Текст книги "Время-память. 1990-2010. Израиль: заметки о людях, книгах, театре"

Но сначала не о Шалеве…

В начале 90-х годов совершенно случайно я приобрел небольшую книжку под названием «Загадки еврейской истории» («Тарбут», 1990), изданную в Иерусалиме. Тогда это было весьма необычно: какие еще «еврейские загадки» в Советском Союзе? Книга поразила меня даже не столько оригинальным подбором тем, сколько неожиданной их трактовкой. Многие вопросы, которые представлялись мне давно и незыблемо решенными, оказались развернутыми и рассмотренными в неожиданной проекции или пересмотрены вовсе. Из этой книжки я узнал, что знаменитые «свитки Мертвого моря» совсем не обязательно принадлежали кумранским ессеям, а возможно, имеют иное происхождение, что Моисей, может, вовсе не еврей, а самый настоящий египтянин, во всяком случае, по мнению Зигмунда Фрейда. И еще я узнал о необыкновенном человеке по имени Иммануил Великовский, который не только перелопатил всю хронологию Древнего Востока, но и всерьез доказывал, что солнце на самом деле останавливалось над Аялонской долиной… правда, не столько по желанию Иисуса Навина, сколько в силу каких вселенских катастроф.

Составителем и переводчиком этой книги был Рафаил Нудельман. Это имя я, конечно, уже слышал: советский писатель-фантаст и диссидент, уехавший в Израиль еще в 1975 году! Вероятно, именно с этой книжки началось мое увлечение библейской историей, результатом которого стало издание нескольких книг.

С середины 2000-х Рафаил Нудельман тесно сотрудничал с издательством «Феникс» и возродившимся журналом «Знание-Сила». Благодаря этой работе увидели свет очень важные книги со статьями по актуальным проблемам истории, археологии, религиоведению и генетике. Примечательное совпадение: практически одновременно в 2005 году в серии с громким названием «Коды тайной мудрости», продиктованным явными коммерческими резонами издательства «Феникс» (в те годы публика с ума сходила после романа Дена Брауна «Код да Винчи»), вышла книга Р. Нудельмана «Загадки, тайны и коды Библии» и моя – «Дорога на Ханаан».

Нудельман – великолепный популяризатор науки. О невероятно сложных и запутанных проблемах он умеет рассказать так, словно речь идет о чем-то очень важном и необходимом лично вам. Это редкий, необычный дар, особенно удивительный в наше время, когда сразу несколько популярных телеканалов в своих супервостребованных программах с утра до вечера трендят об астрологии, экстрасенсах, пришельцах и колдунах устами многочисленных шарлатанов, с презрением плюющих в лицо растерянной публике.

Но просветительские устремления Р. Нудельмана обозначились не только в популяризации важных научных проблем, но и в его мастерстве переводчика…

1

И еще раз повторим: до середины 90-х годов ивритской литературы как бы вообще не было, потом по какому-то странному недоразумению она считалась едва ли не «провинциальной» и «вторичной». Однако в 2002 году в санкт-петербургском издательстве «Ретро» вышел роман Меира Шалева «Эсав». Всякому хоть немного знакомому с современным литературным процессом стало ясно, что в Израиле появился писатель экстра-класса, уровня Маркеса или Павича, а раз такой писатель есть, значит, есть и традиция, поскольку на пустом месте такие книги не возникают. Роман, написанный Шалевом еще в 1991 году и принесший ему громкую известность, перевели на русский язык Рафаил Нудельман и Алла Фурман.

Тогда же, в 2002-м, вышла удивительная книга М. Шалева «Библия сегодня» (М., «Текст»); написанная человеком нерелигиозным, она трактует библейские события не просто как живую историю, но чрезвычайно актуальную в наши дни. Конечно, некоторые пассажи Шалева могли раздражать и даже вызывать протест у людей верующих, но в искреннем желании разобраться в деталях библейского повествования и огромной эрудиции в области религиоведения отказать писателю невозможно.

И это не удивительно. Отец учил Меира Библии по своему собственному методу: водил мальчика по местам, где происходили всем известные библейские события, и читал соответствующие тексты, как говорится, на местности, часто с наглядной иллюстрацией жизненных реалий многотысячелетней давности. Так однажды они отправились в долину а-Эла, где происходила битва Давида и Голиафа. Отец пригласил молодого человека по имени Эйби Нива, который умел профессионально пользоваться пращой. Это умение он приобрел у местных бедуинов. Урок начался с того, что отец прочел главу о поединке Давида и Голиафа. Далее Эйби нашел в ручье несколько гладких камней, как это сделал Давид, и метнул их один за другим, точно поразив цель. Чтобы показать силу удара, пращник запустил один из камней в металлическую бочку, после чело на ней появилась значительная вмятина. Этот урок дал понять мальчику, насколько точен и логичен текст Библии. В самом деле, именно праща дала возможность Давиду, находясь на значительном расстоянии, одолеть опытного и сильного противника, которого он не смог бы победить ни копьем, ни тем более мечом. Так Меир понял, что праща – это грозное оружие в руках умелого мастера…

«Моя Библия иная, – говорит Меир Шалев. – Написана она не Богом, и ее персонажи отнюдь не святые. Ее населяют мужчины и женщины из плоти и крови с честолюбивыми помыслами, с заветными мечтами, завязывающие любовные романы, затевающие интриги».

В 2010 году в Москве выходит еще один интеллектуальный шедевр Шалева «Впервые в Библии» («Текст», пер. Р. Нудельмана и А. Фурман), рассказывающий о библейских событиях, случившихся в первый раз: первой любви, первой смерти, первом плаче или первом сне. В этом подходе заложен глубокий смысл: ведь первое слово в Библии – «берейшит», что значит «вначале», и сказано оно ни много, ни мало о создании мира и человека.

2

Меир Шалев родился в 1948 году в поселении Нахалаль в семье учителей: мать преподавала литературу, а отец – ТаНаХ (в христианской традиции – Ветхий Завет). И то, и другое очень пригодилось ему в жизни. Будущий писатель изучал психологию в Иерусалимском университете, работал редактором и ведущим программ на израильском телевидении и радио, вел колонки в популярных изданиях. В 1988-м он издает свою первую большую книгу «Русский роман», в 1991-м выходит «Эсав», в 1994-м – «Как несколько дней», роман, изданный на русском языке в Израиле десятью годами позже.

В 2005 году знакомство российских читателей с Шалевом продолжилось: в издательстве «Текст» вышел в свет роман «В доме своем в пустыне…», нисколько не испортивший впечатление от первой встречи с мастером. И снова – в переводе Р. Нудельмана и А. Фурман.

Меир Шалев побывал в Москве в 2006 году. Это был не первый и не последний его визит в российскую столицу. Но тогда состоялась его встреча с читателями в ОГИ, которую вела Людмила Улицкая. В тот вечер я фиксировал на диктофон ответы Шалева, касающиеся разных проблем языковой культуры, литературного творчества и некоторых обстоятельств личной жизни писателя.

Вот они…

Из детства

Моя бабушка жила в деревне, а родители в Иерусалиме. Каждый раз из деревни в Иерусалим приезжал большой грузовик с молоком. Мама договаривалась, чтобы меня отвозили на этом грузовике к бабушке. Бабушка встречала меня в воротах дома и, держа сильной русской рукой, с тяжелым русским акцентом говорила: «Что они с тобой сделали? Ты ужасно выглядишь, неужели в Иерусалиме нет еды?» После чего она, впихивала мне в рот ложку сливок своих коров со словами: «Ну, вот теперь ты выглядишь значительно лучше».

Семья и политика

Сегодня в Израиле слова «правый» и «левый» не имеют отношения к демократии. Они характеризуют только взгляды на политическую ситуацию на Ближнем Востоке. Если человек считается левым, как я, то это значит, что он готов пойти на компромисс с палестинцами по вопросам территорий. Если человек считает себя правым, как мой отец, он… не всегда готов к таким компромиссам. У нас с ним есть и еще одно отличие: он писал политические стихи – произведения на злободневные темы. Я же не использую свои романы для утверждения каких-либо политических истин. Для этого существуют газеты, а романы пишут не для этого. Но я хочу подчеркнуть: несмотря на идеологические разногласия, мы все равно чувствуем себя родными людьми, мы – одна семья. Мы оба писатели, и это ощущение писательской семьи гораздо важнее, чем политические споры; в моей семье есть и другие писатели. И родство, которое передается через писательство, – использование одних и тех же слов для создания книг, – для нас очень важно…

Около трех лет я писал в газету разные статьи, в которых рассматривал какие-то библейские события или героев, но со светских, даже политических позиций. Это была очень популярная колонка, хотя многие религиозные евреи были против. Позже я собрал это в книгу. Она была переведена на русский и вышла в Москве («Библия сегодня», М.: Текст, 2002).

О писателях еврейского происхождения

По-моему, еврейских писателей в разных странах объединяет еврейский юмор, который в большой степени отражает самоиронию. Когда я читаю Шолом-Алейхема, мне кажется, что это пишет мой отец. То же самое с Бабелем, – я чувствую, что это мой родственник. Впрочем, когда я читаю Пастернака, у меня нет такого чувства. Конечно, я не могу читать его по-русски, а только в переводе на иврит, но все равно мне он не кажется родным.

О языке иврит и литературе на иврите

Для меня большая честь писать на этом языке в этот конкретный момент истории. Иврит – единственный язык в мире, на котором вы и сейчас можете читать тексты трехтысячелетней давности и понимать почти все, что там написано, а также писать и использовать те слова, которые люди использовали в то время. Иврит – очень живой язык, хотя он был в коме несколько тысяч лет, но потом пришел в себя, проснулся и хочет знать, что вокруг происходит…

В Израиль люди приехали со всего мира с разными родными языками: русским, немецким, французским, идишем, ладино и многими другими. Родители моей жены до сих пор разговаривают по-болгарски. Мои предки приехали в Израиль из России. Все эти языки вносят особый вклад в ивритский сленг. Язык очень бурно развивается, он буквально кипит диалектизмами и сленгом…

У меня есть ощущение, что я стою перед огромным шкафом с множеством ящиков, могу открывать любой и брать все, что мне хочется. Я могу брать слова из Библии, из немецких и русских классиков, арабского языка и создавать очень живописный салат. И вот этим салатом я и пользуюсь. Но при этом аромат библейского языка все же сохраняется…

Литература на иврите очень разнообразна, разноцветна и существует на многих языковых уровнях. Это касается, в том числе и текстов, которые я пишу. Я стараюсь писать богатым высоким языком, кто-то пишет на языке уличном, более простом. Но то обстоятельство, что мы все используем безумный смешанный язык, нас объединяет…

Если русская литература вышла из шинели Гоголя (а я считаю, что и сам тоже вышел из этой шинели), то израильская литература вышла из Библии, несмотря на то, что это все так далеко от нас и покрыто тайной… Тем не менее мы сейчас используем те же сюжеты, аллюзии на те же самые тексты, и поэтому можно сказать, что израильская литература в каком-то смысле литература библейская.

На встрече в ОГИ я задал писателю вопрос (цитирую по распечатке):

«Когда читаешь ваши книги, удивляешься осведомленности, которую вы проявляете при описании различных профессиональных навыков и приемов. Например, в книге «Эсав» вы говорите о хлебобулочном производстве, так словно всю жизнь только и делали, что пекли хлеб. То же самое в «Русском романе» со знанием дела описаны многие сельскохозяйственные работы. Вы специально всем этим занимались? Чем вызвано такое тонкое знание ситуации?»

Меир Шалев ответил:

«Должен признаться, что за всю жизнь я не испек ни одной булки, и вообще я не очень хороший фермер. Могу подоить корову, могу управлять трактором, потому что всем этим я занимался на ферме своих дядьев. На этом все и заканчивается. Я просто провожу специальное исследование перед тем, как сесть писать книгу: встречаюсь с профессионалами, задаю вопросы. Досконально изучал и хлебобулочное производство, много ночей провел в пекарнях, интересуясь деталями. В результате у читателей появляется иллюзия, что я все это умею сам. На самом деле мне нужны все эти сведения просто, чтобы создать впечатление, что герой, от лица которого ведется повествование, хорошо разбирается в этом. В «Русском романе» речь идет о первых переселенцах в Израиле. В книге очень много говорится о полевых насекомых. Так вот за эту книгу я получил самую удивительную свою награду – премию энтомологического общества. Я, наверное, единственный писатель, который получил литературную премию от энтомологов. Ну, может, еще Набоков. Вообще у меня есть базовые знания в зоологии. Я много лет хотел быть зоологом, а романы начал писать только к сорока годам. В моем недавнем романе («Голубь и мальчик», 2006 – Л.Г.), показана любовная история людей, которые разводят почтовых голубей. И, соответственно, там есть многое о голубях. Я, в самом деле, немало знаю о птицах, рептилиях, насекомых, но все равно мне необходима консультация профессионалов.

3

Сюжет романа «Эсав» весьма мало напоминает библейское повествование. Это какая-то другая библия, которая могла бы быть написана в другое время и при других обстоятельствах. Эсав и Яаков Шалева, конечно, антиподы, но противоположность их иная, не совсем библейская… Эсав – книжник, испортивший себе зрение в библиотеке, но не желающий носить очки. Он предпочитает видеть окружающий мир размытым, неясным, вероятно, из страха разглядеть в нем некоторые стороны объективной реальности. Ненастоящий мир влечет за собой ненастоящее повествование о нем. Роман переполнен цитатами, иногда закавыченными, а иногда нет, что вообще-то характерно для постмодернистского текста. Вот вам еще один парадокс: дань традиции, которая, в сущности, традицией не является.

Библейский Яаков уходит, Яаков Шалева остается и, как бы ему не было трудно, стоит на земле Израиля, а Эсав уезжает в Америку и вместо реальной выпечки хлеба предпочитает писать статьи о хлебобулочном производстве. Может быть, кто-то и углядит здесь сходство с библейскими событиями и характерами. Оно и вправду есть, но только запрятано в глубине сюжетных таинств.

Роман «В доме своем в пустыне…» (1998), как и предыдущие книги Шалева, написан в жанре семейной саги. И хотя действие умещается в рамках жизни главного героя, затрагивает оно три поколения. В семье Майер все мужчины умерли до срока, от несчастного случая или самоубийства. И вот теперь Рафаэль живет в компании четырех вдов – бабушки и трех теток, а также незамужней сестры, соединившихся в его сознании в некое существо – Большую Женщину, неразделимую в своей социальной и физиологической основе. И даже танцевали они, «образуя медленный то расширяющийся, то сужающийся круг, который не раз захватывал меня в своем движении и сужался вокруг моего тела», вспоминал Рафаэль. Долгие годы мальчик, а затем юноша оставался естественной частью этого противоестественного организма, и только инстинкт самосохранения все-таки вытолкнул его из цепких объятий пятиглавого, десятирукого и десятиногого паука. Да и супружеская жизнь Майера не сложилось: жена ушла от него к другому мужчине, лишь затем, чтобы вновь вернуться уже в качестве любовницы.

И вот Рафаэлю 52 года, он самый старший мужчина во всей родне. Покинув дом Большой Женщины, он поселяется «на краю пустыни». Но главное в его жизни не меняется: она была и остается существованием в пограничной зоне – между телами Большой Женщины, между супружеством и одиночеством, между городом и пустыней; забвением, небытием, отягощенным многими семейными тайнами, которых лучше бы не касаться вовсе. Ибо, однажды раскрывшись, эти потаенные бездны могут окончательно поглотить остатки сознания, безнадежно бьющегося в тенетах зыбкой вечности.

Город Шалева – остров посреди пустыни, граница между Космосом и Хаосом, прибежище скорби посреди людской суеты… «В те дни Иерусалим кончался внезапно… С одной стороны – дома и тротуары, бельевые веревки и блеклый электрический свет, а с той – дикость и камень, шакал и чертополох. Три больших здания возвышались над кварталом моего детства, как бессонные часовые на трех его углах: Дом сирот, угрюмый и мрачный, точно крепость, Дом сумасшедших, запертый замками и решетками, и самый близкий из трех, совсем рядом с нашим жильем, – Дом слепых…». Начало пути, который никуда не ведет.

Читать роман «В доме своем в пустыне…» не просто: он состоит из множества небольших историй, не явно связанных общим сюжетом. Книга похожа на картины художников-пуантилистов: чтобы уловить смысл, надо отойти на достаточное расстояние, выбрать нужный ракурс, сосредоточиться, – и лишь тогда игра света и тени, вечная тайна искусства поразит ваше воображение.

«Романы Шалева наполнены мифическими, легендарными деталями, – пишет Александр Крюков. – Это и мифология сионизма: жизнь первых поселенцев, осушающих болота и заставляющих пустыню цвести; и библейская мифология…».

В самом деле, Библия, как и жизнь, для Шалева – и кладезь идей, и фон, и контекст, и источник вдохновения. Ключ к творчеству писателя – синтез мифологически обобщенного образа и реалистической детализации, метод, который иногда называют «магическим реализмом».

1

Израильский писатель Этгар Керет приехал в Москву в сентябре 2000 года на презентацию книги «Дни, как сегодня» (М.: «Муравей-Гайд», 2000) и своим обаянием покорил всех, с кем встречался. Его «привез» (конечно, с помощью посольства Израиля в РФ) и представил публике ученый-гебраист Александр Крюков, переводчик этой книги, много работавший с текстами молодых израильтян. Крюков рассказывал, что по его просьбе писатель прислал два рассказа, неопубликованных в Израиле, для перевода на русский язык и последующей публикации в России. Работа захватила ученого; последовали многочисленные переговоры по телефону, обмен сообщениями, а также бандеролями с материалами, необходимыми обеим сторонам для работы. В результате между писателем и переводчиком завязалась настоящая дружба, в основе которой лежало, по словам Крюкова, «истинное интеллектуальное удовольствие». Казалось, он просто не мог остановиться и переводил один рассказ за другим, хотя переводить Керета очень трудно. Язык, на котором написаны его рассказы, «отличается целым рядом отступлений от нормативной грамматики, обилием англицизмов и арабизмов, присутствием армейского сленга, аббревиатур, он перегружен инвективной лексикой». Но работа, к которой подключились и студенты Крюкова, спорилась. Так родился сборник «Дни, как сегодня», который включает рассказы из трех книг Керета, вышедших в Тель-Авиве в 90-е годы: «Трубы» (1992), «Моя тоска по Киссинджеру» (1994), «Лагерь Кнеллера» (1998), а также сборника «Вторая возможность», который готовился к выходу в свет 2001 году.

Перед визитом писателя в Москву Александр Александрович Крюков подарил мне книгу, знакомство с которой было необходимо для подготовки к интервью с Керетом для одной из московских газет. Я начал читать. Продвигался вперед с трудом, откладывал и снова принимался. Да, любопытно, конечно, но не более того. Вероятно, надо было прислушаться к совету Крюкова, высказанному им в предисловии: «…При кажущейся легкости и даже поверхностности они (рассказы Керета – Л.Г.) глубоки и содержательны. Но нужно читать их медленно и внимательно, может быть – не один раз. Тогда начнет “играть” вся система деталей и намеков, которая присутствует практически в каждом рассказе, каким бы коротким он ни был». Не «заиграла».

Прошли годы. Я решил перечитать книгу Керета и был поражен… во-первых, своей прежней слепоте, а во-вторых, творческой мощью этого доброжелательного, улыбчивого человека, одержимого поисками неуловимой истины, лежащей за пределами факта. Меня удивило, что критики определяют художественный метод писателя как «абсурдистский постмодернизм». Никакого «абсурдизма» в рассказах Керета я не замечал прежде, не увидел и теперь. Некоторые веянья постмодернизма, конечно, присутствуют, но это потому что мы все еще живем в постмодернистский век, как бы мы к этому не относились и как бы не желали вырваться за его пределы…

Вот, например, великолепный рассказ «Трубы» из одноименного сборника 1992 года, первой книги писателя… Молодой человек, еще в детстве имевший проблемы с психологом, окончив курсы, пошел на завод по производству труб. После окончания рабочего дня он по своей инициативе задерживался на работе и мастерил изогнутые трубы, похожие на змей, а потом пускал по ним стеклянные шарики. Однажды он сделал такую «запутанную» и длинную трубу, что шарик из нее не выкатился. Поиски ни к чему не привели. Это повторялось несколько раз: шарики бесследно исчезали. Тогда он сделал еще одну такую же трубу, только очень большую, и пополз по ней, не зная, чем это закончится. В результате он «исчез» и оказался в каком-то другом мире, который показался ему раем. Не удивлюсь, если некоторым читателям эта тихая гавань раем совсем не покажется – у каждого свой выбор. Однако автор утверждает, что «рай это просто место для тех, кому в земной жизни не удалось быть счастливым по-настоящему».

(Много лет назад, в середине прошлого века, в разгар Второй мировой войны Жан-Поль Сартр написал знаменитую пьесу «При закрытых дверях», где провозгласил принцип: «Ад – это другие». В конце века почти юный израильтянин скажет: «Рай – это отсутствие других». Недалеко продвинулось человечество за полстолетия!). И что в этом рассказе абсурдистского? Или слишком постмодернистского? По-моему, не более чем у Кафки, Стругацких или Маркеса.

В упомянутом интервью 2000 года я задал Керету вопрос об этом загадочном «абсурдизме-постмодернизме».

«Каждый писатель пишет свою правду, – ответил он. – Он описывает ту действительность, которую видит. Получается, что у каждого автора есть свой собственный реализм. А все эти термины, о которых вы говорите, они ведь из области литературоведения, это не то, что думают о своем творчестве сами писатели… Когда я пишу рассказ, то не думаю ни о каком постмодернизме. Я чувствую, что все, о чем я пишу для меня реально. И я говорю, что это мой реализм. А если говорить о терминах, то в последние годы постмодернизм превратился в корзину для мусора, в которую литературоведы, не способные увидеть в литературе ничего нового, сбрасываю все, что они не понимают».

Во всех рассказах Керета есть нечто общее: его герои, как правило, испытывают некое неприятное давление окружающих; их безжалостно третируют мальчишки из «малышовой группы» («Шломик-Гомик»), опостылевшая жена («Сизиф»), армейский сержант («Дни, как сегодня»), первые встречные («Дешевая Луна») и даже сами себя доводят они до самоубийства («Каценштайн»). Мир, в котором живут его герои, неудобен и не ухожен, человеку там не уютно, постыло, грешно. Это потерянный мир, если из него и есть выход, то куда-то вовне, в безумие, в незнаемое пространство.

В прозе Керета особый стиль рассказа, который Крюков называет «кинематографически объемным клипом». «Главным прототипом своих героев» ученый считает самого Керета. Вроде бы писатель это подтверждает: «Я пишу, потому что у меня нет другого источника доходов, да я и не умею ничего более, хотя и собирался стать инженером. В юности я не гулял с девчонками, с детства страдал от астмы, да и к армии был признан годным лишь частично». Да простят меня Этгар и Александр Александрович – писатели очень любят создавать о себе мифы…

Что же на самом деле?

Родители Этгара Керета родом из Восточной Европы: отец из Белоруссии, мама – из Варшавы. В годы Второй мировой войны их не обошли ужасы Катастрофы. Мать была узницей Варшавского гетто, ее родители погибли. Отец многие месяцы скрывался от немцев, ему едва удалось выжить. После окончания войны они приехали в Палестину, где еще до провозглашения государства Израиль участвовали в вооруженном сопротивлении британским властям. Старшая сестра Этгара – ортодоксально верующая из Иерусалимского квартала Меа Шеарим, брат – художник, компьютерный аниматор. Керет родился в Рамат-Гане, престижном пригороде Тель-Авива. Учился в Тель-Авивском университете на так называемом междисциплинарном курсе. Изучал естественные науки, математику, логику и философию. Начинал как журналист. В середине 90-х он уже вел постоянную колонку в иерусалимском еженедельнике «Коль а-ир», писал диалоги к комиксам в газете «Зман Тель-Авив», а потом и сценарии для телевидения. В последние годы работал в кино. Картины по его сценариям были не однократно премированы на израильских и международных конкурсах…

Знакомство российской публике с Эдгаром Керетом было продолжено в 2002 году, когда в Москве вышел сборник «Своими глазами» с подзаголовком «Израильские писатели об Израиле и израильтянах», в переводе и с комментариями А. Крюкова. В книге шесть рассказов Керета рядом с произведениями таких мастеров, как Меир Шалев, Эфраим Кишон, Йорам Канюк, Менахем Тальми, а также своих сверстников нового поколения израильской литературы.

2

«Когда я был ребенком, я хотел стать капитаном корабля, проплыть по семи морям и повидать страны, названия которых я узнал из старого атласа, который хранился у нас дома. Но была одна далекая страна, о которой я узнал не из того рассыпавшегося атласа. О ней я тоже узнал из книг, но это не были книги по географии. Это были книги Гоголя, Толстого, Достоевского, Бабеля и Булгакова…

И вот так, даже не ступив еще на эту землю, я уже знал, где в Петербурге я должен встретиться с привидениями, и каких черных толстых котов лучше не гладить в Москве. Я понял, что это страна чудес, где даже простая лошадь может рассказать вам рассказ, разрывающий сердце. И, если будучи там, я закрою на мгновение глаза, то, открыв их, увижу выходящих из моря витязей во всей красе или встречу нос, разгуливающий по улице сам собой».

Июль, 2000

3

В Овальном зале Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы им. М. И. Рудомино прошла презентация книги Этгара Керета «Дни, как сегодня».

Там мы договорились об интервью…

– Этгар, вы работали журналистом. О чем писали?

– Я действительно начинал как журналист, но постепенно перешел к такой литературной деятельности, в которой журналистика сочетается с художественным творчеством. Так, например, во время войны в Персидском заливе я писал о том, что люди видят в своих снах во время напряженной военной ситуации. Это были газетные материалы, но к политике они не имели никакого отношения. Часто они имели форму бесед с людьми об их снах. Или другой пример: я интервьюировал четырехлетних детей, задавая им вопрос – что они думают о службе в израильской армии в Южном Ливане? Ответы были довольно забавные, иногда смешные, иногда серьезные. Мои друзья шутят: «Этгар, а не из-за тебя ли закрыли газету?»

Как журналист я не был особенно удачлив. Из большинства газет, в которых я работал, меня почему-то увольняли. Коллеги стали даже сравнивать меня с альбатросом. Знаете, есть такая примета: если моряки увидят альбатроса, значит, скоро грядет катастрофа. Журналисты говорят: если я пришел в какую-то газету, жди, что она скоро закроется. Так что из этой сферы деятельности я предпочел заблаговременно уйти «на пенсию».

– Во время вашего визита в Москву в Музее кино была показана художественная картина «Нечто тотальное» по вашему сценарию. Известно, что вы выступаете в кино и как режиссер. Чем вас привлекает работа в кинематографе?

– Для меня киноискусство – это еще одно средство, еще одна возможность выразить те вещи, которые я не могу выразить с помощью прозы. Поэтому я вынужден прибегать к кино, где есть видеоряд, и, следовательно, я могу более зримо показать то, что я чувствую. Но не только проза и кино предоставляют мне такие возможности. Есть другие средства – это и стихи, и скетчи, и радиопрограммы. Все это позволяет мне полнее донести до аудитории мой духовный мир.

– Традиционное израильское литературоведение обычно распределяет писателей по поколениям: «поколение Пальмаха», «поколение государства», «новая волна» и так далее. Но все это в прошлом. А как обстоит дело сегодня? Можно ли говорить о том, что на общественную сцену вышло новое литературное поколение с присущей только ему художественной методологией?

– Я думаю, что самая характерная черта нашего поколения писателей заключается в полной свободе от прошлых идеологических концепций и стереотипов. Мы пишем обо всем. Раньше ничего подобного не было: каждое поколение характеризовалось какими-то определенными темами и стилистикой. Миссия писателя – быть выразителем духовных интересов всего общества или значительной его части – изменилась. Сегодня писатель пишет о своем. О том, что, может быть, интересует только его. Но оказывается, что в обществе есть большая или меньшая группа людей, которая с ним солидарна. Так или иначе, получается, что когда писатель сегодня выражает только себя, он в то же время по-прежнему отражает интересы и чаяния людей.

– Говорят, что израильская интеллигенция – одна из самых политизированных в мире, впрочем, как и российская. Это, надеюсь, извиняет мой следующий вопрос, адресованный не профессиональному политологу, а писателю. После провала переговоров между израильтянами и палестинцами в Кемп-Дэвиде многие наблюдатели интенсивно заговорили об очередном тупике в ближневосточной разрядке, особенно в вопросе о статусе Иерусалима. Как вы оцениваете дальнейшую перспективу переговоров?

– Поскольку я всерьез не занимаюсь политикой, то могу говорить только о самых общих вопросах. Я вижу серьезную методологическую проблему во всей истории переговорного процесса палестинской и израильской сторон. Проблема эта заключается в том, что обе стороны ищут справедливого решения. А вот этой-то «справедливости для всех» вообще не существует. Человек, который утратил свой дом, свою землю, естественно, хочет получить все это назад. Это его справедливость, его правда. Но человек, который в этом доме, на этой земле родился и прожил десятки лет, тоже отнюдь не горит желанием вернуть их прежнему хозяину. И это, с его точки зрения, тоже справедливо, в этом его правда. Поэтому я уверен, что способ, который позволит нам приблизиться к миру, – не пытаться решить сразу все глобальные вопросы, а идти навстречу друг другу потихоньку, учитывая потребности сегодняшнего дня. И вот так, постепенно, идя на взаимные уступки, пытаясь понять друг друга, мы придем к решению главной проблемы.