Текст книги "Один день ясного неба"

Было бы здорово узнать побольше об Оранжевом художнике, который на самом деле оказался Оранжевой художницей с золотым набедренным обручем.

9

Романза бежал рысцой по многоцветным зарослям, потом через иссохшую равнину. Мимо мелькали листья: желтые, голубые, оранжевые, красные, с серебристой изнанкой – он замечал каждый листок. Горечь вчерашнего вечера рассеялась, сменившись шумной суетой нового дня.

Очередная возможность для нелживых поступков, а значит, трудностей. Для моментов честности и риска. Для сопереживаний. Когда люди не могли громко высказать то, что у них глубоко внутри – а многие и не смогли, – он всегда искал проявления истинных чувств. Мужчина, согнувшись в три погибели, плетет из тростника стул. Ребенок напевает себе под нос. Животные сосут материнское вымя, испражняются, чистятся. Или кто-то плетет кружева или бренчит на гитаре. Утренний поцелуй на крыльце в знак извинения. Даже рукоприкладство.

У него была потребность познавать смысл вещей, поэтому он и беспокоился о Сонтейн. Возможно, хмуриться и врать накануне свадьбы – это нормально, у него же сроду не было невесты. Любовники-неприкаянные с Мертвых островов росли вместе, точно растрепанные ветром сорняки, не говоря лишних слов, их союз не был скреплен формальным обрядом. Ему были ведомы лишь чувства подобных ему самому и Пайлару. Но он не мог отделаться от ощущения, что Сонтейн приходила поведать ему нечто очень важное, но ей просто не хватило смелости. Может, она решила, что это ее девичьи проблемы и он их не поймет, и ему оставалось лишь надеяться, что она нашла подружку, которой смогла довериться. Их мать для такого дела совсем не годилась.

Он побежал быстрее, и заросли превратились в калейдоскопический танец разноцветья. Отсюда ни одна игрушечная фабрика Мертвых островов не была видна, но сегодня ночью он обязательно найдет ближайшую и заберется туда в поисках оранжевой краски. Ему нравилось воровать имущество отца, чтобы воспользоваться более качественной краской, чем у другого граффити-художника.

Когда кто-то начал исписывать оранжевыми словами местные заборы и стены, он поначалу смутился, а потом разозлился. Люди верили его сообщениям, и незнакомый подражатель, этот шелудивый кот, беззастенчиво воспользовался его репутацией. Но постепенно это стало его забавлять. Чужие надписи были нарочито озорными и бравировали остроумным ехидством, которого не хватало его сообщениям, – их автор щеголял простонародными словечками и высмеивал старомодные идеи. И это ему нравилось. Действовал явно его товарищ по духу, а он слишком долго ощущал себя одиноким.

Но месяца три назад тон сообщений изменился. Объектом критики стала система. Внимание приковывалось к обветшавшим домам. К планам урезать финансирование социальных программ. К нескончаемым проблемам с водо– и энергоснабжением целых районов, к незатихающим протестам по поводу низкой заработной платы. Романза нутром чуял, что таинственный художник метит в его отца, хотя Берти пока еще был неуязвим. Отец действовал быстро, прежде чем предъявленные обвинения могли получить подтверждение, и вел себя так, будто граффити вызывали у него озабоченность, и якобы был благодарен анонимному критику. Летели головы. Люди теряли работу. Он без утайки ссылался на протестные граффити в своих радиовыступлениях, которые некому было оспорить по причине отсутствия политических конкурентов, уверял, как это хорошо, что люди не боятся говорить о проблемах открыто, хотя лично он и не одобрял избранный дорогостоящий и деструктивный способ политической коммуникации.

Никто с ним не спорил, было достаточно и того, что граффити его бесили.

А потом внезапно один пропал, другой пропал – и так по всему архипелагу.

КАКОЙ ТВОЙ АЛЬТЕРНАТИВНЫЙ ВАРИАНТ?

Он, как и многие, с нетерпением ждал, когда же таинственный бузотер раскроет себя. А может быть, это женщина? Да, ему нравился и такой вариант. А что, если он наткнется на нее как-нибудь ночью на узкой тихой улочке, когда она танцующей походкой будет бежать ему навстречу? И что они сделают, чтобы выдать друг другу свою тайну? Кивнут, улыбнутся и пройдут мимо? Или она поймет, кто он, и поведет себя иначе? Написала бы она на стене то, что его тревожило, чтобы кое о чем напомнить его отцу?

* * *

Накануне его пятнадцатого дня рождения родители, как и все семьи, задумались, какую роль в жизни сына сыграет его дар. Как быть с ребенком, который умел распознавать ложь? Ему требовалась особая наставница, полагала мать. Та, у кого есть время и страсть для наставничества, а также безупречная репутация.

«Самое главное, – говорил отец, – ребенок должен быть полезен. Вы же сами знаете, наставница, что это за люди, будь они неладны! – пристально глядя на семейную ведунью. – Если люди считают, что от тебя никакой пользы, твоя жизнь превращается в ад!» Романза знал, что отец уже отвалил этой женщине кучу денег, рассовывая по ее карманам бумажки, вкладывая их в руки и даже не пытаясь этого скрыть. Деньги – за то, чтобы она во всеуслышанье объявила, что его сын силен и в один прекрасный день сможет взять бразды правления в свои руки. И сколько же стоила эта ложь?

Ведунья была женщиной практичной: деньги она взяла. И сказала правду. Его дар – глубоко внутри. Нам может потребоваться немало времени, чтобы определить для него правильное место в жизни. Но он может стать помощником начальника полиции. Ни один дурак мимо него не проскользнет.

И он расположился в кабинете начальника полиции. А тот сажал перед ним на стул мужчин и женщин и задавал вопросы. А когда начальник полиции бросал на него взгляд, Романза говорил только «нет» или «да».

– Это ты ограбил дом, ты, вонючий грязный врун?

– Не я.

– Он врет?

– Да!

Начальник полиции улыбался, зажимал ладони у себя под мышками и, глядя на вора, произносил:

– Я знал! Ишь, как лицо наморщил.

После чего брал длинную металлическую линейку и колотил вора по плечам, приговаривая между ударами:

– Это… тебе… за вранье… пес ты… негодный… пойдешь… под суд… но это… тебе… за вранье!

Или еще:

– Это ты схватил женщину и трогал ее за грудь?

– Нет, сэр.

– Он врет?

– Он говорит правду.

– Парень, а тебе не хотелось схватить женщину и потрогать ее за грудь?

– Нет!

– Он врет?

– Да!

И снова в ход шла тяжелая линейка.

По вечерам отец брал его с собой в местное казино. Отца всегда сопровождали два здоровяка, он там садился с незнакомыми людьми и до утра вел с ними беседы, они выпивали, чокались, кричали. А Романза дремал, сидя в уголке. Отец тряс его за плечо и шептал что-то на ухо, не давая ему заснуть.

– Мне нужно, чтобы ты запоминал, кто жульничает.

А громогласный оживленный мужчина с неприятным взглядом орал:

– Дай ты мальчишке поспать в гамаке, Интиасар! У него еще в паху волосы не выросли, а ты его уже сюда водишь!

– Я могу им доверять, Романза?

– Только не вон тому в голубой рубахе, папа. Он лжец.

– Хорошо. Кто еще?

– Тот голосистый мужчина.

– Почему?

– Он говорит, что у него покладистая жена.

– И?

– Он так не считает.

Отец потрепал сына по голове и провел пальцем по морщинке между своих глаз.

– Все будет хорошо, не волнуйся.

– Я и не волнуюсь, – сказал Романза.

Он знал себе цену.

Свою работу он ненавидел. Ведунья допустила ошибку: начальник полиции не стал ему наставником-учителем, и Романза использовал свой дар не по назначению. Эта работа была грязная и связана с насилием. И еще она была бесчестная.

А потом он встретил Пайлара Томаша. Его приволокли в полицейский участок и обвинили в том, что он навел порчу на чье-то поле сахарного тростника. Пайлару тогда было не больше восемнадцати, он носил лохмотья, едва прикрывавшие его нагое тело. Он был чумазый, но с ослепительно-белыми зубами. Днем его кожа была горячей, а по ночам прохладной. Он был крестьянский сын, но оба мальчишки были похожи как родственники.

– Это ты проклял поле сахарного тростника, парень?

Пайлар молчал, и тогда начальник полиции попытался его разговорить с помощью кулака.

Лежа на полу, Пайлар сплевывал кровь и стонал.

– Ты проклял поле сахарного тростника?

– Я…

– Говори громче!

– Я… – Парень стал жестикулировать. Начальник полиции нагнулся над ним. – Я… проклинаю… тебя!

– Отлично! – Начальник полиции развеселился. – Чую, сегодня у меня будет хороший побивочный день. Ты полежи тут, парень. Что-то я не вижу свидетелей. Лежи, где лежишь, схожу отрежу кусок веревки и вымочу ее в соленой воде.

Когда начальник полиции ушел, мальчики стали глядеть друг на друга.

– Это ты проклял поле сахарного тростника? – спрашивает Романза.

– Нет.

– Тогда почему ты ему не сказал?

– Потому что он идиот.

– Это не ответ.

– Я не стану отвечать на вопросы, как будто я преступник.

Романза поморщился:

– Ты не преступник.

– Я гордый, как моя мать.

– Нет.

– Я ненавижу жестоких людей.

– Нет.

Романза уже видел таких, как этот мальчишка: с жгучим желанием поверить в ложь, которую он бессознательно говорил о себе. От этой лжи у него на деснах возникали тонкие болезненные трещинки.

Пайлар смотрит на него так, словно он ему интересен, и мурлычет себе под нос. Они слышат плеск воды за дверью. Впитавшаяся в веревку соленая вода высохнет на коже, проникнув глубоко в рубцы от ударов, которые потом будут гореть огнем.

Романза наливает в стакан воды из кувшина начальника полиции, и Пайлар жадно пьет, лежа на полу нога на ногу.

– Почему ты не сказал ему правду?

– Я хочу казаться сильным.

– Да, ты хочешь казаться сильным, но это не ответ на вопрос, почему ты не сказал ему.

Пайлар мурлычет.

Романза говорит:

– Это же кроличья песня.

– Да? – удивляется Пайлар. – Меня научила ящерица.

– Если ты решил, почему ты не хочешь ему сказать, тогда ты просто скажи, а я подтвержу твои слова, и он не станет тебя бить.

– Нет смысла говорить.

– Но почему ты не хочешь сказать ему правду?

– Потому что побои – это ерунда.

Он поднимает рубаху и показывает Романзе шрамы, избороздившие ему кожу на лопатках, тянущиеся к талии и убегающие вниз между ягодицами.

У Романзы перехватывает дыхание.

– Если он изобьет тебя, мне будет больно.

Слышны шаги начальника полиции, поднимающегося по лестнице.

Пайлар обдумывает ситуацию. Они переглядываются, осознавая, что у них много общего.

– Я скажу, что не имею никакого отношения к полю сахарного тростника.

Романза трогает спину Пайлара – в первый, но далеко не в последний раз: таких моментов затем будет много.

– Наставник…

Пайлар улыбается.

– …можно я сяду рядом?

Родители встретили новость криком. Чему может научить этот мальчишка, этот грязный оборванец, который дружит лишь с луной да лесными зарослями? В дом снова зовут ведунью и еще трех, ибо родители не намерены ни молчать, ни смириться и не могут поверить решению Романзы. Аколит неприкаянного? Да никогда в жизни! Он не сможет приносить пользу, он не будет полезен, вопил Интиасар. Но в конце концов решение было принято: самый главный вопрос заключался в том, способен ли Пайлар чему-то научить Романзу. И он научил.

Он знал местную природу, а она никогда не лгала.

Романза попрощался с начальником полиции и поблагодарил его. Он попрощался с матерью и пообещал вернуться домой к пудингу. Он пообещал Сонтейн писать письма. Он попрощался с отцом, который стоял с налитыми кровью глазами, сжав кулаки. Когда за ним зашел Пайлар, отец встал в дверях, умоляя и крича:

– Ты никуда не пойдешь, мальчик, ты понял меня?

И впервые в жизни он позволил себе разгневаться на отца – за все, а может быть, даже за то, чего тот вовсе не заслуживал. Пайлар ждал, ждал его рот, ждали его руки и его грациозное, испещренное шрамами тело, а его отец был уже стар – и не понимал любви. А Романза мечтал сидеть под деревьями, быть поближе к воде, лазать по горам, покуда все тело не покрывалось кровоподтеками и ссадинами и жутко болело, трогать все деревья на Попишо и никогда больше не лгать! И добиться того, чтобы люди смотрели на него во все глаза.

Он протиснулся мимо отца и зашагал к Пайлару, дожидавшемуся его во дворе.

– Нет, Заза! – крикнула ему вслед Сонтейн. О, сестра-близнец прекрасно его знает. – Нет, Заза, не надо!

Но он уже ушел слишком далеко, чтобы остановиться.

Он поцеловал Пайлара в губы, голова чуть кружилась от проявленной им строптивости.

Лишь Сонтейн, преградившая путь отцу, смогла заставить того не погнаться за сыном, чем выиграла время для Романзы, который крепко схватил Пайлара за руку. И они бегут, бегут, сплетя пальцы, бегут, подгоняемые удивлением и виной, влюбленные и перепуганные, и каждый их шаг кажется бунтом. И когда они уже отбежали довольно далеко от дома, ему все еще казалось, что он слышит отцовские вопли: «Мой сын не может быть гомиком! Мой сын…»

10

Завьер много лет отгонял любую мысль об Анис Латибодар. И решение перестать о ней думать было сродни срочной операции по иссечению больного органа, благотворной для всех: для нее, для Найи и для него самого.

Пьютер Редчуз предупреждал сыновей: есть женщины, которые сводят мужчин с ума, даже не делая никаких попыток.

Он встретил Анис в поворотный момент своей жизни: три месяца спустя после окончания проверки перед посвящением. Дез’ре дала ему ровно год – и ни минуты больше! – после чего его должны были посвятить в радетели, а она уходила на покой. Прошло несколько дней, а Завьер еще не мог до конца поверить, что он все-таки добился этого звания. Местные обычаи предполагали, что он должен провести какое-то время в осмыслении нового предназначения, в поисках мудрых советов, в обустройстве своего ресторана и своего дома. Ничего себе задача! Он чувствовал только одно: смертельное утомление; он чувствовал себя непривычно, куда старше своих двадцати четырех лет, безумно благодарный за то, что все закончилось. Что позади остались долгие годы обучения. И ожидания. Он скучал по другим аколитам, ставшим ему братьями и сестрами. Все они теперь отказывались с ним разговаривать – даже Энтали.

– Они это переживут, – успокаивала его Дез’ре.

Мать три года как умерла, и дом детства опустел, поэтому, выехав из похожего на пещеру жилища Дез’ре, он расположился на старом родительском тюфяке, хотя спать на нем было неудобно и у него потом долго болела спина. Люди не знали, как к нему подступиться, как вести себя в его обществе, но, возможно, так всегда и было. Он искал уединения около холодных водопадов, в лесных чащах и старался ни о чем не думать.

Как-то ночью к нему пришла Найя. Он был рад ее приходу: она словно резким поворотом штурвала вернула его на курс привычной жизни, хотя ничего уже не могло быть привычным теперь, когда все знали, кем он стал. Он напоил ее имбирным чаем, испек три вида печенья: с инжиром, с лимоном и с саподиллой – расспросил о семье, а потом без лишних слов занялся с ней любовью, после чего они уснули. Какое же это было облегчение – дотрагиваться до кого-то кроме Дез’ре.

Найя никогда не оставалась у него надолго, она вечно куда-то спешила. Он не задавал вопросов о ее занятиях и просто ждал, когда она решит ему что-то рассказать. Это было не его дело.

Пожалуй, проведенное с ней время нравилось ему больше всего. Жители архипелага были по-прежнему преданы Дез’ре, с удовольствием ели ее стряпню, когда она их приглашала, при встрече на улице трогали ее за руку, одаривая более чем щедрыми подарками. Ее грядущий уход на покой многим, включая его самого, казался преждевременным. Те немногие, кто, сталкиваясь с ним в городе, узнавали его в лицо, смотрели на него сначала раздраженно и злобно, а потом угодливо – когда он вглядывался в них.

Они это переживут, сказала Дез’ре.

Так прошло несколько недель, которые он прожил как пришибленный, не придумав ничего путного; тогда решил попробовать себя в преподавании кулинарной науки. Не в первый раз он обдумал для себя такой вариант – делиться с людьми своей страстью могло стать одной из его новых обязанностей, так что обучение показалось ему хорошим началом. Он мог бы давать бесплатные уроки кулинарии любому желающему. Дез’ре сказала, что отныне в его распоряжении будет собственный бюджет, но до сих пор безоговорочное соглашение с офисом губернатора о финансировании вызывало у него недоумение – ведь все, особенно политики из горных районов, выражали по этому поводу недовольство. В те дни он был благодарен Интиасару за его безоговорочную поддержку, за, как ему тогда казалось, духовное лидерство губернатора.

После нервозного начала новой деятельности он обнаружил, что вполне готов следовать всем наставлениям: быть терпеливым, преисполненным энтузиазма и неожиданно красноречивым. А когда-нибудь он сможет даже стать вдохновителем. Он много ездил по островам архипелага, откликаясь на просьбы жителей, нуждавшихся в нем, и из каждой такой поездки возвращался воодушевленным, а его записная книжка постоянно пополнялась списками продуктов и рецептов и карандашными рисунками блюд. И в душе крепло ощущение его растущего влияния.

Он ел мотыльков каждое утро и каждый вечер. Его влечение было сродни их крылышкам – темным и обманчивым. Он оставлял на людях пятна мотыльковой пыльцы, которая тенями ложилась им на скулы, оседала на волосах у женщин. Он ощущал себя неуязвимым, словно одетым в броню. Его дар был неукоснительный, мощный. Пространство вокруг его тела целиком принадлежало ему. И он снова начал ощущать свою духовную силу.

* * *

Его четвертый кулинарный курс на дому проходил в Лукиа-тауне на Дукуйайе. Он приплыл туда на каноэ, и от причала его препроводила к себе крикливая хозяйка, местная благотворительница, которая и пригласила его к себе; вцепившись ему в рукав, она без умолку тараторила, как облагодетельствована. Он слушал и кивал, отвечал тихим голосом в надежде ее утихомирить.

Он попросил оставить его на кухне в одиночестве; она ушла, а он оглядел огромный зев печи и заменил хозяйкины ножи своими, привычными. До него доносилось жужжание длиннохвостых колибри под окном и шорох персиковых деревьев на ветру. И, услышав, как кто-то громко произнес: «Мне так жаль!», поднял взгляд с тем ленивым интересом, с каким обращаешь внимание на громкий незнакомый голос.

Она была бритая налысо, и это ей невероятно шло. Так легче было оценить ее загадочные глаза. Что они скрывали? Вежливое любопытство? Веселое недоумение? Он ощутил на душе невероятную легкость и сглотнул ее, чтобы она наполнила его тело. Она стояла и смотрела: ни признаков явного внимания или интереса, ни даже намека на улыбку. Браслеты на ее сильных руках зашуршали и зазвенели. Он не раз слышал, как мужчины говорили, что они, мол, всегда точно знали, когда им встречалась будущая жена, но у него это суеверие всегда вызывало насмешку.

– Ты отвлекаешь нашего почетного гостя? – Хозяйка вернулась на кухню.

– Нет, – ответила женщина с браслетами. – Я его не отвлекаю.

Завьер отвернулся, чтобы успокоиться. Мельком снова взглянул на нее. Да, такая же неотразимая, как и секунду назад. Голова покрыта темной мшистой порослью, как живот у котенка. Хозяйка увела ее прочь – так уносят корзину с бельем. У него упало сердце. А через несколько минут его пригласили на обшитый пурпурной тканью подиум выступить с речью перед любителями-кулинарами и местным начальством. Он решил до выступления не глотать мотыльков. Иногда нужно было твердо помнить, кто он такой. Но при виде ее ему нестерпимо захотелось оказаться у себя в комнате и залезть рукой в заветный мешочек. Без мотылька он то и дело запинался, не в состоянии закончить фразу, и совсем утратил чувство юмора.

Она стояла с серьезным видом и внимательно слушала. Он едва осознавал, о чем говорит. Ему пришлось вцепиться в перильца дурацкого подиума. Он с трудом продрался сквозь лабиринт слов к вопросам и лицемерным благодарностям аудитории. Женщина с красивыми глазами не задала ни одного вопроса; и он подумал, что лекция ее разочаровала. Он поблагодарил всех и по своему обыкновению посоветовал начинать стряпать пораньше и заготовить побольше репчатого лука. Его ремарка вызвала взрыв смеха, слушатели вышли и растворились в сгустившихся теплых сумерках, кто-то отправился домой, кто-то пошел ловить пьяных бабочек и выпить в саду холодного лимонада. Женщина исчезла. Мысль, что она могла быть женой местного чиновника или толстосума, причиняла ему физическую боль.

Да нет. Вот же она: стоит задумчиво у входа во двор.

Может быть, она… его ждет?

От волнения свело желудок.

Обернувшись, она посмотрела на него в упор.

Дотронься до меня, подумал он. И ни о чем другом не мог думать, кроме «люби меня», – и еще вот о чем: ну почему я не подготовился получше к такому моменту? Смотри: у меня были годы и годы жизни, чтобы подготовиться к твоему появлению, и на что я их извел? Впустую потратил на других женщин, на мечты о других, – и вот ты здесь, а я не оказался готов. Ему захотелось сесть рядом с ней, чтобы она рассказала все-все, что было в ее жизни до их встречи.

Он поздоровался. Она сказала, что ее зовут Анис Латибодар. И он пошел с ней и несколькими слушателями к столику в персиковом саду, глядя, как она шагает по высокой траве. У нее была удивительно красивая задница, он таких раньше не видел. Она была умна, обо всем имела собственное мнение и начинала фразы с вводных оборотов вроде «а как насчет», или «вам не кажется», или «вам это понравится», словно все собеседники ходили у нее в закадычных друзьях. Он был несказанно благодарен ей за то, что она поделилась с ним своими соображениями, и готов был стереть из памяти все, что когда-то знал, лишь для того, чтобы как можно внимательнее изучить ее взгляды. В течение первого часа беседы он старался не дотрагиваться до нее и не пасть перед ней на колени, кое-как пытаясь подключить к их разговору других женщин, чьих имен он не расслышал. Ему хотелось уложить Анис в постель, но в то же время ничего с ней не делать – просто смотреть на ее лицо. Ее смех по непонятной причине его возбуждал: наверное, оттого, что как будто смеялись сразу трое. Это было одновременно хихиканье, фырканье и ржание.

Ее взгляд был открытый, пристальный, честный.

Потом пришла хозяйка и, уводя женщин на задний двор, где стояла кухонная утварь, сказала громко: «Вы уже утомили радетеля болтовней, пойдемте!» – и Анис уставилась на него удивленно, словно забыла, кто он такой, или просто не вполне осознавала важность его статуса.

Он смотрел им вслед, откинувшись на спинку стула, в изумлении от мысли, что никогда не верил в любовь.

* * *

На следующий день он встал пораньше, проглотил жменю мотыльков и направился на кухню, ощущая, как поют ладони. Меньше чем через час дом стали наполнять ароматы специй. Тушились овощи для супа, с ложек капал свежий бульон, липкие кусочки имбиря соскальзывали с его ладоней в тесто для пирога. Еда сияла, шкварчала, переливалась разноцветьем. Дегустационные тарелочки с небольшими ломтиками влажного пудинга, украшенные завитушками сахарной глазури. Бархатисто-зеленые хрустящие листья салата; кроваво-красные тушки хутий, вымытые и порезанные на куски; кулинарные композиции, выстроившиеся на рабочем столе. Отмеряя на весах порции трав, сливочного и растительного масла и муки для каждого сегодняшнего слушателя, он тихонько напевал себе под нос, потом скрутил в рулетики розовые и пурпурные вареные сладости и приготовил жаренные во фритюре дольки хурмы, карамельные нитки и напитки, загущенные мякотью авокадо, толченым сорго и сиропом из сахарного тростника. Сегодня ему хотелось устроить для нее шоу.

И когда слушатели его курса, робея, вошли в кухню, он с удовольствием отметил, что Анис захлопала в ладоши.

– Пробуйте все, что есть! – пригласил он.

Он был потрясен, узнав, что она совершенно не умеет готовить. Это было не просто неумение от отсутствия опыта, у нее на самом деле отсутствовали способности к приготовлению пищи. Она не могла отличить по запаху красный перец от черного, виновато хихикала, порезавшись при попытке нашинковать корнеплоды, сожгла сковороду и ошпарила соседку – и все это в первые десять минут самостоятельной стряпни. Весь класс роптал и вздыхал, дожидаясь, когда она закончит выполнять свои несложные задания. А ему хотелось наорать на них за невежливость, а потом пришлось быстро придумывать для нее такие задания, чтобы она не заставляла всех ждать. Он поставил ее промывать рис, а остальных отрядил на выпечку, и потом все время чувствовал на себе ее взгляд. Конечно, думал он, она смотрела на него не просто как внимательная ученица. Он преисполнился самомнения и надежд, покуда не увидел, что с точно таким же сосредоточенным выражением лица она глазирует морковь. На ней в тот день было надето темно-пурпурное, с желтыми пятнами, платье без рукавов, браслеты исчезли, и вместо них голые руки опоясывали тонкие красные цепочки на манер туземных украшений. Он старался отводить глаза от то и дело распахивающейся юбки: а вдруг там мелькнет соблазнительный набедренный обруч?

Подойдя к ней, он пробормотал, что при работе на кухне украшения с рук лучше на всякий случай снять. Это замечание ее вроде как смутило.

– Прошу прощения, радетель!

Он ощутил спазм в груди. Видно, кто-то провел с ней беседу и научил этикету общения.

– Завьер, – поправил он.

– Завьер, – повторила она.

На них все смотрели.

* * *

В тот вечер его слушатели собрались за столиками во дворе, прихватив ромовые запеканки, пьяных бабочек и лаймы. Вокруг него толпились люди. Анис болтала с двумя женщинами, время от времени поглядывая на него, точно проверяла, на месте ли он. Когда на остров упала ночная мгла, многие разошлись. А он сидел и бессознательно молил богов, чтобы она не исчезла. «Не уходи. Останься». Интересно, подумал он, все собравшиеся слышали, как он их про себя проклинает, желая, чтобы мужчин посадили на кол, а женщины испытали невыносимые муки при родовых схватках? Но вот наконец они остались в саду одни; все ее подруги понятливо улетучились как дым, а она сидела, оробев, как в первый день их знакомства.

– Привет! – сказал он.

Опять та самая улыбка.

Они провели вместе девять бесценных вечеров, сидя босые и рассказывая друг другу про себя, а с деревьев время от времени падали перезревшие персики и лопались на земле. Ему нравились тонкие коричневые шрамики на ее коленях, заметные, когда она наклонялась, поднимала плоды с земли и облизывала пальцы. Он всегда был довольно неуклюжим, вечно все задевал или с грохотом сбрасывал, и только на кухне передвигался уверенно и цепко, но рядом с ней возвращалась гибкость и ловкость, присущие ему в детстве. Он мог сидеть на траве, скрестив ноги, и быстро, без помощи рук, подниматься, потому что целиком полагался на силу ног.

Они полуночничали, покуда их глаза не стали закрываться сами собой, и краснобородые пчелоеды в дворе устало не защебетали, мечтая о сне. Ему невыносимо захотелось проглотить мотылька. Он послал за деревенским торговцем мотыльками и перед рассветом выбрался из кровати, чтобы встретиться с ним во дворе.

«Птицы кричат, когда встречают любовь», – шептали слушатели, проходя мимо них.

В последний вечер он решил признаться в своих чувствах. Мужчина должен быть смелым, чтобы воспользоваться возможностью, даже если он не слишком в себе уверен. Но Анис, похоже, переела ромовой запеканки, и ей вдруг захотелось попрыгать через стулья; свежевыбритая голова блестела и чуть ли не пела. При виде ее потрясающего зада он сразу возбудился, и его разбирал нервный смех. Он подумал, что было бы хорошо втереть мотылька ей в кожу головы и потом слизать языком. Какие тайны они могли бы раскрыть друг другу, примостившись в углу темного тюфяка и трогая друг друга за лицо?

– Я думаю, ты тихоня, который притворяется громогласным, – сказала она, наконец садясь рядом.

– Ладно. Это хорошо?

Она захихикала и щелкнула пальцами. Он полюбовался на серебряную искру, пробежавшую по тыльной стороне ее ладони. У нее был замечательный дар; с тех пор, как она появилась, он много раз видел, как она безмолвно исцеляла людей. Она накладывала прохладную руку ему на больную спину и впервые за долгое время боль уходила. Он не мог даже вообразить, каково это заниматься любовью с женщиной, наделенной таким даром.

– Некоторые женщины любят мужчин-тихонь, – осторожно сказал он.

– Я слышала, у тебя много женщин.

Он опешил.

– Нет!

– О, а я слышала: много!

Ему не хотелось с ней спорить. Ему хотелось сказать ей что-то уместное, достойное ее. Над их головами в небе повисла луна. Она откинулась, обнажив мускулистые ноги, которые поблескивали в лунном сиянии. Он представил себе, какой она была в детстве: лазала по деревьям, выскакивала из автобусов, играла в пятнашки, а еще были походы в горы и своенравная родня. Она уже ему кое-что рассказала. А ему хотелось обхватить ее бедра обеими руками – так чтобы от этого неожиданного движения весь мир содрогнулся. Он вонзил ногти себе в ляжки, чтобы охолонуть. От нее еще не последовало никакого приглашения, хуже того, она все еще была под хмельком. От этого он чувствовал себя неуютно: она была словно сама не своя, как будто нервничала и то и дело трогала себя за горло. Из-за него, конечно? А потом она пожелала ему доброй ночи. Она всегда уходила до того, как он успевал на нее наглядеться. Он раскрыл рот, желая рассказать ей все, что чувствовал, но нет – это нужно было сделать безукоризненно, не в спешке.

– Скажи мне одну вещь, – умоляющим тоном произнес он, пытаясь выиграть время.

Она выпрямилась и улыбнулась. И провела пальцем по краю чаши, смазывая остатки ромовой запеканки.

– Мне не нравится мое имя.

– Почему?

Она церемонно зажестикулировала.

– Оно больше подходит для женщин с одной грудью. Ты же знаешь таких, Завьер: колени сдвинуты, губы сложены куриной гузкой, а груди так туго перевязаны, что кажется, их не две, а одна.

Такой портрет вызвал у него решительный протест.

– Я не лес! – заявила она. – Знаешь, есть женщины, подобные лесу – полные разных секретов. Я не такая. Я цельная. И это, между прочим, хорошо. – Ее голос дрогнул.

– Анис…

– Завьер Редчуз… – Она наклонилась к нему, помахивая своими искрящимися пальцами, и похлопала его по руке. – Думаю, нам нужно лечь в постель.

Он решил, что сейчас грохнется в обморок. Она улыбнулась. Ему сдавило грудь. Он подался к ней, чтобы обхватить руками ее милое лицо и поцеловать, но она уже выпрямилась во весь рост, потянулась, зевнула и похлопала его по плечу, и в это мгновение он, наэлектризованный мгновенным возбуждением и устыдившись своих мыслей, осознал, что этим жестом она не приглашала его, а просто сообщала, что вечер подошел к концу. Он тронул себя за плечо – там, где остались следы от ее ногтей.

– И кто тебе сказал эту глупость про женщину-лес? – проскрипел он, глядя на ее удаляющуюся спину.