Текст книги "Время-память. 1990-2010. Израиль: заметки о людях, книгах, театре"

Как и большинство книг Эфраима Бауха, «Иск Истории» в значительной мере отражает биографию автора. Вообще, романы его многотомной эпопеи «Семь снов о жизни», начатой еще в начале 80-х годов прошлого века, помогают проследить все этапы духовных странствий писателя и очертить мучительный путь потерь и обретений, пройденный им, прежде чем открыть для себя идеи, изложенные в книге.

Это была долгая дорога интеллигента родившегося в маленьком молдавском местечке на берегу Днестра, прошедшего с геологическими партиями значительную часть необъятной страны, «вернувшегося к себе» в Израиль, написавшего несколько поэтических сборников и романов. Он объездил весь мир. И ничто не было случайным…

Имя Ильи Бокштейна, к сожалению, мало что говорит российским читателям за исключением, пожалуй, немногих литературных гурманов, способных оценить замысловатые изыски элитарной авангардистской поэзии. Впрочем, стихи Бокштейна представлены в нескольких значительных западных антологиях авангарда, в том числе и в фундаментальной Антологии новейшей русской поэзии К. Кузьминского. В 1986 году в тель-авивском издательстве «Мория» вышла книга стихов Бокштейна «Блики волны». Это факсимильное издание, напечатанное тиражом… 160 экземпляров, – единственная прижизненная книга поэта. В 1995 году стихи Бокштейна под заголовком «Не соразмерен я своей природе» составили часть «Поэтической тетради» российско-израильского литературного альманаха «Перекресток-Цомет», выходившего в Москве. Это была одна из первых публикаций поэта на родине, в России.

В начале 90-х годов писатель Людмила Поликовская, работая над книгой «Мы предчувствие… предтеча…» (М.: «Звенья», 1997), взяла в Тель-Авиве интервью у Ильи Бокштейна. Это, по-видимому, единственные опубликованные подробные свидетельства о жизни поэта. Несколько раньше автор этих строк много говорил с Бокштейном, иногда фиксируя наши беседы на диктофон.

«Никакой биографии у меня нет, в Советской России я никогда не жил и проблемами Северной Кореи не интересовался» – любил повторять Илья Бокштейн. Понимать это следовало так: все события моей жизни происходили только внутри меня, а все, что случалось в действительности, было лишь эпизодическими и незначительными их следствиями. А что было на самом деле?

Илья Бокштейн рассказывал, что принадлежит к «коганим», древнему священническому роду, согласно еврейской традиции берущему свое начало от брата Моисея Аарона. Его дед был резником в московской синагоге. В три с половиной года Илья заболел спондилитом; его поместили в подмосковный детский туберкулезный санаторий, где он провел почти семь лет в гипсе. Во время войны санаторий был эвакуирован на Алтай, но затем вновь возвращен в Москву. В обычную общеобразовательную школу он пошел уже в четвертый класс. Ему предстоял мучительный и долгий период адаптации к окружающей действительности, к реальной жизни, в гуще которой он вдруг оказался.

«Школа оставила у меня самые мрачные впечатления, – вспоминал Илья Бокштейн. – Сугубо атеистическая среда. Полное отсутствие даже понятия о духовности – после нас ничего не существует. Я сам маленький, необразованный, не мог преодолеть атеистическое воспитание, и это делало меня беспомощным. Но и быть, как все другие школьники, я тоже не мог. Поэтому я неизбежно должен был стать белой вороной, аутсайдером…»

Попытка поступить после школы на филологический факультет университета закончилась неудачей. Илью устроили «по блату» в техникум связи, учеба в котором, впрочем, нисколько не интересовала будущего поэта. Более того, по свидетельству Бокштейна, занятия в техникуме иссушали его, уничтожали гуманитарные корни. Ему ничего не оставалось, как проложить свой собственный путь к сокровищам мировой культуры: дорога пролегала через московские библиотеки «Ленинку» и «Историчку». Для начала он погрузился в энциклопедию Брокгауза и Эфрона. А там все было не так, как учили в школе…

Бокштейн начал прямо с античности – с Платона и Аристотеля. Потом перешел к средним векам и прочитал что-то из Декарта, Спинозы и Лейбница. Затем настала очередь Ларошфуко и энциклопедистов. Далее – классическая немецкая философия, которая его потрясла. И наконец, Гартман, Шпенглер, что-то удалось найти даже из Хайдеггера и Ницше…

Поэзию он в ту пору не любил. «Я считал поэзию чем-то низшим по сравнению с музыкой и живописью. Мне казалось, что слово еще не доразвилось до нюансировки сознания, что поэзия зависит от преходящих вещей: от краткосрочных названий предметов, которые сейчас такие, завтра – другие. Поэт волей-неволей должен быть мембраной, ловящей современную терминологию – это мне претило».

Именно в Исторической библиотеке Бокштейн познакомился со Львом Барашковым – одним из участников известного сообщества интеллектуалов конца 50-х годов, называвших себя «замоскворецкие сократы» или просто «замоскворцы», как говорил Бокштейн. Затем состоялось его знакомство с другим «замоскворцом» Игорем Моделем и наконец, с писателем Юрием Мамлеевым, у которого в ту пору собиралась нонконформистская интеллигенция. Собственно, «замоскворцы» и стали той питательной средой, где формировались личность и творческая индивидуальность поэта.

Формально техникум Бокштейн не окончил: отучился положенные четыре года, но дипломной работы писать не стал. Вместо этого он поступил на заочное отделение библиографического факультета Московского института культуры. Толком нигде не работал, устраивался то в одно учреждение, то в другое, а чаще всего просто где-то «числился». Он любил бродить по Москве, посвящая этим прогулкам многие часы. Вот так однажды он забрел на площадь Маяковского. Этот день, который переломил всю его жизнь, он помнил всегда: 24 июля 1961 года…

Впрочем, впоследствии Бокштейн уверял, что «на нары» он отправился вполне сознательно и даже с охотой: в Москве ему стало скучно, понадобилось переломить ситуацию, захотелось, по его словам, узнать максимум из того, что можно было узнать в Советском Союзе. В качестве своего «оправдания» он выдвигал весьма размашистый и спорный тезис: «Подлинный интеллигент, живущий в тоталитарной стране, должен находиться только в тюрьме – иначе грош цена его интеллигентности. Ведь все равно я, как и все двести тридцать миллионов, – за колючей проволокой».

Как бы там ни было, на постамент памятника «певцу революции» он поднялся с отчаянной готовностью и прочитал двухчасовой доклад «Сорок четыре года кровавого пути к коммунизму», который начинался примерно так: «С первого дня захвата власти банда Ленина-Троцкого, вооруженная теорией классового геноцида и насильственно насаждаемого безбожия, начала репрессии… Судьба заставила Россию пройти низшую точку падения сознания, падения духовности. Она привела к власти банду люмпенов, которая сразу же начала дикие убийства по всей стране…»

Нечего и говорить, что уже после первого выступления смельчака взяли на заметку «компетентные органы». Однако теперь Бокштейн вдруг стал популярен в среде московских «околодиссидентских кругов»: его стали приглашать на квартиры, где всякий раз он фактически повторял основные тезисы своего выступления на площади. Ему было невдомек, что одно только присутствие на таких собраниях квалифицировалось органами как принадлежность к антисоветской группе, а выступление – не менее чем руководство или, во всяком случае, членство в ЦК подпольной организации. Именно на этих квартирах он познакомился со своими будущими подельниками, впоследствии получившими громкую известность – лидером организации «Христианское возрождение» Владимиром Осиповым и видным израильским журналистом и общественным деятелем Эдуардом Кузнецовым.

На площади Маяковского Бокштейн выступал трижды, в последний раз совсем недолго – около получаса. И естественно, был арестован. Дальнейший его путь, путь советского политзаключенного, пройден до него (и после него) многими: Лубянка, Институт судебной психиатрии имени Сербского, затем следствие, суд, и наконец, Мордовия, Дубровлаг № 17. После пяти лет заключения и последующих мытарств, связанных с восстановлением московской прописки и катастрофическим ухудшением здоровья, Илья Бокштейн в 1972 году уехал на постоянное жительство в Израиль.

Я познакомился с Бокштейном в начале девяностых в тельавивском доме писателей «Бейт-Черниховски». Маленький, долгоносый, взлохмаченный, в непомерно больших ботинках на босу ногу, он напоминал едва оклемавшегося с похмелья воробья. Бокштейн жил в Яффо, самой древней части Тель-Авива. Он занимал крошечную квартирку, всю заваленную книгами по философии, искусству, религии и, конечно, поэзии. Книги грудами лежали повсюду – на полу, на столе, на диване, на холодильнике, всегда отключенном за ненадобностью. Было совершенно не понятно, где же тут помещается хозяин, на чем спит, где и что ест… Бокштейн был безбытен. Быт его просто не интересовал.

Писал стихи он всегда и везде, примостившись на краешке стула в Доме писателей или пристроившись на уличной скамейке. Доставал растрепанную тетрадку, клал на колени и отрешенно выводил свои письмена. Поэзия была формой, способом и содержанием его жизни. Но он отнюдь не был затворником. Он частенько появлялся на писательских тусовках со стихами в полиэтиленовом пакете, всегда готовый читать свои «тэксты» (как он говорил) неважно где и кому: на сцене ли большого зала или где-нибудь в уголке едва ли не на ухо собеседнику. Он всегда был один, сам по себе; окружающие люди интересовали его лишь в той мере, в какой были слушателями или читателями его стихов. Ни о чем другом говорить он не желал и не умел.

Может быть, единственной ниточкой, связывающей его с окружающей средой, был писатель Эфраим Баух, председатель Федерации писательских союзов Израиля, великолепный мастер прозы, тонкий знаток философии и мистики. Это при его содействии увидела свет книга «Блики волны». К Бауху он частенько захаживал в гости. И контакты эти были для Бокштейна несомненно плодотворны. Во всяком случае, он говорил, что Баух был «единственным человеком в мире, до конца понявшим логотворческую систему», изобретенную поэтом как модель нового поэтического языка.

Свое так называемое логотворчество Бокштейн излагал в форме лекций, весьма туманных, но завораживающих обособленностью от общепринятых норм. Кроме книги «Блики волны» и нескольких разрозненных публикаций в антологиях и альманахах, наследие поэта составляют множество тетрадей, исписанных поэтическими текстами. Бокштейн никогда не печатал стихов на машинке и тем более не набирал на компьютере. Он как бы рисовал свои тексты от руки, используя печатный шрифт и графические изображения каких-то никому неведомых существ и сакральных знаков.

Илья Бокштейн ушел из жизни в 1999 году в возрасте 62 лет.

Дина Рубина весьма высоко оценила творчество Бокштейна.

Она писала тогда: «Умер Илья Бокштейн, один из самобытнейших и загадочных современных поэтов. Кажется, его интересовал только звук, вернее, чередование звуков, оркестровка строки. Было что-то хлебниковское в его поэтическом почерке. Но поэзия его произросла в другое время, на другой почве. Иные его стихи завораживают магической звукописью строки. Иногда они подетски наивны, даже примитивны, но сила образа, я бы сказала, мощь поэтического посыла никогда не оставляют читателя равнодушным».

* * *

После смерти поэта наследие его хранилось в рукописных тетрадях и на случайно вырванных листах, чрезвычайно многочисленных, вряд ли когда-либо кем-то систематизированных, – к великому сожалению, в значительной части утраченных. Поэтому три книги И. Бокштейна, выпущенные в серии «Библиотека Иерусалимского журнала» – «Быть я любимым хотел» (2001), «Говорит Звезда с Луной» (2002), «Авангардист на крышу вышел» (2003) – стали дорогим подарком любителям современной поэзии…

«Илья Бокштейн был прирожденным философом – цадиком, как говорят евреи, – пишет израильский ученый и литератор Юрий Кац. – Он неоднократно говорил, что это от его генетических, коэнидских корней… При жизни, да и после жизни, одни считали Бокштейна утонченным эстетом, религиозным мыслителем, другие – графоманом, скоморохом и инфантилом. Лишь некоторые, зачастую не самые искушенные в литературе люди, чувствовали что Илья, как и его ветхозаветный тезка, был пророком. Смысл его высказываний начинает проясняться для людей культуры лишь сейчас, после его смерти, когда живое творчество ушло в область текста и мифа».

Есть все основания полагать, что этому в значительной мере способствует масштабный издательский проект, осуществленный Миной Лейн при участии главного редактора «Иерусалимского журнала» Игоря Бяльского и члена редколлегии этого периодического издания Зинаиды Палвановой (кстати, оба замечательные поэты, о которых речь впереди). Он представляет собой поэтический триптих, имеющий подзаголовок «Избранные публикации для новых читателей». Мина Лейн указывает в предисловии «От составителя», что «произведения Ильи Бокштейна предваряются форзацем и содержанием журналов, антологий и альманахов, где они были опубликованы». Иными словами, фрагменты текстов из прежних изданий, где печатался Бокштейн, бережно перенесены факсимильным способом в одну из трех новых книг в соответствии с хронологией: 1 часть – 1975–1979 гг., 2 часть – 1980–1989 гг., 3 часть – 1990–1999 гг. Такая структура издания, по мнению составителя, «позволит читателям войти в атмосферу того времени, познакомиться с именами поэтов, с которыми Илья общался». Это и в самом деле замечательная придумка: пестрая «конструкция» помогает сохранить и дать почувствовать читателю терпкий аромат литературных изысков минувшей эпохи.

В триптих перенесены публикации Ильи Бокштейна из некоторых знаковых изданий последней четверти прошлого века – журналов «Время и мы» (Нью-Йорк) и «22» (Тель-Авив), альманахов «Мулета» (Париж) и «Перекресток-Цомет» (Москва), антологий поэзии русского авангарда «Голубая лагуна» (США) и «Гнозис» (Санкт-Петербург), а также из антологии «Русская поэзия 20 века» (Лондон) в переводе на английский язык Ричарда Мак-Кейна и многих других.

В новое издание включены также короткие эссе поэта, его интервью и фрагменты расшифровок фонограмм, содержащие оригинальные идеи по философии, поэтике, искусствознанию. Среди них особенно неожиданной выглядит статья «Архитектура Тель-Авива». Каждую из частей предваряют заметки о личности и творчестве Ильи Бокштейна известных литераторов Аркадия Ровнера, Владимира Тарасова, Константина Кузьминского, Леонида Финкеля, Юрия Каца.

В книгах использован чрезвычайно интересный иллюстративный материал, в том числе рисунки поэта с изображением каких-то загадочных существ – призрачных жителей некоего «параллельного» неведомого нам мира. «Бокштейн, бормоча, записывает накатывающий на него хаос звуков, переписывая с невидимой книги», – так видел этот творческий процесс Эдуард Лимонов. И в самом деле, поэзия Бокштейна представляется неясным посланием с каких-то иных, далеких берегов, неузнанных городов, куда он был вхож, где ему дышалось легко и привольно, – не то, что в наших гиблых местах с их гнилой атмосферой непонимания, непризнания, нелюбви.

1

Он приехал в Израиль в 1980 году. В России учился в Ленинградском Педагогическом институте им. Герцена на литературном факультете, работал учителем литературы и истории. В 1966-м вступил в группу профессиональных литераторов при Ленинградском отделении Союза советских писателей, опубликовал статьи по проблемам народничества и даже издал пару книг в центральных издательствах. Однако в 1974 году был арестован и осужден на шесть лет лагеря и ссылки. Уже отбывая наказание, сумел переправить «за кордон» рукописи и издать в Париже три книги публицистики и исторической прозы. В Израиле работал в Центре по изучению восточно-европейского еврейства при Иерусалимском университете. Издал пару книг. В последние годы много занимался философией Ханны Арендт (1906–1975). Таковы скупые строки официальной биографии.

В фундаментальной работе известного правозащитника Людмилы Алексеевой «История инакомыслия в СССР» читаем: «В 1974 г… группа литераторов («служилых») надумала издать (в самиздате, конечно) пятитомное собрание сочинений Иосифа Бродского… Предисловие взялся написать Михаил Хейфец – школьный учитель литературы и автор нескольких работ по истории русского революционного движения. Прочел предисловие и сделал замечания известный литературовед, преподаватель Института Герцена Ефим Эткинд. Вскоре по делу о самовольном издании были арестованы Хейфец и его друг писатель Марамзин, принявший участие в сборе материалов. Марамзин освободился после раскаянья на суде и эмигрировал; пришлось эмигрировать и Эткинду. Хейфец получил 4 года лагеря и 2 года ссылки, после чего тоже покинул СССР».

Михаил Хейфец живет в Иерусалиме. В девяностые и двухтысячные годы писатель работал обозревателем израильской русскоязычной газеты «Вести»; он – автор многих очерков и фундаментальных трудов, среди которых особенно выделяется «Цареубийство в 1918 году. Иерусалимская версия преступления и фальсифицированного следствия» (Иерусалим, 1991).

Дело в том, что в архиве Иерусалимского центра по исследованию и документации восточно-европейского еврейства была обнаружена неподписанная, недатированная и неозаглавленная машинописная рукопись объемом в 119 страниц. Дальнейшие исследования показали, что ее автором является профессор экономики сельского хозяйства Иерусалимского университета в 30-х годах Бер-Дов (Борис Давидович) Бруцкус, видный российский экономист, вместе с другими интеллектуалами выдворенный из большевистской России в 20-е годы. В своей рукописи Бруцкус опровергал модную тогда версию еврейского заговора с целью свержения и убийства императора Николая II. «Еврейский народ в этом подлом деле не участвовал» – так формулирует главную мысль книги Михаил Хейфец. Основная идея Хейфеца, одного из самых интересных исторических писателей современного Израиля, «завязана» вокруг этой темы, но при этом книга, конечно же, не является просто «комментарием к Бруцкусу», а представляет совершенно оригинальное исследование, которое читатель поглощает «на одном дыхании».

* * *

В 1996 году вышла в свет его книга «Воспоминаний грустный свиток» – горестное повествование (и историческое исследование одновременно) о замечательном человеке, социалисте-сионисте двадцатых годов Вениамине Бромберге, сгинувшем в колымских лагерях летом 1942 года.

Имя Вениамина Бромберга ничего не говорит сегодняшнему читателю: талантливый литератор и замечательный музыкант, но не состоявшийся, он один из многих еврейских юношей послереволюционной поры, беспощадно сломленных системой.

Как мы уже видели, поводом для написания книги у Хейфеца часто становится найденная рукопись. Так было и в этот раз. В редакцию еженедельника «Окна», многолетнего пятничного приложения к тель-авивской газете «Вести», попали два рассказа, написанные в двадцатых годах профессионалом высокого класса и подписанные совершенно неизвестным именем – «Вениамин Бромберг». Михаил Хейфец в своей книге приводит полностью оба эти текста, как бы приглашая читателя оценить свою находку: она и впрямь поразительна. «…Чтоб начинающий автор вступил в литературу с профессионально написанной прозой – такое, по-моему, в России получилось лишь у двух писателей: Достоевский начал «Бедными людьми», а Толстой – «Детством»», – размышляет автор. Историк начинает «расследование», все перипетии которого в деталях представлены читателю. Собственно, это и есть фабула книги, если в историческом исследовании вообще позволительно говорить о фабуле. Кроме этих поисков, в книге приведены многочисленные документы: письма, протоколы допросов и выписки из следственных постановлений, снова письма – из следственного изолятора, из ссылки, из камеры смертников, разговоры автора с немногими оставшимися свидетелями… Вот и все.

Почему же, спрашивается, книга читается, как заправский детектив, если нет в ней ничего такого, что отличает занимательное чтиво? Кое-что все же есть – это автор!

Книга выстроена как захватывающий поединок свободолюбивой личности и тоталитарного общества, которое всеми правдами и неправдами стремится эту самую личность подавить и уничтожить. Кажется, что герой обречен изначально, но всякий раз, когда конец его видится скорым и неизбежным, на помощь ему является автор, бывший зэк, обремененный лагерным опытом, выстоявший и победивший в нелегкой схватке, которую только еще предстоит осилить герою книги.

Вот один из таких фрагментов… Вениамин Бромберг пишет родителям письмо из ашхабадской ссылки: «Я как птица, по соломинке натаскал себе гнездо. Оно не блещет паркетным полом и фамильным серебром, но выглядит очень не плохо. Остается его заселить хотя бы еще одним человеком. Вчера сыгрывался с одной пианисткой. Одна вещь стоящая – «Вальс-каприз» А. Рубинштейна. Выходит она у нас совсем не дурно…» Ну и т. д., и т. п.

Автор: «Осторожно, Вениамин! Твои письма читаются цензорами, из них делают выписки оперативники ГПУ. Потом твои реакции просчитываются в кабинетах – и люди в форме восемь часов в день думают, как с тобой поступить… По каждому письму в кабинетах взвешивают разные варианты… Ашхабад ему понравился, ссыльному? Работу ищет? Завел друзей? Его выгонят с работы – как бы ни требовались там сотрудники. Его выселят из Ашхабада…»

Вот в этом-то вся суть, в словах «Осторожно, Вениамин!», обращенных к человеку, которого более полувека нет в живых! Писатель встал на сторону своего героя, и, несмотря на то, что тот погиб, – вместе они победили. А вместе с ними победили и читатели. Ведь по замыслу палачей имя Вениамина Бромберга должно было начисто исчезнуть из времени, кануть в небытие, но этого не случилось. Случилось наоборот – исчезли из времени его палачи. А о Бромберге мы теперь знаем немало, даже его рассказы мы смогли оценить по достоинству.

К моральной победе творческой личности над тоталитарным беспределом (хоть и после смерти) привел читателей Михаил Хейфец. Видимо, на роду ему написано всякий раз ввязываться в новый бой (за наши души?), одерживать нелегкую победу и вести к ней нас, чтобы не забывали мы своего недавнего прошлого, которое, честно говоря, так соблазнительно не помнить вовсе, забыв навсегда, как дурную болезнь.

2

В самом конце второго тысячелетия новой эры Михаил Хейфец публикует книгу «Суд над Иисусом» (М. Даат/Знание, 2000), которая, в сущности, становится неким итогом «еврейских версий и гипотез», как следует из подзаголовка к исследованию.

Хейфец подчеркивает, что Евангелия рассказывают о молодом, талантливом и бескомпромиссном законоучителе, осужденном и казненном римскими оккупантами. Однако, по мнению евангелистов, виновником его гибели стало, прежде всего, еврейское руководство подвластной Риму Иудеи – Синедрион. С распространением христианства его апологеты все чаще изображают едва ли не всех евреев как неких отверженных богоубийц. В результате даже само имя рабби Иешуа из Назарета – по-гречески Иисус – становится символом бедствий и на долгие века изгоняется из еврейской традиции. Лишь в XX веке началась переоценка роли Иисуса в еврейской истории. Новый взгляд на события двухтысячелетней давности стал известен русскоязычному читателю только в начале 90-х годов после перевода на русский язык книги Давида Флюссера «Иисус». А в 1997 году в Иерусалиме вышло в свет сенсационное исследование Хаима Коэна «Иисус – суд и распятие».

В своем очерке Михаил Хейфец рассматривает не только книги Флюссера и Коэна, но также и сведения из Талмуда и Мидрашей. Собственно, героями его книги оказываются сами книги, вернее, идеи, высказанные их авторами. Свое повествование Хейфец строит как новое судебное расследование, выбирая для себя роль судьи и предлагая читателям функции присяжных заседателей. Кто же они, участники судебного процесса? Профессор Иерусалимского университета Давид Флюссер с молодых лет занимался изучением Кумранских свитков. Эта работа дала историку уникальные сведения о деятельности различных иудейских религиозных групп конца периода Второго Храма. В 60-е – 70-е годы он пишет свои основные труды, в которых излагает идеи об иудейском происхождении учения Иешуа из Назарета. Почему же в контексте «судебного разбирательства», затеянного Михаилом Хейфецом, именно Флюссеру отводится роль эксперта? Дело в том, что иерусалимский профессор принадлежит к той части израильского общества, которая соблюдает религиозные заповеди. Его методологический анализ древних текстов опирается, таким образом, не только на многовековую традицию, но и на повседневную практику. Проанализировав Евангелия, Флюссер приходит к выводу, что Иешуа никогда не нарушал норм современного ему еврейского Закона. Вместе с тем, Флюссер доказывает, что слова и поступки Иешуа не представляли опасности и для римских властей. Но если рабби ни в чем не виноват ни перед иудейским Законом, ни перед законодательством Рима, кто же тогда мог посягнуть на его жизнь? Израильский историк считает, что в гибели Иешуа повинны те, кого он называет «храмовой» или «культовой» бюрократией. Храм в ту пору считался оплотом саддукеев, «элитной еврейской группировки», как называет ее Хейфец, которая старалась всеми силами предотвратить народное восстание, грозившее нации новой катастрофой. Для этой цели они не брезговали и сотрудничеством с оккупационными властями. В проповедях Иешуа «храмовая бюрократия» видела, прежде всего, подстрекательство и провокацию, которые грозили лишить ее последних полномочий – контроля над Храмовой службой. Слухи о том, что Иешуа говорит о каком-то новом нерукотворном храме, вероятно, стали для них сигналом к действию, и они обратились за помощью к прокуратору Иудеи Понтию Пилату. «Римляне ревностно заботились об охране культовых сооружений на территории империи, – пишет Флюссер, – стало быть, в их задачу входило и избавление первосвященников от возмутителей спокойствия». Как указывает Хейфец, «Флюссер… поворачивает привычные стереотипы жизни Иешуа в новых ракурсах… Для него рабби Иешуа из Назарета был одним из великих сынов народа, чья судьба оказалась трагически отторгнутой от еврейства…» Другой участник процесса Хаим Коэн с самого рождения еврейского государства занимал высокие посты в судебной системе: был государственным прокурором, юридическим советником правительства, министром юстиции, а в 60-е годы – членом Комиссии ООН по правам человека, а затем членом Международного суда в Гааге. Много лет назад молодого в ту пору адвоката вызвал председатель Верховного суда Израиля и дал экстраординарное поручение: рассмотреть вопрос о возможности формальной реабилитации осужденного почти две тысячи лет назад рабби Иешуа из Назарета. На эту работу ушло почти двадцать лет. Ведь только за последний век вышло в свет около 60 тысяч книг, посвященных жизни и смерти Иешуа. При этом юриста поразило странное обстоятельство: среди всей этой массы литературы анализ судебного процесса практически отсутствовал. И это несмотря на феноменальную значимость судебного решения по данному делу для будущего всего человечества! При рассмотрении дела Иешуа Коэн объявляет себя адвокатом одной из сторон, а именно, евреев: фарисеев, Синедриона. Он, по словам Хейфеца, «подвергает евангелистов перекрестному допросу, заранее настроенный на то, что показания свидетеля обвинения могут содержать путаницу, неточности, присущие человеческому взору». Коэн со всей тщательностью проверил версию беспрецедентного заседания Синедриона, описанного в Евангелиях, собравшегося в нарушение всех существовавших норм еврейского Закона: вне особого помещения!.. ночью!.. в канун праздника Песах!.. «Мы убеждены, – пишет Коэн, – что лишь одна причина могла побудить первосвященника созвать ночное заседание Синедриона у себя дома и заставить полный его состав явиться на этот беспримерный созыв: еврейское руководство было крайне заинтересованно предотвратить римлянами казнь еврея, столь популярного, как Иисус». Юрист Коэн приходит к неожиданному выводу: Иешуа не был и не мог быть осужден по еврейскому праву и, соответственно, реабилитации в рамках еврейской юрисдикции не подлежит; по римскому же праву – несомненно, виновен и наказан в соответствии с действовавшим законодательством. Михаил Хейфец имеет все основания участвовать в пересмотре дела Иешуа из Назарета не только как историк, но и как человек, не понаслышке знакомый с тоталитарной судебной системой. Личный опыт бывшего политзаключенного позволяет ему отвечать на «неудобные» вопросы истории так, как этого не смогли бы сделать самые изощренные теоретики. Вот один из таких вопросов: почему Пилат согласился отдать Иешуа Синедриону на одну только ночь – до утра, до суда? «По моему, М. Хейфеца, жизненному опыту ответ может быть таким: Пилат почему-то был заинтересован, чтобы в ночь, предшествовавшую суду, подсудимый подвергся предварительной обработке самых авторитетных, «своих», евреев, входивших в состав Верховного суда и постоянно поддерживавших контакты с римской оккупационной властью». Неотразимая логика выдающегося юриста, каким, несомненно, является Хаим Коэн, для политзэка Хейфеца, конечно же, является истоком серьезного просчета в судебном расследовании, ибо он знает, что именно отсутствие логики часто свидетельствует о подлинности показаний свидетелей. Исследуя доказательства Коэна, Хейфец переводит суть дела в совершенно иную плоскость. Раз еврейское руководство «обрабатывало» Иешуа в поисках к спасению, значит, он мог спастись. «Надо было – всего лишь – отречься… Я как человек неюридический исполнен… восхищения перед верностью древнего диссидента своему предназначению, отказом купить себе жизнь и свободу лживым покаянием…». Бывший российский правозащитник подписывает оправдательный вердикт коллеге-диссиденту, своему соотечественнику, жившему две тысячи лет назад. Неисповедима логика истории!