Текст книги "Изнанка экрана"

За спиной Котыши появился Ленька.

– Играю, – заявил он. – Почем?

– По полтиннику, – ответил Котыша, и Ленька заметил, что он хорошо «датый». Да и окружение Котыши не уступало своему предводителю. Появление Леньки почему-то вызвало у них гадливые ухмылки.

Ленька сел играть под последнюю руку. Котыша хотел было переместить его на первую («садись туда, там места больше»), но парнишка отказался:

– Мне и здесь хорошо!

Парни поднимали карты и делали ставки.

– Рубль!

– Прошел!

– Прошел!

– Бросил.

– Три!

– Пять! – заявил Ленька.

Охотников на эту ставку не нашлось и он, не открыв карты, взял кон, ссыпав деньги себе за пазуху.

Теперь сдавал он. И опять выиграл, здорово повысив ставку.

В третий раз ему пришлось предъявить карты и Котыша, рискнувший пойти на десять рублей, охнул:

– Да. Ему кобыла прет!

На руках у Леньки были три туза.

Деньги со стола переместились к Леньке за пазуху.

– Ставьте! – предложил он, тасуя колоду.

– Сдавай – я отвечаю! – зло потребовал Котыша – денег у него больше не было.

– Без денег я не играю. Кто ставит?

Картежники молчали.

– Тогда я пошел. – Ленька положил колоду на стол.

– Стой! – схватил его за руку Котыша. – Отыграйся!

– В дрынку не отыгрываются. – Ленька выдернул руку и шагнул от стола.

– Стой, ты, сука, жидовская морда! – Котыша вскочил и сорвал с пояса матросский ремень с залитой свинцом бляхой.

Этого терпеть было нельзя. Ленька остановился и, стиснув кулаки, приготовился к драке.

Котыша шел на него, зажав в руке конец ремня. Бляха покачивалась у его щиколотки в такт шагам.

Ленька прыгнул вперед, упреждая удар бляхой, выхватил ремень и стеганул им Котышу по голове.

Тот, согнувшись вдвое, качаясь то ли от водки, то ли от удара, пошел прочь. Сквозь пальцы, прижатые ко лбу, сочилась кровь.

А Ленька, не выпуская трофейного ремня из побелевшей от напряжения пятерни, нарочито медленно, чтобы картежники не посчитали его трухнувшим, брел к подъезду.

Он лежал на кровати поверх покрывала лицом к стене, подтянув ноги к животу.

Репродуктор слюнявил песню:

 
Есть у нас агроном,
Ой да косы длинные,
А глаза, друг,
Бирюза, друг,
И зовут Галиною...
 

От удара камешка задребезжало оконное стекло.

Ленька выглянул во двор.

Внизу с перевязанной головой – бинт на лбу и под челюстью – стоял Котыша и манил его к себе.

В темной комнате, под светом фотоувеличителя, он вытащил из черного пакета «вальтер», проверил обойму и сунул пистолет в карман шаровар.

Бабушка, чистившая картошку на пустой в этот дневной час кухне, угадав по выражению лица внука что-то недоброе, кинулась наперерез и загородила выход из кухни, раскинув руки.

– Ты шо? Ты шо, скаженный? – успокаивала она.

Ленька стоял перед старухой бледный, не разжимая губ.

– Не пущу! – выкрикнула бабушка.

Внук резко нагнулся и проскочил мимо бабки под ее рукой.

Сжимая в кармане «вальтер», он стоял у подъезда и оглядывал двор. Котыши во дворе не было. Ленька понял, что ждут его за балаганами, где происходили все драки и толковища.

Узкая, в ширину человеческого корпуса, щель между балаганами – так называли самостроенные сараи – вела к этому известному в округе месту.

Ленька появился из щели и тут же прижался спиной к стене балагана.

Потом он много раз пытался понять: что толкнуло его к стене? Спасло от ударов сзади? И приходил к выводу – судьба или Господь. В разные периоды его жизни ответы менялись.

Но сейчас он прилип к стене.

А против него, шагах в пяти, топталась ватага пьяных парней и в центре – перевязанный Котыша. Почти никого из ватаги Ленька не знал или не узнал теперь.

Кто-то сунул Котыше в руки большой, похоже кухонный, нож, и тот, выставив его перед собой, двинулся к Леньке.

Шаг, второй, третий...

Вжимаясь в стенку, Ленька с трудом – рука не слушалась – вытащил «вальтер» из кармана и поднял его на уровень живота. Снял с предохранителя.

Дальнейшее выглядело невероятно. И Котыша, и его кореша рассосались, растворились в пространстве пустыря.

Ленька попытался шагнуть, повернуться – ноги не слушались. С усилием переставляя ступни, он двинулся в щель между балаганами и только на половине пути заметил, что держит пистолет перед собой. «Вальтер» не попадал в карман шаровар; он остановился и, оттянув клапан левой рукой, затолкал его.

У подъезда, в который он вошел, сгрудились невесть откуда взявшиеся соседки по квартире.

Находиться дома ему пришлось совсем недолго.

Камешек ударил в окно.

Ленька приник к стеклу.

Снизу, со двора, его манил к себе парень на велосипеде – Эдик Трекало.

Ленька, кивнув – мол, понял, – исчез от окна. Его место заняла бабушка, с тревогой взиравшая на неизвестного велосипедиста.

Трекало остановил велосипед у раскрытой двери сарая. Ленька сполз с багажника, и Трекало моментально укатил.

Костя Коновалов в майке, обнаруживающей скромные по его блатному положению татуировки, расположился в прохладном полумраке сарая, оклеенного старыми газетами, на кровати, опершись о спинку с никелированными шарами. Вплотную к кровати стоял стол, покрытый чистой скатертью, на котором в изобилии разместились яркая летняя снедь и бутылки лимонада. За столом, затылком к двери, сидела девица, демонстрируя Ленькиному взгляду узкую, тощую спину с пунктиром позвонков.

– Руфка, выйди, – спокойно приказал Костя.

Руфка оглянулась на Леньку, сунула руки в рукава ситцевого халата, до того лежавшего под ней, на табуретке, запахнулась и встала.

– Выйди, выйди! – недовольно заявила она. – То я нужна, то – выйди.

– Скоро позову, – успокоил ее Костя. – Ну как? – вяло улыбнулся он Леньке.

Тот стоял за витой спинкой кровати у Костиных ног.

– Я вышел во двор, они играли в карты...

– Я уже все знаю. И чо тебе сказали, и как ты ответил, – прервал Костя, спустил ноги с кровати, открыл крышку подпола и какой-то проволокой выудил оттуда бутылку запотевшей «Московской». Повертел ее в руках.

– Они пьяные. Ждут тебя возле дома. Говорить сейчас с ними без пользы... Ты домой сегодня ночевать не ходи... Может быть много крови...

Где-то в глубине души после приезда Трекало Ленька рассчитывал на Костину защиту и теперь после ленивых Костиных слов почувствовал себя очень неуютно и в этом сарае, и в этом мире.

Но Костя, не отрываясь от манипуляций с бутылкой, слегка успокоил:

– Так что где-нибудь покантуйся до завтра, до вечера. А вечером приходи в лес к холодильнику. Часов в шесть.

Ленька не отходил от спинки кровати, хоть и понимал, что разговор окончен.

– Ты мне Руфку позови, – повернулся к нему Костя. – Она сейчас, верняк, у крыльца сидит... Позови.

Руфка Ляляка – так звали эту свободную девицу – действительно сидела на скамейке у крыльца казармы, вытянув длинные, совсем не такие уж костлявые, ноги и курила «Норд».

– Тебя Костя, – сказал Ленька подойдя.

– А ты что, ему шестеришь? – оценивающе окинула его взглядом Руфка.

– Просто попросил.

– А ты ништяк, я бы с тобой страданула! Ты приходи, когда я не занята буду.

– Может быть, – ответил Ленька, чтобы как-то вывернуться.

Руфка по-своему поняла его неуверенность и хохотнула:

– А ты, наверно, еще целка? Ты не тушуйся – я тебе ее сломаю.

И ушла, затягиваясь папироской.

Ноги сами вели его к казарме, где жила Рита. По дороге он соображал, кого из подруг попросит вызвать ее, если она дома, а может, и постучится сам – Ленька знал ее окно: четвертое от крыльца на первом этаже. Идти к Ритиной комнате через весь коридор под взглядами обитателей многолюдной казармы он стеснялся – казалось, все узнают их отношения...

Но идти пришлось – подруг Риты в сквере не было, а под самым окном расположилась компания незнакомых парней.

Ближнее к Ритиной комнате крыльцо было заколочено свежими досками-сороковками, и он прошел с кухни мимо галдарейки, так называли галерейку возле огромной русской печи, мимо свободных, на его счастье, скамеек в пересечении коридоров, где дремала одна безучастная ко всему старуха. Разглядывая номера на дверях, остановился около нужной. Постучал.

Дверь приоткрылась.

– Риту позовите, пожалуйста, – попросил он простоволосую с одутловатым пористым лицом, лет сорока женщину, появившуюся на пороге.

– А зачем? – зло спросила та.

За спиной женщины показалась Рита.

– Мама!

– Что «мама»? А мама потом слушай всякое... – Женщина резко повернулась и исчезла в комнате, а Рита, прикрыв за собой дверь, вышла в коридор.

– Твоя мама приходила – искала тебя.

– Что говорила? – Он затравленно оглядывал коридор.

Рита пожала плечами.

– Не знаю. Меня дома не было. Она с моей, – девушка повела головой в сторону двери, – разговаривала... После этого моя как с цепи сорвалась... Что случилось?

Он молчал.

Где-то хлопнула дверь, и мимо прошла женщина с кастрюлей, потом провезли плачущего ребенка в плетеной коляске.

– У тебя есть ключ от сарая? – спросил он, переждав прохожих.

Рита не успела ответить – открылась дверь, и мать приказала:

– Иди домой!

– Мам! – Рита закрыла перед матерью дверь, но она снова распахнулась.

– Ты у меня дождешься! – пригрозила мать и грохнула так, что из дверной рамы посыпалась штукатурка.

Рита, дав Леньке прийти в себя после этого демарша, напомнила:

– Ты спрашивал...

– Да, насчет ключа… – Они и раньше говорили тихо, а теперь – свистящим шепотом.

– Нету... Но я сейчас возьму у сестры. Как только мать выйдет... – торопливо ответила девушка.

– А тебе что? Ключ не доверяют? – подозрительно спросил он.

Рита отвернулась от него и ответила:

– Мать...

Снова открылась дверь, мать вышла с ведром и, проходя, угрожающе предупредила:

– Я вернусь сейчас – чтобы была дома!

Когда шаги ее стихли, Ленька подытожил потухшим голосом:

– Значит, с сараем ничего не вышло.

– Почему не вышло? Вышло. – И Рита взялась за дверную ручку.

– Подожди, я могу там переночевать?

– Конечно. Но можно и к нам прийти – мать эту неделю с ночи до обеда работает.

Ленька решал.

– А сестра матери не скажет. – И добавила: – Про тебя...

– Нет, лучше в сарае, – ответил Ленька, представив, как пойдет вечером по заполненному любопытному коридору.

– Ладно, – согласилась Рита.

Донесенный сюда, в сарай, сотней-другой домашних репродукторов, звучал утренний гимн Советского Союза. Восходный слабый солнечный луч высветил прядь рыжеватых Ритиных волос, пересекшую чуть скуластую щеку, обрисовал курносый нос и засветился в глазах, ослепив. Девушка, лежавшая на худой Ленькиной груди, пошевелилась. Ленька подтянул лоскутное одеяло и прикрыл голое плечо девушки. Она благодарно улыбнулась и, когда улыбка сошла с ее лица, сказала:

– Мать пересказала мне разговор с твоей.

Ленька ждал продолжения.

– Твоя мать считает, что с тех пор, как мы с тобой ходим... ты стал другим. Что у тебя появились друзья из казармы. Шпана и воры. Что ты стал выпивать... Что ты скоро сам станешь вором...

– Я уже, – вырвалось у него.

– Я знаю, – скорбно подтвердила Рита.

Вот это было для Леньки полной неожиданностью – он прокручивал в памяти их встречи после дел на красильной фабрике, пытаясь понять, когда Рита догадалась.

– Мне ребята сказали. Витька, его зовут Хитрый.

– Я его знаю?

– Он подходил к нам в сквере.

Значит, она узнала это не вчера и даже не попыталась его остановить. Ленька сел на скрипнувшей койке, поискал трусы, надел их.

– Ты уходишь? – Рита приподнялась на локтях.

– Да. – Он встал, худой и подчеркнуто нескладный в черных длинных трусах. – Ты знала и ничего мне не сказала?

– Я боялась.

– Чего?

– Боялась, что если буду уговаривать тебя бросить это, ты уйдешь.

– А для тебя... важно, чтобы, – поискал слова, – мы... были вместе?

– Да. Важно. Я всегда одна. Мать – ты ее видел. Отца я не знаю. Сестра живет своей семьей. А с тобой...

Он стоял в нерешительности.

– Не уходи, – попросила Рита, и ему показалось, что глаза ее полны слез.

Ленька сел на кровать, взял ее за плечи и, глядя в глаза, сказал:

– Я от тебя не уйду.

Станционная столовая гордо называлась рестораном, но еда была типично столовская, а выпивка – универсальной: портвейн «Три семерки», «Горный дубняк» и водка с пробкой, залитой сургучом.

Ленька уныло жевал холодную котлету, не обращая внимания ни на хрипы станционной дикторши, ни на шум ранней компании, делившей деньги на грязном столе.

Но его «публичное одиночество» прервала Руфка Ляляка; появившись за спиной у другого стола, она расставила еду, а заметив парня, собрала свои тарелки и пересела за Ленькин стол.

– Я думала, ты целка, а ты, оказывается, с малолеткой из тринадцатой казармы ходишь.

– По радио передавали? – Он вяло вступил в разговор.

– Сказали.

– Узнавала?

– Узнавала, – с вызовом произнесла Руфка. – Значит, ходишь?

– Ну, хожу...

– Когда она надоест – приходи ко мне! Она не умеет то, что я умею.

Ленька продолжал жевать.

– Что, перетрухал после вчерашнего? Ништяк, Костя на правиле справедливый. – Руфка успокаивающе потрепала его по затылку, отчего он еще больше сжался.

Буфетчица, сидя спиной к стеклянной витрине буфета, энергично двигала костяшками счетов, а когда обернулась, сразу признала Леньку и потом, не скрывая своего интереса, наблюдала за ним.

И если бы парень огляделся, он узнал бы в буфетчице мать Риты.

– Ты не бойся меня! – снисходительно улыбнулась Руфка парню. – Раз попробуешь – потом сам не отстанешь.

– Что ты ко мне привязалась? – Ленька скорее просил ее уйти, чем спрашивал.

Но Руфка пригнулась к его лицу, нахально заглянула в глаза и заявила:

– А такого интеллигентика у меня еще не было!

Георгий Матвеевич Звонилкин расхаживал вдоль полупустых рядов класса, где шло занятие литературного кружка, и вещал:

– Вы должны знать, что классик марксизма говорит: история повторяется дважды: один раз как трагедия, другой раз – как фарс.

Ребята слушали с постными лицами.

– Мы видели, какой всенародной трагедией была кончина товарища Сталина, теперь мы видим, каким фарсом у нас в школе обернулся арест врага народа Берии. Вы были свидетелями истории с его портретом, в которой участвовал наш кружковец. И я предлагаю...

Ленька заглянул в дверь класса, где шло занятие кружка.

Ребята, увидев его, засмеялись.

Он не понял причины смеха и, оглядев себя, на всякий случай пригладил волосы.

– Заходи, Леня, заходи, – позвал Звонилкин, – как раз ты-то нам и нужен.

Леня прошел к задней парте и сел.

– Я предлагаю, – продолжал Звонилкин, – каждому написать юмористический рассказ «Портрет Берии сгорел». И обнаружить свою точку зрения.

– А я напишу рассказ «Берия сгорел», – сказал Харламов, и ребят это развеселило.

– Не советую, – предостерег руководитель, – на это у вас нет материала.

– Не нашего ума дело? Так? – не унимался Харламов.

– Так, – раздраженно согласился Звонилкин. – Писатель может хорошо написать только о том, что видел и знает.

– Но про амнистию уголовников, которых выпустил Берия, мы здесь, на сто первом километре, знаем очень хорошо, – вдруг включилась в разговор девушка-очкарик.

– Хорошо, но не все! – подхватил Витек.

– Верно, Харламов, не все, – учитель оценил поддержку. – Поэтому...

Но Харламов и не собирался поддерживать Звонилкина. Его занимало другое:

– А вы объясните, Георгий Матвеевич, почему уголовники не имеют права раздевать и воровать в Москве, а за сто километров от столицы мира – пожалуйста? Прописывайтесь, грабьте! Здесь можно, здесь уже сто первый километр!

Ленька, не поворачиваясь, повел глазами в сторону приятеля: неужели сейчас он расскажет о костюме?

Звонилкин остановил Витькины рассуждения:

– Не нужно обобщать. У тебя нет для этого данных.

– Есть, – не унимался Харламов.

– Я сказал – нет, – напрягшись и с раздражением пресек его руководитель и улыбчиво продолжил: – Вернемся к юмору. Я особенно рассчитываю на юмористический рассказ Лени как участника поджога портрета.

– У меня сейчас с юмором плохо, – сказал Ленька и хлюпнул носом.

Борька Куликов стоял на крыше сарая у голубиного лотка с сеткой и смотрел в небо через бинокль. За пазухой, под рубашкой, у него топорщились и покурлыкивали чиграши.

– Кулик! – позвал Ленька снизу.

Кулик опустил бинокль, увидел Леньку и присел на корточки.

– Щас!

Он мигом спрыгнул с крыши, очутился внизу рядом с Ленькой и сообщил:

– К Косте сегодня утром эти двое приходили, которые на тебя прут: Котыша и второй. Похоже, за пазухой у Котыши что-то было. Зашли к нему в сарай и тут же вышли.

– Уже пустые? – уточнил Ленька.

– Вроде того. У Котыши рубашка была выпущена.

Сообщение не предвещало ничего хорошего.

– А где сейчас Костя?

– У себя в сарае.

Ленька шагнул в сторону Костиной «берлоги», но Кулик остановил:

– Не ходи сейчас – он там с Руфкой.

Ленька понимающе кивнул и ушел.

Борька, прищурясь, поглядел в яркое небо, приложил к глазам бинокль и, выхватив затем из-за пазухи чиграша, кинул вверх.

Чиграш пошел кругами.

Костина компания разместилась на опушке леса. Сквозь стволы сосен просматривался неопрятный цементный забор завода-холодильника. Сам Костя сидел под сосной на травке, по-турецки поджав ноги, перед газетой, на которой круг ливерной колбасы, лук, хлеб, стаканы и две бутылки «белой головки» образовали заметную горку. Рядом с ним в такой же позитуре выкладывал из авоськи банку с огурцами Булка. Третий – широкоскулый – стоял на коленях перед патефоном и накручивал ручку. Патефон издавал членораздельные звуки.

Костя жестом приказал Леньке сесть рядом.

– Выпьешь?

Ленька отказался.

– За тех, кто там, – поднял граненый стакан Костя.

Выпили. Зажевали луком.

 
Море шумит,
Звезда за кормой.
Чайка летит
Рядом со мной... —
 

вещал с пластинки Утесов.

Широкоскулый налил еще и предложил:

– За тех, кого нет.

Булка протянул стакан, чтобы чокнуться. Широкоскулый остановил:

– За покойников не чокаются.

– Чокаются, – возразил Костя. – Если мы о них помним – они здесь.

С Костей не спорили – чокнулись и выпили.

Костя протянул Леньке кус ливерной колбасы, и тот не посмел отказаться, – давясь, ел.

 
Мальчик в поход
Ушел с кораблем.
Завтра придет
Лихим моряком, —
шипела пластинка.
 

Широкоскулый поднял голову, за его взглядом повернулись все.

На опушку вышли и остановились в двух шагах от компании Котыша с перебинтованной головой и его постоянный кореш Сидор.

– Ну, рассказывай, – скомандовал Костя, не предложив пришедшим сесть.

Широкоскулый снял патефонную головку с пластинки.

– Мы сработали сельмаг на семнадцатом торфоучастке. Ночью заныкали, что взяли, здесь, рядом, у старицы… – Котыша мотнул забинтованной головой в сторону, показывая, где они прятали ворованное. – А утром приходим – ничего нет. Пусто.

– Значит, у вас увели под утро? – уточнил Костя блекло, без выражения.

– Значит, – согласился Котыша.

– Ага, – поддакнул Сидор.

– Он говорил, – Котыша показал заскорузлым пальцем на Леньку, – что у него деньги бывают в воскресенье, а во вторник не бывают... А вчера был вторник, и он был при фанере.

– Все?

– Все.

– Теперь ты растолкуй, – предложил Костя, не глядя на парня.

– В субботу «красилка» выходная. Мы берем оттуда товар. В воскресенье от молдаван с рынка за товар приходят деньги, – с большими паузами, преодолевая внутреннюю дрожь, говорил Ленька, пытаясь формулировать четко и ясно, чтобы не поняли как-нибудь иначе. – Вчера действительно был вторник, у меня оставалось рублей двенадцать, и я сел с ними в карты...

– А ты где был под утро? – Костя повернул голову к Леньке.

– Дома. Спал.

– Мамка с папкой видели? – усмехнулся Костя и продолжил сам, растягивая слова, как это делают, когда убаюкивают ребенка. – Ну, у них мы спрашивать не будем... А кто еще может подтвердить? Думай! – Это прозвучало уже угрожающе.

Ленька оцепенел. Внезапно ему стало жарко. Пока он искал ответ, и Костя, и Булка, и тот, другой с ними внимательно и жестко смотрели на Леньку.

– Могут подтвердить, – вспомнил Ленька, – и даже двое. Я утром, только рассвело, пошел поссать. А возле уборной очередь... Валька Шалавая – Вовкина сестра. Он как раз с ними в деле был. А перед ней Семен, сосед. Дверь к двери...

Булка и широкоскулый развернулись к Коновалову.

– Ты его сукой назвал? – Тяжелый взор Кости уперся в Котышу.

– Назвал, – сухими губами пролепетал Котыша. – А что такого! – Он вдруг вскинулся и тут же заглох.

– Пори, – коротко бросил Костя, и Булка протянул Леньке свинокол – острый кинжал, смастыренный из ромбического напильника.

Ленька оцепенело глядел на блестящие ребра кинжала и водил головой из стороны в сторону. Не лучше чувствовали себя и Котыша с Сидором.

– Я не могу, – наконец выдавил Ленька.

Булка и широкоскулый вопросительно посмотрели на Костю.

– Снимай тапочки, – приказал тот.

Ленька, понимая, что сейчас произойдет что-то отвратительное, снял черные чешки.

– Целуйте... Ноги ему целуйте, – первый раз повысил голос Костя и встал.

Котыша и Сидор опустились на колени к потным Ленькиным ногам.

Костя стал позади них.

Они чмокали пальцы Ленькиных ног, он поджимал их и подтягивал колени к груди.

Костя смотрел на это действо, презрительно ухмыляясь

– Ну хватит! – Он резко ударил Котышу ногой в зад, отчего тот ткнулся лицом в Ленькину голень. – Линяйте, и чтобы я вас не видел!

Котыша с Сидором исчезли, а Ленька сидел, поджав пальцы.

– Выпей!

Ленька выдул стакан и тут же опьянел.

– Я пойду? – попросил он.

– Иди, – согласился Костя.

– Ты нам машину покажи, которой их напугал, – добавил Булка.

Ленька вяло кивнул и пошел к забору холодильника.

В спину ему зазвучал голос Лещенко:

На Кавказе есть гора

Самая большая,

А под ней течет Кура,

Мутная такая.

– Лень! – остановил его оклик Кости. – Тапочки забыл!

Ленька вернулся, пошатываясь, поднял тапочки и снова двинулся.

 
Если на гору залезть
И с нее кидаться,
Очень много шансов есть
С жизнию расстаться, —
 

вещал теперь Лещенко.

Отец метался по комнате – шестнадцати квадратных метров было мало для его движения, – он задевал за стол, за стулья, за открытую почему-то дверцу шкафа. Волосы его растрепались, цепляя бахрому абажура, который раскачивался и то высвечивал, то бросал тень на худое обострившееся лицо.

– Ты должен уехать из этого проклятого города! – почти кричал отец Леньке, сидящему на «лобном месте» – у стола.

– Папа, почему «проклятого»?

Отец резко вынул из шкафа серо-зеленую книжицу.

– Вот твой паспорт. Здесь написано: место рождения – Москва, год рождения – 37-й. Ты не задумывался, почему мы тут живем с года твоего рождения?

– Мама говорила – вам в Москве негде было жить.

Мать, сцепив руки, сидела у стены на диване и скорбно смотрела на сына.

– Да, нам стало, – отец налег на слово «стало», – негде жить в столице. Я был выдворен за ее пределы как недостаточно лояльный к власти. И с тех пор я слоняюсь по провинции, записываю и довожу до какого-нибудь смысла бредни руководителей, которые не могут связать двух слов, а мнят себя передовиками, философами, организаторами побед! Они издают это под своими именами, а мне бросают крохи с барского стола. Я – негр, я – литературный негр!

– При чем же здесь город? – возразил Ленька.

Отец сник и, остывая, согласился:

– Да. Город ни при чем. Ты прав. Ни при чем – для меня. А для тебя – кладбище любой твоей мечты. Отсюда тебе прямая дорога в колонию.

Теперь вскинулся сын:

– Это почему?

– А потому, что наши прекрасные соседи с удовольствием рассказали матери, что они знают про тебя... остальное я в состоянии вообразить.

– Но у меня здесь... друзья, – не соглашался Ленька.

– Будем мужчинами, сын, не только друзья, но и подруги. И ты вполне можешь податься в казарменные приймаки.

– Не надо, папа, – угрожающе встал Ленька.

– Надо, – устало ответил отец, положив руки на колени, – называть вещи своими именами. Уезжай отсюда немедленно… – И, предвидя вопрос сына, продолжил: – Я созвонюсь со своим другом Семеном Гутченко...

– То гарна людына, – вставила доселе безмолвная бабушка.

– ...Он в Краматорске. Он примет.

Ленька стоял не отвечая. Встал и отец.

– Впрочем, думай сам. Ты взрослый.

– Клевая машина! – Костя повертел в руках «вальтер» и протянул его Булке – тот осмотрел и спросил Леньку:

– Шмолять умеешь?

– Второй разряд из мелкокалиберного. – Ленька ответил небрежно и слегка оскорбленно – разряд по стрельбе был его гордостью, и он всегда привинчивал на пиджак значок разрядника, отделяющий его от «простых смертных».

Они стояли в густом сосновом лесу с подлеском у того же холодильника, где произошло правило. Булка отошел шагов на десять, наколол на сухой сосновый обломанный сук спичечный коробок и, вернувшись, протянул «вальтер» Леньке:

– Шмаляй.

– Патронов всего пять, – предупредил Ленька.

– Маслины мы найдем, стреляй, – успокоил его Костя.

Ленька выстрелил.

Пуля врезалась в ствол сосны, отщепив кору.

Еще раз.

Снова в ствол.

Еще.

Коробок разлетелся.

– Умеешь, – сказал Булка и протянул руку за пистолетом.

Ленька вопрошающе посмотрел на Костю.

– Отдай ему пока. Он ведь тебе не нужен.

Ленька отдал.

Булка и Костя переглянулись, и Костя предложил:

– А может, ты с ним на дело пойдешь? Булка собирается ювелирный в Куровской брать. Ты там будешь очень кстати.

Собственное молчание показалось Леньке бесконечным, и он ответил, что есть силы стараясь казаться спокойным:

– Я подумаю.

– Подумай. – Костя смотрел на него тяжелым взглядом. – Подумай.

– Вызывали? – Ленька стоял в заплеванной комнатенке районного отделения милиции перед столом, похожим на школьный, за которым расположился приветливый мужчина в штатском костюме.

– Вызывали, – откликнулся участковый Гальян, примостившийся на табурете у стены.

– А почему через соседку? – недоуменно спросил парнишка.

– Чтобы родичей твоих не волновать, – объяснил Гальян.

– Ты садись, – предложил штатский и, ощупывая его взглядом, добавил: – Знакомец.

– Я вас не знаю. – Ленька уселся на стул против стола и попытался вспомнить, знает ли он штатского. Ничего не вспоминалось.

– Зато я тебя знаю, – заключил штатский, дав парнишке покопаться в памяти. – Портрет Берии сгорел? – ухмыляясь, напомнил он. – Сам сгорел?

– Сам. Сгорел, – понимая, куда он клонит, уперся Ленька.

– Да, сгорел. А система охраны государства не сгорит. Система осталась!

Ленька не знал, что он должен ответить, и пожал плечами.

– Про пожар на первой ткацкой слышал?

– Слышал.

– Значит, «Голос Америки» слушаешь, – заключил штатский.

– При чем тут «Голос» – про это весь город знает! – возмутился Ленька.

– Да, знает. А «Голос Америки» откуда знает? Подумай.

– Кто-нибудь им передает...

– Кто? – Вопрос штатского прозвучал теперь, как хлопок двери.

– У твоего отца авторские права есть? – нелепо конкретизировал вопрос участковый.

Ленька оторопело перевел взгляд со штатского на Гальяна.

– Вы что? Думаете, что это мой отец? Да он фронтовой офицер, он всю войну...

– Помолчи. Ты сам помоги нам снять с отца подозрения, – ласково попросил штатский. – Он ведь на машинке под копирку печатает. Ты вторые экземпляры дашь нам почитать, а потом положишь на место.

– Я не Павлик Морозов! – резко возразил Ленька.

– Ишь ты. Как заговорил! А ведь год назад писал про него сочинение...

Штатский открыл свой блокнотик и зачитал:

– «Вера в справедливость Советской власти толкнула Павлика на разрыв с отцом-подкулачником и дала ему возможность совершить подвиг – разоблачить заговор против колхоза». Твои писания.

– Это... так... сочинение. Писалось для отметки, – только и смог ответить Ленька.

– Значит, для отметки – одно, а в деле – другое?

Ленька молчал.

– Значит, с двойным дном растет человек? – не унимался штатский.

– Вам что, Звонилкин обо мне доложил? – вслух предположил парнишка.

– Ты здесь вопросы не задавай, а отвечай, – рыкнул на него участковый.

Штатский жестом остановил его.

– Да. Ваш учитель верно понимает свой долг.

– Я никому не должен, – выдавил парнишка.

– Если надо будет, мы твои долги найдем! – вмешался Гальян. – В восьмую казарму ходишь? С Костей Коноваловым дружишь?

Штатский опять жестом прервал участкового.

– Что же ты, – обратился он к Леньке, – дружишь с рецидивистом, с матерым уголовником, помогать нам не хочешь и собираешься еще и в институт поступать? Ты прикинь к носу: нужны ли нам такие... Обмозгуй все. Соображения в тебе достаточно. И позвони вот по этому телефону...

Штатский протянул вырванный из блокнота листок.

Ленька сидел у дровяных завалов так близко к линии железной дороги, что пролетающий мимо поезд дыбил его волосы. Стучали рельсы под колесами, скрипели буксы, лязгали буфера – паренек не слышал их. Он пытался услышать себя.

Парадная тисненая обложка «Книги о вкусной и здоровой пище» открылась – и цветная реклама «Жигулевского» и «Рижского» пива с зеленым горошком заполнила взор. Под рекламой красовалась надпись: «Пиво – жидкий хлеб».

Стеклянные банки, красиво расставленные, с жестяными крышками и яркими этикетками приманивали. Подпись убеждала: «Повидло и джем – полезны всем».

Стол на цветной рекламе ломился от яств – поросенок, шампанское, коньяки, балыки в хрустале – и над всем этим великолепием призыв: «Брось кубышку, заведи сберкнижку».

Красная и черная икра в открытых банках сочилась свежестью и манила. Бутерброды были приготовлены так, что хлеба за икрой не замечалось. И все это значило: «В наш век все дороги ведут к коммунизму!» (В. Молотов).

Ленькин отец долбил клавиши «Ремингтона», еле умещавшегося на тумбочке, затем вытащил напечатанный лист из каретки и положил его на стол, поскольку иного места не было.

Хлопнула дверь – отец обернулся, приветливо кивнул, заправил чистый лист в машинку и снова принялся долбить.

Ленька подошел к отцу, стал рядом.

Отец прекратил работу и посмотрел на сына снизу вверх.

– Я уеду, – сказал Ленька.

– И правильно, – вглядевшись в сыновние глаза, поддержал отец. – Я уже связался с Гутченко. Он, конечно...

– Только не провожайте меня, – прервал сын, – ни ты... ни мать.

На рассвете, крадучись, он нес чемодан вдоль железнодорожной линии. Мимо казарм, клуба, сараев... Забрался на пустынный перрон станции со стороны входного семафора. Фонари еще не выключили, и световые круги ровным рядом уходили вдаль.

Он поставил чемодан у ног и, засунув руки поглубже в карманы синего прорезиненного плаща, приготовился к ожиданию скорого.

Мать Риты в этот утренний час боролась со сном, с привычного места за стойкой оглядывая зал, – единственный посетитель спал, уронив голову на грудь. Буфетчица поднялась, забрала со стола спящего пустой графинчик – чтобы не разбил – и, возвращаясь, увидела за окном Леньку рядом с чемоданом.

Перронный репродуктор щелкнул и захрипел.

Ленька задрал голову на эти звуки.

– Поезд «Горький—Москва» прибывает через три минуты, – сообщила дикторша.

– Уезжаешь? – Перед ним в замызганном распахнутом халате стояла мать Риты.

– Да, – он торопился в объяснениях, как вор, пойманный с поличным, – я Рите письмо написал. Наверное, сегодня получит...

– А времени дойти до нее не было? – Мать спрашивала резко и зло.