Текст книги "Квантун"

– Чего рот открыл, благородие? Али хошь к нам? – грубо крикнул ему младший унтер-офицер и заржал как лошадь.

– Залазь к нам, милостивый государь! – подшутил рядовой с цигаркой в зубах.

– Аль не дурак! – хлопнула себя по бедрам полнокровная матрона.

Опомнившись, Антон Федорович бегом вернулся к Демьяну Константиновичу.

– Поглядел? – серьезно спросил офицер флота.

– Поглядел…

– По сравнению с ними мы с тобою как короли поедем.

Поехать королями не вышло. В некупированный вагон третьего класса набилось около полусотни человек. Вагон был поделен на три отделения: для курящих, для некурящих и для дам. На практике же отделение для дам оккупировали в том числе и господа из-за количественного преимущества самого мужского пола. Так как собравшееся общество положительно не привыкло ездить в III классе, то устанавливать верхние полки и забираться на них никто не отважился, не говоря уже про багажные, коими порой не брезговала чернь. Кроме того, в вагоне дурно пахло предыдущими пассажирами. Что̀ здесь творится жарким летом – страшно представить.

Горский и Унгебауэр расположились в среднем некурящем отделении, то есть в самом эпицентре. Соседство с чистой публикой несколько приободряло, но весьма умеренно. Лучше, чем в товарном вагоне, но много хуже, чем в первом классе Сибирского поезда. Там имелась возможность для приватной беседы, здесь – нисколько. Разумеется, приставать к лейтенанту с расспросами о Дальнем Горский не стал. Как-то чересчур неловко.

В час пополудни наконец выехали. Сверив билеты при входе, кондуктор куда-то исчез и больше не появлялся. Охраны в поезде, кажется, также не предусматривалось.

– Как тебе Маньчжурия, мой друг? – с легкой издевкой ткнул товарища в бок Демьян Константинович. – Так ты ее себе представлял?

– Нет…

– Дикий, необузданный край, не так ли?

– По одной железнодорожной станции судить о всей Маньчжурии и Китае в целом глупо.

– О, да! Здесь я полностью согласен. Все открытия у тебя впереди, дорогой Антон Федорович!

Что̀ имел в виду лейтенант Унгебауэр, Горский, разумеется, не знал, но догадывался, что край этот таил в себе массу любопытного и непривычного для русского человека.

С интересом вглядываясь в окно, коллежскому секретарю вскоре наскучил однотипный степной пейзаж. Под устланными снегом полями угадывались многочисленные пашни и огороды. Возделывание земли составляло, пожалуй, главную китайскую заботу. Трудолюбию жителей Поднебесной впору поучиться.

Каждый час поезд останавливался на какой-нибудь маленькой захолустной станции с труднопроизносимым названием, написанным, правда, по-русски. К вечеру стоянки эти порядком опротивели. Народу на них садилось мало, сходило – единицы. Тогда как большинство пассажиров банально тратило свое время. Почти на каждой станции происходила подкачка воды в тендер.

К 7½ часам прибыли в более-менее крупный городок Хайлар, где простояли аж 25 минут! Антон Федорович за это время успел отлучиться в буфет, ужаснуться ценам и вернуться обратно.

– Это неслыханно! – делился впечатлениями киевлянин. – Полтора рубля за курник! Уму непостижимо!

– А чего ты ждал от армян?

– А! Стало быть, ты уже бывал здесь раньше! Потому сам и не пошел…

– Отнюдь. Именно на этой станции я ни разу не сходил.

– Значит, кондуктор сказал?

– Снова нет. Просто в Маньчжурии, как это ни странно, большинство станционных буфетов держат армяне.

– Вот оно что… И ведь покупают же!

– А кому охота с голоду подыхать? – ухмыльнулся Унгебауэр.

Первая длительная остановка произошла в 3 часа ночи. Лейтенант мерно посапывал. Антона Федоровича сон не брал ни в какую. В жуткой тесноте спать как-то не хотелось: слишком много наслоилось раздражающих факторов. Неприглядная станция Иректэ ничем особенным от прочих не отличалась, между тем поезд простоял на оной весьма долго: практически час.

Позавидовав сладкому сну товарища, коллежский секретарь растолкал Демьяна Константиновича.

– Ты что?.. – пробудился морской офицер.

– Мы уже 40 минут стоим в этой глуши! Должно быть, что-то с паровозом.

Унгебауэр выглянул в окно, зевнул.

– Что за станция, разглядел? – спросил он.

– Кажется, Иректэ.

– Тогда понятно.

– Что понятно?

– Запасаемся углем и водой. Скоро будет подъем на Хинганский хребет. Часть вагонов отцепят – так что ты не пугайся и меня не буди. Паровоз сразу все не потащит. Дорога там будет зигзагами. Ее еще прозвали «Бочаровскими тупиками» по имени инженера. Кстати, именно этот инженер ныне роет под горой туннель. Наравне с Кругобайкальской дорогой – стройка века!

К Хингану путешественники добрались около пяти утра. Некоторые пассажиры к тому времени успели проснуться, дабы не пропустить занимательное зрелище. Всё произошло в точности как и описывал Унгебауэр. Горский видел место будущего туннеля, видел огромную петлю при въезде, видел, как отцеплялись вагоны и как паровоз тащил их то в одну сторону, то в другую. Поговорка «ехать впереди паровоза» воплощалась в «Бочаровских тупиках» всецело.

В утренней заре молодому чиновнику особенно запомнились вершины гор, покрытые лесом. Природа здесь отличалась разнообразием, радовала глаз. Вдоль железной дороги встречалось множество запорошенных снегом сваленных бревен, шпал и прочего материала. Заметно, что работа на перевале шла обстоятельная.

Первая станция после Хингана, точно белая ворона, почему-то носила русское название Салтаново. Запомнился также поселок Чингис-Хан. Вполне может быть, здесь жил великий монгольский завоеватель.

Коллежский секретарь чувствовал себя отвратительно. Ему ужасно хотелось есть и спать, а кроме того, остро встала гигиеническая потребность. После Челябинска минуло 10 дней. Десять дней, как Антон Федорович не принимал ванны и не парился в бане. Этого вполне достаточно, чтобы обзавестись устойчивым конским запахом вкупе со вшами. Дабы не создавать благоприятные условия для возникновения последних, юноша дважды умудрялся мыть голову в умывальнике.

Несколько проще оказалось с голодом. Наученный Унгебауэром, Горский выходил за пределы станций, где беспрепятственно и за очень скромную плату приобретал у китайцев (или маньчжуров – кто их разберет?) те же самые яства, что у армянских буфетчиков, только в разы дешевле. Местных торговцев, к слову, на вокзал не допускали. Стало быть, станционное начальство имело в том свою выгоду, свой гешефт. Кто-то несомненно «брал на лапу». А страдать повинны, как всегда, простые обыватели.

Коллежскому секретарю удалось с часок-другой поспать. Но вот накоплявшаяся грязь никак не желала оставлять в покое расстроенные нервы.

– Демьян Константинович, не помыться ли нам в Цицикаре? – великомученически спросил Горский, отыскав в вагоне расписание.

– Когда прибываем?

– К 9½ вечера. Стоим час!

– Мало, не успеем. Да и закрыты будут все бани… Не грусти! – подбодрил Унгебауэр расстроившегося товарища. – Завтра в Харбине попаримся!

Антону Федоровичу ничего не оставалось, как уставиться в окно и ждать приближения главного маньчжурского города.

Обратили на себя внимание некоторые новые особенности китайского края. В редких рощицах, что попадались на пути, непременно прятались кладбища с высокими памятниками. Чуть ли не под каждым деревом здесь был кто-то похоронен. Увидел дерево – знай, здесь могила. Впрочем, для империи с пятисотмиллионным населением это логично.

Также бросались в глаза обгоревшие дома.

– Остались от боксерского восстания, – пояснил лейтенант.

В одиннадцатом часу следующего дня поезд прибыл в Харбин. На перроне собралась толпа встречающих, в основном русские солдаты, офицеры и чиновники. Гордо реявший над вокзалом российский триколор внушал оптимизм. В числе первых из вагона вышел Горский.

Тотчас дал о себе знать мороз. Несмотря на то, что Харбин находится примерно на одной широте с такими нашими южными городами, как Астрахань и Одесса, холод здесь стоял похлеще киевского. Снегу навалило достаточно, а доселе приветливое солнце куда-то исчезло, верно, посчитав свою миссию выполненной.

Что̀ больше всего удивило Антона Федоровича, это самый город. Коллежскому секретарю пришлось признать, что Харбин – самый настоящий русский губернский город. Большое число каменных зданий построены в классическом стиле, вывески магазинов непременно на русском, наши солдаты, наши офицеры, наши обыватели, наши русские дети и наши извозчики на наших же тощих лошадках… И по соседству со всей этой нашей цивилизацией как-то очень удачно и гармонично смотрелись многочисленные китайцы. Будто не мы у них в гостях, а они у нас…

Горский, как убежденный патриот и монархист, начинал понимать глубинные мотивы, которые двигали восставшими против европейского засилья ихэтуанями, прозванными «боксерами» за пристрастие к физическим упражнениям, напоминавшим кулачные бои. Китайскому национальному подъему, вне всяких сомнений, стоило отдать должное. Оказывается, у этих внешне скромных людей внутри имеется прочный титановый стержень собственной идентичности. Будто сонными тиграми глядят они на русских, выжидая удобного момента для атаки. На улицах коренное узкоглазое население, будь то господин или простой крестьянин, ведет себя предельно сдержанно, но твердо. Дороги не уступают, глядят пренебрежительно и даже вовсе порою не замечают.

И тем не менее мнение о китайцах у Антона Федоровича сформировалось исключительно положительное. Спокойная, трудолюбивая нация, обладающая высокими патриотическими чувствами, в моменты критические имеет свойство сплачиваться. Как рассказывал Унгебауэр, жестокость и пытки у них в крови. Но позвольте, кто же будет безразлично наблюдать, как гости хозяйничают в их доме? Да и вправе ли мы в чём-то упрекать китайцев, вальяжно расположившись на их земле? Смеем ли мы критиковать эту, безусловно, выдающуюся цивилизацию, которая старше нашей на несколько тысяч лет?!

Анализируя китайскую культуру, религию и восточное мировоззрение, уже много позже, прожив некоторое время в Дальнем, коллежский секретарь откроет для себя истину, которую определит как аксиому. С китайцами нужно иметь добрососедские отношения, но ни в коем случае не претендовать на их земли. К китайцам надо относиться с большѝм уважением, но ни в коем случае не считать их недоразвитой желтолицей расой. Ибо есть у их империи нечто такое, что̀ помогло им пережить все иные существовавшие великие цивилизации, как-то: шумерская, египетская или римская. А стало быть, мы вправе говорить, что Китай – мудрейшая страна, а китайцы – мудрейшие из людей. И великой глупостью будет со стороны России отказаться от такого союзника в угоду обладания девятистами тысячами квадратных верст Маньчжурии. Уж лучше бы мы бросили все силы на борьбу с зарождающимся уродом внутри собственного государства: с новоявленным украинским самосознанием малороссов. Как житель Киева Антон Федорович воочию наблюдал за ростом этого псевдонационализма. Образованные господа из числа чиновников, офицеров и промышленников мило улыбаются этому недоразумению, которое, по их мнению, ни во что существенное не выльется, но так и останется ребячеством. Ведь как можно разделить неделимое, да еще и противопоставить разделенные части друг другу, думают они. Истинной химерой считают они возможность расчленения русского народа, ибо народ наш не настолько глуп, чтобы обособлять великорусов от малороссов или белорусов. Так полагали многие, но только не коллежский секретарь Горский, который видел в этом реальную угрозу не столько для Империи (она у нас, слава Богу, крепкая), сколько для дальнейшего развития нашей нации. В колыбели русской цивилизации зародилась гидра, которую многие презрительно называют букашкой, будучи не в состоянии оценить ее истинные размеры. И вместо того, чтобы перейти к решительной борьбе, в первую очередь к борьбе за умы, мы отчего-то медлим, ждем, когда эта гидра вырастет в чудовище. Как бы однажды не стало поздно.

Но Киев и Малороссия были там, далеко, за тысячи верст, а здесь был Харбин. Русский Харбин.

Прежде чем заехать в баню, Унгебауэр подал блестящую идею: дабы снова не надевать исключительно несвежее белье, приобрести в магазине новое, а от старого избавиться. Предложение товарища Горский всецело поддержал. Раскошелившись на новые сорочки с воротничками и манжетами, а также на пару носков с исподним, путешественники поехали со всем этим скарбом в центральные бани. Несколько часов отмывались они от грязи, парились вениками и обливались водою в лучших отечественных традициях. С чистым телом и превосходным настроением отправились они затем в ресторан, где с лихвою восполнили гастрономические пробелы. Хватило даже времени прогуляться по набережной Сунгари и поглазеть на длинный мост о восьми пролетах. Жаль не лето – единственное, о чём сокрушались Антон Федорович и Демьян Константинович. Впрочем, запамятовали кое-что упомянуть.

Еще в банях Горский с изумлением увидел заткнутый за пояс Унгебауэра револьвер.

– Наган?..

– Он самый, – лейтенант вытащил револьвер и покрутил его в руках. Коллежскому секретарю вспомнился полицейский смит-вессон. – Творение тульских мастеров по бельгийскому патенту.

– Позволишь взглянуть? – Антону Федоровичу еще не доводилось держать в руках новые револьверы системы Нагана, которые приняла на вооружение русская армия с 1895 года. Захотелось сравнить.

Много лестных отзывов слышал Горский про данную модель. От своего товарища, минского частного пристава Бекаревича, он узнал, что наганы в сравнении со смит-вессонами на фунт легче, на три дюйма компактнее, при меньшем калибре на тридцать процентов мощнее и, что немаловажно, уже семизарядные. Отставной помощник пристава Антон Федорович с видом профессионала разглядывал занимательную модель огнестрельного оружия. Отдернув с правой стороны дверцу, запирающую камору, он нажал пальцем на выступающую гильзу и ловко вытащил патрон. Калибр был меньше смит-вессоновского примерно на линию, если не больше. Вернул патрон в камору, покрутил барабан. Потрогал шомпол-экстрактор и антабку.

– Хорош! – резюмировал Горский, возвращая револьвер.

– Смит-вессону не чета! Не мне тебе объяснять. Вижу, ты в оружии разбираешься. Хочешь себе такой?

– Хочу, – тотчас ответил молодой чиновник. – Только для чего?..

– Э, брат!.. Да здесь без револьвера никуда! А ежели китайцы вновь бунт учинят?

– Пожалуй, ты прав, – согласился Антон Федорович. – Но где мне его достать?

– Попробую выяснить, – ответил Демьян Константинович, удаляясь.

Непонятно как, но Унгебауэру удалось узнать у банщика адрес некоего Ивана Ивановича, который-де «подсобит».

После бани путешественники решили всё же отобедать, а уже затем отправиться в гости к загадочному Ивану Ивановичу, которого и звали-то, скорее всего, иначе.

Торговец оружием отыскался во флигеле старого домика недалеко от ресторана, что значительно сэкономило время. Человек невысокого роста (отнюдь еще не старый) с круглым китайским лицом и раскосыми глазами едва ли мог быть в действительности Иваном Ивановичем, хотя по-русски он говорил бегло и весьма сносно.

– Сто изволице? – спросил он, глядя на гостей стальным непроницаемым взглядом.

– Нужен револьвер системы Нагана. Самозарядный, – объяснил Унгебауэр.

Порывшись в закромах, продавец наконец что-то извлек. В руках Ивана Ивановича оказался потертый наган.

– Как вы искали: самозалядный, – китаец продемонстрировал модель. – Пличём бельгийский. Поглядзице на малкиловку.

На боковой крышке револьвера имелось соответствующее заводское клеймо: «L. Nagant brevete Liège 1898». Никаких заметных отличий от тульской модели Унгебауэра Горский не нашел. Тем не менее аутентичные бельгийские наганы ценились выше своих русских аналогов. Возможно, здесь играл роль привычный стереотип, дескать, если европейское, стало быть, непременно лучше российского. Впрочем, в большинстве случаев этот стереотип, к сожалению, подтверждался.

– Сколько вы за него хотите? – спросил Антон Федорович. Револьвер ему приглянулся.

– Солок пяць, – назвал цену Иван Иванович.

– Сколько?.. – нахмурился Демьян Константинович. – Потрудитесь объяснить, любезный, чем обоснована такая высокая цена?

– Говолю же: бельгийский. В Лоссыи таких мало. В Халбине – едзиницы. Ну, холосо… – вздохнул торговец, видя, что покупатели сомневаются. – Так и быць… Солок тли. За меньсе не плодам.

– Сорок три! Да в Москве такой за тридцать купить можно! – сбивал цену лейтенант.

– Гдзе Москуа, а гдзе Халбин, – спокойно ответил китаец.

– Бог с вами! Беру! – решился коллежский секретарь.

В глазах Ивана Ивановича блеснул огонек.

– Обожди, обожди!.. – подорвал вдруг Унгебауэр. Выхватив из рук товарища револьвер, он громогласно воскликнул: – Ага!

У китайца едва заметно дернулась бровь.

– Взгляните, господа! – продолжал распаляться морской офицер. – На бельгийских образцах затылок рукоятки разъемный, а здесь цельный! К тому же мушка у льежских револьверов усеченная, а не как у наших – полукруглая!

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Горский, хотя уже угадывал ответ.

– А то, что это никакой не «бельгиец», а типичная русская модель!

– Но здзесь малкиловка! – слабо запротестовал торговец, уличенный в обмане.

– «Малкиловку» затерли и набили новую, чтобы дороже продать! – Унгебауэр разозлился не на шутку. – Пойдем отсюда, Антон Федорович! Я не желаю больше видеть этого проходимца!

Путешественники собрались уходить.

– Подозджице! – окликнул их Иван Иванович. Очень быстро он достал для гостей новый револьвер.

Офицерский наган с клеймом «Императорский Тульский оружейный завод 1900» сохранился много лучше своего предыдущего собрата и сомнений в подлинности не оставлял.

– Другое дело! – взбодрился Унгебауэр. – Назови цену.

– Тлидцать тли.

– Да ну? Его себестоимость 22 рубля и 60 копеек. Ну, плюс коммерческая выгода. 28 рублей – максимум, – торговался Демьян Константинович.

– Тлидцать тли.

– Ну хорошо. Учитывая, что мы в Харбине – тридцать.

– Тлидцать тли, – третий раз повторил китаец.

Лейтенант развел руками.

– Решать тебе, Антон Федорович!

– Я согласен. Пусть будет тридцать три, – кивнул коллежский секретарь, щедро спуская свое киевское жалованье за 1⅓ месяца. Или ¼ квантунского, которого он, к слову, еще не получал.

И все-таки торговца удалось уговорить на скидку. Нагану требовались патроны, которые продавались во всех магазинах и у спекулянтов одинаково: по 8 рублей за сотню. Китаец в итоге отдал револьвер и сотню зарядов с бездымным порохом и никелевыми пулями за 40 целковых.

– Хитрый лис этот Иван Иванович! – выходя на улицу, сказал Унгебауэр. – Ну да черт с ним! Поздравляю, Антон Федорович! Ты сделал хорошее приобретение!

– Я тоже так считаю. Самовзводный курок – это большой прогресс и большое преимущество. Не понимаю, почему наганами не обеспечат полицию?

– Но признай, если бы меня не было рядом, ты купил бы у этого мошенника потрепанный тульский образец втридорога!

– Если бы тебя не было рядом, я бы вообще не задумался о покупке оружия.

Близость ресторана и подпольного магазина выиграла определенное время. Как уже упоминалось выше, путешественники совершили запоминающийся променад по заснеженной набережной Сунгари, глядя на ее темные воды. Так славно Горский и Унгебауэр провели эти три с половиной часа в Харбине, что каждому из них решительно не хотелось возвращаться в Маньчжурский поезд.

Взяли извозчика, поехали к вокзалу. Средства Антона Федоровича таяли на глазах. Уже и ста рублей не осталось…

– Я вот никак не возьму в толк, это ведь настоящий офицерский наган с системой обтюрации, не предназначенный для гражданского населения, так? – спросил молодой чиновник.

– Верно, – подтвердил лейтенант.

– Причём стреляный, так?

– Угу.

– Тогда откуда он его взял?

– Гм. Вероятно, кто-то сдал.

– Сдал? Чтобы русский офицер сдал свое оружие?? – вспыхнул Антон Федорович.

– Конечно нет. Револьвер, должно быть, подобрали у покойника.

Горского передернуло.

– Иного объяснения у меня нет, – грустно пожал плечами Унгебауэр.

Харбин путешественники покинули в 2 часа после полудня. Город, который принадлежал Китайской империи, фактически относился к империи другой – Российской. Переплетение русского и китайского, однако, не делало из Харбина той гремучей смеси, которую можно наблюдать в иных российских глубинках, заселенных инородцами. Соседство европейского и восточного здесь настолько естественно, что не режет глаз и не заставляет брезгливо морщиться.

Пейзажи за окном имели единую концепцию, главными компонентами которой были заснеженные поля, кладбища и полуразрушенные дома. Чем дальше на юг следовал поезд, тем более колоритные открывались виды. Колорит сей заключался исключительно в концентрации приведенных выше признаков. Точно профессор математики, Горский вывел для себя формулу Маньчжурии, где количество сгоревших хижин увеличивалось прямо пропорционально движению на юг. Между тем компонента эта была, безусловно, переменная, потому как не год – десять–пятнадцать лет и Китай заново отстроится, а об ихэтуаньском восстании будут помнить лишь из книг.

Вновь потянулись одна за другою деревянные станции с китайскими названиями, русскими начальниками и предприимчивыми армянскими буфетчиками. Пассажиры пользовались любой остановкой, чтобы размять затекшие члены, ибо жесткий вагон третьего класса к комфорту, мягко говоря, не располагал. Что же говорить о тех несчастливцах, что тряслись хотя и в отапливаемом, но все же в товарном вагоне?

Еще одна бессонная ночь отняла у Антона Федоровича сил больше, нежели обязалась восстановить. «Ну почему люди не летают как птицы? – думал коллежский секретарь. – Как было бы удобно и просто добираться до пункта назначения по воздуху». Смелые мысли рисовали далекое будущее, в котором у каждого человека, точно у сокола, появятся размашистые крылья. Крыльями этими наши потомки научатся виртуозно управлять. Легко подымаясь и плавно опускаясь, они будут преодолевать тысячи верст холмов и равнин, преодолевать Атлантику и Тихий океан, кружиться над вершинами Эвереста и Монблана. Вскоре Горский задумался над вопросом крайне низких температур и пониженного содержания кислорода в верхних слоях атмосферы. Пожалуй, это должно создавать немалые трудности, но летающие дамы и господа в его воображении от этого нисколько не страдали. Тогда Антон Федорович понял, что это всё лишь плод его фантазий, а сам он благополучно пребывает во сне. Осознав истину, чиновник Министерства юстиции просыпаться не спешил, но приложил максимум усилий, чтобы как можно дольше понаблюдать и понаслаждаться диковинными полетами человекокрылых. И так не хотелось ему возвращаться в тесный вагон маньчжурской железной дороги, и так не хотелось ему рушить столь понравившуюся иллюзию, что Горский каким-то непонятным образом переборол разум и продолжил пребывать в царстве Морфея.

Ранним утром на подъезде к Гунчжулину всех пробудил панический женский голос.

– Что же это? Как же так? Украли! Караул! Украли!!! – вопила хорошо одетая барыня в бархатном платье.

– Вы не могли бы не кричать в такую рань?

– Господи…

– Вот и выспались… мда-с!..

– Что стряслось, сударыня? – спросил мужчина со старомодными растрепанными бакенбардами.

– Украли! Караул!!!

– Да что у вас украли, ответьте?

– Кошелек! Украли кошелек! Караул!!! Кондуктор! – истерила дама, выпучив глаза.

– Вы уверены? – пытался ее успокоить ретроград, оказавшийся самым участливым. – Как вы обнаружили пропажу?

– Он был здесь! В этой самой сумке! А теперь его нет!!!

– Прошу вас, успокойтесь! Будьте благоразумны!

– Кондуктор!..

– Кондуктора в нашем вагоне нет. Да и для чего он вам? Разве что сделает чаю.

– Вы еще смеете надо мною насмехаться?? – раскраснелась обворованная.

– Боже упаси!

Горский и Унгебауэр понимающе переглянулись, одинаково вздохнули. И надо было такому случиться, что потерявшая кошелек барыня ехала в одном с ними отделении за перегородкой. На громогласную сирену откликнулись и из соседних секций, ввиду чего вскоре весь вагон знал о случившемся. Кто-то тотчас принялся строить догадки, припоминая подозрительных субъектов, фланировавших между полками. Несколько человек поддержали предположение новоявленного «следователя» и, таким образом, определился даже подозреваемый, которым избрали полнокровного мужчину с толстыми губами, по слухам, ехавшего в соседнем вагоне. И уже собиралась делегация добровольцев, поставивших себе целью привести мерзавца на допрос, как вдруг пропавший кошелек возьми да и отыщись. И где бы вы думали он всё это время находился? В сумке у своей владелицы-истерички! Каково?

Вдрызг разревевшись постигшему горю, барыня полезла в сумку за платочком, а вместо платочка к вящему своему удивлению извлекла тот самый кошелек. Быстро пересчитав находившиеся в нем деньги, она тихо по инерции всхлипнула и как-то криво, искусственно улыбнулась.

– А кошелек-то был здесь… – сконфужено и очень тихо произнесла дама, что не сразу все и услышали.

– Ах вот оно что! – искренно порадовался господин с бакенбардами. – Ну и хорошо!

– И где же он был? – ехидно спросил кто-то невидимый.

– В сумке… – зардела барыня.

– В сумке? – продолжал злорадствовать некто. – Стало быть, вор раскаялся и решил вернуть украденное?

– Перестаньте издеваться над дамой! – запротестовал ретроград, выступивший в защиту истерички.

– Это пусть она над нами перестанет издеваться!

В целом слава Богу, что всё так закончилось. Что нашелся кошелек, что никого не привели к ответу. Этот характерный для нашего общества эпизод показал наше невежество во всей красе. Сперва мы ленимся что-то проверить, делаем скоропалительные выводы, обвиняем невинных людей и строим черт-те какие домыслы, поднимая панику. Тогда как случившееся зачастую не стоит и выеденного яйца. Семь раз отмерь и один раз отрежь. Кому, как не Горскому, будущему судебному следователю, этого не знать.

День проходил под флером утреннего конфуза. Настроение у пассажиров сложилось отвратительное. Всем хотелось поскорее добраться в Дальний и в Порт-Артур – конечные пункты южной линии. По разговорам делалось очевидным, что большинство путешествующих направляются именно в наш военный порт. Кто-то, как Антон Федорович, ехал на новое место службы, кто-то, как Демьян Константинович, возвращался из отпуска, кто-то воссоединялся с семьей, кто-то искал коммерческой выгоды.

Сразу за Мукденом случился очень неприятный эпизод, который мог стать роковым. В вагон, где ехали Горский и Унгебауэр, внезапно выстрелили. Каким-то чудом пуля прошла в дюйме от виска Демьяна Константиновича, застряв в опущенной деревянной полке. Ошарашенно глядя на отверстие в окне аккурат перед собой, лейтенант с ужасом осознал, что Господь уберег его от верной смерти. Напуганные пассажиры попадали на пол и свернулись калачами, прячась за бронированным низом «владикавказца». И только Горский с Унгебауэром неподвижно сидели в прежних положениях, глядя друг на друга с открытыми ртами.

– Это Маньчжурия, – пояснил оправившийся от шока лейтенант.

«Это Маньчжурия. Это Маньчжурия», – вертелось в голове у коллежского секретаря, будто заевшая граммофонная пластинка. Точно свыше лейтенанту был преподан урок, сделано очевидное предупреждение. Беспросветное пьянство, которым порой увлекался морской офицер, на небесах незамеченным не осталось. Лишь глупцы полагают, что Он там ничего не видит, а коли и видит, то ничего не предпринимает. И видит, и предупреждает…

Мысли о духовном захватили Горского до самого Ляояна. Всю стоянку на этой более-менее значимой станции южной ветки Антон Федорович провел на дебаркадере. Не успели они остановиться, как взмыленный адъютант петербургского генерала припустил, вероятно, на телеграф. Не иначе как столичный вояка испугался выстрела.

Ожидания коллежского секретаря всецело подтвердились. Уже в Дашицяо к приходу поезда стянули усиленный гарнизон и очистили платформу от всех китайцев.

– С этакой политикой невольно начнешь понимать ихэтуаней, – поделился размышлениями с товарищем Горский.

– Вот-вот, – согласно кивнул Унгебауэр. – И поверь мне, китайцы своего последнего слова еще не сказали.

В тот момент в голове Антона Федоровича впервые в жизни сформулировалась крамольная мысль: при этаком отношении простых людей к генералам и генералов к простым людям, будь то хотя бы узкоглазые, революция неизбежна.

«Вздор! – возразил себе киевлянин. – Не будет никакой революции. Обойдутся господа социалисты». Строгие меры Правительства против инакомыслия, а также направленные на государственную безопасность Горский обычно одобрял, но только если таковые меры не доходили до абсурда, как в случае с петербургским генералом. Примерещилось его превосходительству, что стреляли не в вагон третьего класса, а в него, вот и прогнал взашей всех китайцев со следующей крупной станции. Разумеется, вся Империя до сих пор пребывает в состоянии крайнего потрясения от убийства Сипягина 2 апреля сего года. Доселе неизвестная партия социалистов-революционеров чудовищно легко отправила на тот свет министра внутренних дел, заставив говорить о себе всё просвещенное (и не только) общество. Подонок Балмашёв, который совершил это страшное злодеяние, учился с Антоном Федоровичем в одном университете – Святого равноапостольного князя Владимира. Поступив в 1900 году в киевскую alma mater, он тотчас принял активное участие в забастовках и стачках, став едва ли не главным их инициатором и координатором. Попав в список студентов, коих Правительство отправляло в солдаты, Балмашёва в конце января 1901 года арестовали и спустя несколько месяцев заключения сослали в Смоленскую губернию отбывать воинскую повинность. К осени минувшего года власти пошли навстречу бунтарям и к Балмашёву в частности: его отпустили восвояси. Трудно себе представить, но одного из главных руководителей студенческой забастовки вновь приняли в киевский университет! Синусоидное настроение нашего Правительства по отношению к студентам привело к всплескам очередных волнений, которые вылились в многочисленные аресты и ссылки. На этом фоне озлобленный репрессиями Балмашёв, как воплощение русских эсеров (социалистов-революционеров), убивший одного из главных «деспотов» Империи, выглядел в глазах либеральной общественности героем. А между тем большинству ликующих социалистов невдомек, что застреленный «сатрап» Дмитрий Сергеевич готовил проект реформы, согласно которому расширялись полномочия земства, а к управлению губерниями планировалось привлечь большее число лиц местного населения. Не за это ли в том числе выступают господа социал-демократы и социал-революционеры? Впрочем, за что выступают последние хорошо видно из названия их партии: за хаос и террор. Степан Балмашёв же кончил, как и полагается: на шлиссельбургской виселице. О судьбе этого человека Горскому поведал бывший инспектор киевского университета, а ныне негласный инспектор кадетского корпуса действительный тайный советник Константин Трофимович, с которым, несмотря на один щекотливый эпизод, у Антона Федоровича остались добрые приятельские отношения. Будучи одним из любимчиков его превосходительства и к тому же отставным полициантом, Горский быстро попал в опалу среди сокурсников, которые в одночасье разглядели в нем шпиона, коим он, разумеется, никогда не был. Ни одного баламута за время своей учебы Антон Федорович не выдал, однако же неизменно считался предателем и шпиком.