Текст книги "Смешное отражение"

СВЕТСКАЯ ЖИЗНЬ

По комнате плыла медленно – томительная органная фуга Баха. Елена нехотя собиралась на репетицию. Вчера приехала в гости мама. Маленькую дочку она оставляет с ней. Дома спокойно, тихо, немного с ленцой. И совсем не хочется выходить на мороз из тепла и уюта…

– Но надо, надо, надо! – напевает она, надевая черный плотный свитер и вязанную упругую юбочку.

Музыка держит в плену, обволакивает… И она вновь поет, кружась и вальсируя по комнатам. Последний штрих, – и надета кофейная норковая шубка, словно пушок, обнимающая плечи и стройную фигуру балерины. Стильная шапочка вывернута наизнанку и кажется особенной, экстравагантной. Черные обтягивающие сапожки, такого же цвета сумочка. И уже видны только развевающиеся пряди волос, веселые, озорные глаза и губы, вздернутые в полунасмешливой улыбке.

«О, как она хороша! Точно вышла из рамки загадочного портрета кисти Ильи Глазунова, висящего в зале», – подумала подошедшая с ребенком на руках мама.

Воздушный поцелуй, шлейф модных духов… И – никого. Только трепещет воздух, такой же молодой, озорной, насмешливый…

– Ну, что же, мамочка убежала на репетицию, засиделась она с тобой в декретном отпуске, теперь надо входить в форму, – сообщала бабушка полушутя, полусерьезно маленькой внучке. Та растерянно улыбалась и быстро хлопала ресничками, как при сквозняке.

Навощенный паркет самодовольно отражал в себе все приближавшиеся предметы – ни пылинки!

– Ну, я думаю, нам не будет скучно, пошли готовить обед, – вновь выдохнула бабушка, точно и ее обожгло ветром, свежестью…

Выбежав на улицу, Леночка огляделась по сторонам. Вздрогнула, как от неожиданности. Плавно, будто он подслушивал звуки органной фуги Баха, оседал снег. Как скульптор, лепил дома, тротуары, деревья по своему оригинальному вкусу. Все трепетало, дрожало, пело под руками ваятеля.

«Погулять бы, как на улице здорово!» – вдруг замерла она на минутку. Засмотрелась, замечталась, растворяясь в загадочно обновленном утре. «Ах, опаздываю!» – прозвенело колокольчиком в голове. И решительно скользнув на дорогу, остановила проезжавшее такси.

Розовая, излучающая радость и терпкость жизни, дуновением залетела в зал, сбросила на скамеечку шубу, шапочку, смешные рыженькие рукавички с вышитыми черными зайчиками и встала в позицию. Включен магнитофон. Как легко на сердце. Она не танцевала, парила в воздухе. Натренированное тело трепетало в полете. Изысканно играет Горовиц, тонко, мечтательно. Шопен под его пальцами и печален, и тревожен, и утонченно хрустален. Течет, как говорливая вода в неспокойной речке, как горный ручеек. Гений тоже устает от боли, страданий и надрывов. И ему хочется весеннего смеха, тишины, покоя и уверенности.

Завтра новый год. Елка, чопорная и гордая, сияет, словно кокетливая красавица. Дочурка в надежных руках мамы. Они с мужем встречают новое тысячелетие в модном ресторане с французским шансонье. Шум, веселье, толкотня, нарядная суетливость, ожидание счастья. Всхлипывание скрипок, скрежет ножей, сияние бликов от люстр, преломляющихся в хрустале бокалов, мерцание водопадов озорного шампанского…

– Прости, дорогая, не позволишь потанцевать с другой женщиной? – смутился супруг Леночки, кивнув на проходящую мимо брюнетку.

– Да, конечно, – она обиженно передернула плечами, подумав: «Что он в ней нашел? – маленькая, невзрачная, коротко стриженная, совсем мальчишка. Может, эта незащищенная хрупкость? Заметил – сидит за столиком одна, грустит, решил пожалеть?»

А супруг с партнершей уже завихрились, понеслись в танце, и растаяли… Целых два часа она сидела за столом и недоумевала: где же Виктор, когда он появится? Ее охватила тревога. Содрогаясь от неожиданно навалившегося на грудь страха, ураганом прошумела по длинным переходам в отдаленной части здания и замерла от неожиданности: на широкой лестнице в конце коридора увидела интересную мизансцену – негодник целовал свою напарницу… Растерявшись, покачнулась, опершись о перила, и все поплыло в тумане из слез…

Когда вернулась в ресторан и увидела невинную улыбку Виктора, Лена сорвала со стола бокал и со звериной ненавистью вонзила ему в голову. Осколки фужера оседали вокруг, томно звеня и переливаясь солнечными брызгами. Мелкий кровавый дождь оросил ее руки, платье, сорочку супруга. Его глаза, разбегаясь в разные стороны, как бы удивленно спрашивали: «Вы часто видели такое?» Падая плашмя, сдернул со стола скатерть, словно она была необходима ему, чтобы вытереть потные руки. Раздались шум, возня, стоны:

– Жив ли он?

– Кажется, жив…

А Леночке было безразлично: жив или умер. Для нее уже никого не существовало. Предатель. Убил ее без особых усилий. Сотрясаясь от рыданий, сгорбившись и как-то вжавшись в землю, будто приблудная, шелудивая собачка, плелась она по Московским, ночным, задорно сияющим улицам. Рекламы обещали счастье, богатство, любовь. А у нее нет больше ничего. Все рухнуло так неожиданно быстро. «За что? – защищалась она, – ну за что?»

Судорожно вспоминая, выдергивала кое-что кусками из памяти, вновь возвращалась назад, стараясь осмыслить. Этот калейдоскоп поиска причины ее неудач, надрывал душу: «Пост не соблюдала, под новый год не в храм пошла, а на вечеринку».

Молодая женщина беспокойно несла на себе тяжелую правду современной жизни. Но слабые плечики не выдерживали. Шатаясь, вздрагивая, добрела до дома, открыла дверь и рухнула перед порогом. Мама и няня тихо перенесли ее в комнату и уложили на кровать. Спала целые сутки. Нехотя проснулась, сладко, в полузабытьи, потянулась и села, улыбаясь, на постели: «С новым годом, с новым счастьем». Вдруг лицо подернулось ужасом. Она с неотвратимостью вспомнила, что случилось накануне.

Подошла растерянная мама:

– Скажи, пожалуйста, что у вас произошло? – судорожная тень исказила лицо, – Виктор-то ушел из дома…

– Что произошло? Я его чуть не убила…

– Из-за чего?

– Мама, вспоминать так больно. Он глубоко ранил мне душу, – отчаянно надрывалась дочка.

– Да не враг он тебе, а потерянная овца стада Христова, пожалеть его надо, – в глазах у нее появилось теплое, и одновременно грустное выражение, – оба вы – Божьи дети, потерявшие свой путь… Вставай, родная, заспалась.

«Интересно. Обычно она такая принципиальная, а тут – поняла…» – подумала Леночка. В голове у нее запульсировала фраза, которую слышала в детстве от набожной бабулечки, когда танцевала.

– Пляшущая девица – невеста сатане!

– Ну, от чего, родненькая? – интересовалась внучка.

– Потому, что из-за танцовщицы отрубили голову святому пророку и Крестителю Господню – Иоанну. Давай-ка почитаем это место в Евангелие: «Во время же празднования дня рождения Ирода дочь Иродиады плясала перед собранием и угодила Ироду, посему он с клятвою обещал ей дать, чего она ни попросит. Она же, по наущению матери своей, сказала: „дай мне здесь на блюде голову Иоанна Крестителя“. И опечалился царь, но ради клятвы и возлежащих с ним, повелел дать ей, и послал отсечь Иоанну голову в темнице. И принесли голову его на блюде и дали, а она отнесла матери своей». (Мф. 14, 6—11).

Но Леночка не послушалась бабушку – стала балериной… И сразу воспоминания перенеслись к ней, светлой и удивительно доброй. Она всегда жалела ее. Если прогуляет уроки, прибегала за покровительством:

– Бабуль, спрячь от мамы!

– Ох, говорить неправду нехорошо…

– Ну защити меня, – била на уязвимое место внучка, больше некому (папа у нее тогда сидел в тюрьме).

– Ах ты, моя сиротинка, – начинала причитать расчувствовавшаяся бабушка, – ну лезь под кровать, идет уж соглядатай твой.

Заходила уставшая, раздраженная мама. Ей было тяжело материально и морально. Дочка – резвая, шаловливая, глаз да глаз нужен. Сама же и на работе, и в заочном институте, и воспитание детей на ней. Бывало, бутерброд не съест, доченьке несет в школу. Коей там и рядом не было. Такое озорство огорчало. Не найдя чадо, приходила искать домой, полуголодная, измотанная:

– Где прогульщица? – сурово вопрошала у сердобольной затульницы.11
  Затульница – заступница


[Закрыть]

– Где ж ей быть, в школе!

– Да нет ее там, слоняется где-то, младшая – ребенок, как ребенок, но эта – фокусница…

А озорница сидела и ждала, когда можно будет выбраться… Как грустно, давно уже нет любимой защитницы!…

«Пляшущая девица – невеста сатане» – крутилось все снова и снова. Тело задеревенело. Нехотя, странно сутулясь, стала сползать с постели. Вялая, непричесанная подошла к кроватке дочери, та бредила. Лена порывисто ощупала ее – жар. Обмякнув, упала на колени, протянула руки к иконе. Торопливые слова со стоном бились о голову: «Наказание Божие». Застонала: «Боже, прости, помоги, научи, спаси!» Обливаясь потом и слезами, она долго шептала про себя что-то… Может, она простояла так несколько часов, день, неделю? Все исчезло. Были только Господь, судивший ее, и она, слабая, потерянная, дрожащая… Вдруг некое тепло коснулось сердца и оно утихомирилось и спокойно, равномерно застучало. Точно придя в себя, удивленно посмотрела вокруг, поежилась и вспомнила: бабушка в минуты тяжелых испытаний внушала ей, маленькой девочке, с загадочно блаженной улыбкой:

– Знаешь, все это почему происходит?

– Почему?

– Шутки играет с нашей плотью лукавый. Господа забываем. Бог и напоминает: «Се, стою у двери и стучу».

– И что же это означает? – удивлялась тогда Леночка.

А бабушка, любовно поглаживая ее по спинке, добавляла:

– А то, что надо изменять себя, дорогая…

– А можно?

– Невозможно человеку, возможно Богу.

– Давай попросим Боженьку, чтоб помог нам меняться, – простодушно обнадеживала внучка…

Вошла уставшая, побледневшая мама, обняла дочку и заплакала:

– Малышке-то лучше. Не волнуйся, все с Божьей помощью будет хорошо!

– Слава Господу за все, – облегченно вздохнула обрадованная Леночка.

И трогательно, как бы прося прощение за весь пережитый ужас, поцеловала маму в трепетную, бесконечно родную щеку…

Письмо потомкам – Оскар Уайльд

Здравствуйте милые друзья, соотечественники, и будущие потомки! Это мой последний разговор с Вами. Я очень болен. Видимо, уже не выправлюсь. Но это не самое главное! Мне давно желалось поговорить и кое-что объяснить, просто побеседовать с Вами. Помнится, слушать меня любили многие, я был когда-то балагуром, весельчаком, остроумным шутником и большим оригиналом! Каюсь, по молодости и юношескому неприятию всего серого и тусклого, желал выделиться. Был максималистом, эстетом, любил всё прекрасное, утончённое! Считал – в человеке всё должно быть неповторимым – как внутреннее, так и внешнее его устроение. Поэтому и в одежде был оригиналом. Присутствуя на светских раутах в Лондоне, всегда держал в руках цветок. Любил яркие, не затасканные остроты. Когда я, совершая турне по Америке, возвращался домой, то на таможне показывал свой чемоданчик. Меня спросили:

– Есть ли у Вас то, что следует задекларировать?

Я подумал и ответил:

– Если только мою гениальность!

Все засмеялись. Эта фраза моментально перелетела в Европу и достигла Англии, Франции и других стран. Что я говорил в виде своеобразной шутки, сразу подхватывалось людьми, передавалось из уст в уста. Это льстило моему самолюбию. Мне совсем не нравились затхлость и серость, окружающие меня!

Но сейчас я хочу сообщить Вам самое важное: я был не виноват в том, в чём меня обвинило наше правосудие, приговорив к двум годам тюремного заключения. Ничего не было из того, что мне инкриминировали в отношении лорда Альфреда Дуглас. Между нами не имелось извращённой близости. Просто он казался мне ангелом, необыкновенно красивым и обаятельным, в отличии от других, чопорных, надменных и тщеславных людей. Мнилось мне, красота должна быть доброй, поэтому, она всегда привлекает. Такое, мне думалось, у неё свойство! Это отображено мною в книге «Портрет Дориана Грея». В романе – художник, написавший портрет Дориана Грея, был очарован им. Мастер старел, вдохновение уходило от него. Он не находил достойного объекта для отображения в своих работах. Всё казалось не стоящим. И вдруг, словно подул нежный ветерок, встретился прекрасный юноша, чистый, милый, любезный, неиспорченный. И художник, как бы ожил. Дориан питал его творчество своими – свежестью, необыкновенной красотой и оригинальностью.

Подобное происходило со мной в реальности. Мне нравились молодость лорда, внешняя обаятельность, свежий взгляд на жизнь, своеобразная, неординарная манера рассуждения. Это восхищение питало меня новыми силами для творчества. Всего лишь! Но это является существенным для художника! Если женщина дружит с прекрасной милой, рассудительной и чистой девушкой, значит, их можно считать лесбиянками? Нет, абсурд. Так же было и у меня с молодым лордом – Бози. Я звал его уменьшительно, потому что, тот казался мне ещё ребёнком. Он был младше меня на шестнадцать лет. Меня судили, обвинив в мужеложстве, посадили в тюрьму на два года, что, разумеется, сломало, уничтожило меня. Но фактов преступления не было, и не это имели в виду судьи. Я шёл против лживых «моральных» устоев общества, взрывал его изнутри своими пьесами, рассказами и сказками. Желал показать фарисейскую приземлённость, ханжество, царящие в обществе, чтобы люди, осознав это, делались лучше, чище, добрее. Я высмеивал также фальшь, жадность, эгоизм людей, стоящих и у кормила власти.

Да и сам дьявол всегда старается уничтожить художника, если он призывает своим творчеством к добру и свету, а не ко лжи и темноте. Зачем далеко ходить, возьмём, к примеру, всего лишь один мой рассказ «Счастливый принц». В нём описывается диалог между ласточкой и статуей принца. Она вся позолочена, украшена дорогими каменьями, а, между тем, народ голодает. Ласточка, познакомившись со статуей принца – «счастливым принцем», объяснила ему: наступает зима, чтобы не замёрзнуть, она собирается улететь в тёплые края! А счастливый принц, – потому счастливый, что был весь украшен драгоценностями и позолочен, – попросил ласточку задержаться. И драгоценности, что были на нём, отдать нуждающимся детям и другим несчастным. Она исполнила его просьбу! В итоге, остались – ободранная статуя и погибшая от холода ласточка. Руководство города, увидев, статуя имеет жалкий вид, направило её на переплавку. Сами же стали спорить – кому теперь следует поставить памятник из переплавленного, как самому выдающемуся?! Они совершенно не думали о голодных детях и бедняках! И отсюда ясно видно – кто есть кто! Это понимали власть имущие, в обществе «цвета плесени», когда они судили меня. По этой причине они уничтожили меня, раздавили. Им пришлось не по нраву, что я бросил камень в их огород!

Господа, сломавшие мне жизнь, можете спать спокойно, Вы очень постарались. Поработали на славу! Не подкопаешься. Лишили меня семьи – дорогой супруги и любимых детей, не разрешили иметь свой дом, другое имущество, моё имя произносилось после осуждения – шёпотом, с опаской. Супруга развелась со мной, боялась даже навещать меня в тюрьме, приходила ко мне только два раза за два года отсидки! Она поменяла фамилию детям. Меня лишили отцовства! И мне то же пришлось сменить фамилию, дабы не догадывались, что я – изгой, пария и не узнавали меня по очень скандальному имени! Я вынужден был затеряться среди других, стать безликим странником. Дом, мебель, мои антикварные книги и безделушки – всё продавалось с торгов за бесценок. Как некогда, у великого художника Рембрандта! Он ходил на торги своего имущества, и от негодования, его сердце чуть не выпрыгивало из груди. И ни один друг, зная, Рембрандт – гениальнейший художник всех времён и народов, не оплатил его долги! История – повторялась вновь! Она всегда повторяется в обществе «цвета плесени» среди завистливых, ничтожных обывателей! Никто не выносит гениальность другого! Она им мешает и просто спать не даёт! Вот и думают такие люди: «Как бы открутить голову этому гению, возвышающуюся над нашими?!». И откручивают, ой как мастерски, со старанием и умением! Им это – не впервой!

С какими – любовью, трепетом и отрадой собирал я всё это ранее! Как радовался я, приобретя по случаю томик Гомера на древнегреческом языке! Или труды Овидия, или Речи Цицерона! Всё это я читал в подлинниках! А как ликовал, купив факсимиле французского поэта Вийона! Этого шального разбойника и удивительного поэта! А, приобретая скульптурные группы Фальконе, рисунки Рубенса и Веласкеса, французские шпалеры по картонам самого французского художника Ватто, сколько испытывал счастья!

Всё пошло прахом! Вот она, расплата за творчество, призывающее к жалости, любви, добру! Книги, мною написанные, уже не принимались к печати и не издавались, денег почти не было, кое-что присылала супруга, пока была жива. Она очень любила меня и жалела! И я её ужасно любил! Вы бы знали, как тосковал я по ней, по детям в тюрьме! Ночами я выл, словно волк, у которого разорили логово, лишив семейства! Я царапал стены и рвал пальцы рук в кровь, только чтобы заглушить тупую, ноющую тоску сердца! Иногда хотелось перерезать себе вены, чтобы уйти от этого кошмара, преследующего меня! Но я знал, это грех и только обрадую моих врагов, это будет выглядеть, как истинное признание в моей «вине».

А сама камера, в коей я вынужден был находиться в одиночестве, была тёмной, что усиливало моё угнетённое состояние. Мне чудилось, – в воздухе разлита некая густая, удушающая синева, становилось не по себе. Казалось, я задыхался. Просто она не проветривалась. Окно не открывалось. В него никогда не попадали лучи солнечного света. Всё было серым, убогим, мрачным, дополнительно направлено на то, чтобы раздавить человека, уничтожить! Согнуть в бараний рог! И пусть не выпрямляется!

Но однажды около окна зачирикал голубь, зачем-то здесь оказавшийся. Я очень обрадовался, и хоть понимал, это смешно, стал с ним разговаривать, благодарить, что не забыл обо мне, залетел, просил навещать ещё. Я даже обещал рассказывать каждый раз ему новые сказки, если он не забудет меня! А иначе, там можно было сойти с ума! Даже чтения какого-либо мне не давали! О чём я думал, находясь там, когда голубь не прилетал? Тогда я сам себе рассказывал интересные истории, сказки и каждый день, стоя на коленях, молил Бога помочь выдержать весь этот ужас и несправедливость, опутавшие меня!

И чтобы выстоять, я иногда представлял, что слушаю великую музыку Баха… Страсти по Матфею, арию альта в страстях, чакону, 4 прелюдии для клавесина. Я просто трепещу, покоряясь его музыке. Мне кажется, Бах говорит с Богом и, слушая его, тоже попадаешь в его пространство, в его, можно сказать, ауру. И ты тоже, при помощи его музыки, забывая всё земное, уже стоишь перед Самим Господом Богом. От страха и неожиданности – ты весь холодеешь, говоришь ведь с Богом – со Вселенной, с Хозяином всего сущего. Думать ни о чём другом не можешь. Вас двое – Бог и ты. Внимаешь каждому Его слову, каждому звуку, понимая, что это жизненно важно и для тебя и для всего живого…

Ещё постоянно я вспоминал свою Констанс. Первый раз, кода мы встретились на балу у баронессы Н., она целый час подряд читала мне мои стихи из моей первой книги. Книга прошла скромно и незаметно. Критики о ней не писали совсем. Никто не ругал и никто не хвалил. Вдруг, стихи мои учат, оказывается, наизусть! И кто? Чудная девушка! Это удивило, восхитило меня. Вот тут всё и пошло, закрутилось. Она была так прелестна, что я уже не мог сдерживаться и сделал предложение. Просто испугался, что её кто-то перехватит у меня, вскоре мы поженились. А сколько счастья меня ожидало с ней, не передать! Она восхищалась мной, как писателем, поэтом. Когда я написал свою «Саломею», супруга сообщала мне:

– Милый Оскар, я в большом восторге от этой вещи, там всё филигранно, изысканно, рафинированно! – И она целовала меня, радуясь, что её муж – такой тонкий, талантливый писатель и человек!

Милая Констанс, ты была самым первым и самым внимательным моим читателем! Я тобой просто гордился!

Когда супруга приехала ко мне первый раз, мы оба плакали. Слёзы было не остановить. Мы ничего не говорили друг другу, только молча смотрели друг на друга, покрасневшими от слёз глазами, крепко держась за руки. Помимо всего прочего, она передала мне свой надушенный кружевной платочек, коим она вытирала свои слезинки. Я хранил его возле сердца, и когда очень уставал, целовал его, чтобы приободриться, прийти в себя. И ещё она передала мне рисунки детей к моей сказке – «Счастливый принц». Я написал её специально для своих дорогих мальчиков, чтобы они росли мягкими, добрыми и справедливыми.

Это были очень смешные и интересные рисунки: то принц стоит задумчиво в одиночестве и тоскует, то на плечо ему села ласточка, а то вдруг, она полетела к детям, неся в клюве драгоценные камни, бывшие ранее глазами принца. И последний рисунок – замёрзшая ласточка лежит у ног ободранной, потемневшей статуи «счастливого» принца и приписка детскими каракулями внизу: «Папочка, мы тебя очень любим! Возвращайся быстрее!».

О, Боже! И вспомнилось мне, когда мои дети играли, то всегда почему-то падали, расшибая свои коленки. Вечером, когда мы с женой укладывали спать наших мальчуганов, они показывали свои синяки со словами:

– Папочка, больно!

Я переспрашивал:

– Ну, покажи пальчиком, где больно?

Сынуля протягивал руку к ушибленному месту, я наклонялся, со словами:

– Сейчас всё заживёт! – И целовал этот милый синячок.

Что они сейчас делают, мои родные, без меня? Оплёванные и, почти, уничтоженные?! – С ужасом, думалось мне тогда…

После я не мог спать несколько ночей, всё смотрел на рисунки моих деток, комок горечи и обиды подступал к горлу. Тогда я падал на колени, протягивал руки верх, взывая истошным голосом:

– Господи, за что?!

Но Господь молчал. Где-то я читал фразу, удивившую меня по началу, но ныне, понятную: «А писатель должен страдать». Но я решил не сдаваться и начал постоянно повторять, при наплыве страха и безумия следующее:

– Оскар, всё хорошо, всё хорошо!

Моя покойная мама была поэтессой, писала, стихи, слушала и сочиняла сама много интересных историй. И как-то она рассказала мне одну из них:

– У одного царя был приближённый слуга. Он был умным, спокойным, всегда старался поддержать царя, когда тот унывал. Царь его любил. Слуга часто повторял одни и те же слова в волнительные моменты: «Всё будет хорошо, мой властелин!». Царь успокаивался. Однажды они пошли на охоту, слуга, непроизвольно, выстрелом из арбалета ранил царя, отсёк ему палец. И тоже сказал – всё будет хорошо! Но царь в гневе закричал:

– Я тебе, негодяй, покажу – хорошо! Посидишь у меня в подземелье и поймёшь, когда хорошо, когда – плохо! – Он сдержал слово и посадил слугу в подземелье. В одно прекрасное время царь отправился путешествовать, на него напали дикари, связали, решив, принести в жертву своим богам: убить и потом съесть. Так повелевал им обычай. Но жертва должна была быть безупречной. А тут они увидели, у царя не хватает пальца. Его уже нельзя использовать для этой цели, надо приносить в жертву только всё совершенное. Тогда они решили: он не пригоден им и отпустили на волю. Возвращаясь к себе, он вспомнил своего слугу, сказавшего при несчастье с пальцем: «Всё будет хорошо!», и понял – тот уже заранее всё предвидел. Вернулся к себе во дворец и освободил слугу. И меня эти слова спасали от тоски и сильных волнений.

Во второй приезд супруги мы уже не плакали, поняли – с тем, что на нас обрушилось – нам не справиться! Я – обречён! Она смотрела на меня грустными, затуманенными глазами, как бы говоря:

– Мы больше никогда не увидимся, мой друг, никогда не будем вместе! Никогда – никогда! Истаем от тоски друг по другу! Прощай мой, любимый, прощай! Это конец! – Так оно и случилось.

Что я мог ответить ей тогда, дорогой моей и желанной? Всего лишь:

– Береги себя и детей, и, если сможешь, выходи снова замуж. А со мной всё кончено! Забудь, похорони в своём сердце память обо мне! Прощай!

Она ничего не ответила, передала мне кое-что из провизии и одежды, махнула рукой, и, ни слова не говоря, удалилась. Как же мне было тяжело всё это перенести! Я посинел, но не от холода – меня всего била нервная дрожь, зубы стучали, сердце трепетало, руки дёргались. Вернувшись в камеру, обессиленный, подавленный горем, я повалился на пол у самого входа. Выходило, и меня, как ободранную статую «счастливого принца» из моей же сказки, тоже пустили на переплавку через огненное горнило жизни… Это уже было началом конца!

После того, как меня освободили, я долго скитался, боясь, что меня узнают. Пережил также много мучений и передряг. Денег почти не было. Жил, как нищий. Позже мне помог один французский друг, приютивший меня в своём пансионе. Некогда он зачитывался моими книгами, изданными ранее. Из под моего пера, уже почти ничего не выходило. Некоторые бойкие литературные критики стали писать обо мне, что я мало сочинил. Но я отвечу им на это – есть хорошая русская пословица: «Мал золотник, да дорог!». Даже принялись писать обо мне, я упал в пропасть, и жизнь моя – разрушена. Да, почти так – ведь я умираю в 46 лет, без средств существования, оплёванный и забытый на родине. Но зря радуются те, кто меня старался уничтожить и растоптать! Нет, моя жизнь не умята. Физически меня уже почти нет, но духовно – я вырос, и долго буду царить ещё над умами людей, стараясь сделать их мягче и добрее! Мои книги будут издаваться, и переиздаваться в будущем, я это знаю, мои враги этим будут повержены в прах! Никто не поверит в ту ложь, кою они выдумали и возложили на меня тяжким бременем. Ведь если б капля правды была в их обвинении, разве я пошёл бы в суд отстаивать свою честь? Я – не сумасшедший! Я бы, как трус, убоялся огласки! И, уверю Вас, объект моего обожания оказался мизерным, жалким человечком. Он сообщил мне, когда меня осудили, следующее: «Вы никому не интересны, когда Вы не на пьедестале!». Я слишком его переоценил! Всё вышло почти так, как я описал это в своём романе «Портрет Дориана Грея». Художник любил Дориана Грея, не как извращенец, а как извечную мечту о красоте, молодости, чистоте. Но тот убил художника за его чудесное отношение к нему. Убил физически! Он стал раздражать его. Так и я поддерживал бедного молодого лорда морально и материально, и он «отблагодарил» меня, даже не опровергнув в суде ложные обвинения, возложенные на меня, возможно даже, его же стараниями. Как мог придумать его отец такое обвинение на меня сам? А сделай он признание в суде, что между нами ничего не было, кроме дружбы, со мною всего этого бы не случилось. Это доказывает, что он, пользуясь моим дружеским расположением, не отвечал взаимностью, имел каменное сердце. Может даже, завидовал мне! Возможно, Бог наказал меня за мои эксцентричность, экстравагантность, не смирение. Но любил я только свою супругу, никогда не изменял ей, ни смотря, ни на что! Не этому лорду было так поступать со мной! Видно, ему захотелось выпятиться, прославиться в шумихе осуждения талантливого писателя. Иначе, зачем бы он окунул меня в такую грязь? Ведь на другое у него не было возможностей! Но все эти недруги сделали рекламу моим книгам. Да, всё было бы хорошо, если не было бы так плохо!

Простите, но я не очень люблю долгие утомительные объяснения. А тут вдруг разоткровенничался. Я всегда относился ко всему абсурдному, тягостному, смердящему с юмором. Вот и сейчас, в номере, где я нахожусь и пишу Вам свои признания, стены обклеены грязными, обшарпанными обоями, и я говорю сам себе, глядя на них: «Хоть здесь жить всё-таки ещё можно, но из-за этих обоев, кто-то из нас должен уйти…». То есть моё обычное жизнелюбие взяло верх над всем трагичным, не смотря ни на что! И я благодарен Богу за это!

Может быть, по незнанию, я как-то отходил от церковных канонов, проповедуя любовь первостепенной константой. Но Сам Господь нам сказал: «Да любите друг друга!». Если мы будем любить людей, думаю, это будет значить, мы любим Самого Бога!

И я считаю, моя жизнь не разбита и не уничтожена. Никогда не может быть разбита жизнь художника, если после смерти, его произведения остаются жить и ими восхищаются благодарные потомки! Да здравствуют любовь, благородство, бескорыстие, честность и человечность!

Простите меня за всё, если я был виноват перед Вами, а я сам давно простил всех! С любовью к Вам – Оскар Уайльд.

***

Когда некая дама прочитала такое серьёзное признание гениального писателя, она немного всплакнула, задумалась и написала под ним следующее:

О, трудно жить бывает

Художнику порой.

Он страшно изнывает

От боли роковой.

И платит за уменье

Ценою жизни всей,

Встречая и презренье,

Судить его не смей!