Текст книги "Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй"

– От кого это? – спросила Пинъэр.

– От брата Шутуна, – отвечал Хуатун. – В знак его сыновнего к вам почтения, матушка.

– Вот арестант! – засмеялась Пинъэр. – С чего ж такое почтение?

Через некоторое время явился и Шутун. Пинъэр сидела на позолоченной кровати. На изваянной из нефрита белоснежной руке ее сверкали золотые браслеты. Она держала выточенную из черепашьего панциря кошечку, играя ею с ребенком.

– Кому это ты принес кушанья, арестант? – спросила она.

Шутун улыбался и молчал.

– Молчишь? Чего ж смеешься? – допытывалась Пинъэр.

– Кого мне почитать, как не вас, матушка! – проговорил слуга.

– Ни с того ни с сего – такие знаки внимания? – недоумевала Пинъэр. – И дотрагиваться не буду, пока не объяснишь. Говорят, благородный не коснется пищи от неизвестного.

Шутун открыл кувшин, расставил на маленьком столике закуски и попросил Инчунь подогреть вино. Наполнив чарку, он обеими руками поднес ее Пинъэр и опустился на колени.

– Выпейте, матушка, и я все вам объясню, – упрашивал Шутун.

– Нет, ты объясни, потом я выпью, – настаивала Пинъэр. – А нет – так стой хоть весь век. Встань и скажи, в чем дело.

И Шутун рассказал ей, как Ин Боцзюэ просил похлопотать за юнцов.

– Он хлопотал за Хань Даого, – объяснял Шутун, – и ему неудобно теперь за юнцов заступаться. Вот он меня и просил обратиться к вам, матушка. А батюшка спросит, не говорите, что я вам сказал. От деверя Хуа Старшего, мол, посыльный приходил. А я пойду в кабинет, напишу просьбу, а как вернется батюшка, ему и вручу. Вот, мол, матушка просила передать. А вас, матушка, я тоже попрошу замолвить словцо. Их и так вчера по приказу батюшки избили. Батюшка собирается судить их со всей строгостью. Если б удалось их освободить, это было бы с вашей стороны, матушка, великим благодеянием.

– Вот оно что! – сказала, улыбаясь, Пинъэр. – Ну, это пустяки! Обожди, я с батюшкой поговорю, и все уладится. И для чего ты только так старался? Ах, негодник! С них, наверно, вытянул?

– Не скрою, матушка, они мне пять лянов дали.

– Ах ты, ловкач! Тоже умеешь, оказывается, деньги зарабатывать, – заметила Пинъэр.

Она не захотела пить из маленьких чашек и велела Инчунь подать две больших серебряных чары в форме сплетенных цветов. Она выпила две чарки, а потом налила и Шутуну.

– Я не буду, – ответил слуга. – Зардеешься, еще батюшка заметит.

– Не бойся, я ж тебя угощаю, – сказала Пинъэр.

Шутун отвесил земной поклон и залпом осушил чарку. Пинъэр наложила целое блюдо всяких кушаний и поставила его перед слугой. С ней за компанию он выпил еще две чарки и, опасаясь, как бы не раскраснелось лицо, ушел. В лавке оставалась половина сладостей и кушанья. Шутун расставил их на буфете, достал кувшин вина и пригласил приказчика Фу, Бэнь Дичуаня, Чэнь Цзинцзи, Лайсина и Дайаня. Они, как вихрь, налетели, и скоро на буфете было пусто, хоть шаром покати. Только Пинъаня забыли позвать, и тот сидел у ворот, насупленный и злой.

После обеда от загородного друга возвратился домой Симэнь. Пинъань ничего ему не сказал, а Шутун, заслышав хозяина, кое-как собрал посуду и бросился в кабинет, чтобы помочь хозяину раздеться.

– Кто-нибудь был? – спросил Симэнь.

– Никого не было.

Симэнь разделся, снял шапку и, оставшись в головной повязке, проследовал в кабинет. Шутун подал ему чаю. Он отхлебнул глоток и отставил чай.

– Где ж это тебя угостили? – спросил он румяного Шутуна.

Тот пошел к письменному столу и, вынув из-под тушечницы бумагу, протянул ее Симэню.

– Вот матушка Шестая письмо мне передала, – сказал он. – Говорит, дядя Хуа Старший прислал, насчет тех молокососов. Матушка велела вам передать и поднесла мне чарку вина.

Симэнь распечатал письмо. В нем говорилось: «Чэ Дань и остальные преступники уповают на Вашу милость…». Симэнь пробежал письмо глазами и протянул Шутуну.

– Убери в ящик! – приказал он. – Вели посыльному, чтобы завтра подал мне в управе.

Шутун спрятал письмо и встал рядом с хозяином. На лице у него играл румянец, алели ароматные уста, сквозь которые проглядывали ровные белоснежные зубы. Симэнь не мог сдержаться и заключил его в объятья. Их уста сомкнулись в горячем поцелуе. Из уст Шутуна пахло душистым чаем и корицей, весь он благоухал ароматами. Симэнь расстегнул ему халат, снял штаны и обнял пониже талии.

– Поменьше пей! – наказывал он. – Как бы не поблекла твоя красота.

– Я больше не буду, батюшка, – прошептал Шутун.

Только они приступили к делу, как у ворот послышался шум. Прискакал всадник, одетый в синее платье слуги. Спешившись, он поклонился привратнику и спросил:

– Здесь проживает его превосходительство господин надзиратель Симэнь?

Пинъань был не в духе. Обиженный на Шутуна, он отвернулся и молчал. Прибывший ждал ответа.

– Я посыльный от столичного воеводы его превосходительства господина Чжоу, – пояснил он. – Велено передать пакет господину Симэню. Завтра состоятся проводы начальника крепости Синьпин его превосходительства господина Сюя. Угощение будет в монастыре Вечного блаженства. Участвуют инспектор пехоты и конницы Цзин, надзиратель Ся и господин Чжан из крепости, каждый вносит по ляну. С остальных деньги собраны. Прошу тебя, брат, доложи хозяину. Я жду ответ.

Пинъань взял, наконец, пакет и удалился. Узнав, что хозяин в кабинете в саду, Пинъань отправился туда. Только он миновал сосновую аллею, видит – под окном на веранде сидит Хуатун и подает ему знак рукой. Пинъань сразу смекнул, в чем дело, и, подойдя к окну, стал прислушиваться. Из комнаты доносились вздохи, скрипнула половица.

– Выпрямись немного, сынок, – говорил Симэнь. – Вот так, и не двигайся.

Потом в комнате стихло. Через некоторое время вышел Шутун полить Симэню на руки. Заметив под окном Пинъаня с Хуатуном, он весь вспыхнул и исчез в кабинете. Пинъань с пакетом направился вслед за ним. Симэнь взял кисть и расписался.

– Обратись к матушке Второй, – наказал он. – Пусть выдаст лян серебром. Вели зятю запечатать и передай посыльному.

Пинъань ушел. Шутун вынес воды, и Симэнь стал мыть руки, а потом пошел к Пинъэр.

– Вина не хочешь? – спросил он Пинъэр. – А то велю служанке подогреть.

Симэнь увидел под столом кувшин цзиньхуаского вина.[506]506
  См. примеч. к гл. XXIII.


[Закрыть]

– А это откуда? – спросил он.

Пинъэр неудобно было говорить о Шутуне.

– Мне как-то захотелось, – сказала она, – я и послала слугу купить. Вот открыли, выпили несколько чарок, а остальное стоит.

– Ну, зачем так?! – досадовал Симэнь. – В передних покоях вон сколько вина стоит, а ты серебро тратишь. Я ж на днях у южанина Дина взял в долг целых сорок жбанов хэцинского вина.[507]507
  Хэцинское вино – вино, вырабатываемое в уезде Хэцин провинции Юньнань.


[Закрыть] Вон, в западном флигеле стоит. Захочешь, вели слуге, он тебе принесет.

У Пинъэр после угощения остались нетронутыми жареная утка, курица и свежая рыба. Она велела Инчунь накрыть стол, подрезать на блюдо копченого мяса и села за компанию с Симэнем. Он даже не спросил, откуда взялись деликатесы, потому что они были обычны в доме. Яства подавали не только гостям, они же входили в повседневное питание.

– Мне Шутун письмо показывал, – вдруг вспомнил Симэнь. – Это ты ему передала?

– Да, мне от деверя Хуа вручили, – отвечала Пинъэр. – Просили юнцов помиловать.

– Шурин У тоже просил, – заметил Симэнь. – Если б не их просьбы, я бы засудил этих лоботрясов. А так, всыплю им завтра как следует, и пусть идут на все четыре стороны.

– Но зачем же бить? – возразила Пинъэр. – Чтоб от боли корчились, да? Смотреть тяжко!

– Управа есть управа, – молвил Симэнь. – Мне не до их страданий. Тут и особам понежнее да поблагороднее достается. Разбирали мы вчера дело. Жил у нас в уезде советник Чэнь. После его смерти жена, урожденная Чжан, до сих порой вдовой живет. У нее дочь-барышня. Так вот, шестнадцатого в первой луне дочь у ворот стояла, потешными огнями любовалась, а пускал их Жуань Третий – сосед напротив, молодой парень. Приглянулась ему красивая соседка, сердце забилось. И давай он перед ее домом играть да песни распевать, барышню совращать. Услыхала она, и одолела ее похоть. Подзывает служанку и велит парня незаметно в дом провести. Только поцеловаться и успели, а потом им свидеться так и не удалось. И вот с тоски слег парень в постель и пролежал целых пять месяцев. Родители денег не жалели – каких только врачей не звали. А он того и гляди отойдет, ноги протянет. Нашелся тогда друг его, Чжоу Второй, мысль подал: барышня, мол, с матерью каждый год в праздник Летнего солнцестояния,[508]508
  Праздник летнего солнцестояния приходится на пятнадцатый день седьмой луны, справляется у буддистов.


[Закрыть] отправляются заказывать молебен в монастырь Дицзана[509]509
  См. примеч. к гл. XXVI.


[Закрыть] где настоятельницей мать Сюэ. Ты, говорит, дай настоятельнице десять лянов, и пусть она тебя в своей келье спрячет. С барышней и увидишься. Весь недуг как рукой снимет. Обрадовался Жуань Третий и последовал его совету. Мать Сюэ серебро приняла. И вот, во время полуденного отдыха, встретился Жуань с барышней. Он и от недуга-то еще в себя прийти не успел, перетомился малый, а тут сразу сбылось его желание, ну, от избытка чувств и дух испустил прямо у нее в объятьях. Перепугалась тогда мать барышни, забрала ее поскорее домой. А родители парня так дело не оставили – жалобу в управу подали. И настоятельницу Сюэ, и мать с дочерью обвинили. Чэни – люди состоятельные, потому Ся Лунси и решил всю вину на барышню свалить, но я с ним не согласился. Верно, говорю, она в преступную связь вступила, а Жуань? Ведь сколько ему пришлось томиться да страдать? В постели пролежал. А тут сразу вдруг свидание. Кто ж, говорю, такое вынесет? А вот настоятельница Сюэ, действительно, виновна, потому что вместо отправления служб занималась сводничеством, любовникам приют за взятки давала. Она-то, говорю, и стала причиной гибели человека. Однако, учитывая ходатайство, наказали ее, можно сказать, не слишком строго – раздели, всыпали двадцать палок и постановили лишить монашеского сана. Чжан же, говорю, виновна в том, что дочь-барышню с собой в монастырь брала, чем нарушала моральные устои. Матери и дочери пальцы тисками зажимали и тоже по двадцати палочных ударов дали, а после снятия показаний их обеих освободили. Не заступись я, им бы Дунпина не миновать, а в областной управе барышня, вне всякого сомнений, с жизнью бы распрощалась.

– Ты сделал доброе дело, не отрицаю, – проговорила Пинъэр. – Но даже и карая, следовало бы проявлять хоть какое-то снисхождение. Твори добро ради ребенка, вот о ком я только и беспокоюсь.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Симэнь.

– А то, что истязал ты эту барышню, – сказала Пинъэр. – Как только ее нежные пальчики вынесли этакие пытки?! Ведь больно, небось, было?

– Не только больно, от тисков по пальцам кровь ручьем течет.

– Ну вот! Ты уж брось этими ужасными тисками людей пытать, – упрашивала Пинъэр. – Будь помягче, поснисходительнее! Жестокость к добру не приведет.

– На службе нет места жалости! – отвечал Симэнь.

Пока они сидели за столом, в комнату, отдернув занавеску, вошла Чуньмэй.

– Вам и заботы мало! – сказала она, заметив Симэня, который, закинув ногу на ногу, сидел рядом с Пинъэр и потягивал вино. – Время позднее, а вы и не догадались послать слуг за моей матушкой. Человек далеко за городом, а вам хоть бы что!

Прическа у нее сбилась, пучок развалился.

– Ишь ты, болтушка! – засмеялся, глядя на нее, Симэнь. – Сладко тебе, видно, спалось, а?

– Гляди, у тебя сетка головная съехала. Поправь! – заметила Пинъэр. – У нас цзиньхуаское вино, очень приятное. Выпей чарочку!

– Выпей! – поддержал Симэнь. – А слуг за твоей матушкой я сейчас пошлю. Чуньмэй оперлась рукой о стол и поправила туфельку.

– Я только встала, – сказала она. – Не хочу я ничего. Мне что-то не по себе.

– Да выпей же, болтушка, попробуй, какое вино! – настаивал Симэнь.

– Ведь матушки твоей сейчас нет дома, что ж ты боишься чарку выпить? – говорила Пинъэр.

– Пейте, матушка, если хотите, – отвечала Чуньмэй, – а я не хочу, и моя матушка тут не при чем. Когда у меня нет желания, меня никто не заставит, даже моя матушка.

– Не желаешь вина, выпей чаю! – предложил Симэнь. – Я велю Инчунь послать слугу за твоей матушкой.

Симэнь протянул ей свою чашку ароматного чаю, заваренного с корицей, кунжутом и ростками бамбука. Чуньмэй с полным безразличием взяла ее, отпила глоток и отставила.

– Я попросила Пинъаня встретить матушку, – сказала она. – Он посолиднее других.

Симэнь подошел к окну и окликнул Пинъаня.

– Я вас слушаю, батюшка, – крикнул привратник.

– Кто у ворот будет стоять? – спросил хозяин.

– Шутуна попросил поглядеть.

– Тогда бери фонарь и поторапливайся!

Пинъань взял фонарь и удалился. На полдороге ему повстречался Дайань, который сопровождал двигавшийся с южной стороны паланкин. Его несли двое носильщиков. Одного звали Чжан Чуань, другого – Вэй Цун.

– Иду матушку встретить, – сказал Пинъань, поравнявшись с носилками, и взялся за оглобли.

– Пинъань! – позвала его Цзиньлянь. – Батюшка дома и кто тебя послал? Батюшка?

– Да, батюшка, а еще больше сестрица Чуньмэй, – ответил Пинъань.

– Батюшка, наверно, еще в управе, да?

– В управе… – протянул Пинъань. – Да он с обеда дома, у матушки Шестой вино попивает. Если б не сестрица настояла… Смотрю, один Лайань вас сопровождает, а дорога плохая, допоздна, себе думаю, не вернутся. Надо кому покрепче встретить. Ну и попросил Шутуна у ворот подежурить, а сам за вами.

– Где ж сейчас батюшка? – поинтересовалась Цзиньлянь.

– До сих пор у матушки Шестой угощается. Сестрица упросила, он меня и отпустил.

Цзиньлянь сразу умолкла.

– Насильник проклятый! – заругалась она, немного придя в себя. – Ему можно с потаскухой в постели нежиться, сколько душе его угодно, а меня бросил на произвол судьбы. Что ж я, не живой человек, что ли? А эта далекие планы строит, все на своего выблядка надеется. Гляди, на ту ли лошадку ставишь? Вон Чжан Чуань. Кто-кто, а уж он-то на своем веку в каких только домах не побывал. Где, у кого, скажи мне, ты видал, чтобы месячному младенцу от целых кусков парчу да атлас отрезали и одежду шили, а? Ведь такого и Ван Миллионщик не допустил бы!

– Не говорите, почтенная сударыня! – проговорил Чжан Чуань. – Не мне судить господ, но такого я не видывал. Жаль не шелков, ребенка – как бы ему не было худо. Пока сыпь да оспу не перенесет, нельзя наперед загадывать. Такой, припоминается, был в прошлом году случай. За Восточными воротами в поместье знатный богач живет. Самому лет шестьдесят, а состояние еще дед наживал. У них понятия не имеют серебро считать. Как говорится, лошади табунами ходят, быки стадами пасутся, а рису в амбарах… Служанок да наложниц – целые гаремы. Чуть не все домашние в узорных халатах ходят. А вот не было у них детей. Они и обителям жертвовали, и монастырям отказывали, священные книги распространяли и статуи будд сооружали – ничего не помогало! И вдруг у седьмой жены сын на свет появился. Как они радовались, как ликовали! Такие вот слуги, вроде меня, младенца на руках своих пестовали, как сокровище. В узорную парчу и атлас завертывали. Мамок купили не то четверых, не то целый пяток, им пять комнат отвели – чистота, аж в глазах рябит. День-деньской с младенца глаз не спускали – как бы ветерок, боялись, не дунул. Но сравнялось ему три годика, оспа его и унесла. Не будет вам в упрек сказано, попроще надо ребятишек растить, так-то лучше будет.

– Конечно, попроще, а я о чем говорю! – поддержала Цзиньлянь. – А то берегут, заворачивают, как золото.

– А я вам, матушка, вот что еще скажу, – начал Пинъань. – А то дойдет до вас слух, будете на меня сердиться. Я о тех юнцах, которые замешаны в деле приказчика Ханя. Их ведь батюшка приказал избить и под арестом держать, чтобы высшим властям передать. Так сегодня утром батюшка Ин приходил, с Шутуном разговаривал. Серебра ему, должно быть, сунул, потому что Шутун с большим пакетом в лавку заявился, ляна на два или на три накупил всяких яств – и к Лайсину, жене его велел приготовить, а потом к матушке Шестой понес, да еще два кувшина цзиньхуаского вина купил. Сперва матушку Шестую угощал, а потом в лавке дядю Фу, Бэнь Дичуаня, зятюшку, Дайаня и Лайсина. С ними пил вплоть до прихода батюшки.

– А тебя не позвал? – спросила Цзиньлянь.

– Так он меня и позовет, чужак, рабское отродье! Он и на вас, хозяек, внимания не обращает, будет он меня звать! Это батюшка его так распустил! Они то и дело с ним в кабинете грязными делами занимаются. А ведь он до этого в управе отирался. Там чему не научат! Если батюшка оставит его в доме, он скоро нашему брату житья не даст.

– И долго он с матушкой Ли выпивал? – спросила Цзиньлянь.

– Да почитай целый день просидели, – отвечал Пинъань. – Сам видел, вышел весь красный.

– И батюшка ничего ему не сказал?

– Он ведь и батюшке рот медом смазал, чего он ему скажет?!

– Вот бесстыжая рожа! – заругалась Цзиньлянь. – Он и ему голову заморочил. Он уже, оказывается, во все влез. У них рука руку моет. Гляди, пока тебя вонючий зад прельщает, как бы пронырливые слуги не стали с твоей зазнобой развлекаться! – Она обернулась к Пинъаню: – Я тебя об одном попрошу: как только заметишь его с этим пакостником, дай мне знать.

– Обязательно! – заверил ее Пинъань. – Чжан Чуань, небось, все слыхал, но он не проговорится – не первый год прислуживает. Свой человек. А на меня, матушка, можете как на каменную стену положиться. Вы у меня, матушка, единственная хозяйка. Будьте покойны, что узнаю, все вам доложу. Только про меня не говорите.

Так, с разговорами, подошли к воротам. Цзиньлянь вышла из паланкина. На ней была узорная кофта из сиреневого нанкинского шелка с отделкой, отороченная длинной бахромой белая с отливом юбка. Грудь украшало ожерелье с нефритовыми подвесками, талию стягивал бархатный пояс. Она проследовала прямо к Юэнян и приветствовала ее поклоном.

– Так скоро? Что же не осталась у матушки? – удивилась Юэнян.

– Матушка оставляла на ночь, – отвечала Цзиньлянь. – Но у нее гостит свояченица да девочка лет двенадцати воспитывается. И всем пришлось бы спать на одной кровати. Где там? Да и от дому далеко, я и решила вернуться. Матушка просила кланяться и благодарила за щедрые подарки.

От Юэнян она пошла к Цзяоэр, Юйлоу и остальным, а оттуда проследовала в передние покои. Прослышав, что Симэнь у Пинъэр, она зашла к ней.

Завидев Цзиньлянь, Пинъэр поспешно поднялась и, улыбаясь, поклонилась одновременно с вошедшей.

– Так рано, сестрица? – спросила Пинъэр. – Присаживайся, выпей чарочку.

Хозяйка велела Инчунь подать стул.

– Ох, я и так сегодня выпила немало, – отказывалась Цзиньлянь. – Нет, спасибо, я-то двух приемов не выдержу.

Она горделиво вздернула рукав и пошла к двери.

– Ишь, как осмелела, рабское отродье! – воскликнул Симэнь. – Меня даже поклоном не удостоила.

– А что проку тебе кланяться-то? – обернулась она. – Счастья не прибудет. Кому ж и смелости набираться, как не рабскому отродью?

Своими репликами, дорогой читатель, Цзиньлянь недвусмысленно поддела Пинъэр, поскольку та принимала сперва Шутуна, а потом Симэня. Разве не два приема?! Но Симэнь этих ее намеков не понял.

Да,

 
Слова, как нить с иголкой – друг за друга
Цепляются. Ухватишь – мигом ругань.
 

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
РАЗГНЕВАННЫЙ СИМЭНЬ ЦИН НАКАЗЫВАЕТ ПИНЪАНЯ
ШУТУН, НАРЯДИВШИСЬ БАРЫШНЕЙ, УБЛАЖАЕТ ПОХОТЛИВЫХ НАХЛЕБНИКОВ

Уездных управ, окружных – избегай всевозможно.

Усердным, рачительным будь, поступай осторожно.

Водой запасешься – от суши спасешься и зноя.

Торговлей себе облегчай пребыванье земное.

И дети, и внуки пусть будут приучены к делу.

Цветы не сажай, а тутовник и финики – смело.

Пускай не возьмут тебя мелочи жизни в оковы.

Возжаждешь – заваривай чай на воде родниковой.

Это восьмистишие обращено к родителям, которые обязаны наставлять своих сыновей и внуков, обучать их грамоте и обрядам, дабы по-сыновнему послушны были они родителям своим, уважали старших и жили в мире-согласии с соседями своими; чтобы утвердился каждый из них в своем деле; чтобы ни в коем случае не потакали им родители. Когда распускают подростков, они сколачивают небольшие компании и втроем, впятером слоняются от безделья. Сперва их забавы – лук да стрелы, ловля птиц, потом они возьмутся мяч гонять,[510]510
  Возьмутся мяч гонять – то есть станут бездельниками-игроками, развлекающими завсегдатаев веселых домов (ср. игры в мяч в «Прекрасной весне» – т. 1, гл. XV).


[Закрыть] а там и к вину да азартным играм пристрастятся, повадятся певиц-куртизанок навещать, и пойдет все вверх дном, а в конце концов – неприятности, напасти и разорение.

Вот и у этих родителей попали юнцы в суд. Если и не погубит каждый сам себя, не обречет свой род на вымирание, то пытки да ссылку пережить придется. И уйдет все нажитое в казну, и будет жизнями их распоряжаться всякий, кто сидит в суде-управе. Что проку в сыновьях таких! Такие дети отцам – одна обуза. От них лишь горе да страданья!

Так вот, с утра Симэнь прибыл в управу. Выйдя из залы, он обратился к Ся Лунси:

– За этих юнцов опять приходили ходатаи. Все просят смягчить наказание.

– И ко мне, знаете ли, обращались, – заявил Ся. – Правда, сударь, я не решался вам сказать… Раз такое дело, давайте их вызовем, дадим палок и пусть идут восвояси.

– Вы совершенно правы, сударь, – поддержал Симэнь.

Надзиратели снова заняли свои места и велели подручным вывести Чэ Даня и остальных арестованных, среди которых был и Хань Второй. Юнцы пали ниц и, страшась новых истязаний, били челом.

– Вас следовало бы строго судить, – начал Симэнь, не дожидаясь Ся Лунси, – но за вас было много ходатайств, и я пощажу вас на сей раз. А еще мне попадетесь в руки, заживо в тюрьме сгною. Ступайте!

С возгласами благодарности, не чуя под собою ног, бросились они вон из управы.

Но не будем больше говорить об этом судебном решении, а расскажем об Ин Боцзюэ.

Разыскал он Шутуна, отозвал и за разговором сунул незаметно пять лянов. Шутун спрятал серебро в рукав, но это подглядел привратник Пинъань. Шутун между тем сказал Ину, как идет дело.

– Вчера батюшке говорил, – сказал он. – Сегодня их выпустят.

– Сколько меня родные за них просили! – говорил Ин Боцзюэ. – А не изобьют их?

– Успокойтесь, батюшка! На этот раз их бить не будут, уверяю вас.

Ин Боцзюэ побежал скорее передать новость родным юнцов. К обеду все четверо вернулись домой. Каждый обнял отца или старшего брата и остальных домашних и плакал во весь голос. Родственники выложили сотню с лишним лянов, а на ногах юнцов кровоточили раны, зареклись они совать нос в чужие дела.

Да,

 
Себе мы беды сами накликаем,
От нетерпенья своего страдаем.
 

Пока Симэня не было дома, Шутун позвал Лайаня подмести кабинет и стал угощать его присланными в подарок сладостями, которые лежали на столе. Лайань, не смея их взять, отказывался.

– Вот что я тебе хочу сказать, брат, – сказал, наконец, Лайань.

– Вчера брат Пинъань вышел матушку Пятую встречать и по дороге чего только ей ни наговаривал – все про тебя ябедничал.

– Что ж он про меня болтал? – спросил Шутун.

– Говорит, будто ты взятки берешь, – начал Лайань. – Обнаглел, говорит, до того, что купил вина и закусок и понес к матушке Шестой. Целый день у нее просидел, а потом в лавке угощение устроил, а его, Пинъаня, не позвал. А еще, говорит, ты с батюшкой в кабинете чем-то занимаешься.

Не услышь такого Шутун, все шло б своим чередом, а тут крепко запомнил он про ябеду Пинъаня, но целый день молчал. На следующее утро Симэнь отправился за город в монастырь Вечного блаженства, где устраивали проводы начальника крепости Сюя, и вернулся после обеда. Только Симэнь спешился, как приказал Пинъаню:

– Кто спросит, скажи, что еще не возвращался.

Хозяин проследовал в кабинет, где Шутун помог ему снять одежды.

– Кто-нибудь приходил? – спросил Симэнь.

– Никого не было, – отвечал Шутун. – Только от командира военного поселения господина Сюя принесли два пакета крабов и десять цзиней свежей рыбы. Я принял визитную карточку, а посыльному дал два цяня. Потом от шурина У Старшего доставили шесть приглашений, просят матушек пожаловать на торжества по случаю третьего дня.[511]511
  Имеется в виду окончание особого трехдневного периода после свадьбы (в данном случае племянника У Юэнян), в течении которого, в частности, не гасили свечей и не играли музыки, дабы подчеркнуть всю серьезность празднующегося события.


[Закрыть]

Надобно сказать, что, когда У Шуньчэнь, сын шурина У Старшего, женился на Чжэн Третьей, племяннице жены богача Цяо, Симэнь послал в подарок чаю. И вот в ответ они и пригласили хозяек.

Симэнь направился к Юэнян, и та показала ему приглашения.

– Вам завтра надо будет приодеться и пойти в гости, – сказал он.

Вернувшись в кабинет, Симэнь уселся в кресло. Шутун поспешно разжег жаровню, воскурил благовония и почтительно поднес хозяину чай. Тот взял у Шутуна из рук чашку. Слуга подошел к хозяину совсем близко и встал у края стола. Немного погодя Симэнь подал знак губами, чтобы Шутун запер дверь, потом заключил его в объятья, потрепал щеки и, крепко прильнув, поцеловал прямо в губы. Из уст Шутуна исходил аромат благовонных фениксовых плиток, он играл нефритовым стеблем.[512]512
  Фениксовые плитки (фэн-бин) – название одного из высших сортов ароматного чая, выпускаемого в виде сухих плиток с тисненым изображением феникса.
  Нефритовый стебель (юй-цзин) – эвфемизм мужского полового органа.


[Закрыть]

– Тебя никто не обижает? – спросил Симэнь.

– Я хотел вам, батюшка, кое-что сказать, – начал Шутун, – но так бы и не решился, если б вы меня не спросили.

– Говори, в чем же дело.

Шутун рассказал хозяину о Пинъане.

– В прошлый раз, когда вы позвали меня, он с Хуатуном под окном подглядывал. Я своими глазами их видел, когда вынес вам воды. Пинъань обзывает меня пакостником и поносит перед всеми.

Симэнь пришел в ярость.

– Не будь я Симэнь Цин, если не перебью ноги рабскому отродью, – ругался он.

Однако не будем больше говорить о том, что происходило в кабинете.

Как только Пинъань узнал, что Шутун снова заперся в кабинете с хозяином, он, ничего не подозревая, поспешил доложить Цзиньлянь, и та велела Чуньмэй позвать хозяина.

Только Чуньмэй повернула в сосновую аллею, как заметила игравшего с белкой Хуатуна.

– Что тебе угодно, сестрица? – спросил он. – Батюшка в кабинете.

Чуньмэй отвесила ему оплеуху. Симэнь же, заслышав шуршание юбки, бросил поспешно Шутуна, лег в постель и притворился, будто спит. Слуга взял в руку кисть и сел за стол. Чуньмэй навалилась на дверь и очутилась в кабинете. Симэнь громко захрапел.

– Заперлись, затаились – брачную ночь, что ли, справляли, а? – спросила она, обратившись к Симэню. – Матушка хочет с вами поговорить.

– Ишь, болтушка! – проворчал Симэнь, делая вид, что пробуждается ото сна. – Чего ей еще понадобилось? Ступай, дай мне размяться немножко. Я сейчас.

– Не пойдешь, с постели стащу, – настаивала на своем Чуньмэй.

Симэню ничего не оставалось, как уступить ее требованиям, и он направился к Цзиньлянь.

– Что он там делал? – спросила служанку Цзиньлянь.

– Со слугой в кабинете заперлись и затихли – будто муху ловят. Чем они там занимались? Похоже, брачную ночь справляли. Только я вошла, слуга сразу к столу – вроде пишет, а этот верзила на кровати растянулся. Еще вставать не хотел.

– Боялся, здесь его в кипящий котел бросят, а потом съедят! Негодяй бесстыжий! Где у тебя совесть? Полюбуйтесь, люди: средь бела дня со слугой запирается, грязные дела делает. Сперва у рабского отродья в вонючей заднице копается, потом на ночь к нам заявляется. Как хорошо!

– И ты веришь тому, что плетет эта болтушка?! – отпирался Симэнь. – Чем я занимался! Да я просто прилег посмотреть, как он пишет визитные карточки.

– И надо было дверь запирать? – не унималась Цзиньлянь. – Визитные карточки писать! Подумаешь, секретные бумаги! Небось, не трехногого Громовержца[513]513
  Громовержец – имеется в виду буддийское божество Цзинган – дух-стражник, охраняющий храм веры, вооруженный ваджрой, символизирующей пучок молний. В данном случае, трехногий Цзинган – образ чего-то редкостного, таиственного и страшного.


[Закрыть] в кабинете держишь, не двурогого слона, что от глаз людских скрывать надобно! Завтра вон супруга У Старшего угощение устраивает, нам шестерым приглашения прислала. Так что без разговоров ты обязан найти мне подарок – с пустыми руками не пойдешь. А не дашь, у любовника попрошу. Старшая подносит платье и пять цяней серебром, остальные – кто шпильку, кто цветы для прически, только у меня нет ничего. Никуда я не пойду.

– Да вон возьми в шкафу кусок красной кисеи – вот тебе и подарок, – посоветовал Симэнь.

– Придумал тоже! Кусок кисеи! Курам на смех! Нет уж, я дома останусь.

– Ладно, не горячись! Погоди, что-нибудь в тереме найду. Мне в Восточную столицу подарки посылать – тоже несколько кусков надо. Тогда и тебе дам.

Симэнь направился в терем к Пинъэр и достал два куска черного шелка, отделанного золотыми единорогами, два куска цветного нанкинского атласа, по куску ярко-красного газа и голубого атласа.

– Поищи шелковую кофту да передай Цзиньлянь, – попросил он Пинъэр, – а то ей завтра поднести ничего. А нет, придется из лавки брать.

– Зачем из лавки? – возразила Пинъэр. – У меня есть шелковая узорная кофта ярко-красного цвета и голубая юбка – все равно лежат. Мы их вместе и поднесем завтра.

Пинъэр достала из сундука кофту с юбкой и пошла показать Цзиньлянь.

– Сестрица, выбирай: хочешь – кофту, хочешь – юбку, – сказала Пинъэр. – Вместе поднесем, вот и будет наш подарок. Зачем в лавке брать!

– Неудобно мне брать твою вещь, – смутилась Цзиньлянь.

– Как можно так говорить, дорогая сестрица? – уговаривала ее Пинъэр.

Цзиньлянь долго отказывалась, но, наконец, согласилась и вышла позвать Чэнь Цзинцзи, чтобы тот изящно завернул подарок и написал сверху их имена.

Не будем больше говорить, как Симэнь доставал шелк, а расскажем о Пинъане.

Он стоял у ворот, когда появился друг Симэня – Бай Лайцян.

– Хозяин дома? – спросил он.

– Нет батюшки, – ответил Пинъань.

Бай Лайцян не поверил ему и направился прямо к зале.

– Выходит, и верно, нет дома, – проговорил он, увидев запертую дверь. – Где ж он?

– За городом на проводах.

– Раз на проводах, когда-никогда вернется.

– А что вы хотели, дядя Бай? – спросил Пинъань. – Я доложу, как только батюшка прибудет.

– Да ничего особенного. Давно не видались, вот и зашел посидеть. Не беспокойся, я подожду.

– А задержится? – не унимался Пинъань. – Не дождаться вам!

Бай Лайцян между тем отпер дверь, вошел в залу и расселся в кресле. Ни один из слуг не уделил ему ни малейшего внимания. Он же, знай себе, сидел. Но вот ему, наконец, повезло: к зале приближалась с кусками шелка в руках Инчунь, а с нею рядом Симэнь. Служанка вышла из-за ширмы и, заметив Бай Лайцяна, положила поспешно шелк и бросилась вон.

– Батюшка, оказывается, дома! – воскликнул Бай и, приблизившись к хозяину, склонился в приветствии.

Симэнь не смог скрыться от непрошенного гостя и велел ему сесть. Хозяин оглядел Бай Лайцяна внимательным взглядом. На том была стираная-перестиранная, кроеная-перекроенная старая шелковая шапка, которая, казалось, повидала на своем веку и великие горы, и хребты-перевалы; грубый холщовый халат с обтрепанным грязным воротником. Весь измятый, засаленный подливками, сплошь покрытый жирными пятнами, вывести которые было бы под силу лишь могучему костру, халат колом стоял. Обут Бай Лайцян был в допотопную пару стоптанных сапог со вздернутыми кверху носками. Голенища у них свисали, как древесный гриб, слоями, а из-под них торчали когда-то желтые шелковые чулки, вонявшие потом не лучше седла. Они были дырявые, как мишень, в которую стреляли то галькой, а то и целыми булыжниками.