Текст книги "Время-память. 1990-2010. Израиль: заметки о людях, книгах, театре"

Поэт Михаил Генделев был человеком карнавальным, «прикольным», как теперь говорят. При этом он совсем не пользовался натужной гримасой записного острослова. Он был таковым по сути, по существу: ходил в котелке, с бабочкой, в ярком каком-то костюме, своими очками-велосипедами и добродушно-злодейским прищуром напоминал Коровьева. Даже отчество его было от популярных юмористов: не Самуилович, не Шмулевич, а Самуэлевич – Михаил Самуэлевич. В сущности Генделев принадлежит к живучему отряду шутников и балагуров, которые не перевелись еще на русскоязычном пространстве мирового еврейского гульбища, будь то Малаховка, Брайтон или Ашдод.

1

Генделев – ленинградец, выпускник Ленинградского медицинского института. Стихи начал писать в студенческие годы, печатался в самиздате, выступал на подпольных литературных вечерах. «В среде андеграунда была чрезвычайно высокая конкуренция, – вспоминал впоследствии Генделев. – Конкурс на место поэта в Ленинграде того периода был чрезвычайно высок, как и уровень письма».

Есть свидетельства друзей, думаю, не слишком преувеличенные, что в молодые годы поэт подрабатывал санитаром в психбольнице, фельдшером на скорой помощи, литредактором в газете, грузчиком в порту, художником на стадионе, почтальоном, лесорубом, ныряльщиком за рапанами, лодочником на пляже, автором и режиссером агитбригады и т. д., и т. п. Впрочем, достоверно известно, что после института он работал врачом в спортклубе «Буревестник». А в 1977-м, по его словам, «пулей вылетел в Израиль», где вскоре поселился в Иерусалиме. Здесь всерьез началась его литературная работа: вышли первые поэтические сборники, появились переводы современных и классических израильских поэтов.

В 1982 году грянула первая ливанская война, и Генделев был призван в армию в качестве военного врача. Вот что он пишет в стихотворении «Ночные маневры под Бейт Джубрин»:

 
И я пройду среди своих
и скарб свой уроню
в колоне панцирных телег
на рыжую броню
уже совсем не молодой
и лекарь полковой
я взял луну над головой
звездой кочевой…
 

Вообще стихи Генделева мало связаны с окружающей реальностью: обычно они представляют чреду поэтических ассоциаций, звуковых аллюзий, видений, часто уложенных в странные «фигурные» строфы. Но все это каким-то непонятным образом вдруг начинало звучать, тревожить душу, манить в незнаемое… Потом неожиданно рассыпалось, превращаясь в груду неясных лексем и таинственных звуков. Андрей Макаревич вспоминает: Миша, мол, однажды сказал, что стихи вообще пишутся не для людей; нет, читать их, конечно, не возбраняется, если кому интересно…

Но как идентифицировал свое творчество сам Генделев, учитывая, что в Израиле одно время весьма популярны был разговоры на тему о том, какой ты поэт – русский, еврейский, израильский или, может, все вместе?

«Я не считаю себя русским поэтом, – писал он, – ни по крови, ни по вере, ни по военной, ни по гражданской биографии, ни по опыту, ни по эстетическим переживаниям… Я поэт израильский, русскоязычный. А человек – еврейский…»

Неслучайно многие русскоязычные литераторы в Израиле к середине 80-х годов ощутили тупиковую ситуацию: репатрианты семидесятых все больше переходили на иврит, новые не приезжали, Россия намертво запечатана – нечего было и думать публиковать там свои книги. Но грянула перестройка: границы открылись, Израиль заполонил поток русскоговорящих читателей. Неожиданно открылось много новых возможностей…

Однажды, совершенно случайно мне в руки попала книга Генделева «Праздник» (Иерусалим, 1993), включавшая, как явствовало из подзаголовка, «стихотворения и поэмы 1985–1991». Сборник этот произвел на меня, почитателя Тарковского, Левитанского и Самойлова, мягко говоря, неоднозначное впечатление. Но и неординарное. Вначале девяностых в Москве авангардистская поэзия была еще не на слуху, но отдельные строки, а порой и строфы трогали в обход наклонностей и пристрастий…

 
У мертвых собственный язык
у них другие имена
другое небо на глазах
и
та же самая война
 

(«Другое небо, II)

Книга снабжена таким вот эпиграфом, который задает форму строф, напоминающих бабочек (одно из стихотворений так и называется: романс «Мотыльки»):

 
Приводит Аноним
в т. н. «Меланхолическом Уставе»
Перечень Рыцарских Забав в Дни Мира и Войны
 
 
в согласьи с ним
и
впредь:
 
 
одиннадцатая забава наша видеть сны
двенадцатая за уши пиявки ставить
тринадцатая как снега идут смотреть.
 

Стих Генделева устроен так, что смысл находится за пределами поэтического повествования, но при этом неразрывно с ним связан какими-то неуловимыми, но прочными нитями. Текст, таким образом, предстает увеличительным стеклом, а смысл – исследуемым объектом, но вне пределов осознанного выбора.

Времена меняются, и Генделев почти официально декларирует свой разрыв с поэтическим творчеством, продлившийся, впрочем, недолго. Однако в середине 90-х он работает в предвыборном штабе Биньямина Нетаньяху, а потом и Натана Щаранского. К концу девяностых он уже в Москве, – политтехнолог-консультант в структурах Бориса Березовского. Работа «на олигарха» дала Генделеву финансовую независимость, при этом его поэтические книги стали регулярно выходить в популярных московских издательствах – «Неполное собрание сочинений» (Время, 2003), «Легкая музыка» («Гешарим», 2004), «Любовь война и смерть в воспоминаниях современников» (Время, 2008).

2

Генделев, конечно, был поэтом. Не в том смысле, в каком ныне принято употреблять это безразмерное слово, – не пошлый «романтик» и не наглый шулер, кропающий строчки в столбик. Генделев – поэт настоящий… И личность легендарная. О нем еще при жизни слагали пусть и не легенды, но прибаутки, байки и анекдоты. С одной из таких баек, рассказанных известным музыкантом и кулинаром Андреем Макаревичем, читатели могут познакомиться в предисловии к сочинению Михаила Генделева с очень длинным названием «Книга о вкусной и нездоровой пище, или еда русских в Израиле» (М.: Время, 2006). Книга имеет еще и загадочный подзаголовок: Ученые записки «Общества чистых тарелок». Причем же здесь «общество»? Оказывается, «В. И. Ленин основал для детей своих товарищей по оружию «Общество чистых тарелок», – рассказывает автор. – Олим (новые репатрианты) – они как дети малые, честное слово! За ними нужен глаз да глаз. Их надобно воспитывать: отсюда – мой научпоп».

Дело, за которое взялся Генделев – написание кулинарных эссе в жанре исторических трактатов и «сентиментальных путешествий» – теперь вошло в моду. На израильской поляне вспомним хотя бы «Книгу о вкусной и здоровой жизни» А. Окуня и И. Губермана, имевшую значительный успех на российских интеллектуальных (и вполне реальных) кухнях.

Книга Генделева – это, прежде всего, застольный стеб во всей своей красе. Это еще и «живые картинки» с экзотическими натюрмортами в духе «малых голландцев», с видами кулинарных пристрастий Запада и Востока, Европы, Азии и Америки, конечно, России и Израиля, многих других мест. И не только мест, но и времен: «Темные века», «Урарту» – так называются некоторые главы книги. Все это сдобрено многочисленными цитатами из Александра Дюма-отца, Сухово-Кобылина, Ивана Крылова, Загоскина, Рабле и даже кинофильма «Не горюй».

Мы узнаем, как готовить «жульен из топора», что значит «дамская» и «детская» кулинарии, что такое «эротическая» и «ироническая» кухни, как бороться с похмельем, готовить еду в гостях и даже правильно поститься. А в главе «Как вести себя за столом?» автор предлагает «Застольный кодекс поведения за пиршественными столами на банкетах, суаре и в домах, куда вас пускают и предлагают угощаться на халяву».

Первое правило кодекса (для примера) звучит так: «Не ходи в гости голодным. Во-первых, могут вообще не покормить; во-вторых, нехорошо, когда бурчит в животе, это снижает уровень светскости общения»…

Несмотря на то, что пристрастия автора универсальны, он не обходит стороной и традиционные еврейские кулинарные ценности. Так в главе «К вопросу о первородстве» маэстро делится рецептами приготовления чечевичной похлебки. Особое внимание он уделяет и приготовлению необычных блюд из мацы: «маца фламбе», «заливные фрикадельки», «рыбная запеканка с мацой».

Не следует думать, что гастрономические находки Генделева – очередной праздный стеб неутомимого балагура. Отнюдь. В книге представлены сотни оригинальных кулинарных рецептов от самых простых до весьма замысловатых и изысканных. Впрочем, профаны в вопросах гастрономии дальше горячих бутербродов (стр.14–15) и варенья из яблок «на скорую руку» (стр.16) в практической плоскости вряд ли продвинутся. Но прочитают с интересом до конца. И кстати, узнают, что есть в мире, оказывается, и кофе погенделевски: «В мою джезву (турку, финджан…) объемом 250 мл засыпается…» Ну и так далее…

Вся остальная кулинарная информация, расположенная на оставшихся 450-и страницах книги Генделева, совершенно неподвластна разумению дилетанта. Но звучит все это так аппетитно, представлено автором так выразительно, со знанием предмета, что, может, и в самом деле стоит попробовать!

…Тяжелая болезнь вернула поэта в Иерусалим. До последних дней он хотел обмануть, перехитрить судьбу, писал стихи, принимал гостей, жил на полную катушку. Но болезнь оказалось неумолимой.

Миша Генделев – ленинградец по рождению, по образованию медик, по призванию журналист и политтехнолог, по природе кулинар и гурман, израильтянин по смыслу своей жизни – без таких людей жизнь тускнеет и вянет!

В 2015-м ему исполнилось бы 65 лет. Но он не дожил и до шестидесяти. Впрочем, стихи его продолжают выходить, а значит, поэт жив. Свидетельством тому оригинально изданная книга стихотворений «Другое небо» (М., ЭКСМО, 2013) с рисунками Андрея Макаревича. Книга эта – плод многолетней дружбы двух больших мастеров. В нее вошли лучшие стихи Михаила Генделева за все годы его творческой работы – от первых опытов из сборника «Послание к Лемурам» (1981) и до поэтических циклов 2008 года. Рисунки Андрея Макаревича удачно дополняют текст – это не иллюстрации, а, по словам автора, «субъективные подсознательные ассоциации, рождающиеся от звучания Мишиных слов, его пульсов, скрытых глубоко под словами».

Если кто-то из ваших друзей решит начать знакомство с израильской литературой, можете смело рекомендовать ему книгу «Кипарисы в сезон листопада» (М., «Текст», 2006). Впрочем, и тому, кто уже знаком с ивритской литературой в русских переводах, она будет не лишней. Редко отыщешь книгу, где бы на такой небольшой объем текста приходилось столько печального смысла. Грустные истории. Да что ж поделаешь, если и жизнь евреев в прошлом веке была не слишком веселой!

«Кипарисы в сезон листопада» – сборник рассказов израильских писателей преимущественно старшего поколения, порой начавших свой творческий путь еще до создания государства Израиль. Интересно, что все они выходцы с территории бывшей Российской Империи или, если угодно, СССР и Польши.

Составителю и переводчику книги удалось собрать не просто замечательные новеллы, но и показательные что ли, – отмечающие различные стили и направления ушедшего XX века.

«В завершившемся столетии, – пишет Александр Крюков, – новая ивритская литература овладела, а также в той или иной форме и степени впитала практически весь спектр литературно-художественных жанров, стилей и приемов классической русской и других лучших литератур мира. На протяжении веков она остается открытой всем идеям иных культур».

Имена, представленные в сборнике, принадлежат первому ряду израильских писателей на иврите. Но в России не все они известны так хорошо, как, например, нобелевский лауреат Шмуэль Йосеф Агнон, чей рассказ «Фернхайм» открывает книгу. К сожалению, мало печатали у нас Двору Барон, «едва ли не первую женщину, которая стала писать на иврите». Будучи дочерью раввина, она прекрасно знала о трагической судьбе женщин, отвергнутых мужем, и в соответствии с галахическими предписаниями исторгнутыми не только из мужнина сердца, но и из мужнина дома. Этой непростой теме посвящен рассказ «Развод», который следовало бы отнести к жанру документально-психологической прозы.

Как уже было сказано, практически все новеллы сборника преисполнены подлинным трагизмом, – не ситуационными неурядицами, а глубокой метафизической трагедийностью бытия. Это неудивительно, когда речь идет о страшных последствиях Катастрофы, растянувшихся на весь истекший век, как в рассказе Аарона Апельфельда «На обочине нашего города». Вселенская печаль, кажется, почти материально, зримо и грубо присутствует в рассказах Ицхака Орена «Фукусю» и Гершона Шофмана «В осаде и в неволе», повествующих о событиях между двумя мировыми войнами – первый в Китае, второй в Вене. И не случайно название книги повторяет заглавие рассказа Шамая Голана «Кипарисы в сезон листопада», посвященного старому кибуцнику Бахраву, одному из «халуцим», пионеров освоения Земли Израиля, теперь выпавшим из жизни, оказавшимся лишним – и в семье, и в родном кибуце, а стало быть, и в стране, которой он отдал себя без остатка. При ярком национальном колорите история эта общечеловеческая, с назойливым постоянством повторяющаяся во все времена и у всех народов.

Книга рассказов писателей Израиля собрана с величайшим вкусом и тактом: несмотря на разнообразие повествовательной стилистики авторов, все новеллы тщательно подобраны в мрачноватой гамме трагического лиризма. Сборник в значительной мере представляет собой итог ивритской новеллистики, какой мы застаем ее к началу 90-х годов прошлого века до активного вхождения в литературу нового постмодернистского поколения молодой израильской прозы.

Составитель этой книги – Светлана Шенбрунн. Имя этой писательницы не обременено громкой известностью в Москве, несмотря на то, что она автор и переводчик нескольких популярных детских книг (впрочем, чаще всего, опубликованных под псевдонимом). Шенбрунн перевела сочинения популярного израильского драматурга Йосефа Бар-Йосефа («Трудные люди и другие пьесы» М., «Текст», 2001), – спектакль по его пьесе долгое время не сходил со сцены московского театра «Современник».

«Моя писательская деятельность началась с романа “Розы и хризантемы”, – рассказала Светлана Шенбрун на одной из встреч в Москве. – Когда я его написала, мне было 22 года. Ко мне приходили знакомые, прочитавшие роман в рукописи, и спрашивали: “Это вы сами написали?”. Мне это, в конце концов, надоело, и я сказала: “Нет, я попросила помочь Шолохова”. Я писала роман с довольно прагматичными намерениями – поступить на сценарное отделение ВГИКа, где требовалось представить на конкурс литературное произведение. Когда я написала пятьсот страниц, выяснилось, что нужно подавать законченное произведение, но не больше ста страниц. И я не знала, что делать. Мой муж Феликс Дектор нашел решение; он сказал: “Отдели сто страниц и отнеси их в комиссию”. Я так и сделала. Поскольку роман был написан от руки, эти сто страниц срочно отдали печатать на машинке. Творческий конкурс я прошла, но во ВГИК не поступила. В приемную комиссию входил парторг института, который сказал: “Талант есть, но мы детей интеллигентов не принимаем”.

Каким-то образом эта первая часть рукописи попала к Михаилу Ромму, ему роман очень понравился. Он сказал мне при встрече: ”Никакой ВГИК вам не нужен, идите на Высшие сценарные курсы – они дадут вам намного больше”. Это был конец счастливой “хрущевской оттепели”. И я успела поступить на курсы. Но очень скоро Хрущев посетил “Манеж”, после чего последовали известные события. В каждом творческом коллективе искали своих “абстракционистов” и у нас на сценарных курсах таким абстракционистом объявили меня. Я пережила очень много неприятных минут и даже часов. Ни о какой публикации романа в ту пору не могло быть и речи. В следующие десять лет – тем более. За это время я успела довольно много написать в стол. И мне стало ясно, что единственная надежда хоть что-то опубликовать – это отъезд куда-то на Запад или в Израиль. И действительно, как только я приехала в Израиль, меня стали там печатать. Потом в Советском Союзе началась перестройка, в которую я вначале как-то плохо верила. Но потом все-таки поверила и решила приехать. Впервые после отъезда я побывала в России в 1990 году. Я прожила здесь несколько месяцев, вплотную занимаясь романом. Я привела его в порядок: что-то выбросила, какие-то эпизоды добавила, отдала рукопись в “Новый мир”. Там прочитали, сначала очень хвалили, подали надежду, но до моего отъезда никакого конкретного ответа так и не дали. Потом я звонила в редакцию из Израиля: трижды мне говорили, что рукопись потеряна, и трижды я высылала из Израиля новые экземпляры. Но, наконец, все же ответили, что печатать не будут, потому что роман очень большой. Потом роман пролежал несколько лет в издательстве “Терра”. В 1999 году в сокращенном варианте он был опубликован в журнале “Дружба народов”. Наконец, нашелся смелый человек Ольгерд Липкин, который решил рискнуть и издать роман малоизвестного автора…»

В 2001 году «главная книга» Светланы Шенбрунн, роман «Розы и хризантемы», была выдвинута на соискание премии Букер и даже вошла в шорт-лист. Это факт стал маленькой сенсацией в Москве: мало кому известный в России автор, с 1975 года живущий в Израиле, оказался претендентом на одну из престижных премий года. Правда, в Израиле, Шенбрунн хорошо известна как переводчик. Она также автор двух сборников рассказов вышедших в Иерусалиме – «Декабрьские сны» (1990) и «Искусство слепого кино» (1997).

* * *

Владимир Лазарис – урожденный москвич, известный в Израиле писатель и переводчик, популярный радиожурналист. В семидесятые годы прошлого века – «в отказе»: он был среди редакторов легендарного самиздатовского журнала «Евреи в СССР». В Израиле с 1977-го. Одна из наиболее известных книг писателя «Среди чужих. Среди своих» (Тель-Авив, «Ладо», 2006) – монументальное сочинение о нескольких последних столетиях в жизни еврейского народа. Впрочем, жанр этого сочинения – книга для чтения – свойствен перу скорее публициста, чем историка, хотя в книге присутствует немало архивных материалов, уникальных документов и фотографий. Она рассчитана на самый широкий круг читателей. В ней живые эмоции, просто необходимые публицисту, но часто осложняющие жизнь историка.

Роман Владимира Лазариса «Белая ворона» (Тель-Авив, «Ладо», 2003) изначально обречен на повышенное общественное внимание. Для еврейской израильской литературы книга, если и не уникальна по своему содержанию, то уж, конечно, выпадает из общего ряда. Роман в жанре жизнеописания посвящен… арабу, судьба которого проходит перед читателями от рождения до смерти. Язык Лазариса ясный, точный, чистый, иногда суховатый, без всяких новомодных изысков, структурное построение книги безукоризненно; может быть, кому-то она покажется скучноватой и растянутой, но это только тем, кто привык проглатывать Донцову за четыре поездки в московском метро из дома на работу и обратно.

Роман «Белая ворона» охватывает большой промежуток времени с конца прошлого века и заканчивается в самый разгар Второй мировой войны. Жизненное пространство повествования вмещает многое: бестолковую толчею берлинской богемы, бескомпромиссную борьбу лидеров ишува, будничные заботы нацистских бонз, кровавые сцены арабской резни в Иерусалиме, Хайфе, Яффо.

Мир в те годы проделал огромный путь.

Вот и главный герой романа Азиз Домет – араб-христианин, потомственный германофил – проходит свой путь от поборника сионизма, восхищающегося подвигом Йосефа Трумпельдора, до помощника одиозного арабского политика, муфтия Иерусалима, вынужденного исполнять неблаговидные обязанности в структурах Третьего рейха вплоть до сотрудничества с небезызвестным Эйхманом, главным «двигателем» проекта «окончательного решения еврейского вопроса». Кажется весьма симптоматичным, что за литературным героем В. Лазариса стоит реальное историческое лицо. «Мой герой был драматургом, – рассказывает автор, – его пьесы шли в Европе, он вел переписку с Хаимом Вейцманом, будущим первым президентом государства Израиль…» В архиве писатель обнаружил его письма, одну из пьес, статьи и даже портрет. Все это очень важно, поскольку делает историю Домета достоверной и убедительной.

«Мне как автору повезло, что Азиз Домет был арабом-христианином, – продолжает писатель. – По воспитанию, образованию, мировоззрению он мне гораздо понятнее, нежели араб-мусульманин. Я писал о человеке, который в начале своей карьеры не был и не собирался быть врагом евреев… Ко мне в руки попал не просто араб, но личность с особенным характером. Все это позволило увидеть проблему глубже, ярче, полифоничнее».

В самом деле, в книге В. Лазариса читатели имеют редкую возможность увидеть еврейский ишув Палестины между двумя мировыми войнами с самых разных точек зрения, не только еврейской и арабской, но, к примеру, глазами английской администрации: «… Религиозные евреи борются со светскими, сионисты – с противниками этого движения, приверженцы древнееврейского языка – с не менее горячими приверженцами языка идиш, старожилы – с новоприбывшими, выходцы из Западной Европы – с выходцами из Восточной Европы». Остается только удивляться, как основатели еврейского государства смогли найти равновесие в этой разваливающейся парадигме всеобщего противостояния. Впрочем, не слишком многое изменилось на Земле Израиля и ко дню сегодняшнему…

Азиз Домет, конечно же, европеизированная «белая ворона». Историческая основа романа дает все основания полагать, что среди арабов-христиан было немало таких «белых ворон», которые при определенных условиях могли стать надежными союзниками сионистов. Однако этого не произошло. И вот вопрос: не совершило ли сионистское руководство ишува, а затем и государства роковой ошибки, не предприняв серьезной попытки привлечь таких «белых ворон» на свою сторону, тем самым фактически толкнув их в медвежьи объятья исламских экстремистов? Трагические события недавних «интифад» не берут ли своего начала в тех давних, уже почти забытых событиях? В то же время в книге достоверно показан процесс трансформации обыкновенного, «бытового» антисемитизма арабов в настоящий человеконенавистнический, человекоубийственный фашизм.

Книгу Владимира Лазариса не стоит рассматривать как биографию третьестепенного арабского драматурга, в молодости вдохновившегося подвигом великого еврейского деятеля. Смысл романа куда более значителен: необычный выбор главного героя помог писателю взглянуть на проблему арабо-израильских отношений другими глазами, с другой точки отсчета увидеть корни событий, последствия которых ядовитыми цветами террора проросли в наши сегодняшние будни.

* * *

А теперь еще две истории, совсем не похожие на все остальные.

Поэзию определяет судьба. Это замечено не сегодня, да и не нами…

Необходимо что-то еще, кроме стихов, чтобы остаться в памяти потомков надолго – тюрьма, например, любовь или смерть.

Александр Алон (Дубовой, 1953–1985) родился в Москве в интеллигентной еврейской семье. Друзья его пишут, что поворотным событием в биографии юноши стала сокрушительная победа Израиля в Шестидневной войне над своими многочисленными арабскими соседями.

Природа щедро одарила парня. Он был лучшим по математике в школе и без проблем поступил на отделение кибернетики в популярную в те годы «Плешку» – Московский институт народного хозяйства им. Плеханова. Саша здорово бегал на длинные дистанции, был заядлым горнолыжником и яхтсменом, увлекался полетами на планере и подводным плаваньем.

И все-таки тяга «за флажки» не давала ему покоя; он подал документы на отъезд и даже какое-то время находился «в отказе». В Израиль он уехал в возрасте 18 лет, без родителей, вместе с другом. А дальше – был призван во флот и после года плаванья поступил на курсы морских офицеров в Акко. До 1976 года Александр служил в военно-морских силах Израиля… Проехал едва ли не полмира: побывал в Австралии, Новой Зеландии, Японии, исколесил на мотоцикле всю Европу и Северную Америку.

Огромное влияние оказала на молодого человека Война Судного дня, в которой, однако, ему так и не удалось принять непосредственного участия. Когда война началась, судно, на котором служил Алон, как раз огибало мыс Доброй надежды. Но вот потеря близких друзей оставила незаживающий след на долгие годы. Впервые он начал всерьез заниматься стихотворчеством по горячим следам той войны.

 
…Красный день поднимался в росе
И дымились стволы, перегреты:
Это красные наши береты
В контратаке на Южном шоссе.
 
 
Этот день, пробудившись едва,
Над землею гудел раскалено;
И споткнулась стальная колонна,
И горели передние два.
 
 
Эти танки прорвались в пыли
И не ждали на головы снега,
Но солдаты, упавшие с неба,
Отступать только в небо могли.
………………………………….
 
 
Сколько вер было слито в одну,
Этой общей одной повинуясь!
Так что с этой войны не вернулись
Те, кто выиграл эту войну…
 

(«Осенняя песня»)

«Взяв однажды в руки гитару, он овладел ею легко, как, впрочем, и всем, чем увлекался. Никогда не учившийся композиции, он подбирал несложную, но всегда точную мелодию. Он чувствовал гармонию, и его аккомпанемент не сопровождал слово, а сливался с ним… Слушатели сидят, затаив дыхание. Негромкий Сашин голос проникает в душу. Определенно в его исполнении, как и в самой его личности, была некая магия, которая влекла к нему самых разных людей» (Белла Езерская).

«Начиная с 1982 года, Александр Алон стал часто бывать в Соединенных Штатах, а чаще и больше всего – в Нью-Йорке. Здесь он нашел многочисленных слушателей и читателей, ставших его верными почитателями в среде русскоязычной эмиграции. Его выступления изначально строились на диалоге с публикой, которая зачастую не замечала, как постепенно и ненавязчиво концерт переходил в своеобразный монолог поэта перед завороженным зрителем. В этом монологе Саша обладал удивительной способностью находить способ проникновения в самые сокровенные уголки человеческих душ» (Гари Лайт).

Магия, ворожба, сокровенность – вот самые распространенные определения поэтической манеры Алона.

Зимним вечером 1985 года в один из нью-йоркских домов, куда пришел для выступления Алекс Алон, ворвались вооруженные бандиты. Он не подчинился приказу лечь на пол лицом вниз и не двигаться, а безоружный вступил в схватку с обнаглевшими налетчиками. Александр погиб в бою. Как бы чудовищно это не звучало: нормальная смерть израильского солдата и русского поэта.

На этом надо бы закончить короткий очерк о короткой жизни Алона. Еще только несколько слов…

Первая его книга «Голос» была собрана отцом поэта и вышла в свет в 1990 году в Иерусалиме с предисловием Игоря Губермана. Она содержала лишь немногим более половины, написанных Алоном, поэтических текстов. Книга «Возвращая долги» (М., Водолей Publishers, 2005), подготовленная к печати литературоведом Евгением Витковским, включает практически все его стихотворное наследие.

* * *

А эта невероятная история стала достоянием литературы благодаря книге Славы Курилова «Побег». Такие сочинения, по нашему глубокому убеждению, должен прочесть каждый культурный человек вне зависимости от каких бы то ни было привходящих условностей, ибо самим фактом своего появления на свет они демонстрируют грандиозные победы человеческого духа.

Впервые отрывки из повести израильтянина Славы Курилова (1936–1998) появились в американской газете «Новое русское слово». Полностью она была опубликована в израильском журнале «22» в 1986-м. В России журнальный вариант вышел в 1993-м в «Огоньке», и был признан лучшей публикацией года. В 2004 году в московском издательстве «Время» повесть была напечатана в книге Славы Курилова «Один в океане» в сопровождении эссе и рассказов, а также фрагментов воспоминаний его вдовы Елены Генделевой-Куриловой, израильского писателя Елены Игнатовой с предисловием Василия Аксенова.

В «Побеге» рассказана совершенно фантастическая история, тем не менее произошедшая реально: в декабре 1974 года молодой океанолог, отчаявшийся вырваться из цепких объятий большевистского режима, во время новогоднего круиза под названием «Из зимы в лето» прыгнул с борта теплохода «Советский Союз» где-то неподалеку от Филиппин. Почти трое суток он находился в открытом океане, оснащенный лишь ластами, маской и трубкой, без всяких плавсредств, без еды и питья и даже без компаса и часов.

«С точки зрения здравого смысла, – пишет Курилов, – мои шансы добраться до берега живым выглядели так: если во время прыжка я не разобьюсь от удара о воду, если меня не сожрут акулы, если я не утону захлебнувшись или от усталости, если меня не разобьет о рифы, если хватит сил и дыхания выбраться на берег и если к этому времени я все еще буду жив – то только тогда я, может быть, смогу поблагодарить судьбы за небывалое чудо спасения».

Но Курилова поджидали и другие опасности: например, теплоход запросто мог вернуться и подобрать беглеца, и тогда ему был обеспечен немалый тюремный срок. Ведь когда в Москве узнали о побеге из сообщений радиостанции «Голос Америки», Курилова заочно судили и приговорили к десяти годам тюрьмы «за измену Родине».

Был еще и страх, который пришлось подавить… «Волны страха двигались от рук и ног, подступая к сердцу и сознанию. Страх начал душить меня… Я верю, что от страха можно умереть. Я читал о моряках, которые умирали без всяких причин в первые дни после кораблекрушения».

Даже по этим очень коротким фрагментам текста читатель, конечно же, понял, что перед ним не просто путевой дневник отчаянного авантюриста, но вполне добротная литература, острый, пытливый взгляд художника… «Океан дышал как живое родное доброе существо, его равномерное теплое дыхание было густо насыщено ароматными запахами. Вода касалась кожи незаметно, ласково – было даже как-то уютно. Если бы не сознание, что я человек и должен куда-то плыть, я был бы наверное почти счастлив… Я медленно парил на границе двух миров. Днем океан казался стихией, вызванной к жизни ветром, и только ночью, когда ветер стих, я увидел его настоящую, самостоятельную жизнь».

Особое место в повести и сопровождающих ее эссе занимают мистические воспоминания, которые легко воспринимаются читателем как подлинные ощущения автора. Сны, видения становятся явью, и, наоборот, реальность то и дело оборачивается видением. Таких людей в России называют духовидцами… «Я бы назвал всю свою жизнь непрерывным сном, за исключением тех мгновений, когда был по-настоящему пробужден». Эта фраза Курилова в контексте книги даже не кажется парадоксом…

Достигнув в конце концов филиппинского острова Сиаргао и пройдя положенную процедуру «легализации», Слава Курилов перебрался в Канаду, работал в частных канадских и американских океанографических фирмах. Весной 1986 года он переехал в Израиль, в который буквально влюбился во время съемок несостоявшегося фильма по повести «Побег», и стал работать в Хайфском океанографическом институте. Курилов погиб в январе 1998 года во время подводных исследований на озере Кинерет, вызволяя из беды напарника, запутавшегося в рыболовных сетях.