Текст книги "Один день ясного неба"

Пола юбки вернулась на положенное место. Она не собиралась показывать ему свой набедренный обруч дважды – это было вызывающе. Все, что ей требовалось сейчас сделать, забыв о смраде пролитой козьей крови, лишь ему улыбнуться, явно благословляя на дальнейшие действия. Ее податливость была словно продолжением радушных приветствий рыночной толпы и веселья женщин, увлекших его на этот рынок, а главное, она казалась искуплением красивой смерти козы.

Только улыбка – после демонстрации набедренного обруча. Он не станет ее преследовать – ему сегодня было чем заняться и о чем думать, но он дожидался окончательного приглашения.

Ее мягкие темные губы приоткрылись.

– Идешь, радетель?

У нее был нежный голос – как он и надеялся.

Он откашлялся.

– Да, сестра.

– Мы очень рады.

Она положила ладонь ему на руку. Мягкие пальцы.

– Радетель, я хочу кое-что узнать.

У него сбилось дыхание.

– Слушаю, сестра.

Она улыбнулась:

– Это правда, что ты вынудил свою жену убить себя?

Его захлестнула волна гнева. Он судорожно огляделся вокруг, точно земля была готова разверзнуться и поглотить их обоих, ища глазами кого-то, кто мог бы подтвердить, что он ослышался. Но заметил только удивленные взгляды обступивших его людей. Он медленно повернулся на пятках, изучая выражение лиц. Те, кто стоял ближе всех, могли услышать ее слова и теперь, похоже, ждали его ответа. Наверное, все они долго думали, кто из них задаст ему этот вопрос. И решили подослать к нему эту соблазнительную женщину. Кто выкажет не моральное осуждение, которого он, возможно, заслуживал, и не требование услышать правду, которого опасался, а просто обычное любопытство.

И ведь никто ему ни разу не говорил, что об этом судачили люди – почему Найя пошла к океану и утонула.

Женская рука подергала его за рукав.

– Радетель, так ты мне скажешь?

Он отмахнулся от нее, сам удивившись силе, с какой отшвырнул ее руку. Она запнулась.

– Заткнись и никогда больше не говори о моей жене, поняла меня?

Она поджалась и уже больше не казалась ему нежной, скорее, испуганной. Рассекая толпу зевак, он шагнул к желтолицему мяснику. Если они хотели именно этого, то пусть получают. Громкий выплеск гнева, отчасти показной, немного в духе Дез’ре? Пусть подавятся! Мясник поднял глаза от разделочного стола и застыл от неожиданности над горой красной требухи.

Завьер заговорил – стараясь, чтобы его голос звучал как можно громче:

– Продай мне эту козу, брат. Я уплачу тебе за нее всю кучу денег, что дал мне губернатор Интиасар.

Толпа взорвалась восторгом. Все трубы оркестра издали торжествующий визг. Мясник бухнулся на колени: слава его любимой козе! Слава свадебной трапезе! Люди пели и пританцовывали в такт оркестру. На-на-на-на! Слава-слава-слава!

Празднество уже началось.

* * *

Ему было пятнадцать. Шел сильный дождь, он решил срезать путь через пустой рынок, и деревянные прилавки торчали, как обглоданные кости ростбифа, с которых капала вода. Между прилавками стояли две девчонки в сине-белой школьной форме, они крикнули ему: «Эй, мальчик!» Дождевые струйки бежали по его лицу.

Ему больше понравилась ее подружка: обалденная грудь и широкая улыбка. Он дважды был у нее в гостях, да без толку. После этого он и думать забыл о Найе, но спустя несколько месяцев она сама к нему подошла. «Помнишь меня?» – спросила она. У нее были черные-пречерные волосы с отливом и ровные белые зубы.

И он стал видеться с ней практически каждый знойный день на протяжении нескольких недель, незаметно проскальзывая в их дом, когда родители уходили на работу, и наконец осмелился первый раз до нее дотронуться. Его сразили ее светящиеся глаза и ее страсть. Ее вагина напоминала цветочный бутон. И еще у нее были аккуратные, идеальной формы брови.

Найю это не обидело. Она дрыгала ногами в воздухе и призналась, что ей та-а-ак приятно!

Они не лишили друг друга девственности. Они еще слишком юны, подумал он тогда. Не по мнению других мальчишек, а по его мнению. А он привык все делать по-своему.

В то лето ему нравилось вести себя как другие мальчишки: он увязывался за Айо и его приятелями, если они ему позволяли. Пинать коробки в дорожной грязи – два камушка за точный удар, ставить заплаты на видавшее виды дедушкино каноэ. Выуживать омаров из кастрюль, направлять их торчащие клешни на девчонок и следить, кто из них не испугается. При виде Найи он всегда удивлялся. И что ему делать с этой загадкой – девчонкой, которая разрешала ему смотреть на свое нагое тело? Тут было наверняка какое-то особое правило. Он чувствовал, когда она смотрела на него, навострив уши и чего-то ожидая. А он не знал, как поступить правильно, поэтому в отчаянии ее игнорировал.

А потом наступали еще более жаркие дни.

Лена Делзиль была девушкой иного склада. Высокая, с жесткими, точно щетина, волосами, похожая на длинную мышку. С ребрами, торчащими под одеждой. Лена не любила бороться понарошку или болтать о серьезном. Ей нравилось держаться за руки и целоваться, плотно сжав губы. Она перевязывала волосы широкой лентой. Он ходил к ней в гости, и там его угощали тушеными почками со свиными хвостами, и он терпеливо отвечал на вопросы ее отца о своем отце. Девчонки-школьницы пели им песни. Все это было совсем не похоже на юркие руки Найи, трогавшие его все более настойчиво и умело.

«Не по годам зрелая», – говорили старухи про Найю. А ведь она еще даже не носила набедренный обруч.

Все рухнуло в тот день, когда Найя застигла его на городском рынке, где он угощал Лену лимонным пирогом между невинными поцелуями под насмешки торговцев. Боковым зрением он заметил, что кто-то за ним наблюдает, и когда отвлекся от Лены, мельком увидел озадаченную Найю. Боги не спустились с небес, чтобы язвительно освистать его и забить в барабаны, но Найя с окаменевшим лицом развернулась на каблуках и ушла.

* * *

Он встретил ее в следующий раз, когда уже считал себя мужчиной. Девятнадцать лет. Важная персона. Ученик Дез’ре. Уставший после шестнадцатичасовой смены. Уже не девственник, но ставший мужчиной не с Леной, а с симпатичной водительницей автобуса, у которой кровь пылала огнем, и она опалила его не раз и не два. Люди сразу узнавали его, когда он шел через город. Незнакомые, глядя на него, бились об заклад, что именно он-то и станет новым радетелем.

Так что он был вполне уверен в себе, чтобы подойти к Найе, когда увидел, как она ловко спрыгнула с заднего сиденья автобуса на остановке между Плежер-гроу и пляжем Карнейдж. Он надеялся, что она уже простила его детские шалости.

– Привет, Найя!

Она внимательно поглядела на него.

Другое лицо. Невинность пропала. Они смотрели друг на друга и издавали невнятные звуки, и где-то внутри у обоих шевельнулось желание, отвлекая их и заглушая слова, которые они хотели произнести. Они ведь когда-то встречались тайком, по темным углам, и сейчас, стоя в открытую, лицом к лицу, на ярком солнце, смущались и казались себе незнакомцами: он – высоченный, она – низкорослая. Когда же они наконец вошли в пустой дом одного из его приятелей, она уже была целиком поглощена романтичными фантазиями, а он боялся ее напугать. Он налил ей дрянного красного вина в найденную на кухне чашку. Ни слова не говоря, она выпила, хотя терпеть не могла алкоголь, и присела на край кровати, поскольку больше сесть было некуда. В душном доме пахло псиной. Оба вспотели от жары, и внутри ее едва слышно билось желание, и собачья шерсть, покрывавшая все поверхности в доме, прилипла к ее голым рукам и к его лицу; и когда он опустил ее на кровать и поцеловал, ему почудилось, что голова сейчас лопнет. Он целовал все ее тело, не зная, что еще с ней делать, пытаясь вернуть давно угасшие нежность и доверительность, но осколки ее сердца торчали у нее из груди и впивались в его кожу.

Он знал, что она родилась с пятью сердцами: одно билось в груди, еще по одному – в запястьях, одно малюсенькое – за левым ухом, и самое крошечное таилось в третьем пальце на ноге. Но, ощутив ее крепкие объятия и исходивший из нее поток энергии, он изумился и задохнулся.

* * *

Когда пришел Айо, Завьер обследовал висевшую на тросе козью тушу, с помощью мясника поворачивая ее то в одну сторону, то в другую, все еще пытаясь успокоиться после стычки с тихой шелковистой женщиной. На спине у брата болталась дюжина курочек, истекавших кровью, на боку висела яркая пузатая бутыль.

– Хочешь, чтобы я отвез козу к Му? – Айо одной рукой снял тушу с крюка и сунул под мышку. Увидев злобное нахмуренное лицо Завьера, замер. – Чем ты недоволен?

– Не важно.

– Тебя кто-то обидел, Зав?

– Я же говорю: не важно.

Они молча уставились друг на друга. Айо покрепче зажал под мышкой козу.

Мясник поморщился:

– Я бы мог послать двух парней, чтобы они ее вам доставили, это не проблема.

Айо хохотнул:

– Да я сам в состоянии донести до ресторана Интиасарову козу.

– Замолчи, Айо!

Тот насупился.

– Да нет, правда, что с тобой такое?

– Одна девчонка тут сказала, что он повинен в смерти жены, – брякнул мясник.

Завьер бросил на него свирепый взгляд. Ну почему люди не могут держать язык за зубами?

– Ты бы только посмотрел на эту мерзкую стерву! – продолжал мясник. – От одного ее вида в кровать тянет!

– Какая еще девчонка? Где?

– В платье цвета зеленого лайма! – заметил наблюдательный мясник.

– Забудь об этом, Айо!

Айо громко всосал воздух через зубы, швырнул козью тушу на окровавленный стол, пропустив мимо ушей приглушенное проклятье желтолицего торговца, и нырнул в палатку мясника, строгим жестом приглашая Завьера за собой.

Завьер со вздохом повиновался. Айо весь этот год был терпелив и добр к нему.

Стоя за брезентовой стенкой в окружении ведер с красной жижей и требухой, Айо внимательно осмотрел его ноги.

– Что? – вполголоса спросил Завьер.

Связка мертвых курочек на спине у Айо затряслась.

– У меня есть женщина, – сообщил старший брат.

– Я рад за тебя! – с удивлением произнес Завьер.

Это и впрямь стало хорошим известием. У Айо был неудачный брак.

Глаза Айо нервно забегали, но потом он уставился прямо на Завьера.

– Да. Эта женщина… – Он чуть улыбнулся. – Я уже староват, чтобы сходить с ума из-за женщин. Сам знаешь. Но эта… – Он помотал головой, выражая этим движением одновременно смущение и удовольствие.

Завьер усмехнулся и хлопнул брата по спине. Весь его гнев улетучился. Они затрясли головами, их лица просияли. Курочки за спиной у Айо тоже затряслись. Давно у него не было так хорошо на душе. Айо всем своим видом показывал, что уверен в своих чувствах.

– И когда ты приведешь ее в дом?

– Не сейчас.

– Пропустим по стаканчику после того, как уляжется вся эта свадебная кутерьма.

Айо схватил его за плечо – больно! Завьер попытался было вырваться, но стальные пальцы брата крепко впились ему в кожу. Айо медленно заговорил, словно изучал каждое произнесенное слово:

– Я знаю эту женщину вот уже несколько месяцев и все думаю: почему я не привожу ее в семью? Сначала я думаю о тебе, потом о Чсе. Но о себе никогда. – Он кивнул своим мыслям и сильнее сжал его плечо. Завьер поморщился. Но Айо, похоже, этого не заметил. – Моя женщина озабочена. Она, знаешь ли, сильная. Но она думает, что, может быть, я не готов к ней, хотя я с ней не согласен. Потому мне и приходится спрашивать у себя самого: что же делать?

Казалось, их разговор слышат все на рынке. Вокруг них сгустился запах мертвых животных.

– От тебя несет, Зав.

Завьер недоуменно нахмурился, обидевшись.

– Я… дурно пахну?

– Нет, нет, не в этом смысле. Я хочу сказать, что от тебя разит печалью, Зав. Я не могу подпустить к тебе людей. Что с тобой такое?

От клокотавшего в его душе гнева белый брезент палатки заходил ходуном у них над головой. Завьер смутился: неужели он дал повод неправильно истолковать его состояние, и кому – Айо!

– Ну а чего ты от меня ждал? В этот день ровно год назад умерла Найя! – Он повысил голос. – А тут еще эта женщина заговорила про самоубийство. Люди считают, что я виноват? Это же был несчастный случай, Айо!

– Да, Зав. И мы скорбим вместе с тобой. Это очень-очень печально. – Айо разжал пальцы. Он снова подобрел. Может, он всегда был добрым, даже в минуты гнева, даже по-женски проявляя нежность. – Но ты сегодня печален точно так же, как и год назад.

Хотя как он мог быть по-настоящему добрым и при этом говорить такие глупости?

– Но почему ты так безутешно скорбишь по женщине, которую никогда не любил?

Завьер открыл рот и сразу закрыл. Он почувствовал себя полным дураком из-за того, что выдал себя.

– В тот день, когда Найя ушла, мы все знали, куда она отправилась. Но ты целых два дня ничего не замечал, Завьер. Ты торчал у себя на кухне. Ты ведь это понимаешь, правда?

– Я был занят.

– Но ведь все, кроме тебя, знали, что у нее есть мужчина. Ладно, никакой мужчина не признается себе в том, что его жена шалит на стороне, даже если он ее не любит, но она вернулась и сама тебе все рассказала. И чем же ты ей после этого обязан?

Он пытался выбрать из роя сумбурных мыслей в голове точные слова. Что он не знал, как все подружки его возненавидели или как ее отец умолял не выходить за него. Она рассказала ему об этом много лет спустя, не просто рассказала, а выкрикнула в лицо…

Айо качал головой.

– И пусть ее призрак является ее мужчине! Зачем тебе такая забота? Ты все еще не успокоился. Ведь так?

Завьер ощутил аромат мотылька в кармане, словно им пропиталось все тело и этот едкий запах перекрывал смрад крови в ведрах. У него слегка болела голова, волна боли началась в левой глазнице. Он присел на табуретку рядом с горкой коровьих и козьих зобных желез.

– Отнеси козу Му, прошу тебя, Айо.

– Ты должен объяснять это мне, брат. Хоть кому-то.

– Я тебя очень прошу.

Он отвернулся, услышал, как вздохнул Айо и вышел из палатки. Тронул записную книжку в сумке.

Он всю жизнь приносил ей одни печали.

* * *

Найя пропадала в течение двух недель. Ни взятки полицейским, ни циркулировавшие по острову слухи не давали ни намека на то, куда она делась. Он только дивился: как она ушла, так ни слуху ни духу – а она ведь была женой радетеля. Может быть, сбежала тайком на одном из торговых кораблей. Иногда местные так делали, но он не мог поверить, что она на это решилась.

И в один прекрасный день она вернулась, когда он, стоя в саду, думал о ней. Он смотрел на лягушек в пруду и на серых птиц в небе.

Услышав голос за спиной, он резко качнулся назад.

– Завьер!

Ни у одной живой души не было такого поэтичного голоса.

– Да!

– Это Найя!

– Да. – У него разболелась голова.

– Это же я.

– Знаю.

Молчание. Потом ее голос:

– Ты послал за мной полицию.

– Все хорошо?

Ему хотелось еще что-нибудь сказать, но он не смог.

– Нет.

Он привалился к истекавшему древесным соком стволу и стал глядеть на детишек, что играли на песке внизу под скалой. Он боялся обернуться. У него возникла нелепая мысль, что, если он обернется, она исчезнет. И в повисшей тишине он подумал, что именно так и случится.

– Я не вернусь, Зав.

– Знаю.

И вдруг ему почудилось, что он и впрямь это знал.

Она заплакала.

– Ты даже не посмотришь на меня?

– Что ты хочешь, чтобы я сказал?

Его голос звучал холодно, и Завьеру не понравилось даже его звучание.

– Что-нибудь! – В ее голосе слышалось разочарование, но он не знал, о чем она говорит или что ей нужно, отчего почувствовал себя дураком и ему стало очень грустно. – Что-нибудь! Завьер! Я ухожу от тебя!

Он ждал. Потом раздался крик: «Найя!» Голос прозвучал не громче, чем вздох после смешка, но он отчетливо услышал ее имя и понял, что это значит. Он услыхал ее шепот: ухожу, ухожу, ухожу! – точно порыв ветра, свистящего сквозь пустую ракушку.

– И к кому ты уходишь, Найя?

– Ни к кому, – ответила она. А потом ее словно подхватил порыв свистящего сквозь ракушку ветра. – К тому, кто любит меня, кто заботится обо мне, для кого я в жизни на первом месте. Ты же знаешь, каково мне было все эти годы, ведь я понимала, что ты меня не выбрал?

– Но… – Он уже ничего не понимал. Она была явно не в себе. – Я же выбрал тебя!

Она обхватила его сзади обеими руками. Прижалась к нему жарким телом. Он поразился, насколько это тело показалось ему незнакомым.

– Умоляю тебя, Зав. Скажи мне правду, когда я спрошу. Даже если эта правда тебя обожжет. Умоляю тебя.

Он чувствовал, как она прижалась носом и губами к его позвоночнику.

– Да, да, – ответил он, ощущая сковавший его ужас и ощущая, как неумолимо надвигается нечто, что даст ответы на все вопросы. – Да!

– Я не знаю, что ты называешь любовью. Но что бы ты ни понимал под этим словом, Завьер, все эти годы… Ты когда-нибудь любил меня?

– Найя!

– Ты знаешь, что я имею в виду, Завьер!

Она рыдала. Он знал.

– Нет, – произнес он.

Он женился на ней, потому что ей этого хотелось больше всего на свете. А любил он Анис Латибодар.

8

«Скоро вернусь» – вот что в конце концов написала Анис мелом на доске объявлений рядом со своим рабочим помещением. Эта короткая фраза часто употреблялась, причем с разным смыслом, и могла означать что угодно. Она надеялась, что никто не рассердится и не сотрет надпись.

Она стояла, уперев руки в боки, и глядела на фабрику, где работал Тан-Тан. Закрыто, плотно, как двустворчатая ракушка.

Она еще ни разу не видела, чтобы фабрика игрушек на Дукуйайе – эта торчащая над землей зеленая бегемотоподобная туша – была закрыта или не работала. Ей ужасно захотелось изо всех сил заорать: «Придержите соба-а-а-а-а-ку!» – так орали старики-торговцы ювелирными украшениями, бродившие от дома к дому и стучавшие в калитки, которые боялись, что на их стук выбегут дворовые псы, заходясь возбужденным лаем.

Губернатор Интиасар и Лео Брентенинтон годами красили свои фабрики белой, синей, даже розовой краской, пока не появилось это зеленое чудовище, призванное слиться с лесистыми горами острова. Но в какой бы цвет ни красили фабричные здания, ничего не помогало: фабрики все равно торчали над горизонтом, привлекая внимание школьников, работяг и рыбаков. Когда она была маленькой, на острове располагалась только одна игрушечная фабрика, занимавшая небольшое здание у пляжа Карнейдж, и управляли ею Лео с женой. По утрам дважды в неделю игрушки выставляли на переносных стеллажах к радости всех детишек Попишо.

Вытянув шею, она пыталась заглянуть в слепые окна. Когда-то это был оживленный жилой район, симпатичное место, где во дворах гомонили отцы семейств, домохозяйки и детвора. Но когда здесь открыли фабрику, большинство жителей съехало. Поговаривали, что они получили от правительства откупные.

По обеим сторонам дороги до сих пор стояли, поскрипывая на ветру, заброшенные дома, где шуршали мыши и торчали сорняки, как волосы в ноздрях. И какими же тихими и пустынными казались здешние улочки на фоне закрытой фабрики! Если бы она подумала хорошенько, то догадалась бы, что по случаю торжеств в день свадьбы дочери Интиасара фабрику закроют, как и вообще все заведения в городе, хотя утром она могла бы и засомневаться, увидев, как Тан-Тан деловито забросил за плечо рабочую сумку. С его стороны это был хитроумный обман. Раньше она никогда сюда не приходила. Да и он никогда ее не обманывал.

«Как ты догадалась?»

А куда же еще он мог пойти, а?

«Пошел к своей женщине на завтрак».

Готовила Анис плохо. Ведь она продолжала род женщин, которые всегда были слишком заняты. Если верить семейной легенде, когда ее бабушке Ама Тете исполнилось сорок, она вообще перестала готовить – р-раз и все! Она заявила, что чем скорее жены научатся жить, питаясь одним воздухом да слюнями, тем скорее их зауважают мужья. Анис никогда не чувствовала себя на кухне у Тан-Тана комфортно. Может быть, если бы она была хорошей стряпухой, хорошей женой…

«Если мужчине нужна кухарка в доме, пусть наймет, да? Или пусть сам готовит, если уж ему так хочется».

Кто же ей такое сказал? Ответ вертелся где-то в глубинах памяти.

Она вошла в фабричные ворота, сама не зная, чего хочет добиться. Закрыто значит закрыто. А что, если Тан-Тан сейчас подойдет к дверям и ее увидит? Спросит, что она тут делает и почему отвлекает от сверхурочной работы. «А почему бы нам снова не попробовать сделать ребенка, а, Анис? Ты же сможешь, если захочешь».

Анис стукнула кулаком по зеленой двери. Дверь распахнулась внутрь так мягко, что она едва не потеряла равновесие. Браслеты на ее руках зазвенели: тяжелые кольца, инкрустированные камушками, кусочками кости, ракушками и железками, сделанные из старых резиновых колесиков и высушенных на солнце стручков с черными семенами. Однажды она сильно шваркнула правой рукой в браслетах мужчину, который попытался потереться о ее бедро.

– Эй, кто-нибудь?

В начале длинного коридора стоял письменный стол, как безмолвный часовой. Она прошла мимо него чуть ли не на цыпочках.

– Здесь есть кто-нибудь?

Если Тан-Тан и в самом деле окаянный обманщик, здесь должны были обнаружиться улики. Признаки его обмана. Здесь находился его рабочий кабинет, а там ведь должны найтись комод с вещами, вешалка, какие-то приметы его тайной жизни. Она может застукать их вдвоем. За его, так сказать, сверхурочной работой.

Но это же фабрика игрушек. От волнения у нее свело челюсть.

Она шла мимо комнат с коричневыми столами и стульями. Никаких личных вещей, пол с дешевеньким покрытием сиял чистотой, гулким эхом отзываясь на ее шаги. Может быть, она наткнется на охранника, дремлющего под грейпфрутовым деревом на заднем дворе. На Попишо люди обычно не запирали двери, – но это же владения Интиасара и Брентенинтона, да и вообще все здесь давно было не так, как раньше. Кто бы посмел вторгнуться в святая святых островной индустрии?

«Я вот посмела», – подумала она.

«Ты в своем праве», – проговорил тихий голосок.

Дальше коридор раздваивался. Недолго думая, она свернула направо, вполголоса повторяя старую считалку. Налево пойдешь – любовь найдешь, направо – беду накличешь. Ей не хотелось искать проклятую любовь.

«Так говоришь, ты больше не любишь Тан-Тана?»

«Не говори глупостей».

«Ты это сама говоришь».

«Я? Никогда!»

Если мужчине нужна кухарка, пусть наймет! Или сам себе готовит. Теперь эта короткая фраза вертелась в ее голове круг за кругом. Бабушка бы одобрила.

Она чуяла запахи краски, масла, дерева и металла, горячего стекла и мужского и женского пота.

Когда ей было одиннадцать, она пришла из школы домой, и отец сказал, что пропали игрушки Лео, большое чучело вороны улетело, а ее кукла треснула. Она мрачно поглядела на отца, почувствовала, как из живота подступила тошнота, как будто отец отобрал у нее пупок, и сказала, что он ей больше не нужен. А зачем отец разговаривал с ней как с дурочкой?

Не лги, так указано в его Библии.

А подружки шепотом рассказали, что пришли люди Интиасара и забрали все игрушки. И одна маленькая фабрика Лео разрослась сначала до четырех, а потом до шести, как будто игрушки, которые забрали люди Интиасара, заполнили фабричные здания, и те стали множиться, словно надуваемые ветром, но никто не объяснил, почему игрушки больше не предназначались для детей Попишо. Но зато много говорили про партнера Лео – Бертрана Интиасара, вернувшегося из дальних стран, женившегося, имевшего многообещающие деловые бизнес-планы, которые могли пойти на пользу всему обществу. И выдвинувшегося на должность губернатора. Говорили, что он еще очень молод, но она уже тогда знала, что это был тип, который всегда получал что хотел, потому как что он мог такое внушить преподобному Латибодару, чтобы тот солгал?

Она дошла до двери в конце правого коридора, обещавшего накликать беду, распахнула ее и обмерла.

Перед ней, словно церковный зал, зияло пустотой огромное складское помещение. Стены были ровно выкрашены голубой краской. Прямо как небо, даже лучше. Высокие и широкие окна от пола до потолка. Она увидела над головой пухлые белые облака, кожей ощутив жару за стеклами, покрытыми испариной. Повсюду валялись пилы и прочие режущие инструменты, конвейерные ленты, молотки, клеевые пистолеты, мешки с материалом и разнообразные вещи, с помощью которых делали другие вещи. Но все это не шло ни в какое сравнение с представшим ее взору великолепием.

Аккуратно лежавшие на полу игрушки ждали, когда их упакуют в коробки. Бесчисленные ряды игрушек, похожих на цветочные поля.

– Здесь есть кто-нибудь? – прошептала Анис.

Она двинулась по гигантскому цеху. Сколько же тут было всего – глаза разбегались! Виртуозно вырезанные бриги с красными и синими шелковыми парусами, которые не утонут и не порвутся под порывами ветра, большие желтые игрушечные сундучки, набитые вязаными мышками и попугайчиками, со смешными скрипучими петлями, пахшие сандалом, отчего у нее защекотало в носу, и она невольно чихнула. Она остановилась и поднесла к губам искусно сплетенный детский гамак, прошептав тайные пожелания, которые она не могла даже про себя выговорить, тем более осознать. Наборы деревянной азбуки, каждая буковка которых была так изящно вырезана, что это нельзя было назвать иначе как ювелирной работой. И крутящиеся колеса с подвесками в виде резных солнц и груш, свисавших толстыми пучками. Куклы с мягкими животами, издававшими жалкие всхлипы, когда она их стала поднимать. Кукольные столики и стульчики в форме живых существ: не котов или собак, а коз, и ос, и еще каких-то диковинных зверушек, каких она никогда раньше не видела, с мягкими мордочками, кучерявой шерстью и двумя хвостами. Длинноногие марионетки с огромными ногтями, черными глазами и деревянной кожей, пускавшиеся в скрипучий танец, в котором трясли всеми конечностями, когда их дергали за проволочку сверху. Коробки с фейерверком – она тотчас вспомнила, что в ее детстве фейерверки были обычной забавой, их устраивали по любому поводу, – о, боги, боги, куда же пропали все фейерверки на Попишо? Бешеная круговерть серебристо-голубых молний в небе и алых искр. Небо, полное тающих желтых лун, капавших на волосы и лица и превращавшихся в карамельные потеки. Фейерверковый кит – она однажды видела в океане настоящего кита, но очень далеко, – этот фейерверк тяжело падал сквозь кроны деревьев высоко над головой, изрыгая струи огня, похожего на воду. Мужчины, запускавшие фейерверки в небо, были в восторге и пахли гарью и сахарной водой.

Ее детям – ее дочерям – понравилось бы глазеть на фейерверк, взяв ее за руки.

Пурпурно-черные вороны сидели рядком на полке у нее над головой, словно готовые взлететь.

Она схватила одну из них за шею, ощутив ее шелковистые перья, крепко прижала к груди и заморгала, силясь не расплакаться, потому что у нее на глазах уже выступили слезы. Потом она постучала в звонкий барабан. Она вспомнила, что у нее когда-то был точно такой же, на нем можно было играть, или на нем тебе играли, когда ты куксилась, или злилась, или грустила. Ее барабан обычно выбивал дробь перед ужином, словно уставал от тишины и решал устроить веселую вечеринку. Этот барабан поразил дядю Кура – и тогда он взрезал его, но не нашел внутри ничего, кроме воздуха.

Магический дар, насмешливо фыркала ее мать, повернув голову на сто восемьдесят градусов, точно сова, как она всегда делала, когда злилась. Чересчур много дара в моем доме, выметайте его отсюда!

Анис остановилась перед подносом с детскими погремушками, смахивавшими на гору апельсинов, и взяла синюю шкатулку, умостившуюся между ними. Дно шкатулки было разбито на несколько отделений, покрытых тонкими слоями душистой ваты. Она осторожно их отодрала. В шкатулке хранились игрушечные бабочки! Она вертела шкатулку в разные стороны, любуясь мягкими контурами крылатых существ: мясистые тельца, крылышки в полоску и в крапинку, ярко-изумрудные, пурпурные и шоколадно-коричневые. На филигранных крылышках виднелись прожилки, тоненькие вены и пятна лазури, настолько ядовито-яркой, что лизни их, она бы обожгла кончик языка; эти бабочки казались такими необычными, что даже не верилось, что они никогда не были живыми.

Она сняла лист бумаги, которым была накрыта одна из приготовленных к отправке пустых коробок. Накладная груза, который после упаковки по коробкам должен был отправиться на склад на Мертвых островах. Двести таких игрушек и сто других. Завизировано: Тан-Тан Жозеф. Она провела пальцем по подписи мужа. Тан-Тан любил повторять, что все взрослые жители архипелага должны в ножки кланяться работникам фабрики, потому что благодаря их труду страна живет и процветает. «Ты хоть знаешь, сколько игрушек продается за границей, Анис?» И когда она спрашивала сколько, он только мотал головой и закатывал глаза.

Представив себе его среди этой мельтешащей красоты, она смягчилась. И как она могла забыть, что ей нравилось в нем больше всего? Он умел делать вещи своими руками. Это же не просто игрушки. Это произведения искусства, создаваемого на острове, и она знала, как он гордился тем, что вносил в это и свою посильную лепту. Она погладила мягкую шелковую спину черного краба, ощутив каждую деталь его рубиновых глаз и небольших клешней. Она вторглась в частную собственность, как взбесившаяся хутия, прорывшая лаз под стеной, о боги! По ее локтю чиркнула кукольная юбка, и она поежилась.

Ама Тете обычно пожимала плечами и говорила, что мужчина, когда садится, раздвигает ноги, потому как там ему кое-что мешает. И как мужчины стеснялись признаться, что им больно, если они случайно зажимали тестикулы. Они с Тан-Таном были не в лучшей форме. Но обрюхатить другую женщину и этим гордиться, – как такое может быть? Нет, он ответственный мужчина, который умеет не распускать свои сокровища, он бы с ней так не поступил. Он же своими руками смастерил зеркала для их спальни. «Это чтобы ты любовалась собой, красотулечка моя!» – вот что он тогда сказал, прижавшись к ее шее.

Она стояла в смущении. И что ей теперь делать? Вернуться домой, сесть за кухонный стол и ждать… чего? Новой лжи? Как покорная женушка? Она не знала, где он сейчас и как долго будет отсутствовать.

«Если мужчине нужна кухарка, пусть…»

За окном стояла женщина и красила.

Анис присмотрелась к ней. Женщине с виду было лет тридцать с небольшим, босая, в коричневой мужской рубахе с открытым воротом, доходившей до голых сияющих бедер. Она была так поглощена работой – окунала большую кисть в банку с краской и что-то писала на стене здания, – что даже не заметила наблюдавшую за ней Анис.

Завьер Редчуз, вот кто это сказал! Стоял и улыбался ей во весь рот. Господин радетель. Смотри-ка, сколько времени прошло, а она все еще помнила слова того долговязого парня.

Она бы позволила мыслям о том парне подольше ее отвлечь, если бы краска на кисти, которую держала в руке женщина, не была такой ярко-оранжевой и если бы ее набедренный обруч – даже издали – не выглядел столь изысканным и дорогим украшением. Неужели это золотая вставка в причудливом орнаменте?