и низко поклониться гостю.

– Ну, повздорили и довольно, – заметила старуха. – К чему зря время тратить? Я на кухню пойду.

Цзиньлянь наказала падчерице накрыть в комнате стол, чтобы отпраздновать день рождения Симэня. Вскоре на столе появились вино, а потом жареные куры и гусь, свежая рыба, мясо, подливки, деликатесы из фруктов и прочая снедь.

Цзиньлянь достала из сундука подарки и разложила перед Симэнем. Рядом с черными атласными туфлями на подносе лежали темно-коричневые штаны для верховой езды. Их украшала бахрома – непременный знак согласия и любви, на коленях пестрели цветы, а с боков выделялись сосна, бамбук и слива-мэй в цвету – друзья, стойко переносящие зимнюю стужу. Отделанный лиловыми нитями пояс на блестящей подкладке из зеленой луской тафты был расшит благовещими облаками и изображением восьми сокровищ,[173]173
  Восемь сокровищ – древние благожелательные символы: стилизованные изображения носорожьего рога, каменного гонга – цин (омоним слова «счастье»), слитка серебра (символа богатства), свитка живописи или каллиграфии, коралла как символа неисчислимых богатств моря, квадратных амулетов, круглых амулетов, напоминающих китайские монеты с дыркой посередине, головки жезла «жуи» (буквально: «по вашему желанию», то есть «да исполнится все по вашему желанию»).


[Закрыть] а розовый нагрудник источал благоухание зашитых внутри трав. Среди подарков лежала шпилька в виде двуглавого лотоса с вырезанным четверостишием:

 
«Лотос ажурный, двуглавый,
Милому я подарила.
И никогда пусть лукаво
С ним не расстанется милый!»
 

Довольный подарками Симэнь обнял и поцеловал Цзиньлянь.

– Вот, оказывается, какая умница и умелица! Прямо на редкость!

Хозяйка велела Инъэр подать кувшин вина. Наливая кубок, Цзиньлянь низко поклонилась Симэню. Была до того грациозна, что напоминала то прямую стройную свечу, стоящую на подсвечнике, то от одного дуновения ветерка плавно колышущуюся гроздь цветов.

Симэнь, не мешкая, привлек ее к себе, и они сели рядышком, угощая друг друга и меняясь кубками. С ними за компанию пировала и старая Ван. Она не ушла, покуда не осушила несколько кубков, отчего лицо ее залилось густым румянцем. Инъэр заперла за ней ворота, а сама удалилась на кухню, оставив возлюбленных наедине.

Они пировали и наслаждались до самого заката.

Только поглядите:

Густыми облаками закрылись горные вершины. Вечерняя мгла обложила весь небосклон. Мириады звезд луне не уступят в сияньи, блики волн с небесной лазурью поспорят. Воротились древние монахи в свои обители. Кричат и кружат над лесом вдалеке вороны. И ищет путник второпях селение глухое. Из деревень уснувших доносится собачий лай. Лунной ночью на ветке кукует кукушка, в саду порхают бабочки, играя в цветах.

Симэнь приказал слуге отвести лошадь домой, а сам остался у Цзиньлянь. В тот вечер неистовые, как парящие над жертвою ястребы, они устремились друг к другу, отдавшись безмерным утехам.

Но, как говорится, в разгар веселья стучится печаль, в пору самого счастья приходит беда.[174]174
  Речь идет о древнекитайской даосской концепции бытия, согласно которой всякое состояние, дойдя до наивысшей точки своего развития, переходит в свою противоположность. В тексте приводятся слова из трактата «Хуайнаньцзы» (II в. до н. э.).


[Закрыть] Быстро летело время.

* * *

А теперь расскажем об У Суне.

С письмом и подарками уездного правителя покинул он Цинхэ. В Восточной столице У Сун вручил письмо и вьюки главнокомандующему Чжу, за несколько дней осмотрел город, а когда получил ответ, вместе с сопровождающими вышел на большую дорогу и направился обратно в Шаньдун. Из дому он выехал не то в третьей, не то в четвертой луне, а возвращался на исходе лета в преддверии осени. Непрерывные дожди на целых три месяца задержали его приезд. Неспокойно было у него на душе, что-то так и тянуло домой, к брату. Наконец он не выдержал: послал вперед солдата-гонца, чтобы тот доложил обо всем правителю и передал письмо его брату, У Чжи, в котором сообщал, что прибудет совсем скоро, в восьмой луне.

Солдат вручил пакет правителю, а потом направился искать У Чжи. Ворота его дома оказались заперты, но гонцу повезло. Только он постучал, как его окликнула старая Ван, очутившаяся рядом:

– Вам кого?

– От начальника стражи У. Старшему брату письмо привез.

– У Старшего нет дома. Все на кладбище ушли. А письмо могу взять. Как придет, передам.

– Есть! – отдал честь гонец, достал письмо и, передав его старухе, быстро вскочил на иноходца и поскакал во всю прыть.

Старая Ван тут же прошла черным ходом к Цзиньлянь. Ей открыла Инъэр. Приближался обед, а Цзиньлянь и Симэнь все еще спали после буйно проведенной ночи.

– Вставайте, мои дорогие! – крикнула Ван. – Дело срочное. У Сун гонца с письмом прислал. Пишет брату: скоро, мол, приеду. Гонца я отпустила. А вам время терять нельзя. Действовать надо, и чем быстрее, тем лучше.

Не услышь этого Симэнь, все бы шло своим чередом, а тут его будто в ледяную воду окунули – совсем голову потерял.

Вскочили Симэнь и Цзиньлянь с постели, оделись и впустили старуху. Та вошла в спальню и протянула Симэню письмо. У Сун сообщал, что вернется к празднику осени. Любовники всполошились.

– Что же нам теперь делать? – обратился к старухе Симэнь. – Помоги нам, мамаша! Не забуду твоей милости, щедро награжу. Ведь заявись только У Сун, нам придется расстаться, а жить в разлуке мы не в силах. Наши чувства глубже океана – так крепко любим мы друг друга. Как быть, а?

– Ну что вы так убиваетесь? – успокаивала его Ван. – Я ведь вам говорила: только первый брак родители устраивают, а во второй по собственной воле вступают. А потом, деверь к невестке не вхож, так уж исстари повелось. Я вот что скажу: сотый день по смерти У Чжи подходит. Тебе, дорогая, надо будет пригласить монахов для предания огню таблички покойного. Вам же, сударь, до появления У Суна паланкин за госпожой прислать да к себе ее взять. А с У Суном говорить уж предоставьте мне. Ничего он вам не сделает. Тогда век себе живите, не тужите.

– Да, мамаша права, – заключил Симэнь. – Говорят, будь тверд – и покой придет.

После завтрака Симэнь с Цзиньлянь порешили шестого в восьмой луне, как раз в сотый день по кончине У Чжи, пригласить монахов, а восьмого числа под вечер устроить переезд невесты в дом жениха. Только они так условились, как за Симэнем пришел Дайань и привел коня. Однако не об этом пойдет речь.

Стрелой летело время, как челноки сновали дни и луны. Незаметно подоспел шестой день восьмой луны.

Симэнь прихватил несколько лянов серебра мелочью, две меры риса на поминки и пожертвование монахам и направился к Цзиньлянь. Он попросил старуху пригласить из монастыря Воздаяния шестерых монахов, чтобы они принесли жертвы духам водным и земным и избавили У Чжи от загробных мук, а на закате предали сожжению табличку – обиталище души усопшего.

В начале пятой ночной стражи монастырские служители принесли сутры, соорудили алтарь и развесили изображения будд. Старуха подсобляла повару готовить трапезу, а Симэнь проводил время с Цзиньлянь.

Вскоре прибыли монахи. Послышались удары в гонг и звон колокольцев. После песнопений из «Лотосовой сутры».[175]175
  «Лотосовая сутра» – одно из наиболее популярных буддийских сочинений в Китае.


[Закрыть] они читали «Покаяние Лянского государя»[176]176
  Имеется в виду панихида, которую сочинил лянский император У-ди (правил с 502 по 549 г.), в память о покойной императрице, после того, как она стала пугать его во сне, являясь ему, по преданию, то змеей, то драконом.


[Закрыть] Утром же вознесли молитвы Трем Буддам,[177]177
  Три Будды (Сань-фо), точнее Три способа бытия (три тела) будды (санскр.: Трияка) В Махаяне – это 1 – феноменальное (то, в котором будда мог появляться на земле); 2 – тело блаженства (образ бодхисаттвы); 3 – тело закона, или космическое тело (внеиллюзорная персонификация абсолютной истины). Вероятнее всего речь идет об амидаистском сань-фо, то есть Шакьямуни, бодхисаттва Гуаньинь, будда Амида. Амидизм, или «школа чистой земли» – одно из ведущих направлений буддизма на Дальнем Востоке.


[Закрыть] дабы вняли они благочестию и вкусили жертвы. Ровно в полдень призывали душу усопшего для кормления, но говорить об этом подробно нет надобности.

Следует сказать, что Цзиньлянь ни поста, ни воздержания, разумеется, не соблюдала. Близился полдень, а они с Симэнем все еще почивали. Лишь после того как монахи пригласили хозяйку поставить свою подпись, возжечь благовония и преклонить колена пред святыми ликами будд, она встала, причесалась, умылась и, облачившись в безупречный траурный наряд, вышла для свершения обряда.

Едва появилась жена У Чжи, как средь монахов началось замешательство. У одного за другим куда только девалась вся отрешенная от мирских соблазнов созерцательность! Помутились их в вере просветленные души. Так взыграла в них обезьянья прыть и жеребячья резвость – ни в какую не уймешь. Перед красавицей совсем растаяли.

Только поглядите:

Старший монах обезумел и обалдел настолько, что имя Будды святое переврал, запутался в писаньи и забыл молитвенный напев. Воскуритель фимиама с цветами вазу опрокинул, а послушник вместо свечи держал коробку с пудрой. Державу Великих Сунов они вдруг Танскою стали величать. Усопшего У Чжи во время ектеньи старшим отцом-наставником назвали. Старик-монах – взыграла прыть былая – брата за руку схватил и ею, будто колотушкой, в гонг начал ударять. А юный послушник в томлении любовном пестом огрел по бритой голове[178]178
  В старом Китае монахи брили головы, что было предметом постоянных насмешек над ними в народе.


[Закрыть] старейшего из братии. В миг иноки забыли про обет смиренья, и целая тьма стражей Будды была б не в силах их унять.

Цзиньлянь воскурила благовония, поставила подпись и склонилась в молитве перед ликами будд. Потом она ушла к себе в спальню, где они с Симэнем пили вино, закусывали скоромным и предавались утехам.

– Если что понадобится, сама распорядись, – наказал Симэнь старой Ван. – Госпожу не беспокой.

– Не волнуйтесь, сударь! Наслаждайтесь, пожалуйста, в свое полное удовольствие, – захохотала старуха. – С этими лысыми я и сама управлюсь.

Да, дорогой читатель, редко можно встретить благочестивого монаха, который устоял бы, когда красавица в объятиях. Еще предки наши говаривали: словом назовешь – монах, двумя – лукавый искуситель, тремя – голодный демон сладострастья. А вот что писал Су Дунпо: «Пока не брит, не ядовит; не ядовит – значит не брит. Станет злодеем – голову обреет; голову обреет – соблазн одолеет».[179]179
  Су Дунпо (Су Ши, 1036–1101) – известный поэт, ученый и государственный деятель. Приводимая здесь сентенция – скорее всего плод фольклора, освещенный авторитетом с целью замаскировать выпад против монашества.


[Закрыть] Это рассуждение касается как раз монашеского обета. Живут себе монахи в палатах высоких и хоромах просторных, в обителях святых и кельях светлых да проедают денежки, которые текут к ним от жертвователей со всех концов земли. Не пашут, не сеют, а трижды в день трапезничают. И никаких волнений не знают. Одна у них забота – как свою плоть ублажить. А возьмите любого мирянина – чиновного ли звания или землепашца, ремесленника или торговца, богатого да знатного, старейшину или даже сановного придворного – все равно – гложет его корысть да честолюбие, дела да труды покою не дают. Будь рядом и жена-красавица иль наложница молодая, а как вспомнит невзначай о делах, так в душу закрадываются тревога да заботы. Либо риса не осталось, либо дрова вышли, и сразу всю радость как рукой снимет. А у монахов этого добра хоть отбавляй.

О том же говорят и стихи:

 
Обезьяны хвостатые, блудодеи-злодеи,
Что готовы распутничать хоть на каждом пороге!
На деревьях селиться б им, все заветы поправшим.
Почему ж им отводятся расписные чертоги?!
 

Глубоко запал в душу монахам образ обольстительной и игривой вдовы. Когда они возвратились из монастыря после полуденной трапезы, Цзиньлянь развлекалась с Симэнем. Ее спальню отделяла от комнаты, где свершалось бдение, всего лишь тонкая деревянная перегородка. А случилось так, что один из монахов пришел раньше других. Приблизившись к окну хозяйкиной спальни для омовения рук, он расслышал дрожащий голос Цзиньлянь и нежные вздохи… словом, то, что сопровождает любовное сражение. Монах остановился и, делая вид, будто моет руки, долго вслушивался.

– Милый, перестань, не жди, пока соломенные туфли истреплются о камни, – шептала нежным голоском Цзиньлянь, – ну хватит! Сколько можно! А то еще монахи услышат. Пожалей, довольно!

– Не спеши, – просил Симэнь. – Дай еще курительную свечу на панцире краба[180]180
  Краб воспринимается как провокатор-возбудитель мужской сексуальности.


[Закрыть] возжечь.

И невдомек им было, с каким удовольствием подслушал весь их шепот лысый негодник.

Прибыли остальные монахи и начали панихиду. Один рассказал другому, другой третьему, и все узнали, что вдова держит при себе любовника. От такой вести у монахов невольно руки в движенье пришли, ноги в пляс пустились. В конце панихиды, под вечер, совершали вынос таблички усопшего и жертвенных предметов. Еще до этого Цзиньлянь сняла траур и, одевшись в яркое платье, встала за занавеской рядом с Симэнем, чтобы посмотреть, как монахи предадут огню табличку. Старая Ван поднесла ковш и горящий факел. В положенный час, когда табличка и изображения будд были сожжены, лысый разбойник устремил лукавый взгляд на занавеску, за которой отчетливо вырисовывались силуэты хозяйки и ее любовника. Они стояли, прислонившись друг к другу. Монах вспомнил, что говорили днем, и, как ошалелый, давай бить в гонг. У него снесло шапку и обнажился голый блестящий череп, но он внимания не обращал – знай барабанил колотушкой и покатывался со смеху.

– Ведь и бумажный конь[181]181
  Бумажным конем китайцы называли цветное изображение божества, нарисованное на бумаге. Название, видимо, связано с представлением о том, что все духи возносятся в небеса верхом на коне. Там они докладывают обо всех земных делах небесному государю. Сожжение такой картинки считалось как бы началом пути духа на небо.


[Закрыть] уже огню предан, к чему же вы, отец наставник, в гонг-то все бьете? – спрашивала старая Ван.

– Не спеши и дай еще «курительную свечу на панцире краба возжечь», – отвечал расходившийся инок.

Услыхав эту реплику, Симэнь велел сводне поскорее расплатиться с монахами.

– Мы желали бы лично поблагодарить ее милость, устроительницу панихиды, – сказал старый монах.

– Скажите им, мамаша, это совсем ни к чему, – отозвалась Цзиньлянь.

– Если так, тогда что ж? «Ну хватит!» И в самом деле, «сколько можно!» – хором подхватили монахи и с хохотом удалились.

Да,

 
Любой поступок неизбежно свой оставляет след.
Вот только алому пиону нужны ль румяна? – Нет!
О том же говорится и в стихах:
Покуда свершали монахи
Поминовенья обряды,
Подслушали охи да ахи
Вдовьей греховной услады.
Возможно вдове безутешной
Простит даже блуд ее грешный
Всемилостивейший Будда.
Лишь духу усопшего худо…
 

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
СИМЭНЬ ЦИН ЖЕНИТСЯ НА ПАНЬ ЦЗИНЬЛЯНЬ
ГЛАВНЫЙ СТРАЖНИК У ПО ОШИБКЕ УБИВАЕТ ДОНОСЧИКА ЛИ

Нас Небом уготованные страсти

Бросают в сети чувственных утех.

Мы наслаждаемся любовным счастьем,

Не ведая, что кара ждет за грех.

Сегодня ты в страстях погрязнешь весь,

А молодец меж тем задумал месть.

Для всех у Неба есть предназначенье:

Тому – триумф, другому – пораженье.

Так вот, как только предали огню табличку покойного У Чжи, Цзиньлянь нарядилась в яркое платье и вечером устроила пир. На прощание она пригласила и старую Ван, чтобы отдать ей на попечение падчерицу.

– Вернется У Сун, – наказывала она старухе, – скажешь: невестке, мол, жить стало трудно, и мать посоветовала ей выйти замуж. Просватали, скажешь, за приезжего, с ним и уехала в дальние края.

Все свое добро Цзиньлянь загодя переправила к Симэнь Цину, а что осталось – обноски и ветхую мебель – отдала старухе.

Симэнь из благодарности вручил Ван лян серебра.

На другой день за Цзиньлянь прислали паланкин с четырьмя фонарями. Дайань выступал за провожатого, а старая сводня – за родительницу невесты. Кто из соседей не знал об этой женитьбе! Но хотя бы один решился вмешаться. Все опасались злодея Симэнь Цина. Ведь у него и деньги, и связи.

Однако на улице тогда сложили меткий стишок:

 
И смех и грех – бесстыж Симэнь,
С любовницей ввязался в срам.
Везет блудницу паланкин,
Бредет старуха по пятам.
 

Симэнь отвел Цзиньлянь довольно просторный флигель с теремом, расположенный в саду.[182]182
  В старину богатый дом китайского горожанина не был просто домом в привычном для нас смысле этого слова. Эта была обширная городская усадьба, целый комплекс строений и двориков, обнесенных высокой, вровень с крышами, стеной, скрывающей все происходящее внутри от посторонних глаз. Такого рода усадьбы еще сохранились во многих городах Северного Китая. Дело в том, что в Китае последних семи или восьми столетий постройки делались по определенной, освященной традицией схеме. Окруженный стеной участок представлял собой прямоугольник, вытянутый с юга на север. Внутри этот прямоугольник обычно делился на «отсеки» стенами, идущими с востока на запад или параллельными им зданиями, образующими ряды. Главный вход в такую усадьбу – большие ворота находились обычно в выходящей на улицу южной части стены, ближе к восточному ее углу. Каждое отдельное строение в подобной усадьбе имело, как правило, три глухие стены и одну легкую под длинным скатом крыши – либо с окнами и входом, либо даже совсем открытую, на манер нашей веранды. Вдоль этой открытой «стены» шли опорные столбы, количество которых примерно равно количеству имеющихся в таком доме перегородок и, соответственно, комнат. Если крышу поддерживало два столба, то дом называли трехкомнатным, если четыре, то пятикомнатным. Однако перегородок могло и вовсе не быть, и тогда все строение представляло собой как бы отдельную залу. В Китае зала всегда отдельное не разделенное перегородками строение, своеобразный дом-зала.
  Усадьба, подобная той, которой владел Симэнь Цин в уездном городе Цинхэ, всегда имела одно центральное строение, перегораживающее весь замкнутый стенами прямоугольник как бы поперек. Оно строилось так, чтобы быть обращенным на юг, в сторону благих веяний. В нашем случае это покои старшей жены Симэнь Цина – У Юэнян. По бокам двора перед этим строением расположены восточный флигель – покои второй жены хозяина – Ли Цзяоэр и западный, где живет третья жена – Мэн Юйлоу (восток, где восходит солнце, по старинным китайским представлениям, почетнее, чем запад, где оно заходит). Так в расположении покоев жен Симэнь Цина выражается традиционная иерархия семейных отношений. Жилые отсеки усадьбы разделены сложной системой стен с различными боковыми проходами и своеобразными «проходными залами», которые в таких домах, и у Симэнь Цина тоже, обычно выполняли роль своеобразных гостиных. Именно такая «проходная» зала замыкала в усадьбе Симэнь Цина с юга дворик, в котором жили первые три жены героя. Позади покоев старшей из них – Юэнян, находился еще один небольшой дворик, в который выходили кухня и покои четвертой жены хозяина Сунь Сюээ, ведавшей приготовлением всех изысканных блюд, которые подавались в доме Симэнь Цина. Перед «проходной» залой в больших резиденциях (а таковой и была усадьба Симэнь Цина) располагался еще один дворик с флигелями, опять-таки с востока и с запада. В восточном флигеле здесь жила дочь его со своим мужем Чэнь Цзинцзи, который играет в романе хоть и второстепенную, но существенную роль, а в западном спал сам Симэнь Цин в тех случаях, когда не хотел идти в покои ни одной из жен.
  У наружной стены, выходящей непосредственно на улицу, находились в доме Симэнь Цина две двухэтажные постройки, в которых жили две самые младшие по рангу жены Симэнь Цина: пятая госпожа – Пань Цзиньлянь и шестая – Ли Пинъэр. Они жили в наибольшем удалении от покоев старшей жены хозяина. К тому же часть помещения Цзиньлянь была занята под хранение аптекарских товаров, а к домику Ли Пинъэр примыкал склад вещей, заложенных в закладной лавке. Поскольку Симэнь Цин был торговцем и усадьба его выходила на улицу не глухой стеной, а, как и было положено торговцу, лавками – большая часть переднего помещения была занята лавкой лекарственных трав, а несколько меньшая – закладной лавкой.
  Сад в резиденции большой китайской семьи обычно находился в северной части усадьбы, подальше от уличной южной стены. У Симэнь Цина же он, наоборот, находился на юге, перед внутренними, так называемыми церемониальными воротами. В этом саду происходит действие многих любовных, интимных сцен романа. Именно к саду примыкали у Симэнь Цина покои любвеобильной Цзиньлянь и хрупкой, изнеженной Пинъэр. Не исключено, что автор романа не случайно нарушил традиционную схему старинного архитектурного ансамбля. Может быть, он хотел таким способом подчеркнуть все бесстыдство поведения Симэнь Цина, сделавшего развлечения, особенно любовного характера, фактически своим основным занятием и даже не попытавшегося скрыть это, как делали другие, в глубине усадьбы.


[Закрыть] Внизу по одну сторону располагалась передняя, а по другую – спальня. За шестнадцать лянов Симэнь купил ей покрытую черным лаком с позолотой и разноцветными узорами кровать. На нее спускался крапленый золотом полог из красного газа. Были со вкусом расставлены отделанные слоновой костью шкафы с посудой, расписанные цветами столы, стулья и обтянутые парчою круглые табуреты. К флигелю примыкал отдельный дворик с едва заметной среди обилия цветов калиткой. Редко кто заглядывал в этот укромный уголок.

Старшая жена У Юэнян держала двух горничных – Чуньмэй и Юйсяо. Чуньмэй по приказанию Симэня перешла к Цзиньлянь. На кухне ей стала прислуживать купленная за шесть лянов Цюцзюй. А для Юэнян хозяин купил за пять лянов молоденькую горничную Сяоюй.

Цзиньлянь вошла в дом пятой женою Симэня, так как место четвертой заняла стройная миловидная Сунь Сюээ. Ей было лет двадцать. Пришла она в дом Симэня вместе с его первой женой, урожденной Чэнь, в услужении у которой находилась. Потом волею хозяина Сюээ рассталась с девической челкой. Так она стала четвертой женою, а Цзиньлянь, как было сказано, пятой. Но об этом говорить больше не будем.

Ни хозяйке, ни младшим женам не по душе пришлась женитьба Симэня на Цзиньлянь.

Да, дорогой читатель! Сколь ревнивы женщины! Стоит только мужу привести наложницу, как жена, даже самая благоразумная, самая покладистая на свете, если сразу и не выкажет неудовольствия, то потом, увидев, как муж уходит делить радости с наложницей, сразу от ревности насупит брови и тяжко станет у нее на душе.

Да,

 
Как жаль, сегодня светит полная луна,
А счастие не мне, – другим дано сполна.
 

Симэнь остался у Цзиньлянь. Они резвились как рыбки в воде, наслаждались любовью и счастьем, до краев переполнявшими их сердца.

На другой день Цзиньлянь уложила прическу и нарядилась по-праздничному. После чаю, который подала ей Чуньмэй, она пошла в задние покои к У Юэнян, чтобы познакомиться с остальными женами Симэня и преподнести туфельки хозяйке дома.

Юэнян сидела на возвышении. Она внимательно и пристально оглядела вошедшую, которой было не больше двадцати шести. А какая она была красивая!

Только поглядите:

Брови как ранней весной тонкие ивы листочки – в них таится тоска по любовным усладам. Ланиты будто персика алые цветы на исходе весны – они жаждут ласки интимных встреч. Исполнен грации стан ее тонкий и хрупкий. Как ласточка в силках томна, как иволга нетороплива. Алых губ нежный цветок манит шмелей, смущает мотыльков. Нефритовое изваянье – и даром речи награждена она. Редчайшая яшма – и дивный аромат источает она.

У Юэнян оглядела Цзиньлянь с головы до ног, потом с ног до головы, и обаяние неизменно сопутствовало ее взору. Красавица блистала чарами, как жемчужина, перекатывающаяся на хрустальном подносе, напоминала грацией ветку алых абрикосовых цветов, озаренную лучами восходящего солнца. Юэнян ничего не сказала, но про себя подумала: «Вот, оказывается, почему слуги в один голос твердят: „Ну и жена у лоточника У“. Теперь и сама вижу, как она прекрасна. Недаром муженек в нее влюбился».

Цзиньлянь низко поклонилась хозяйке и поднесла туфельки. После того как Юэнян приняла подарок и ответила поклоном, Цзиньлянь обратилась к Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу и Сунь Сюээ, которых приветствовала как своих сестер, и встала сбоку. Юэнян распорядилась подать ей сиденье и пригласила присаживаться. Прислуге было велено называть ее госпожой Пятой.

Цзиньлянь глаз не спускала с хозяйки, которой было лет двадцать семь. Родилась она пятнадцатого в восьмой луне, поэтому ей дали имя Юэнян, то есть Лунная дева.[183]183
  По представлениям китайцев, пятнадцатого числа восьмой луны – в Праздник середины осени – на небе бывает самая круглая и ясная луна.


[Закрыть] Лицо у нее было чистое, как серебряное блюдо, а прорезь глаз напоминала формою зернышко абрикоса. В мягких движениях ее угадывалась кротость. Она отличалась сдержанностью и немногословием.

Вторая жена – Ли Цзяоэр, бывшая певичка из веселого дома, отличалась округлостью форм и по солидности своей имела обыкновение покашливать, когда к ней обращались. Хотя Цзяоэр и слыла искусной в любви, она далеко уступала Цзиньлянь.

Третья жена – недавно взятая Мэн Юйлоу, лет тридцати, высокая и стройная как ива, с овальным лицом нежнее грушевого цветка. Редкие едва заметные рябинки придавали ей какую-то особую привлекательность и естественную красоту. Видневшиеся из-под юбки изогнутые золотые лотосы были не больше ножек Цзиньлянь.

Четвертая жена – Сунь Сюээ, вышла из горничных. Стройная, легкая и подвижная, она была отменной кухаркой, которой больше всего удавались изысканные блюда.

Стоило только Цзиньлянь приглядеться к женам Симэня, как она уже знала отличительные черты каждой из них.

Прошло три дня. С раннего утра уходила Цзиньлянь в задние покои. То что-нибудь шила хозяйке, то кроила туфельки. Одним словом, на все напрашивалась, за все бралась. «Сударыня» – то и дело, как служанка, обращалась она к Юэнян и вскоре своими знаками внимания так ей польстила, что та души в ней не чаяла: звала Цзиньлянь сестрицей, дарила свои самые любимые наряды и головные украшения. Пили, ели они за одним столом. Не нравилась такая привязанность хозяйки к новенькой ни Цзяоэр, ни остальным женам.

– Мы тут не первый день, но нас она и в расчет принимать не желает, – ворчали они. – Совсем Старшая в людях не разбирается. Давно ль Пятая заявилась, а так к ней липнет.

Да,

 
Передних колесниц уже свалились сотни,
Но задние за ними вслед летят.
Нетрудно разобрать, где тракт, где подворотня,
Но истине внимать немногие хотят.
 

Так вот, взял, стало быть, Симэнь к себе Цзиньлянь, поселил ее в дальние покои, в большие палаты, одарил нарядами и драгоценностями, и переживали они ту удивительную пору молодости, когда женщина чарует красотой, а мужчина покоряет доблестью и мощью. Симэня будто клеем приклеили к Цзиньлянь – так неотступно он следовал за ней, исполняя все ее желания. И не проходило дня без утех и наслаждений, но не о том сейчас пойдет речь.

* * *

Расскажем теперь об У Суне. В начале восьмой луны возвратился он в Цинхэ и вручил письмо уездному правителю. Когда правитель убедился, что золото, серебро и драгоценности переданы по назначению, то на радостях одарил У Суна десятью лянами серебра и устроил в его честь угощение, но говорить об этом подробно нет надобности.

Дома У Сун переоделся, переобулся, повязал на голову новую повязку, запер дверь и отправился прямо на Лиловокаменную.

При появлении У Суна соседей даже пот прошиб со страху.

– Вот и нагрянула беда! – приговаривали они. – Тайсуй[184]184
  Тайсуй – китайское название планеты Юпитер, божество этой звезды почиталось как всемогущий повелитель Времени (дней, месяцев, лет).


[Закрыть] воротился – дело миром не кончится. Что-то будет!

Очутившись перед домом брата, У Сун отдернул дверную занавеску и шагнул в прихожую. Там он заметил Инъэр. Она сидела в коридоре и сучила нитки.

– Уж не померещилось ли мне? – подумал У Сун и крикнул невестку, но ответа не последовало. Он стал звать брата – снова молчание. – Оглох я что ли? Никого не слышу.

У Сун подошел к Инъэр и заговорил с ней. Испуганная появлением дяди, племянница молчала.

– Где отец с матерью? – допытывался У Сун.

Инъэр залилась слезами, но не проронила ни слова.

Старая Ван по голосу поняла, что прибыл У Сун. Боясь огласки, она бросилась к Инъэр с намерением заговорить зубы богатырю.

У Сун поклоном приветствовал старуху, а потом спросил:

– Куда брат девался? И почему не видать невестки?

– Присаживайтесь, почтенный, – молвила Ван. – Сейчас все расскажу. Как вы отбыли, брат ваш захворал и в четвертой луне помер.

– В какой день умер? От чего? Кто его лечил?

– В двадцатый день ни с того ни с сего начались нестерпимые боли в сердце, дней девять промучался. Всем богам молились, гадателей звали. Каких только снадобий ему не давали! Но ничего не помогло… Так и помер.

– Как же так вот и помер?! Он никогда на сердце не жаловался, – недоумевал У Сун.

– Как вы, начальник, легко рассуждаете! Небо не предупреждает, когда бурю нашлет. С утра человек счастьем наслаждается, а под вечер с горя убивается. Нынче разулся – не знаешь, придется ли завтра обуваться. Коли быть беде, ее не минуешь.

– А где ж его похоронили?

– Как брата вашего не стало, в доме ни медяка не оказалось. А хозяйка, – одно слово, баба! – куда пойдет? Где ей место погребения выбирать?! Спасибо, благодетель солидный отыскался, с покойником знакомство водил, – гроб пожертвовал. Что оставалось делать?! Через три дня состоялся вынос и сожжение…

– Ну, а невестка где ж?

– Невестка – женщина молодая, слабая. Без медяка в кармане перебивалась, а как кончился траур, мать уговорила ее выйти замуж. За приезжего вышла, с ним и уехала. А мне вот чадо свое на шею посадила, кормить-поить наказала до вашего приезда. Вот заботы дала…

Тяжело стало У Суну. Вышел он на улицу и побрел домой. Переодевшись в траур, он наказал солдату купить пеньковую веревку, чтобы препоясаться ею, пару мягких туфель и траурную шапку, а также фруктов, сладостей, ароматных свечей, жертвенных денег и прочие предметы.

В доме брата снова соорудили алтарь усопшего, расставив перед ним жертвенную снедь. На столе были зажжены светильники и благовонные свечи, поставлено вино и закуски, вокруг развешены траурные стяги. На приготовления ушло добрых две стражи.

Когда пробили первую стражу, У Сун возжег благовония, пал ниц и стал причитать:

– Пребудь рядом со мною, душа старшего брата моего! Человек ты был слабый и тщедушный. Как ты скончался, мне неведомо. Но знай, если тебя жестоко обидели и свели в могилу, явись мне во сне. Я отомщу за тебя насильникам.

И У Сун возлил вино, предал огню деньги и жертвенные предметы, затем, рухнув на пол, снова громко зарыдал. Вместе с ним скорбели и зашедшие в дом прохожие и растроганные соседи. Успокоившись, У Сун пригласил воинов и Инъэр разделить с ним поминальную трапезу, потом достал две циновки и велел солдатам укладываться на ночлег в соседней комнате. Инъэр легла в задней, а себе У Сун постлал циновку прямо у жертвенного стола.

Близилась полночь, но У Суну не спалось. Он тяжело вздыхал, ворочался с боку на бок. Солдаты, растянувшись во весь рост, спали как убитые – только храп раздавался. У Сун встал. На столе тускло мерцали свечи. Он сел на циновку и заговорил сам с собой:

– Брат был слабый и хилый. Как он умер?…

Не успел У Сун договорить, как из-под стола налетел порыв холодного ветра.

Только поглядите:

Без плоти и без тени, не мгла и не туман. Кружит как смерч, пронзает до костей. То холодом наскочит, душу леденя. Яркий огонь на жертвенном столе вдруг сник, померк. Едва-едва теплится светильник пред усопшего табличкой. Вдруг взметнулись жертвенные деньги на стене. Погребальный стяг затрепетал, отравленного душу сокрывая.

От леденящего ветра у богатыря волосы встали дыбом. Посмотрел он и видит: из-за стола появилась фигура. Раздался крик:

– О брат мой! Какую страшную я принял смерть!

У Сун не мог разглядеть говорившего, но только он метнулся в его сторону, как холод рассеялся и видение исчезло.

– Странно, – размышлял У Сун, поворачиваясь на циновке. – Сон это или явь? Ведь брат только что собирался мне все рассказать, а я своей ретивостью спугнул его душу. Ей-ей, что-то скрывают от меня о его кончине.

Пробили третью ночную стражу. У Сун обернулся. Солдаты крепко спали. Не по себе стало У Суну. Он ждал рассвета. Чтобы скоротать время, прилег. В пятую ночную стражу запели петухи. Светало. Встали солдаты и принялись греть воду. У Сун умылся и позвал Инъэр. Она осталась домовничать, а У Сун с солдатами отправился порасспросить соседей, как умер его брат и за кого вышла невестка. Соседи прекрасно все знали, да боялись Симэнь Цина и не желали вмешиваться в дело.

– К чему вы, начальник, нас спрашиваете? Тетушка Ван рядом живет, ее лучше спросите. Она вам все расскажет, – говорили они.

А один, поразговорчивей, добавил:

– Лучше всего, начальник, расспросите торговца грушами Юньгэ или следователя Хэ Девятого. Они-то всю подноготную знают.

У Сун пошел разыскивать Юньгэ, но нигде на улице его не было видно. Пострел между тем распродал рис и с пустой корзиной в руке возвращался домой.

– Братец, постой, – окликнул его У Сун.

– Опоздали вы, начальник, – проговорил Юньгэ, узнав У Суна. – Ничего теперь, наверное, не выйдет. Показания я бы дал, если б не старик отец. Ему шестьдесят. Кто кормить будет?

– Пойдем со мной, братец, – предложил У Сун и повел паренька в харчевню.

Они поднялись наверх. У Сун заказал две чашки рису и обратился к Юньгэ:

– Ты, братец, молодец! Такой молодой, а как об отце заботишься! Так и нужно! – он вынул пять лянов серебра мелочью и, протягивая их Юньгэ, продолжал: – На, возьми. Отцу на пропитание годятся. А поможешь мне, еще дам десять лянов. Настоящую торговлю откроешь. Только рассказывай все по порядку. С кем брат не ладил? Кто его загубил? Кто невестку взял? Все говори, ничего не скрывай.

Юньгэ взял серебро, а про себя смекнул: «Этих пяти лянов хватит отцу, пожалуй, месяца на три, а то и на все пять. Этак и в свидетели можно пойти».

– Так слушайте, что я вам скажу, – обратился он к У Суну. – Только тяжело вам будет, начальник!

И Юньгэ рассказал, как он торговал грушами и искал Симэнь Цина, как его избила старая Ван, когда он пытался проникнуть в чайную, как он помог У Чжи уличить любовников, как, наконец, Симэнь Цин ударил У Чжи под самое сердце и тот, пролежав несколько дней с сердечной болью, внезапно умер. Обо всем от начала до конца поведал У Суну уличный торговец.