Текст книги "Stars"

– Прекрасное прозвище! Имели ли Ваши родители сами какое-то отношение к музыке?

– Нет, не имели. Моя мама с музыкальной точки зрения совершенно бесталанна, она работала инженером в строительной организации. Папа был художником-оформителем, графиком. Бабушка замечательно играла вальсы и говорила на французском языке. Она была преподавателем французского, и очевидно, от нее, через поколение, мне передалась музыкальность. Дедушку я никогда не видел.

– Каким ребенком Вы были в школе?

– Я никогда не был первым и авторитетным, но никогда не был последним. Я был где-то в середине, достаточно оригинальным, душой компании, очень много смеялся. Я помню свой первый музыкальный прорыв во втором классе общеобразовательной школы. Учительница музыки в конце урока разрешала мне садиться за пианино и пять минут играть для всего класса. Я играл простые вещи, но для меня это было здорово.

– А когда Вы поняли, что можете слагать из звуков песни?

– Где-то во втором классе, в десять лет я уже начал сочинять. Это были не песни, а какие-то наборы, сочетания аккордов. Я же не учился играть на пианино, я учился играть на виолончели, потом играл на кларнете. Фортепиано было обязательным со второго или третьего класса, но я все время недоучивался, потом перешел на барабаны. Меня все время отчисляли за непосещение остальных предметов. Но самый поразительный предмет в моей жизни, который я ни разу не посетил, это был урок химии. Вернее, я был всего лишь на одном занятии в школе, и меня собирались отчислять. Но я так замечательно сдал экзамен в 8-м классе! Я зашел в кабинет математики и увидел отличный букет, я его схватил и с ним сразу пошел к химичке. Она мне сразу поставила зачет, и таким образом я свою тройку получил.

– Сегодня, чтобы разместить песню на радио, Вы также носите цветы программным директорам?

– Цветы программным директорам мы, конечно, не носим, но в ресторан приглашаем, чтобы добавить большей значимости событию. Вообще, в шоу-бизнесе существуют негласные правила. Но мы с Евой никогда не давали взяток, нас все уважают, мы сами пишем наши песни и сами их исполняем, сами записываем, сами себя продюсируем, и поэтому нам не нужно делать что-то подобное.

– У вас же был раньше продюсер. Как вам удалось попасть в эту ловушку и выйти из нее? Ведь там рубль – вход, а выход – два.

– Знаете, когда нам с Евой дали контракт, он был где-то на двенадцати листах. Мы его начали читать, и на восьмом листе я сломался и перестал понимать, что за опоздание на концерт – штраф, в случае невыплаты штрафа – каждый последующий день 0,005 % и т. п. Я понял, что нам нечего сходить с ума, мы переглянулись, и я спросил, будем ли мы его подписывать. Ева не решалась, но так как нам нечего было терять, мы его подписали. На самом деле у нас был самый замечательный в мире контракт, мы сразу же получали в деньгах половину от того, что зарабатывалось. Этого не было ни у кого, потому что мы сами создавали свою продукцию, и Женя Орлов не утруждался, чтобы делать нам песни, он знал, что все уже готово. У него был еще один партнер, он, наверное, еще с ним делился. Нам нужно было переехать из Петербурга в Москву, снять клип, поставить его в эфир, и чтобы само все разошлось, поэтому для нас это был очень хороший ход.

– Кстати, как заметил мой водитель, вы с Евой до сих пор передвигаетесь на машинах с питерскими номерами.

– Это принципиальный поступок. Нам удобнее в Питере зарегистрировать автомобиль и потом перегнать его в Москву. Хотя Ева скоро получит московскую прописку. Ева Леонидовна скоро въезжает в роскошный дом, только люстру подвесит, – веселился Юра.

– Как вам удалось выйти из продюсерской кабалы? – не унималась я.

– Может быть, если бы на нас никто не давил, мы бы так и работали дальше. Когда происходит определенное давление, непонимание со стороны продюсера, у него с артистом возникают разногласия. Мы интуитивно понимали, что для того, чтобы нам писать новые песни, продолжать быть популярными и успешными, нам нужно делать определенные вещи, в которые мы верим, но в которые не всегда верят продюсеры. У нас с продюсером не получилось полного контакта, и мы чувствовали, что он нас тянет назад. Он портил всю картину.

Ему казалось, что так все хорошо, но мы были уверены, что надо все делать иначе. Для нас это был вопрос жизни и смерти, если бы мы продолжали быть под продюсером, мы бы давно погибли, мы бы делали неправильные песни, и получалась бы просто ерунда.

– Вам пришлось выкупить контракт? – догадалась я.

– Я не буду называть цифру, но мы работали потом целый год, мы нашли эти деньги и очень быстро успешно продвигались вперед. Поели один год гречку, но зато теперь мы свободны и можем есть в хорошем ресторане моцареллу со всем остальным.

В этом месте, когда я расшифровывала эту фразу из диктофона для рукописи, я засомневалась, как правильно пишется название сего прекрасно-мягкого итальянского сыра. Любой советский писатель на моем месте просто заглянул бы в словарь, а я, избалованная счастливая западная штучка, подошла к своему парижскому холодильнику, достала из него пачку «Моцареллы», которую мы с сыночком очень уважаем, и проверила правильное написание названия. И сама себе позавидовала. Живу как звезды!

– Когда Вы почувствовали, что Вы – звезда?

– Мы, вместе с Евой, потому что отдельно я себя звездой не считаю. Я никогда не хотел быть артистом, но понял, что чтобы быть музыкантом, надо еще быть на сцене. Первый раз мы с Евой почувствовали себя звездами через пару месяцев, когда нас привезли в какой-то Ледовый дворец в каком-то городе, и мы вдруг обнаружили, что перед нами стоит двадцать тысяч человек и все они поют наши песни. Вот тут мы, конечно, обалдели по полной программе. Когда Ева просто перестала петь – зрители продолжали петь, танцевать, и у них были счастливые лица – тогда мы подумали, что мы действительно звезды. И это был обычный зал. Были и побольше, были и целые стадионы. Я помню, что, когда мы выступали в Уфе на День города, там было около ста тысяч человек на площади.

– Рвали на себе рубашки в припадке обожания и падали в обморок у сцены?

– Публика была разная: родители с детьми и активная молодежь, были просто мужики с пивом. Но мы перед ними выступали и видели, что люди поют с нами, что мы популярны. Но через два месяца в разгар гастрольной деятельности, когда ты даже не успеваешь постирать одежду, когда из города в город с чемоданом движешься в безумном графике, мы уже перестали обращать на это внимания, у нас не стоял вопрос: популярны мы или не популярны. Для нас это никогда не было главным. Главным для нас было исполнять наши песни, ведь мы в них верим и любим.

– Есть ли у Вас звездная болезнь? Как она возникает и как с этим бороться, чтобы не «зазвездить» до неприличия?

– Я думаю, что у нас нет проблем со звездной болезнью. Ева, у нас есть проблемы со звездной болезнью? По-моему, нет. Мы не заразились этим вирусом, потому что мы – взрослые и умные люди, и мы прекрасно понимаем, что того, чего мы добились, мы этого заслуживаем. Это не так, что нас кто-то взял, нам все сделал, и вдруг мы – такие крутые, известные. Нет. Так как мы внутри – наполовину артисты, наполовину продюсеры, мы находимся в балансе. Чтобы «зазвездить», вторая половина должна не договориться с первой.

– Что в вашем райдере может удивить обычного человека?

– Моя самая смешная история с райдером называется «Белый аист». Было холодно, мы только с самолета и решили попросить у организаторов бутылочку коньяка. Нам предложили записать коньяк в райдер, чтобы каждый раз не бегать. И потом я смотрю: стоит коньячок «Белый аист», мы выпили «Белый аист», вышли на сцену. На следующий день в другом городе я снова вижу «Белый аист» и думаю: «Интересно, какое совпадение!» Через день на следующей концертной площадке опять вижу «Белый аист», ничего не понимаю. Проходит неделя, и каждый день «Белый аист». Звоню директору и спрашиваю, что случилось. Он отвечает: «Вы же хотели коньяк? Я попросил звукорежиссера узнать, какой коньяк нормальный. Тот посоветовал написать „Белый аист“». А я никак не мог понять, почему «Белый аист». Теперь у нас появились еще дополнительно «Рафаэлло» и шампанское. Каких-то сверхъестественных требований нет, просто хорошая машина, хорошая гостиница, не менее четырех звезд, мы же в России, бизнес-класс в самолете.

– А «четыре звезды» от города к городу меняются?

– Да, бывает. Но если попросишь «пять звезд», то «три» гарантированно получишь.

– А чего никогда не будет в Вашем рай-дере? Например, некоторые артисты просят выкрасить гримерку в розовый цвет…

– Чего точно не будет, так это наркотиков. Я слышал, что некоторые артисты прописывают в райдере наркотики. Мы этим не занимаемся.

– Кстати, Ваше отношение к наркотикам, раз уж Вы подняли эту тему. Вы пробовали?

– Я пару раз попробовал разные наркотики.

– И героин, от которого зависимость возникает с первой же инъекции?

– Нет, героин я не пробовал и никогда пробовать не буду, потому что боюсь.

– Есть ли у Вас ощущение, что в шоу-бизнесе больше наркотиков, чем в других областях бизнеса?

– Мне кажется, что банкиры на своих тусовках употребляют их чаще, чем люди шоу-бизнеса. Но бытует нехорошее мнение, что в шоу-бизнесе все немножко сумасшедшие и безответственные люди. Отчасти это так и есть, к сожалению.

Гениальность интервьюера заключается в том, чтобы спровоцировать звезду делиться сокровенным.

– Вы знаете, что артист – это человек, который постоянно на виду, – откровенничал Юра. – Это человек, у которого фактически нет личной жизни. Если он выбрал себе какой-то имидж, то он начинает с ним срастаться и в конечном итоге начинает терять самого себя. Депрессия возникает оттого, что ты постоянно на виду, ты не можешь просто пойти в магазин и что-то там себе купить. Обязательно подойдет человек и с тобой заговорит. Такое ощущение, что ты с ним знаком. Человек думает, что если он видел тебя по телевизору, то он тебя знает и может запросто заговорить. И так думает каждый невоспитанный человек. А ты должен в этот момент улыбаться, не сказав плохого слова. Хотя в последнее время я могу его сказать, так как мне плевать. Если людям наплевать на меня, то почему я должен о них заботиться? Обычно люди просто сгорают оттого, что на виду они слишком хорошие, не такие, как в жизни. Я считаю, что у людей крыша течет от этого однозначно. Ведь мы, артисты, должны людям дарить музыку, добро, радость, праздник. Мы же не можем быть плохими. Но это определенное напряжение, как будто сидишь на экзамене, а ты должен быть самим собой. Где ты можешь быть самим собой? Только у себя дома. Я перестал общаться со многими друзьями детства, потому что они стали меня воспринимать как человека с экрана. Я не могу с ними спокойно общаться. И это вызывает стресс у человека. Ты ведь остаешься внутри самим собой. Да, ты чего-то добиваешься, и это здорово, но люди почему-то меняют к тебе отношение. Некоторые просто завидуют.

О старых друзьях.

– Во-первых, мой друг – Иван Лапшин. Ева Польна – мой самый близкий друг, с которым мы прошли и огонь, и воду, и я сейчас понял, что такое «медные трубы» – это испытания славой и популярностью. У меня есть много хороших знакомых, а друзей не должно быть много, один, два, три человека, и конечно, родственники. Например, моя мама – мой близкий друг. Я почти прекратил со всеми друзьями из прошлого общаться, потому что это перестало быть интересным. Когда мы учились в школе, мы были одного статуса, одних интересов. Одни люди чего-то добиваются, а другие нет, мы становимся разными, и у нас появляются новые знакомые.

А теперь о новых друзьях.

– Я очень люблю музыкантов, понимаю этих людей, понимаю их душу, понимаю, чем они живут и за что борются. Я в душе все-таки больше музыкант, чем бизнесмен, и мне близки люди музыкальные. Но это люди успешные, которые чего-то добиваются, а не просто те, кто умеет что-то играть и постоянно ноет, что все плохо. Таких людей я не уважаю. Я уважаю достижения, талантливых, целеустремленных и трудолюбивых людей.

Он про меня, что ли?

– Я предполагаю, – предполагаю я, – что как о всяком приличном человеке, о Вас на восемьдесят процентов написали всякой ерунды и лжи. Боретесь ли Вы с этим?

– Я обожаю желтую прессу. Она такая желтая-желтая. Мне очень понравилось, когда я набрал себя в mail.ru в поисковике. Сразу же выскочила статья о Юрии Усачеве – космонавте, который в космос много раз летал. Потом снова о нем, потом обо мне: Юрий Усачев – бездомный, бомж, его выселили из квартиры. Какая-то лажа написана. Потом снова о Юрии Усачеве космонавте. Он, оказывается, очень крутой чувак, много сделал для страны. Потом снова обо мне – и что я гомосексуалист и живу с Лешей Романовым. Представляете, как здорово! Потом снова о космонавте, а потом снова обо мне, но просто какое-то упадничество: будто я затопил гостиницу, и другие сплетни. Я так расстроился, что обо мне никто ничего не знает. Вот Вам наглядный пример, что такое шоу-бизнес и какое отношение к людям шоу-бизнеса.

– А вы пытаетесь манипулировать СМИ и запускать информацию, которая Вам нужна?

– Может быть, мы дойдем до этого, когда у нас с Евой будет музыкальный кризис и нам нечего будет показать, мы напишем о себе какую-нибудь гадость и я сфотографируюсь голым.

– Вы отрицаете законы promotion?

– Я считаю, что у каждого человека есть свой уровень промоушена. Когда нам есть что сказать, мы воспринимаем себя как творческие единицы; лучше, чем наши песни, за нас никто не скажет. Я, например, не хочу доказывать, какой я классный и интересный парень. Мне надоело. Я раньше общался с людьми, и они говорили: «Юра, а ты не такой, как мы думали». Это обычная история.

– Кто Вы по гороскопу?

– Овен. Очень упертый баран.

– А детки?

– Детки в клетке. Да, у меня есть дочка, ее зовут Эмилия, ей пять лет. Я не уверен, что я хочу, чтобы она стала музыкантом. Хотя считаю, что всех детей нужно образовывать музыкально и всем давать шанс. Музыка делает человека тоньше и позволяет ему слышать много. Не обязательно потом всю жизнь заниматься музыкой, но люди музыкально образованные тоньше воспринимают мир, и у них больше граней для общения. Вообще, люди будущего должны рисовать, писать сказки, играть на инструментах, говорить на многих языках.

– Что Вы считаете своим домом?

– Мой дом там, где я живу, где мои близкие люди. Вот ты живешь во Франции, а мы здесь, но там, где ты останавливаешься и тебе уютно, – там твой дом. Можем взять iPod, помещение украсить, включить музыку, добавить немножко интима – и вот как бы дом. Раньше, когда у нас не было возможности иметь студию, у меня аппаратура стояла дома. Это было нормально, потому что было дело молодое. Сейчас семья отдельно, а работа отдельно, и поэтому все в разных местах. Конечно, у нас дома есть музыкальные инструменты и мы занимаемся музыкой. У Евы есть пианино. Конечно, есть студия, где можно шуметь круглосуточно. Она находится в Москве.

– То есть Питер уже не является домом?

– Мы не расцениваем Петербург как формальное место, где можно делать какие-то дела. Это родина, место, где мы родились, замечательный архитектурный город с интеллигентными людьми, и не более того. Здесь, в Москве, у нас движение, и надо быть в центре движения.

О планах.

– Я продюсирую разные проекты, пишу иностранные танцевальные миксы, также есть проект под названием «Zventa-Sventana», там поет Тина. Это русские народные песни, которые мы сделали в джаз-фанк-регги звучании. Этого еще никто в России не делал, причем это настоящие аутентичные бабушкины песни на русском языке, традиционные и очень реально сделанные. Мы заботимся о нашей культуре. И я думаю, что мы – единственная группа, которая в шоу-бизнесе успевает заниматься этим, и не только для денег, но и для того, чтобы что-то осталось после нашей смерти нашим детям в виде культурного наследия.

– Когда Вы стали миллионером?

– Лет в двадцать я себе ставил задачу стать миллионером годам к тридцати. Скажу честно по секрету, что первый миллион был заработан намного раньше. И это не большая проблема. Обычно когда ты зарабатываешь один миллион, то следующая грань для тебя – десять миллионов. Вот тут уже становится посложнее. Но потом становится снова проще. Мы как-то с Евой обсуждали и решили, что сто миллионов хватит на всех: и на друзей, и на семью. Можно даже в меньшие цифры уложиться – нет больших амбиций и деньги не главное, на самом деле. Главное – это быть счастливым. Счастье – это чувствовать спокойствие, свободу, заниматься любимым делом, получать от этого удовольствие.

– Что бы Вы были готовы делать бесплатно?

– Детей рожал бы. Если бы мог, сам рожал бы.

Если бы моя журналистская совесть умела разговаривать, она бы кричала, потому что я была ненасытна, но собак нужно кормить один раз в день, а я уже получила целых полторы порции. Даже две.

Глава шестнадцатая
Композитор Игорь Николаев

О том, что звезды – это дырки, о том, кто не хочет сбривать усы, о том, кто падал из окна, о том, почему истина не в вине, а также о том, чьих песен Пугачева спела больше, чем песен других авторов.

Мы только что прошли сквозь толпу сгрудившихся у входа в отель чудаков с фотоаппаратами, и мне было по-детски приятно, что в Монако у меня просили автографы чаще, чем у усатого парня напротив. Мы сидим в самом красивом княжестве на Земле, после роскошного ужина в трехзвездочном по Мишленовскому гастрономическому справочнику ресторане, в одном из до такой степени роскошных отелей, что кажется, на reception владельцы приняли на работу как минимум графиню. Нас только двое, и никто не помешает мне предвкушать удовольствие от мудрости и опыта. Начинающие звездульки пьют, как им это и положено по рангу и убеждению, только воду, а звезды пьют то что хотят и плюют на количество градусов.

Игорь Николаев дал себя уговорить включить его интервью в книгу о мировых звездах, и я решила спросить у него, а что же такое настоящая звезда.

– Мне бы не хотелось об этом говорить. – Под проницательным взглядом Игоря я ощущала себя картофелиной, с которой снимают кожуру. – Там, где звезда, там и кумир. Я не думаю, что есть звезды вообще. Есть известные люди, которые прославились благодаря своей профессии. И Маяковский, который говорил: «Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно», – сам в какой-то степени был звездой своего времени и пал жертвой своей собственной звездности. Поэтому быть «звездой» – это скорее бремя, чем радость в жизни. Если говорить о радостях жизни, то у людей таких профессий, как нефтяники и газовики, их гораздо больше, чем у не слишком богатых и в то же время ранимых и амбициозных публичных людей. Это слово «star» скорее относится к старому Голливуду времен Мэри Пикфорд, Чарли Чаплина и Мэрилин Монро, когда в мире было мало людей такого формата. Когда мы говорим о звездах, то говорим о пропорции огромного, бесконечного черного неба и маленьких светящихся точек, называемых звездами. По определению звезд меньше, чем черного неба, поэтому кажется, что звезда – это нечто более уникальное, чем глубокое черное, бездонное небо. Кто-то считает, что звезды – это просто дырки в этом черном холсте, вход в другое измерение, откуда изливается нереальный ослепительный свет. И поскольку на этом черном холсте дырки нанесены очень тонкими иголочками, нас свет звезд не убивает, мы только видим их свечение. Поэтому я не думаю, что к нам, грешным, это слово имеет какое-то отношение. У нас, русских, любовь народа носит, к счастью, постоянный характер. Даже если тебя забудет подавляющая масса людей, то все равно останется несколько твоих поклонников, которые будут тебя любить и помнить, хранить твои фотокарточки и старые пластмассовые пластинки в своих чешских гарнитурах. И это классно. Хотя если ты не совсем покойник, то можешь еще песни новые сочинять, не для того, чтобы удивить народ новыми песнями, а чтобы показать, что ты еще жив и здоров.

– Вернемся к Вашему высказыванию по поводу редкости звезд уровня Мэрилин Монро и Чарли Чаплина. – Я всегда готова полемизировать с умным человеком. – Мне бы хотелось возразить. Население планеты существенно увеличилось, и поэтому естественно, что звезд стало больше. И от этого они не стали менее достижимыми и менее желанными, чем звезды прошлого времени. И так же как и те звезды подвергались жесточайшей критике современности, так и те звезды, которых мы не хотим считать таковыми сегодня, последующее поколение будет считать такими же мифами и легендами, как Мэрилин Монро.

– Принято считать, что звезда – это продукт индустрии. Для меня же звезды – это совершенно другие люди. Для меня звезда – это мой отец, который писал хорошие стихи, жил честной и праведной жизнью, при жизни выпустил пять поэтических сборников, страдал, радовался, любил. Звезда – это, например, тот, кто сочиняет гениальную музыку, как Чайковский. Это даже не звезда, это сверх этого понятия. Звезда – это мелкое слово, которое используется, чтобы охарактеризовать человека, который работает в публичном бизнесе. Мне больше нравятся другие люди, более замкнутые, которые творят в одиночестве, не показывая себя, чем те люди, которые это делают публично. Хотя Чайковский и был публичным человеком, дирижировал симфоническим оркестром в консерватории, которая потом стала носить его имя, но тем не менее внутренняя работа над собой была гораздо сильнее, чем внешняя. То есть человек делал себя своими сочинениями, а не созиданием своего образа в средствах массовой информации.

– Давайте поговорим о создании образа в СМИ. Мне кажется, что Вы достаточно умело лавируете в потоке информации, очень грамотно выстраиваете свой имидж, наверное, тоже в какой-то степени манипулируете прессой, так же как и она пытается это делать с Вами.

– Я всегда говорил, что мой имидж – это отсутствие имиджа. Если Вы считаете имиджем мои усы, которые я никогда не стригу, то это скорее абсолютное его отсутствие, поскольку я усы никогда не сбривал, за исключением принятия присяги в армии. Я храню эти фотографии, и когда у меня возникает желание их сбрить или режиссер настойчиво рекомендует мне поменять так называемый имидж, я достаю эту чудесную черно-белую фотографию, на которой я стою с автоматом, и желание мгновенно пропадает. Бывают статьи, в которых пишут, что если Игорь Николаев думает, что его прическа «а-ля пожилой спаниель» его украшает, то он ошибается. Такие статьи проходят мимо внимания как моего, так и моей публики, потому что не в этом дело. Когда человек заходит в консерваторию и у него остается пятнадцать минут до концерта, который не является концертом поп – или рок-музыки, то он должен вести себя соответствующим образом, при этом не сильно скрипя креслом. Он смотрит по сторонам, видит портреты Баха, Моцарта, Римского-Корсакова, Шостаковича, Прокофьева, кого-то он узнает, кого-то, может быть, и не знает, но при этом он знает, что запомнил этого человека именно таким. Значит, этот человек, чей портрет висит в консерватории, не зная, что такое имидж, является носителем некого имиджа, зафиксировавшегося в веках. Если это Чайковский – значит, это бородка и седые волосы, как будто он родился с седыми волосами. А я думаю, что он без бородки родился. Но тем не менее его имидж такой, а не иной. Когда-то для одного клипа я все-таки отрастил так называемую эспаньолку. Когда я приехал домой, жена на меня презрительно посмотрела и сказала: «Что ты отрастил за…» Дальше следует слово, которое невозможно опубликовать. Я не мнительный, и полклипа было уже снято, пришлось так сниматься и дальше. Я понимаю, что это тот самый балласт, мешок песка на воздушном шаре. И сколько бы раз он ни облетел вокруг Земли, гелий остывает и воздушный шар начинает падать. Тогда, чтобы шар продолжал полет, нужно сбрасывать мешки с песком, которые до некоторых пор лежали в корзине воздушного шара.

– То есть тогда Вы и сбреете Ваши усы?

– Я держу их как НЗ, – улыбнулся Игорь. – Либо это будет равносильно выстрелу по шару из винтовки, чтобы он сразу же упал, либо он еще продолжит полет.

– Значит, Вы намекаете на то, что нужно всегда подпитывать интерес публики к своей персоне?

– Я никогда этого не делал. Я не сбриваю усы, потому что не представляю себя без них.

– Может быть, это был просто неудачный снимок?

Он посмотрел на меня, как будто бы я была причастна к похищению ребенка Джона Доу.

– Поверьте мне, ни один усатый мужчина не представляет себя без усов. Ни Михаил Боярский, ни Александр Розенбаум. Что хотите сбривайте, отрезайте, но только не это. Так устроены все усатые люди. Дело еще в том, что нас на эстраде мало, гораздо меньше, чем неусатых. Но с точки зрения узнаваемости нам проще, так как нас всего трое, может, кто-то четвертый обидится, но я его не помню.

– Поговорим о неприятных сторонах публичности: о бульварной прессе, о ее нечистоплотных выдумках, о желании многих журналистов, особенно начинающих и особенно не очень талантливых, выделиться за счет втаптывания в грязь публичного человека. Как Вы относитесь к этому явлению?

– Талантливые люди талантливы не просто так. Эта некоторая ответственность, которая дана. Если человек этим не пользуется, то он будет сильно наказан. А если человек свой дар обращает в негатив, то он будет наказан еще больнее, причем не жертвой пасквиля, а самой жизнью, внезапными горестными ситуациями в жизни. И это не будет зависеть от человека, на которого он возвел клевету, и не будет так, как гадалка на вокзале нагадала внезапную скорую смерть, это просто так устроена жизнь. Если ты бездарный, то тебе за это ничего не будет, ты будешь писать сколько угодно грязи и будешь жить еще девяносто лет. Но если ты талантлив и это сделал, то это безнаказанно не проходит. И причем такого не бывает, потому что если человек талантлив по большому счету, в его критических вещах содержится позитивная нотка, нотка добра. Например, Отар Кушанашвили начал свою московскую карьеру с того, что на «Славянском базаре» в Витебске взял у меня интервью. Получилась большая статья «Дамский композитор» на весь разворот газеты. Не негативного, не поцелуйного, а разного характера. Это было написано языком, который первое время делал успех Отару в Москве. Этот язык появился именно в этой статье. Мы можем не видеться десять лет или девяносто лет, но когда мы видимся, он всегда помнит об этой статье. Отар вообще очень хороший и благодарный парень. Что касается неталантливых людей, то они есть во всех сферах нашей жизни, поэтому говорить о них нет смысла.

– Давайте поговорим просто о зависти. Зависть есть в любой сфере человеческой деятельности. Но особенно ей подвергаются публичные люди.

– Это двойственность, которая выражена в простом библейском постулате: «Нет пророка в своем отечестве». То есть с одной стороны, меня боготворят и любят, а на Сахалине, где я родился, хоть я знаю, что я их человек, в то же время встречаю некое ревнивое отношение к себе. Это нормально, и в то же время это в некотором смысле любовь, потому что зависть – это уже не равнодушие. Зависть – это сильное чувство, почти как любовь.

– Это не больно?

– Любовь делает еще больнее, чем зависть, ты же знаешь.

– Тогда поговорим о суицидах. Не было ли у Вас мыслей на этот счет?

– Нет, но у меня была одна история. В теннисе есть понятие: вынужденная ошибка или невынужденная ошибка. Вынужденная ошибка – это когда теннисисту дали такой сложный мяч, что он не может дотянуться и вынужден ошибиться. А невынужденная ошибка – это когда ему дали хороший мяч, но он ошибся. Так вот это история о том, как нелепо может прерваться человеческая жизнь. Не вынужденная ошибка – это то, что от тебя не зависит, например когда самолет, в котором ты летел, попал в авиакатастрофу, или утонул корабль, на котором ты собрался в праздничный круиз.

– Или доза оказалась большая…

– Большая доза относится скорее к вынужденным ошибкам, когда смерть ты провоцируешь сам. Когда я был студентом музыкального училища при Московской консерватории, я жил в общежитии на пятом этаже и мое окно выходило на заднюю часть Большого театра. Поэтому замечательные лошади на Театральной площади на окно нашего общежития смотрели задом.

– Как-то неуважительно к будущей звезде.

– Причем за все эти годы они так и не повернулись передом, как в сказке. Однажды мы прилично выпили, а что мы могли выпить, получая сорок рублей стипендии в месяц?

– Дешевый портвейн? – проявила я, непьющая, советскую некомпетентность.

– Мы пили имбирную настойку за 2 руб. 62 коп. – удачное соотношение цены и качества. На оставшиеся 38 копеек можно было купить кильку в томате, болгарский перец. В итоге за трешку можно было отлично выпить вдвоем, втроем или даже всей нашей комнатой. И вот одним прекрасным вечером я открыл окно на пятом этаже и подумал, что мне будет очень легко долететь до крыши Большого театра. И я практически взлетел, то есть оттолкнулся от подоконника, но в последнюю секунду мой сосед по комнате меня схватил за брюки и за рубашку, и я упал назад, прилично ударившись о бортик кровати. Но это была всего лишь травма, зато я остался жив. Прошли годы, и мой спаситель композитор Юра Потеенко написал музыку к фильму «Ночной дозор».

А до этого он работал на фирме «Мелодия» и помогал мне в выпуске моих пластинок. Вот такая тонкая грань между самоубийством или случайностью. Или нелепостью. Моя дочка, будучи у бабушки в Пятигорске, соскользнула с балкона, полетела вниз головой и вошла головой в землю. У нее был на голове обруч с пластмассовыми зубцами, так эти зубцы воткнулись в ее голову. При таких случаях гарантирован стопроцентный летальный исход, но она жива и здорова благодаря Господу Богу. Эти случаи говорят о том, что от человека ничего не зависит, он просто должен верить, молиться и надеяться.

– Поговорим о религии?

– О религии не поговорим, потому что об этом говорить нельзя. Это человек держит внутри себя, хотя если человек рукоположен, чтобы говорить о религии, он может это делать, будучи проповедником. Но это уже другая история. Я не имею на это права, не имея духовного сана. Дочь подарила замечательную вещь: маленький iPod, на котором закачала великолепные церковные песнопения и проповеди, рассказанные современным языком. Но это не те проповеди, которые рассказывают в американских воскресных церквах, а настоящие православные речи. Они объясняют те понятия, которые люди забывают, живя в миру и греша, понятия, которые забывать нельзя. О том, что люди смертны, что они могут умереть в любую секунду и что они должны быть готовы к смерти каждую секунду. При этом это не должно наполнять людей пессимизмом, а наоборот, прибавлять оптимизма, это должно наполнять жизнь радостью. Если ты можешь умереть в любую секунду, значит, ты должен быть всегда готов к смерти, то есть по возможности быть хотя бы хорошим человеком в момент смерти, а это не очень легко, практически невозможно.