Текст книги "Изнанка экрана"

Игра со спичками, или Последняя роль

Ночью зазвонил телефон. Не открывая глаз, я протянул руку к трубке, поднес ее к уху и услышал:

– Здорово. Это Витек.

– Какой Витек?

– Свиридов.

У меня не было друга с такой фамилией.

– Прекратите эти глупые шутки, – сказал я, окончательно проснувшись.

–Какие шутки! – донеслось из трубки, которую я уже клал на рычаг. – Это я – твой незваный дружок.

Только теперь я узнал голос Олега Даля – он говорил от имени героя картины «Незваный друг» Виктора Свиридова. Подыгрывать актеру – прямая режиссерская обязанность, и я включился в его игру:

– Ну что ты хочешь, Витек?

– Мне сегодня что-то не хочется идти в это сборище, – нам предстояло снимать сцену посещения Свиридовым вечеринки, устроенной специально для продвижения его научных дел. – Я не перевариваю эти рожи!

– Придется терпеть, – унимал я своего героя. – Закрой эмоции. А на лицо – маску. Вежливую. Предупредительную.

– А глаза куда я дену? Тоже закрою?

– Не нужно. В твоих глазах мы все и прочтем, – сказал я, выходя из роли друга Виктора Свиридова и возвращаясь к режиссерским обязанностям.

– Договорились! – Даль повесил трубку – репетиция закончилась. К поведению его героя в этой сцене мы уже не возвращались на съемочной площадке: Олегу оказалось достаточно ночного разговора по телефону.

Появление Даля в нашей съемочной группе не планировалось – актер Саша Кайдановский, для которого писалась роль Свиридова, отказался ее играть, считая, что фильм либо изрежут, либо не выпустят на экран; долго мы перебирали сорокалетних актеров с амплуа, выражаясь старой театральной терминологией, «неврастеников», и второй режиссер назвал Даля. Предложение ввергло меня в растерянность: уж слишком широко стала известна неуживчивость актера – из театра ушел, поссорившись, с одной картины ушел в разгар съемок, на другой – до конца съемок не разговаривал с режиссером, делая роль по своему усмотрению. Было над чем задуматься! Но второго актера такой индивидуальности – я наблюдал работу Олега и в театре и в кино – не существовало. Послал ему свой сценарий в Ленинград, где он тогда снимался, с запиской: «Прошу читать роль за словами и между строк». Олег дал согласие пробоваться, приехал и во время первой же встречи сказал враждебно: «Я всегда читаю роль между строк. Но хотел бы знать, о чем вы будете делать картину».

Я начал рассказывать, а Олег слушал с непроницаемым лицом. Говорить было трудно. Моя экспликация, наверное, походила со стороны на отчет подчиненного у начальника. Я закончил и ожидал «приговора» Даля. Но он не стал долго разговаривать, открыл сценарий и с ходу сыграл сцену, точно поймав способ существования своего будущего героя – Свиридова.

– Если мы говорим про человека, который не верит, что доброе дело в его среде может совершиться, и последний раз пытается убедиться в этом, – давайте пробоваться! Только вряд ли меня вам утвердят!

В своих опасениях Даль оказался прав – начальство не рассчитывало видеть этого актера героем моего фильма. Один из руководителей студии, посмотрев пробы, увещевал меня:

– Даль – неблагополучный герой, ты возьми... – он назвал актера, излучавшего оптимизм, – и получишь за эту картину сполна.

Мне была обещана Госпремия. Приманка не подействовала. Индивидуальность Даля была сильнее награды. Руководитель не ошибся – Олег был действительно неблагополучным героем, но такой мне и требовался – взрывающий сытое благополучие среды своего друга, к которому прибывал за помощью.

Пользуясь тактическими ухищрениями, я утвердил все-таки Даля на роль Свиридова. Тут в мою комнату на студии начали приходить «доброжелатели», жалеющие меня:

– Что ты сделал?! Ты хочешь укоротить себе жизнь, работая с этим актером?

И рассказывались в подтверждение тезиса разные истории о его невыносимом характере.

Первого съемочного дня я ждал, как ждут, наверное, исполнения самого тяжкого приговора. Олег явился на съемку минута в минуту, независимый, подчеркнуто держащий дистанцию, образовывающий вокруг себя поле напряженности. Я подходил к актеру, как входят к тигру в клетку. Но тигр не нападал, постепенно ощущение неуюта прошло, и возникло немногословное, как мне показалось, понимание.

Даль оказался неожиданно очень отзывчивым партнером. На одну из ролей мы пригласили совсем юную актрису – выпускницу театрального института. Она робела перед Далем. И я решил, чтобы дать ей освоиться, назначить ее репетицию с Олегом у себя дома с чаем и печеньем. Олег согласился и, следуя своему правилу, явился точно. Юное дарование опаздывало. Чтобы занять Даля, я предложил ему послушать только что вышедший альбом записей Утесова. Он согласился.

– У отца было много утесовских пластинок, – Олег положил диск на проигрыватель и добавил: – Я люблю Утесова. И горжусь своим «плохим» хорошим вкусом.

Мы дождались актрису. Даль, понимая возложенную на него задачу, сбросил свою непроницаемость – превратился в веселого, разбросанного парня. Впрочем, все это он проделывал зря – актрису пришлось снять с роли, так как по своей недисциплинированности она сорвала нам съемку.

Когда нужно было снимать крупные планы любимой Свиридова, которую играла И. Алферова, и жены Грекова в исполнении Н. Белохвостиковой, я просил Олега посидеть спиной к камере или просто побыть на площадке. Нужно было видеть, как он старается помочь этим двум совершенно разным по характеру, манере игры и темпераменту актрисам. С одной стороны, надо было быть суше, чтобы вызвать ответную рациональность, с другой – активнее, чтобы провоцировать вспышку темперамента. В сцене объяснения в любви, которая не целиком, к сожалению, вошла в фильм, Олег буквально довел Алферову, по действию разумеется, до истерики, чего мне было трудно ожидать от ее спокойного и уравновешенного актерского характера. Это не назовешь привычным актерским словечком «подыгрывал», он затрачивал себя в этом закадровом партнерстве до предела.

Не нужно думать, что со всеми партнерами по картине у Даля складывались безоблачные отношения. Исполнитель другой главной роли в фильме – Олег Табаков – был директором театра «Современник» в то время, когда оттуда уходил Даль. Не мирно уходил. Я с тревогой ждал их первой совместной сцены. Актеры сошлись на площадке внешне корректно, но будто бы ожидая подвоха друг от друга. Меня это устраивало, это ложилось на отношения героев по сценарию. Возникло, однако, неудобство – ни Даль, ни Табаков не хотели воспринимать моих замечаний в присутствии партнера. Пришлось их парные сцены репетировать индивидуально.

Даль умел извлечь максимум выразительности из любой ситуации, мизансцены, умел превратить элементарный реквизиторский предмет в деталь, наполненную смыслом. Снималась сцена разговора Свиридова с его другом Алексеем Грековым, которого и играл Олег Табаков. Греков, давно и хорошо усвоивший, что компромисс – самая удобная в мире вещь, пытается внушить это Свиридову. Место действия сцены – гостиничный номер. Я положил на кровать соседа Свиридова по номеру – обувщика – сапожные колодки и бросил Далю между прочим: «Можешь взять одну, если хочешь». Повторять предложение не пришлось. Олег взял колодку и каскадом ее движений в руках передал отношение к позиции Грекова: она покачивалась из стороны в сторону, вертелась в обстоятельствах, скользила по поверхности, пока излагал свое кредо Алексей Греков. Даль использовал колодку даже как свисток, освистывая конформистские предложения друга.

Актер не ограничивался «подброшенными» приспособлениями, сам активно искал их – так придумал он игру со спичками для своего героя. Сжигает спички и смотрит на огонь, снова сжигает и снова смотрит. Какой смысл вкладывал он в это, я не знаю, не спрашивал, но меня устраивала та ассоциация, которая пробуждалась при этом сгорании маленького факела. Казалось, герой ведет внутренний монолог о тщетности своих усилий. Осуществленная в поворотных местах роли, эта игра наполнила ее, как мне кажется, новым смыслом.

Олег приносил на съемочную площадку и свои литературные заготовки, которые помогали решать поставленные накануне задачи. В сцене свидания с Кирой ему не хватало текстового материала для выражения подъема, раскованности героя, и он дофантазировал его. Так появилась в фильме история некоего Кости Кошкина, который просит подать в ресторане батон хлеба и ведро горчицы.

Актер «обнаженных нервных окончаний», Даль мгновенно реагировал на меняющийся микроклимат сцены и, если среда, окружающая его, переставала нести необходимый для эпизода заряд, выключался из органического существования, начинал действовать формально. Тонко, но формально. Так же действовал он во втором и третьем дубле. Непосредственная острая реакция притуплялась, и он шел за собственной актерской памятью, повторяя найденное на первом дубле. Для себя я даже окрестил Олега «актером первого дубля».

Серьезное, даже дотошное отношение Олега к роли побудило меня спросить, всегда ли он так относится к своим работам в кино. Даль не ответил, а стал рассказывать о каждодневном общении с Юри Ярветом во время съемок «Короля Лира» и о том, как это непрерывное общение помогало ему сделать роль шута – он говорил, что не отделял уже Ярвета от Лира.

Я спросил:

– Если тебя так интересует классика, почему же ты ушел из театра на Бронной, где с тобой собирались делать «Гамлета»?

– Не захотел играть Гамлета в спектакле про Офелию, – ответил Олег.

Съемки подходили к концу, а неприятности, которые предрекали «знатоки» характера Олега Ивановича, не наступали. Наоборот, родилось желание продолжать сотрудничество, и я пригласил Даля преподавать актерское мастерство в режиссерскую мастерскую во ВГИКе, где и сам преподавал. Олег загорелся этой открывшейся для него возможностью передать свой опыт молодым, с увлечением приступил к занятиям. Много занимался со студентами по методике Михаила Чехова, которой он был увлечен. И готовился к режиссерскому дебюту в кино... Писал прозу... Прекрасно выступал в роли чтеца.

Мне удалось слышать его чтение рассказов Виктора Конецкого на шефском концерте в Аэрофлоте, который организовал прекрасный человек и руководитель Главагентства В.И. Жебрак, – это был спектакль одного актера во многих лицах, человека, наделенного недюжинным чувством юмора, выражаемым не банально, тонко и тактично.

– Мне скоро сорок, я двадцать лет в кино. У меня нет никаких званий, – говорил Олег со сцены в Политехническом, когда мы показывали там фильм «Незваный друг». Говорил не без умысла, зная, что в кулисах стоит зампред Госкино СССР Н. Сизов, от которого во многом зависело его почетное звание.

Просмотр прошел успешно. Устроители выделили нам машину, чтобы развезти по домам, но Даль предложил заехать в ресторан ВТО (Всероссийского театрального общества). Мы с Ромашиным согласились. Он заказал безумно много выпивки, еды.

– Зачем?! – Я знал, что Олег «зашитый». На моей картине он не пил, чем изрядно грешил, как рассказывали, раньше. Да и я не собирался менять свой режим – годом раньше перенес инфаркт. Для одного Анатолия Ромашина заказанного было очень много.

– Сегодня – пью! – как-то многозначительно ответил Даль и пояснил: – Зашивка кончилась!

– Но ведь после каникул – занятия во ВГИКе, – забеспокоился я.

– Переборю себя морально! – Он лихо перелил пиво в фужер. – А сейчас я хочу, чтобы все вспомнили, как я здесь гулял. Виторган! – обратился он к актеру, сидевшему за соседним столиком. – Помнишь, как я вышел на улицу через это вот окно?

Виторган помнил (ресторан помещался на первом этаже). Даль выпил фужер пива и больше ни к чему не притронулся. Мы говорили с Ромашиным о трудностях, с которыми снималась картина. Даль молчал, глядя мимо нас. И только через полчаса спросил Анатолия Ромашина:

– Толя, ты живешь там же?

Ромашин жил тогда у Ваганьковского кладбища.

– Да, – ответил Ромашин.

– Я скоро там буду, – сказал Даль.

На следующий день он поехал на кинопробы в Киев. Но так и не смог провести их... Его не стало.

Есть творческие личности, уходящие естественно, на излете собственной траектории. Даль, к несчастью, ушел на подъеме, не совершив многого из того, что мог бы сделать на радость нашему искусству.

Тореадор, смелее в бой!

Дрессуре меня не учили. Александр Александрович Музиль – потомок славной театральной династии Музилей-Рыжовых – пытался, мне представляется небезуспешно, выстроить в систему хаос моих киношных познаний, но было что-то в его преподавании близкое к природе натурального кино. Музиль, посмотрев ленинградскую премьеру моего «Незваного друга», рассмеялся: «Учу для театра, ну а известными ученики становятся в кино». И все-таки обучение «специалиста» для театра, несмотря на обилие специальных дисциплин, это не обучение для цирка. Специализация под названием «дрессура» отсутствует.

Но в кино, как в армии: «Не умеешь – научим, не хочешь – заставим». И заставили: стал лихорадочно думать, как взбесить корову. Не быка, а именно корову. В сценарии Виктора Мережко «Вас ожидает гражданка Никанорова», бывшем у меня в работе, существовала сцена, в которой главный герой ветеринар Дежкин укрощает взбесившуюся от переедания чего-то несъедобного корову. Но, прежде чем укрощать, нужно взбесить. Не ждать же в поле, когда какая-нибудь из коров взбесится самостоятельно. Я обратился к специалистам – выяснилось, что коровы дрессировке не поддаются. Сюрприз! Что же делать? Нужно решать проблему в научной сфере. Обратился к главному ветеринару страны: так, мол, и так, нужно взбесить для съемок! Главный ветеринар не думал ни минуты. Сказал: «Запросто. Я пропишу корове инъекцию двух кубиков морфина, и вы свою корову не узнаете!»

Но ввести эти два кубика оказалось не так просто: мы должны были снимать натуру в Ростовской области, а у тамошнего ветеринарного управления морфина не было. Пошла депеша из Москвы в Ростовское аптечное управление: «Выдать взаимообразно ветеринарному управлению Ростовской области шесть кубиков морфина». Москва подозревала, что мы одной бешеной коровой не обойдемся, и выделяла препарат сразу на три.

Ростовские ветеринары рьяно взялись выполнять задание московского руководства. Из солидного стада была отобрана жертва – худая костистая корова. Я поинтересовался у ростовского ветеринара, который руководил операцией: «Почему корова такая неказистая?» – «На такую морфин лучше подействует», – получил ответ.

Жертву поместили в загон, с трех сторон установили съемочные камеры, чтобы фиксировать этот неповторимый момент.

Ветеринар вошел в загон со шприцем, приблизился к корове и вогнал иглу под коровью шкуру. Корова вздрогнула, ветеринар рысью покинул загон, я крикнул: «Мотор!» Камеры застрекотали. Актеры-трюкачи, которые должны были пытаться отлавливать животное, стояли, готовые ринуться внутрь ограды. Корова тупо смотрела в землю, с губы ее стекала слюна. Камеры работали, а корова не двигалась.

Я обернулся, нашел глазами ветеринара.

– Не дошло до нее, – развел руками коровий эскулап.

– Стоп! – Я нервно остановил съемку.

– Дойдет, – успокоил меня ветеринар, – сейчас еще два кубика вкачу!

И вкатил. Слюна у коровы потекла щедрее – и только. «Мотор!» – я уже осмотрительно не кричал – пленка стоит дорого, а тут должны снимать сразу три камеры.

– Ничего, ничего, – ободряюще воскликнул ветеринар, – доведем до бешенства!

И всадил корове еще два кубика морфина.

Слюна была – что надо, но корова оставалась неподвижной.

Я, еле сдерживая крепкие слова, обернулся к ветеринару, но увидел только облако пыли за колесами его удаляющегося «газика».

На съемочной площадке воцарилась тишина. Все смотрели на меня и ждали решения. Что мне было решать? Только скомандовать: «Съемка отменяется». Облизнул пересохшие губы, собрался было произнести единственную сейчас возможную команду и вдруг за спиной услышал вопрос:

– А что нужно-то?

Обернулся и увидел мужика лет сорока пяти в линялой синей майке и кепочке-восьмиклинке.

– А вы, собственно, кто? – осведомился я.

– Я – пастух.

– Корову взбесить нужно! – рыкнул я, ожидая в ответ какую-нибудь глупую шутку.

– Можно! Поллитру дадите?

– Дадим.

Бутылку, как ни странно, заместитель директора нашел на съемочной площадке в степи мгновенно.

– Только бесить я буду другую животину, – заявил пастух, выглотав бутылку «из горла». Пошел в соседний загон, отобрал молодую телку, выломал из ограды дрын и заявил довольно:

– Я готовый!

– Давай!

Он перетянул телку дрыном по заду. Телка взвилась и пустилась вскачь.

– Мотор! – опомнился я.

Камеры застрекотали, и трюкачи дружно бросились на усмирение резвого животного. Все получалось! Я ликовал.

Пастух на мои возгласы отреагировал конкретно:

– Начальник, еще бутылку надо!

Я выложил ему свои рубли – на две бутылки. И с тех пор осознал, что народная мудрость и опыт выше науки.

Найти продюсера с валютой (инструкция)

Киношное начальство никогда не жаловало меня. И правда, не за что. Родственников в ЦК КПСС не было у меня, родичей в МИД СССР – тоже. Характер – вздорный. Профиль – сложного происхождения. В общем, режиссер – без чиновного рода и партийного племени. Начальству толку от меня никакого. Не могу ни помочь, ни заступиться. Один крупный киношный функционер, узнав, что мы из одного города, земляки, очень огорчился. Ну как же, его вдруг тоже станут считать орехово-зуевской шпаной в кино, как меня.

Короче, сметы на картины мне давали самые ничтожные, а про съемку за границей и заикаться не смей. Тогда у пирога плотненько стояли другие люди. Не просунешься. Да я и не пытался. Снимал я по скромным сметам фильмы про людей, которых знаю, и для людей, которых тоже знаю.

Но задул, как говорится, ветер перемен. Даже не ветер еще, а так – легкое колебание воздуха. И самый наш мощный (в прямом смысле этого слова) критик Демин подал идею: давай делать фильм о Бухарине. Интересно! Про человека, который пытался и капитал приобрести, и невинность соблюсти. Правда, не получилось у него.

– Витя! – говорю я критику. – А у Бухарина ключевые знакомства – со Сталиным, с Троцким – за рубежом. Где снимать будем? В Таллине?

– Никогда, – ответил Витя, поскольку Таллин тогда еще не был заграницей.

И решил я, памятуя об этом самом ветре перемен, обратиться к генеральному директору гигантского нашего киноконцерна. Он мне простенько так отвечает:

– В концерне студии теперь самостоятельны. Ты в какой снимаешь? В студии Наумова? Вот и обращайся к нему за валютой для съемок за рубежом.

Я запечалился. К В. Наумову обращаться бессмысленно. Он не зря свою студию сохранил после бурь Пятого съезда кинематографистов. У Наумова – свой «Выбор», свой «Берег», свой «Закон». Пошли мы с критиком Деминым справить тризну по своему замыслу. И не в ресторан Дома кино, где все увидят скорбь, а в ресторан Дома литераторов – авось не все заметят наши печальные физиономии. Сидим. А когда совсем невмоготу стало, решили друг другу показать, как бы наш сценарий «Бухарин» оценил Леонид Ильич Брежнев.

– Напрашивается аналогия, – выдавливает Демин.

– Сиськимасиськи, – соглашаюсь я.

Тут перед нашим столиком возникает скромная женщина лет сорока. И говорит:

– Мистер Бадер интересуется, чем вы занимаетесь.

– А где этот мистер Бадер и чем он знаменит, чтобы интересоваться? – возмутился я.

– А вон он стоит. – И показывает женщина на невзрачного, худощавого человечка у входа в зал. – По профессии бизнесмен.

Ну нас с Деминым бизнесменами в ресторане не запугаешь, и я гордо говорю мистеру Бадеру, который уже подошел к нам:

– Мы пародируем Брежнева.

– А кто вы?

– Я режиссер, а мой друг – критик и сценарист.

– А какой фильм вы поставили? – спрашивает этот самый мистер Бадер, естественно, через переводчицу. Он мне порядком надоел. Лезу я в карман, вынимаю мелочь, отсчитываю полтинник, протягиваю мистеру и вежливо предлагаю:

– Идите. Купите билет. И смотрите мою картину. «Дорогое удовольствие» называется. Идет в 23 кинотеатрах.

Мистер мой полтинник не взял. Сказал, что картину и на свои бабки посмотрит, и спрашивает:

– А сейчас вы что снимаете?

Тут включился критик и отвечает за меня:

– Фильм «Бухарин».

– Под «Бухарина» я дам деньги, – не задумываясь, реагирует мистер Бадер.

Видали мы таких ресторанных меценатов. Приехал откуда-то там и принимает нас за зулусов! Демин и врезал ехидно ему:

– У вас что, лишних пара тысяч валюты завелась?

– Завелась, – отвечает он через ту же переводчицу, а она добавляет от себя:

– Вы его обидели!

– Чем? – спрашиваю.

– Он не миллионер.

– Ну и что? У нас все не миллионеры, а кто миллионер – тот чаще помалкивает.

– Он миллиардер, – здесь очень значительно, с расстановкой замечает переводчица.

Мы переглянулись.

– Нам нужны деньги на съемки в Париже, – говорю.

– О’кей, – кивает рыжеватой головой мистер.

– В Вене, – говорит Демин.

– О’кей.

– В Нью-Йорке.

– О’кей!

– И вообще, – решил я проверить его, как говорят, на вшивость, – нам нужно пятьдесят тысяч метров валютной пленки «Кодак».

И опять:

– О’кей!

– А что же ему надо взамен? Только переведите точно!

Переводчица пошепталась с мистером Бадером и формулирует:

– Ему нужно, чтобы вся заграница снималась в Голливуде и чтобы фильм был хорошим!

– О’кей, – говорю теперь я, – а вдруг я плохой режиссер – плакали ваши денежки!

– Раньше, чем деньги давать, я все-таки ваши фильмы прежние посмотрю. – И мистер Бадер полез в карман, вытащил свои центы и начал спокойно так отсчитывать себе свой собственный полтинник на билет.

Мое ресторанное сидение не прошло даром – фильм «Враг народа Бухарин» был снят, пленка «Кодак» куплена на валюту, студия «Уорнер Бразерс» в Голливуде испытала присутствие нашей группы. В результате я сидел в кресле на пляже легендарного курорта Акапулько, что в Мексике, слушая дыхание Тихого океана и гадая, где найти деньги для съемок эпизодов трагедии «Троцкий». Как ни странно, тянуло с берега океана на сушу ресторана Дома литераторов – авось снова возникнет какой-нибудь мистер с переводчицей! Но мистера не было. Были разносчики прохладительных напитков, по-испански предлагавшие мне свой товар. Я отвечал:

– Компромисса сеньор, – единственное выражение по-испански, которое я знал после просмотра «Веселых ребят» с детства. И вдруг сквозь испанское воркование боев в белых шортах и шлемах уловил русскую фразу:

– Вчера была пыльная буря.

– Где это? – автоматом отреагировал я. Повернулся. И увидел трех женщин за сорок и мужика – по виду боксера – рядом с ними, поросшего от груди до пяток седеющей шевелюрой. Мой вопрос без ответа не остался:

– Возле Сан-Франциско.

«Не у нас», – подумал я и отвернулся к океану. Но поросший шевелюрой тут же заслонил мне всю перспективу:

– Простите, вы не из России?

– А что, заметно? – поинтересовался я.

– Заметно. Вас не трогает буря в Сан-Франциско.

– Не в Сан-Франциско, а возле! – Я возмутился: не надо передергивать. Не хватает мне обвинений в равнодушии!

Но шевелюрный не унимался:

– Простите, а вы кто?

Я услышал этот вопрос и вздрогнул: а вдруг это мистер Бадер из ресторана Дома литераторов? Но в другом обличии! И как можно ласковей выдавил:

– Кинорежиссер.

– Какой фильм вы сняли?

Ну что может знать этот житель Сан-Франциско о моих картинах! Здесь, в Акапулько, я смогу дать ему шесть тысяч песо на билет. Чтобы пошел смотреть мои фильмы. Но их здесь до пенсии не найдешь. Что делать? Еще мгновение – и интерес ко мне пропадет. Я напрягся. В критических ситуациях у меня реле памяти срабатывает. Врубился! И вспомнил, что когда-то шла в Сан-Франциско моя «Гражданка Никанорова», и назвал ее. Шевелюрный расплылся. Удивительно!

– Ваш фильм – в моей фильмотеке, – сказал он.

– Не может быть. Наверное, не в фильмотеке, а в видеотеке, – возразил я, прикинув, что шевелюрный стал забывать русское значение слов.

– Нет. В фильмотеке.

– Не может быть. Копия есть только в фильмотеке компании «Руссарт», которая прокатывала картину.

– А я и есть «Руссарт», – сказал шевелюрный.

Все дальнейшее пересказывать было бы банальностью. Так что, если вам нужно снимать за границей, не обращайтесь к руководителям студий: они сами любят там снимать.

Ходите лучше в ресторан Дома литераторов и посещайте почаще курорт Акапулько.