Текст книги "Время-память. 1990-2010. Израиль: заметки о людях, книгах, театре"

А завтра новый век грядет…

1

Очень трудно определить род занятий Игоря Губермана каким-то одним словом или даже словосочетанием: писатель, поэт, общественный деятель, рассказчик, диссидент или же бывший «зэк». Губерман, простите за тавтологию, – он Губерман и есть. В его фамилии сосредоточена вся суть дела. Есть мнение, что в переводе с еврейского (ивритское слово «гибор» в идишском диалектном варианте «губер») – она означает «мощный человек», «силач». Самодостаточность мастера подтверждается тем, что даже любимый народом жанр его поэтический предпочтений официально именуют «гариками» в соответствии с домашним именем поэта. Впрочем, сам он называет их скромно – «стишки». И никогда не говорит высокопарно «декламировать» или даже нейтрально «читать», – нет, только «завывать»: «когда я недавно завывал в Америке свои стишки…» Такой вот мощный человек – Губерман!

В прежние годы, когда его «гарики» рассказывали на кухнях как застольные анекдоты, никому и в голову не могло прийти, что у них есть реальный автор. Все полагали, что это такой городской фольклор, этакий анекдотец в стихах. (Пишущий эти строки, еще школьником к месту и не к месту повторяя «Не стесняйся, пьяница, носа своего, он ведь с нашим знаменем цвета одного», – услышал однажды, что цитирует стихи «настоящего поэта» и просто не поверил). Вот это и есть высший пилотаж, когда авторство прочно ассоциируется с народным творчеством, а сам автор перестает быть реальной фигурой и числится по разряду фольклорных героев, вроде Соловья-Разбойника или Садко-Гусляра. С середины XX века в России таких «персонажей» наберется только трое: Высоцкий, Жванецкий, Губерман.

Реальный Игорь Миронович Губерман окончил МИИТ (Московский институт инженеров транспорта), получил диплом инженера-электрика и несколько лет работал по специальности («с омерзением» – обычно добавляет он). В эти годы он знакомится с известным диссидентом, составителем самиздатовского сборника «Синтаксис» Александром Гинзбургом. Постепенно Губерман становится частью среды, в которой собственно формировалось диссидентское движение в Советском Союзе. «Гарики», выходившие из-под его пера, а точнее, повторяемые многими с голоса, заполняли общественное пространство. А поскольку Губерман не делал из своего сочинительства никакой тайны, «крамольные стишки» вскоре становятся достоянием не только «прогрессивной общественности», но и известных органов.

С начала семидесятых годов Игорь Губерман становится активным сотрудником журнала «Евреи в СССР», в сущности, просветительного издания, но, конечно же, самиздатовского, подпольного, а значит, запрещенного властями. Все это не могло продолжаться слишком долго: в 1979 году поэт был арестован и приговорен к пяти годам лишения свободы по уголовной статье в результате заведомо сфабрикованного дела.

После освобождения и нескольких лет мытарств с пропиской и работой Губерман с семьей уехал в Израиль, где его ждал приятный сюрприз. Едва оглядевшись по сторонам, Губерман вдруг обнаружил, что здесь у него тысячи читателей. На его поэтические вечера люди пошли валом. По словам поэта, в то время он «был готов к чему угодно, но только не к профессиональному писательскому существованию». Однако прихотливая судьба распорядилась по-своему…

На вопрос о том, как проходит его рабочий день в Израиле, Игорь Губерман ответил: «Встаю. С отвращением смотрю на себя в зеркало. Умываюсь. Бреюсь. Сажусь работать. После обеда пытаюсь вздремнуть. Если выберусь в город, день пройдет в ужасной суете, потому что у меня дикое количество знакомых… В основном работаю. Во всяком случае, думаю, что работаю: курю, пью кофе, читаю…»

С тех пор «гарики» Губермана выходили десятки раз. Названия книг говорят сами за себя: «Иерусалимские гарики», «Все гарики», «Гарики предпоследние», «Закатные гарики», «Камерные гарики», «Гарики за много лет» и даже «Гарики из Атлантиды»… И это только небольшая часть.

Конечно, именно «гарики» самое известное детище Губермана, любимое многими, часто очень далекими от литературы людьми. Но не все почитатели творчества поэта знают, что он отличный прозаик, и первые свои прозаические книги опубликовал еще до «посадки». Однако одну из своих главных книг, «Прогулки вокруг барака», он написал в лагере на основе своих «тюремных» дневников; опубликовали ее только в 1988-м. Сама книга, ее содержание, а также история ее создания стали не только замечательным феноменом русской словесности, но еще и свидетельством того, как человек может сохранить свое достоинство даже там, где, казалось, это совершено невозможно, где живут «только скука, тоска и омерзение». В жанровом отношении книга принадлежит так называемой лагерной прозе, восходящей к классическим «Запискам из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского, но особенно ярко расцветшей во второй половине XX века в сочинениях А. Солженицына, В. Шаламова, Ю. Домбровского, Л. Разгона. «Прогулки вокруг барака» получила свое законное место в этом скорбном ряду, который Б-г весть когда еще завершится.

Другую несомненно выдающуюся прозаическую книгу И. Губермана «Пожилые записки» (1996), вероятно, следует отнести к мемуарам (сегодня само это слово обычно навевает скуку на читателей). Тем не менее, небольшие очерки, из которых состоит книга, читаются «на одном дыхании», поскольку написаны удивительно искренне, даже страстно. Автор видит свою задачу в том, чтобы рассказать о людях необыкновенных, ярких, но малоизвестных, живущих одной жизнью с нами. Однако есть среди них персонажи особенно ему дорогие, и среди них постоянная героиня губермановских воспоминаний его теща, писатель Лидия Борисовна Либединская. Ярко и колоритно представлен замечательный поэт Давид Самойлов, в доме которого, лишенный прописки и права проживать в больших городах, после ссылки жил Губерман. Особая глава в книге посвящена древнегреческому философу Сократу, вторгшемуся в повествование прямо из V века до нашей эры, любимому историческому персонажу автора, бессмертному мыслителю с естественным чувством справедливости вне времени и пространства. Эти и другие страницы писателя принадлежат к лучшим в современной российской прозе.

* * *

В 2002 году в питерском издательстве «Гиперион» вышла в свет уникальная «Книга о вкусной и здоровой жизни». Название глубокомысленное, пусть и слегка претенциозное. Ее авторы – Игорь Губерман и Александр Окунь, известный израильский художник. Я давно хотел написать о ней, даже специально держал «перед носом» на рабочем столе, чтобы она постоянно напоминала о себе, несколько раз принимался и всякий раз оставлял эту бессмысленную затею.

Прочитать ее сходу, как роман или даже ученый трактат, никак не удавалось. Не застревала в памяти: слишком много в ней заключено разных разностей. Авторы выразили суть книги одним предложением: «Настоящая книга посвящена не только еде, но и всему, что с ней связано (а связано с ней все)»! Попробуйте-ка вымолвить что-нибудь внятное о книге, которая «обо всем» – сложнейшей конструкции, состоящей из отчетов о кулинарных путешествиях во времени и пространстве, историко-кулинарных рецептах семиотической (т. е. знаковой) кухни, начиная с «печеных яблок» первородного греха Евы, встреч с «интересными людьми» – творцами всемирного съедобного многообразия и, конечно, рецептов Окуня и «гариков» Губермана. И все это сложное блюдо приправлено пряным воздухом вечного города Иерусалима. Дина Рубина, автор предисловия к книге высказалась исчерпывающе, определив ее жанр, как «гимн жизни».

Что тут добавишь? Ну, разве вот это:

 
Три фрукта варятся в компоте,
где плещет жизни кутерьма:
судьба души, фортуна плоти
и приключения ума.
 

2

В 1994 году по заданию московской газеты «Iностранец», весьма заметного тогда еженедельника, я взял интервью у Игоря Губермана. В те годы, когда крах так называемой перестройки только начал вырисовываться, и у граждан все еще оставались некоторые надежды, слово бывшего зека и нынешнего эмигранта было особенно востребовано в общественном пространстве.

Я начал издалека…

– Игорь, ваша жизнь «до Израиля» в той или иной мере известна читателям. А вот что касается вашего нынешнего житья-бытья – куда меньше. Что вообще привело вас в Землю обетованную? Вас выперли из России, как и многих других диссидентов?

– Да нет, я бы так не сказал. Мы подавали документы на выезд еще в 1978 году. В 79-м я сел. Когда в 84-м вернулся, мы попрежнему хотели уехать.

Меня посадили 13 августа, и 13 августа меня освободили. С тех пор я каждый год праздную эту дату – одновременно день ареста и день свободы. Собирается большая толпа, и мы пьем водку. Даже не знаю, какое из этих событий я праздную больше – посадку или освобождение: и то и другое для меня очень значимо.

В то время стишки мои ходили очень широко. Я ведь писал о перестройке непрерывно. И в декабре 87-го нас с женой неожиданно вызвали звонком в УВИР, хотя мы никаких новых прошений не подавали. Вежливая чиновница провела нас в кабинет мимо гигантской очереди и совершенно официально сказала нам такую вот замечательную фразу: «Министерство внутренних дел приняло решение о вашем отъезде». Мы сопротивляться не стали, и документы нам оформили мгновенно.

Впрочем, в то время вокруг меня все время что-то такое происходило… Какое-то ощущение опасности было.

– Как встретили в вас в Израиле?

– На рейсе Москва – Вена нас было человек 250 отъезжантов. Но, как только мы приземлились, в сторону ХИАСа (организация, ведающая эмиграцией в страны Европы и США – Л.Г.) вслед за своими вещами отправились почти все. Мы остались жалкой кучкой, растерянные. Посудите сами: уходит такая толпища, и ты поневоле чувствуешь себя в категорическом меньшинстве.

Потом, спустя несколько лет, когда моя дочь работала в отделе абсорбции, один «новый репатриант» сказал ей прямо: «Так ты в 88-м приехала? Твои родители просто идиоты: тогда ведь свободно пускали в Америку!» Но мы-то ведь ни в какую Америку не собирались!

К нам подошел быстроглазый человек со значком Сохнута: это был Ицик Авербух – он потом стал близким другом нашей семьи. И он сказал: «Не беспокойтесь! Грузите вещи! Все будет нормально!» А потом спросил: «Вы Губерман? Пойдемте со мной!»

В то время для меня слово «пойдемте!» еще звучало неотличимо от слова «пройдемте!» Мы с женой переглянулись, потом я увидел спины автоматчиков, охранявших наш рейс и занявших все выходы из аэропорта. Но я пошел за ним. Быстро, даже не оборачиваясь, он шнырял по каким-то коридорам и, наконец, оказался в какой-то комнате. Я вошел следом и… впервые в жизни очутился в западном баре. Он был невелик, размером с жилую комнату, три-четыре столика, полумрак. Я тупо уставился на неимоверно красивые бутылки, а в руках у меня вдруг оказался фужер с коньяком. Незнакомец говорит мне: «Наш общий друг, художник Саша Окунь, попросил меня встретить вас именно так…» У меня слезы брызнули из глаз, совершенно горизонтально, струйкой такой брызнули.

Там же в Вене я заплакал еще один раз на следующий же день, хотя до этого не плакал никогда. Чтобы поддержать нас в трудную минуту, из Германии прилетел наш друг. Мы гуляли по Вене, он показывал нам город. Завел нас в мясную лавку, и, когда я увидел это обилие мяса и вспомнил, что делается в трехстах километрах к востоку… у меня опять потекли слезы. В третий раз я заплакал через два дня у Стены Плача. Нет, у меня не было каких-то там религиозных переживаний. Просто одна жизнь кончилась, другая жизнь началась. Я ведь знал, что несколько лет назад во время моей отсидки на площади у Стены была демонстрация в мою защиту. Выступали поэты, артисты, говорили всякие хорошие слова… Так что – сплошные слезы.

– Всем известно, что первые месяцы жизни в Израиле самые трудные. Особенно непросто проходит «абсорбция» у писателей, людей, чья работа напрямую связана с языком. Как было у вас?

– Мы приехали в Израиль в марте 88-го и, как все репатрианты, начали учить в ульпане иврит. К сожалению, я так и не освоил его: общаюсь на рыночно-автобусном уровне. Потом начал работать ночным сторожем в том же ульпане, где и учился. По-видимому, это было самое счастливое время в моей жизни: на работе я писал письма друзьям, читал книги. Но через год меня уволили… за слабое знание иврита.

…Сейчас я в основном сижу за столом и пишу. Заканчиваю книгу воспоминаний. Издал два сборника стихов, написанных в Израиле, – первую и вторую часть «Иерусалимского дневника». Сегодня я где-то посередине третьего сборника. Уже после моего отъезда в Израиле, в Америке и России был издан мой лагерный дневник «Прогулки вокруг барака». А только что в Москве вышла очень дорогая для меня книжка «Штрихи к портрету», посвященная моему другу Николаю Бруни…

– Даже при вашей популярности и работоспособности в Израиле трудно заработать на хлеб насущный только лишь литературным трудом, учитывая чрезвычайную ограниченность местного русскоязычного рынка…

– Мои книги хорошо продаются в Израиле. Я издаю их тиражом две-три тысячи экземпляров, и они расходятся полностью. В России тиражи по 100 тысяч и более. А «Гарики на каждый день» – вообще 300 тысяч. Немногим более чем за год книга разошлась. В Петербурге готовится мой двухтомник, и «Гарики» в него тоже войдут.

Каждый год я езжу на гастроли в США. Поэтому получается, что у меня целых три родины: Россия, Израиль и Америка. Америка – родина экономическая, что, по-видимому, традиционно для евреев.

– Как это понять?

– Так прямо и понять. Америка дает мне материальный доход. Я привожу оттуда средства, которые позволяют мне жить не менее чем полгода. Объезжаю городов двадцать, и везде у меня есть импресарио, естественно, в русской среде. Один раз я даже заехал в Канаду. Приходят русские: кое-кто живет в Америке уже лет двадцать, кто-то приехал недавно. Старушки благодарят за то, что мои стишки помогли им выжить долгие годы в отказе. Это счастье – такое услышать! Интересно, что молодежь на мои вечера в Штатах приходит нечасто… А в России – наоборот: в основном молодежь. Но мы отвлеклись.

Сразу же по приезде мы поселились в Иерусалиме, где жила сестра моей жены с семьей. И сразу же прижились. С первых же дней полюбили эту землю, сразу ощутив, что мы отсюда. Это счастье невероятное. А ведь многие, несмотря даже на материальное благополучие, так и не смогли здесь освоиться. Внешне у них все хорошо – и профессионально, и материально. А психологически – нет. Это не их земля. Они все время стонут: кто-то хочет в Америку, кто-то – в Германию.

– Мне недавно рассказали легенду о том, как Губерман помог правнучке русского писателя Короленко…

– Это не легенда. Прошлой осенью я побывал на гастролях на Украине, посетил и Полтаву. И вот совершенно неожиданно, весной этого года, получил письмо от тамошнего Общества еврейской культуры. В письме, в частности, говорилось о бедственном материальном положении правнучки и праправнука писателя Короленко. Меня просили оказать им хоть какую-то материальную поддержку.

И тогда я решил организовать в «русском центре» (Иерусалимский культурный центр Сионистского Форума евреев – выходцев из СССР и СНГ – Л.Г.) благотворительный концерт. Я не был уверен, что евреи придут и выложат свои десять шекелей. Но зал был набит битком. Собрались более четырехсот человек: для Иерусалима это гигантская цифра, в пересчете на масштаб российских городов – стадион в несколько десятков тысяч. Мало того – кое-кто положил на сцену деньги, завернутые в бумажку; в записках было написано одно и то же: мол, я протырился без билета, но хочу тоже внести свой вклад. Мне звонили какие-то безработные инженеры и профессора из Кфар-Сабы, Раананы, Сдерота, желая пожертвовать свои деньги.

В вечере приняли участие три народных артиста России – Миша Козаков, Валя Никулин и Георгий Яшунский, несколько заслуженных артистов. Был изумительный концерт, он прошел на огромном подъеме: так бывает только, когда публика, кроме денег, вносит и часть своей души.

Я всех благодарил ужасно. Сказал, что мы все помним роль Короленко в «деле Бейлиса», и что если и можно в чем-то упрекнуть еврейский народ, то никак не в неблагодарности. И собрались мы из чувства еврейской благодарности, которая нам всегда была свойственна, и русской интеллигентности. Это очень здорово, что спустя много десятилетий нам удалось отблагодарить хорошего человека, оказав посильную помощь его правнучке.

– Впервые вы приехали в Россию как израильтянин спустя четыре года после репатриации, в 1992-м. С тех пор бываете здесь чуть ли не два раза в год. Стали ли для вас эти поездки дополнительным материальным подспорьем, или вас привлекает нечто другое?

– Бог с вами, какое там подспорье! Теперешние гастроли первые, когда стали хоть что-то платить! А тогда, по прошествии четырех лет, мне, прежде всего, хотелось повидать своих друзей – это было истинное счастье. А еще мне ужасно хотелось посмотреть места, где я сидел. Мне предложили поехать на гастроли в Сибирь: я побывал в Омске и в Новосибирске. Но я хотел съездить еще и в Красноярск – поглядеть на тамошнюю пересыльную тюрьму (снаружи, конечно) да, может быть, еще заехать в те места, где я отбывал ссылку.

Но в Красноярск меня не пустили. Советская власть там, видно, до сих пор не перевелась. Директор Красноярской филармонии сперва с радостью согласился на мой концерт, а потом вдруг неожиданно перезвонил моему другу и произнес замечательную фразу, от которой явственно пахнуло давними годами: «Мы тут посовещались с товарищами, и выступление Губермана в Красноярске признано нецелесообразным».

Можно, конечно, считать это курьезом, не более.

Но я по-прежнему люблю Россию. Я ощущаю себя израильтянином, патриотом Израиля, я уже оттуда. Но с Россией невозможно расстаться, да я и не хочу этого, я все равно отсюда, я многим обязан России…

– Значит, вы не могли не думать о перспективах российской жизни! Вы верите в ее будущее?

– Право, не знаю. Я уже не чувствую так хорошо российскую жизнь. Да и в политике я никогда толком не разбирался. Впрочем, на эту тему у меня был такой стишок:

 
В кипящих политических страстях
Мне видится модель везде одна:
Столкнулись на огромных скоростях
И лопнули вразлет мешки говна.
 

Так что не могу прогнозировать, что произойдет в России. Но могу прочитать еще один стишок:

 
Россия обретет былую стать,
Которую по книгам мы любили,
Когда в ней люди станут вырастать
Такие же, как те, кого убили.
 

В свое время я много занимался проблемами гитлеровского фашизма и написал большую книгу, естественно, зарезанную в одном из советских издательств. Так что меня просто потрясло совпадение: недавно 13 миллионов проголосовали за Жириновского, а тогда 13 миллионов – за Гитлера. Вообще есть во всем этом какие-то поразительные схожести. Не я это придумал – об этом пишут сведущие люди.

– Вы так активно открещиваетесь от всякой политики, что мне, правда, странно вспоминать вас, сидящего рядом с Михаилом Козаковым и Давидом Маркишем во главе многочисленных собраний и конференций в поддержку Ицхака Рабина в ходе предвыборной кампании 1992 года.

– Да, действительно, я тогда принимал активное участие в предвыборной борьбе вместе с Мишей Козаковым на стороне Рабина. Из-за чего, между прочим, потерял несколько своих приятелей, которые и по сей день смотрят на меня косо. Не знаю, что мне тогда втемяшилось в голову – я вообще ни в каких политиков не верю. Но сведущие друзья объяснили мне, что наши две главные партии, Авода и Ликуд, вообще-то одна другой стоят. Именно поэтому их надо время от времени менять. Поэтому когда мне позвонил Давид Маркиш и предложил встать на сторону оппозиционной тогда Аводы, я согласился.

Что же касается политики Ицхака Рабина и в особенности «мирного ближневосточного процесса», то хоть я в этом и не разбираюсь досконально, но испытываю безотчетный страх. Опять же я говорил со своими друзьями, которые принимают активное участие в политической жизни страны, и они сказали мне, что мои ощущения меня не подводят. Нынешний «процесс мирного урегулирования» и вправду очень рискован, тем не менее это единственное направление, в котором приходится двигаться, чтобы попытаться вытащить Израиль из той жопы, в которой он оказался. Так это или не так – покажет время, а не ожесточенные еврейские дебаты.

– Когда говорят о вашей семье, всегда в первую очередь вспоминают Лидию Борисовну Либединскую, замечательного писателя и прекрасного человека… Не может же, в самом деле, ваша семья состоять из одной тещи?

– Нет. У меня есть жена Татьяна: в нынешнем октябре исполняется 30 лет нашей совместной жизни. Она работает в Иерусалимском университете в архиве еврейской истории. По специальности филолог-русист. Но Израиль полюбила сразу же и вжилась в эту страну гораздо лучше, чем я.

Дочь тоже Таня, но названа она не в честь матери, а в честь бабушки, матери Лидии Борисовны. Была такая замечательная писательница Татьяна Владимировна Толстая, поэтесса, архивист, историк – в свое время она написала «Историю русских фабрик и заводов». Дочь окончила секретарские курсы, но сейчас не работает – воспитывает ребенка: моей внучке два года.

Ну и, наконец, сын Эмиль, оболтус и разгильдяй, весь в меня. Он окончил колледж, собирается дальше учиться в университете на программиста.

Не знаю – повезло нам или нет, но мы никогда не чувствовали себя «олим хадашим» (новыми репатриантами). Мы с самого начала были окружены плотным кольцом опеки друзей и родственников. Может быть, поэтому я так толком и не освоил язык. Наверно, нужно было бы попасть в какую-то экстремальную ситуацию!

– Вы много рассказываете о своих израильских друзьях. Кто они: старые товарищи, прошедшие российскую выучку, или новые, не нюхавшие пороха новобранцы?

– Конечно, в основном это старые друзья. Я очень дружу с Виктором Браиловским, редактором журнала «Евреи в СССР». Это знаменитый отказник, пробыл в отказе лет пятнадцать. Причем все эти годы он вел себя очень достойно. На его квартире в Москве регулярно проходили семинары опальных ученых. Известнейшие люди из разных стран мира, прежде всего, ехали не в Академию наук, а в его маленькую комнатку, чтобы выступить на семинаре. В свое время мне предложили донести на него, я, естественно, отказался, после чего меня посадили. Виктор и его жена Ира буквально спасли мою честь: они первые начали печатать материалы, свидетельствующие о том, что меня в действительности посадили за связь с журналом «Евреи в СССР», а не по формальному уголовному поводу. До сих пор мы раз в месяц пьем вместе с ними водку.

Я дружу с Марком Азбелем, всемирно известным физиком-теоретиком, заведующим кафедрой Тель-Авивского университета, – это тоже старый московский знакомый.

– Похоже, что вы сегодня в Израиле один из немногих российских интеллигентов, который не ощущает «потери среды».

– Я очень хорошо понимаю актеров: после насыщенной театральной жизни, после постоянной суматохи им очень трудно пережить иногда почти полный вакуум. Я этого на себе не испытал. При всем обилии друзей и приятелей я и в России, в сущности, вел очень замкнутый образ жизни. Сидел дома и работал, а вечером выпивал с предельно узким кругом друзей. Тусовка мне для жизни не нужна.

Вот уж чего действительно не хватает, так это привольной языковой среды, русского языкового океана – в Израиле этого нет. Может быть, поэтому и тянет в Россию: я всегда привожу какие-то услышанные словечки, шутки, анекдоты.

– Какой эпизод больше всего запомнился вам в вашей израильской жизни?

Знаете, память у меня устроена таким образом, что важные вещи куда-то улетучиваются, остается только разный смешной мусор… Очень хорошо помню, как на следующий день после нашего приезда в Иерусалим, после крутой ночной пьянки с раннего утра в нашу квартиру ввалился Саша Окунь и заорал: «Вставайте, лентяи! Голгофа работает до двенадцати!»

Игорь Губерман живет в Израиле без малого тридцать лет. Но его творчество, как поэтическое, так и прозаическое, неотделимо от сегодняшней России, ибо произрастает корнями из живого, «уличного» русского языка, многотрудных поисков российской интеллигенции, из самых недр российского общества, мучительно, часто безуспешно, пытающегося обрести достоинство и память.