Текст книги "Одинокий голубь"

8

К середине дня стало так жарко, что никто даже думать не мог. Во всяком случае, Ньют не мог, да и другие работники, похоже, тоже не слишком быстро соображали. Единственное, о чем у них хватало сил спорить, это где жарче – внизу, на дне колодца с лопатой, или наверху, на солнце при лебедке. Внизу они работали в такой тесноте и так потели, что там, по существу, стоял туман, тогда как на солнце наверху этой проблемы не было. Работая внизу, Ньют нервничал, особенно если там же был и Пи, потому что, когда Пи орудовал ломом, он не всегда смотрел, куда он его всаживал, и однажды едва не проткнул Ньюту ногу. С той поры Ньют работал, широко расставив ноги, чтобы не подставлять их под лом Пи.

Они трудились изо всех сил, когда вернулся капитан на кобыле. Она была вся в мыле, потому что он прогнал ее миль двадцать вдоль реки. Калл подъехал прямо к колодцу.

– Привет, ребятки, – сказал он. – Вода уже пошла – Пошла, пошла, – ответил Диш. – Из меня уже пара галлонов вышла.

– Скажи спасибо, что ты здоровый, – заметил Kалл. – Человек, не умеющий потеть, в такую жару помрет.

– Слушай ты не хочешь продать эту кобылку? – спросил Диш. – Мне нравится ее вид.

– Не тебе первому, – парировал Калл. – Я так думаю, оставлю ее себе. Но вы можете прекратить работу и немного отдохнуть. Мы сегодня отправимся в Мексику.

Они все пошли во двор и уселись вдоль сарая, где было немного тени. Как только они сели, Дитц принялся зашивать свои штаны. У него в коробке из-под сигар всегда имелась иголка и суровая нитка, и при малейшей возможности он усаживался и принимался штопать. Густая плотная шевелюра Дитца уже начинала седеть.

– На твоем месте я бы эти штаны выбросил, – сказал Диш. – Если уж тебе приспичило носить одеяло, найди себе новое и начни сначала.

– Нет, сэр, – мягко ответил Дитц. – Эти штаны еще продержатся.

Ньют испытывал некоторое возбуждение. Капитан не отделил его от других, когда велел отдыхать. Вдруг это значит, что его наконец возьмут в Мексику. С другой стороны, он торчал внизу, так что капитан вполне мог просто забыть о нем.

– Мне правда нравится эта кобыла, – повторил Диш, глядя, как капитан снимает с нее седло.

– И зря, – вмешался Пи. – Она вчера чуть капитана не прикончила. Выдрала из него шматок величиной с мою ступню.

Они все посмотрели на ступню Пи, которая и по размерам и по форме напоминала совковую лопату.

– Я бы сказал, это маловероятно, – заметил Диш. – У нее вся морда меньше, чем твоя нога.

– Если бы она выгрызла этот кусок из тебя, ты бы счел его достаточно большим, так я думаю, – печально заметил Пи.

Когда Диш окончательно отдышался, он вытащил из кармана перочинный нож и спросил, не хочет ли кто-нибудь поиграть в ножички. У Ньюта был свой перочинный нож, и он быстро воспользовался приглашением. Игра заключалась в том, что нужно бросать нож разными способами, но так, чтобы он воткнулся в землю. Диш выиграл, и Ньюту пришлось зубами вытаскивать из земли колышек. Диш так основательно его вогнал, что Ньют весь нос в земле измазал, пока его вытащил.

Пи страшно развеселился.

– Право, Ньют, если лом сломается, ты можешь докопать колодец носом, – сказал он.

Так они и сидели кружком, лениво бросая ножи, когда услышали топот копыт, неспешно приближающийся с востока.

– Кого это несет? – поинтересовался Пи. – Странное время для визитов.

– Ну, если это не Хуан Кортинас, тогда, наверное, парочка грабителей банков. – Диш упомянул имя мексиканского конокрада, который к югу от реки славился своими успешными набегами на техасцев.

– Нет, это не Кортинас. – Пи Ай прищурился, чтобы разглядеть получше. – Он всегда на серой ездит.

Всадники остановились в дальнем конце участков, чтобы прочитать надпись, которую установил Август, когда возникла компания «Хэт крик». Калл хотел, что бы было просто написано «Платная конюшня Хэт крик», но Август не желал ограничиваться таким простым заявлением. Ему пришло в голову, что на вывеске должна быть их такса за постой. Калл считал достаточным, чтобы люди знали, что можно поставить лошадь, но Августу такая простота была не по душе. Он превозмог себя и разыскал старую фанерную дверь, которую сорвало с чьего-то погреба, скорее всего, тем же ветром, который сдул у них крышу с сарая. Он приколотил дверь у края загонов, лицом к дороге, так чтобы она была первым, что видели въезжающие в город путники. В конце концов они с Каллом так много спорили по поводу этой вывески, что Калл плюнул и умыл руки.

Это вполне устроило Августа, который считал, что он единственный в Лоунсам Дав, кто обладает достаточным литературным талантом, чтобы написать вывеску. Когда погода бывала хорошей, он садился в тени вывески и размышлял, как можно ее усовершенствовать. За два или три года после того, как они ее установили, он придумал столько изменений и дополнений к простому изначальному объявлению, что исписал практически всю дверь.

Сначала он скромно добавил название компании – «Скотоводческая компания „Хэт крик“ и конюшенный консорциум», что несколько противоречило одно другому. Калл утверждал, что никто не знает, что такое консорциум, включая его самого. Он и до сих пор не знал, несмотря на упорные попытки Августа это объяснить. Все, что Калл знал твердо, так это то, что ничего подобного у них нет, что ничего подобного он не хочет и что это никак не сочетается с животноводческой компанией.

Однако Август настоял на своем, и слово на вывеске осталось. Он его написал главным образом потому, что хотел, чтобы те, кто приезжает в Лоунсам Дав, знали, что там есть хотя бы один человек, который умеет написать такое сложное слово.

Дальше он поставил имена, свое и Калла. Сначала свое, потому что он был на два года старше и считал, что все должно делаться по старшинству. Калл не возражал, у него гордость вызывали совсем другие вещи. Так или иначе, он вскоре так возненавидел эту вывеску, что предпочел бы, чтобы его имени вообще там не было.

Пи Ай страстно хотел, чтобы на вывеске значилось и его имя, так что однажды Август вписал его туда в качестве рождественского подарка. Разумеется, Пи читать не умел, но мог смотреть, и, как только уточнил, где именно изображено его имя, он указывал на него любому, кто проявлял хоть какой-то интерес. Он уже успел показать его Дишу, хотя тот особого интереса не проявил. К сожалению, прошло уже больше тридцати лет с того времени, как кто-либо называл Пи иначе, чем Пи, и даже Калл, который брал его в рейнджеры, не мог вспомнить его настоящего имени, хотя и помнил, что фамилия у него Паркер.

Не желая обижать человека, Август написал: «П. А. Паркер, объездчик лошадей». Он бы предпочел написать, что он кузнец, потому что Пи в самом деле был великолепным кузнецом и весьма посредственным объездчиком, но сам Пи Ай считал, что он может сидеть на лошади не хуже любого другого, и не желал быть причисленным к менее престижной профессии.

Ньют понимал, что он слишком молод, чтобы претендовать на надпись на вывеске, посему никогда об этом не заикался, хотя был бы чрезвычайно польщен, выступи кто-нибудь с таким предложением. Но никто не выступил, но ведь и Дитц ждал почти два года, прежде чем его имя появилось на вывеске, так что и Ньют смирился, что придется подождать.

Разумеется, Августу не пришло в голову написать на вывеске имя Дитца, ведь он был черным. Но когда вписывалось имя Пи, процедура сопровождалась длинными разговорами, и как раз в тот период Дитц вдруг стал подвержен припадкам меланхолии, совершенно на него не похожим, которые страшно удивляли Калла. Дитц был рядом с ним многие годы, прошел сквозь все бури и опасности, через такие голые районы, где приходилось убивать лошадь, чтобы поесть, и все эти годы Дитц был весел и жизнерадостен. И вдруг из-за этой дурацкой вывески он впал в уныние и отказывался выпадать из него до той поры, пока Август случайно не увидел, как Дитц печально взирает на вывеску, и наконец не сообразил, в чем дело. Когда Гас рассказал Каллу о своих выводах, тот пришел в ярость.

– Эта проклятая вывеска нам все испортит, – заявил он и сам помрачнел. Он знал, что Август тщеславен, но никогда не подозревал, что Пи и Дитц страдают тем же недостатком.

Разумеется, Август с удовольствием приписал имя Дитца, хотя, как и в случае с Пи, здесь тоже имелись некоторые сложности насчет деталей. Просто написать «Дитц» было глупо. Дитц тоже не умел читать, но он мог видеть, что его имя слишком короткое по сравнению с другими, и захотел знать почему.

– Ну, Дитц, – объяснял Август, – у тебя просто одно имя. У большинства два. Может, и у тебя было два, но ты одно позабыл.

Пару дней Дитц сидел и думал, но так и не вспомнил, чтобы у него было еще имя, да и Калл это подтвердил. К этому времени даже Августу стало казаться, что от вывески больше вреда, чем пользы, поскольку угодить всем никак не удавалось. Единственный выход из положения – придумать еще имя для Дитца, но, пока они перебирали варианты, память Дитца неожиданно прояснилась.

– Джош, – заявил он однажды после ужина, удивив всех. – Верно, я ведь Джош. Вы так написать можете, мистер Гас?

– Джош – это сокращенное от Джошуа, – заметил Август. – Могу написать любое. Джошуа длиннее.

– Напишите которое подлиннее, – попросил Дитц. – Я слишком много делаю для короткого имени.

В этом заявлении было мало смысла. Кроме того, им так и не удалось узнать, каким образом Дитц умудрился вспомнить свое второе имя. Август написал на вывеске: «Дитц, Джошуа», поскольку «Дитц» уже было написано. К счастью, тщеславие Дитца не распространялось так далеко, чтобы потребовать титула, хотя Август еле удержался чтобы не зачислить его в пророки, что вполне бы подошло к Джошуа. Но Калл впал в истерику, стоило ему об этом упомянуть.

– Над нами весь край смеяться будет, – сказал он. – Вдруг кто-нибудь обратится к Дитцу и поинтересуется его пророчеством?

Самому Дитцу идея пришлась по душе.

– Да я вполне справлюсь, капитан, – заявил он. – Я предскажу жару и еще засуху и возьму с них деньги.

Когда вопрос с именами был утрясен, остальное труда не составляло. Кое-что они сдавали в аренду, а кое-что, продавали. Лошадей и буровые установки или, по крайней мере, лошадей и одну буровую установку они сдавали в аренду, как и рессорную коляску без рессор, которую они купили у Ксавье и которая придавила его жену Терезу. На продажу шли лошади и скот. Немного подумав, он добавил: «Козы и ослы не покупаются и не продаются», поскольку у него не хватало терпения для коз, а у Калла его было еще меньше, когда дело касалось ослов. Затем, еще подумав, он прибавил: «Свиней напрокат не даем», из-за чего снова возник спор с Каллом.

– Слушай, увидев это, они подумают, что мы свихнулись, – заявил он. – Ни один здравомыслящий человек не возьмет напрокат свинью. На кой она ему?

– Ну, свинья может делать много полезного, – заметил Август. – Переловить змей в погребе, если есть погреб. Или впитывать в себя грязные лужи. Засунь несколько свиней в грязь и оглянуться не успеешь, как никакой грязи не будет.

День выдался чудовищно жарким, и Калл весь взмок от пота.

– Ты мне покажи грязную лужу, я ее сам высушу, – предложил он.

– И вообще, Калл, вывеска, она ведь вроде зазывалы. Надо, чтобы человек остановился и подумал, чего ему хочется в жизни в ближайшие несколько дней.

– Если он решит, что ему следует взять свинью напрокат, то не надо мне таких клиентов, – заявил Калл.

Предупреждение насчет свиней завершило вывеску, к удовольствию Августа, по крайней мере на некоторое время. Но прошел год или два, и он решил, что вывеске следует придать больше достоинства, прибавив латинское изречение. У него имелся учебник латинского, который когда-то принадлежал его отцу. Основательно потрепанный, поскольку долгие годы возился в пристегнутой к седлу сумке. В конце имелось несколько страниц с девизами, и Август провел над ними много счастливых часов, решая, какой будет выглядеть лучше всего в нижней части вывески. К сожалению, девизы переведены не были, по-видимому, считалось, что к тому времени, когда студенты добирались до конца учебника, они уже должны уметь читать по-латыни. Август с этим языком был знаком шапочно, да и углубить свои знания возможности не имел: однажды он попал в ледяной шторм на равнине и был вынужден вырвать часть страниц из учебника, чтобы разжечь огонь. Он не замерз, но заплатил за это большей частью грамматики и словаря. Оставшиеся страницы не могли ему помочь в переводе девизов в конце книги. Но, поскольку он полагал, что латынь здесь только для общего впечатления, он выбрал тот, который, с его точки зрения, лучше всего выглядел. Итак, он остановился на Uva uvam vivendo varia fit[вино, оживляя, рождает разнообразие(вольный пер. с искаж. лат.)], который показался ему прекрасным девизом, что бы он там ни обозначал. Однажды, когда никого рядом не было, он вышел и приписал этот девиз внизу вывески, сразу после «Свиней напрокат не сдаем». Теперь он считал свое творение законченным. В целом вывеска выглядела следующим образом:

СКОТОВОДЧЕСКАЯ КОМПАНИЯ «ХЭТ КРИК» КОНЮШЕННЫЙ КОНСОРЦИУМ

Кап. Август Маккрае Капитан В. Ф. Калл владельцы

Сдается напрокат: лошади и буровые установки

Продается: скот и лошади

Козы и ослы не покупаются и не продаются

Свиней напрокат не даем

UVA UVAM VIVENDO VARIA FIT

Август не обмолвился ни словом о девизе, и прошло добрых два месяца, прежде чем кто-нибудь его заметил, что показывает, насколько ненаблюдательны были жители Лоунсам Дав. Августа ужасно разобидело, что никто не оценил его идею приписать латинский девиз, чтобы все въезжающие в город могли его видеть, хотя, по правде сказать, те, кто въезжал, обращали на вывеску так же мало внимания, как и те, кто уже въехал, – наверное, потому, что добраться до Лоунсам Дав было делом нелегким и изнуряющим. Те немногие, кто отважился на этот подвиг, не имели желания останавливаться и изучать высказывания эрудита.

Еще обиднее было то, что и среди собственных друзей никто не заметил девиза, даже Ньют, от которого Август ждал большей наблюдательности. Разумеется, двое из их компании были полностью неграмотны, даже трое, если посчитать Боливара, и не сумели бы отличить латынь от китайского. И все равно их равнодушное отношение к вывеске как части пейзажа заставило Августа поразмышлять, как часто привычка приводит к пренебрежению.

Калл наконец однажды заметил девиз, но только потому, что именно напротив вывески его лошадь умудрилась потерять подкову. Когда он выпрямился, подняв подкову, то взглянул на вывеску и заметил какую-то странную надпись после слов о свиньях. Он догадывался, что слова латинские, но это не объясняло их присутствия. В тот самый момент Август находился на веранде, общаясь с кувшином и стараясь не попадаться под ноги.

– Чего ты еще такого там намарал? – спросил Калл. – Тебе что, этого идиотизма насчет свиней не достаточно? Что там сказано в этом последнем предложении?

– Там немного на латыни, – сказал Август, ничуть не обеспокоенный сердитым тоном своего партнера.

– Почему латынь? – удивился Калл. – Мне казалось, ты знал греческий.

– Когда-то знал буквы, – пояснил Август. Он был порядком пьян и печален по поводу того, насколько он постепенно опустился. В особо трудные годы греческий алфавит буква за буквой исчезал из его памяти, так что от той свечи знаний, с которой он пустился в путь, остался лишь небольшой жалкий огарок.

– Так что там сказано по-латыни? – повторил Калл.

– Это девиз, – объяснил Август, – сам по себе. – Он твердо вознамерился скрывать доколе возможно тот факт, что не знал, что девиз означает, хотя, по сути, это никого не касалось. Он написал его на вывеске – теперь пусть другие читают.

Но Калл сразу усек.

– Ты сам не знаешь, – сказал он. – Да это может быть все, что хочешь. Может, ты даже приглашаешь людей нас ограбить.

Это рассмешило Августа.

– Что касается меня, так если появится бандит, умеющий читать на латыни, так пусть грабит, я не возражаю. Готов кое-чем рискнуть, чтобы ради разнообразия получить возможность пристрелить образованного человека.

После этого вопрос о девизе или целесообразности его присутствия на вывеске поднимался время от времени, если не находилось другого повода для спора. Из всех тех, кому приходилось жить по соседству с вывеской, больше всех она нравилась Дитцу, поскольку во вторую половину дня от двери, на которой она была изображена, падала какая-никакая тень, где он мог по сидеть и обсохнуть.

Другим она никакой пользы не приносила, так что зрелище двух всадников, читающих вывеску жарким днем, вместо того чтобы мчаться в Лоунсам Дав и поскорее промочить пыльное горло, было весьма необычным.

– Не иначе как профессора, – предположил Дитц. – До чего читать любят.

Наконец всадники подъехали к сараю. Один – коренастый и с красным лицом – был в возрасте капитана; у второго, маленького, как дворняжка, мужичка с лицом, изрытым оспой, к ноге была пристегнута огромная пушка. Старшим был явно красномордый. Его вороной конь наверняка вызывал зависть всех ковбоев Маленький ехал на grulla.

– Парни, меня зовут Уилбергер, – произнес тот, что постарше. – Чертовски забавная у вас там вывеска.

– Ее мистер Гас написал, – пояснил Ньют, стараясь быть приветливым. Наверное, мистеру Гасу будет приятно, что наконец-то появился кто-то, способный оценить вывеску по достоинству.

– Однако я бы ужасно расстроился, пожелай я взять напрокат свинью, – заметил Уилбергер. – Человека, желающего взять напрокат свинью, не стоит останавливать.

– Его бы остановили, появись он здесь, – заявил Ньют, немного подумав. Все остальные молчали, и ему подумалось, что замечание Уилбергера требует ответа.

– Так это что – коровник или вы, ребята, из цирка сбежали? – спросил Уилбергер.

– Ну, мы малость занимаемся скотом, – сказал Пи. – А сколько и чего вам надо?

– Мне нужно сорок лошадей, которых, если верить этой вывеске, вы продаете, – проговорил Уилбергер. – Шайка проклятых мексиканцев две ночи назад угнала почти всех наших верховых лошадей. У меня стадо скота собрано по другую сторону реки, и я не собираюсь гнать его в Канзас пешком. Мне один парень сказал, что вы можете достать лошадей. Это так?

– Ага, – ответил Пи Ай. – Более того, мы можем погоняться за этими мексиканцами.

– У меня нет времени болтать о мексиканцах, – отрезал Уилбергер. – Если вы, господа, можете достать мне сорок хорошо объезженных лошадей, мы вам заплатим и уедем.

Ньют чувствовал себя неловко. Он прекрасно понимал, что ни о каких сорока лошадях не может быть и речи, но ему смерть как не хотелось в этом признаваться. К тому же, как младшему из всех, ему не подобало выступать.

– Вам лучше поговорить об этом с капитаном, – предложил он. – Капитан занимается всеми сделками.

– Ах, вот как, – заметил Уилбергер, вытирая пот со лба рукавом рубашки. – Если бы я увидел капитана, то к нему бы и обратился, вместо того чтобы терять время на таких клоунов, как вы. Он где-нибудь здесь живет?

Пи показал на дом в пятидесяти ярдах в зарослях карликового дуба.

– Он, наверное, дома, – предположил Пи.

– Вам бы, ребята, газету издавать, – заметил Уилбергер. – Из вас информация так и прет.

Его отмеченный оспой спутник нашел это замечание необыкновенно забавным. Ко всеобщему изумлению, он издал некоторое подобие смеха, напоминающее кудахтанье разозленной донельзя курицы.

– Как проехать в бордель? – спросил он, откудахтавшись.

– Чик, ну ты даешь, – сказал Уилбергер, повернул лошадь и потрусил к дому.

– Как проехать в бордель? – повторил Чик.

Он смотрел на Диша, но Диш вовсе не собирался направлять к Лорене этого уродца на лошади с проваленной спиной.

– А там, в Сабинасе, – ответил Диш безразличным тоном.

– Где? – переспросил Чик, захваченный врасплох.

– В Сабинасе, – повторил Диш. – Заходите на мелководье и денек пути на юго-восток. Не промахнетесь.

Ньюту такое замечание Диша показалось чрезвычайно остроумным, но Чик явно не разделял его восхищения. Он хмурился, в результате чего его маленькое личико напряглось, оспины углубились и казались уже сквозными дырками.

– Я у тебя карту Мексики не спрашивал, – сказал он. – Мне говорили, что в этом городе есть девица со светлыми волосами.

Диш медленно поднялся на ноги.

– Да, моя сестра, – ответил он.

Разумеется, то была нахальная ложь, но свое дело она сделала. Чика эта информация не убедила, но Уилбергер уже отъехал, и Чик почувствовал, что он в одиночестве и не вызывает симпатии. Намек на то, что сестра ковбоя гулящая девка, мог привести к кулачному бою, если не хуже, а Диш Боггетт выглядел вполне здоровым экземпляром.

– Значит, какой-то дурак мне набрехал, – пошел на попятный Чик, поворачивая лошадь к дому.

Пи Ай, не любивший забегать вперед, не оценил всех тонкостей ситуации.

– Где это ты раздобыл сестру, Диш? – спросил он. Своим образом жизни Пи полностью копировал капитана. Он редко ходил в «Сухой боб» чаще двух раз в году, предпочитая промочить горло на передней веранде, откуда ему всего пара шагов до постели, если уж он чересчур промокнет. При виде женщины он чувствовал себя неловко: слишком уж велика опасность отклонения от приличного поведения. Обычно, заметив особу женского пола поблизости, он скромно опускал глаза долу. Тем не менее он рискнул разок поднять их, когда они гнали стадо через Лоунсам Дав. Он увидел, как из открытого окна на них смотрит девушка с белокурыми волосами. Плечи у нее были голые, что поразило его до такой степени, что он уронил поводья. Он не забыл девушку и иногда бросал взгляды на окно, проезжая мимо. Он очень удивился, узнав, что она, возможно, сестра Диша.

– Пи, ты когда родился? – спросил Диш, подмигивая Ньюту.

Вопрос привел Пи в полное недоумение. Он как раз думал о той девушке в окошке; вопрос о том, когда он родился, заставил его изменить ход мыслей, что всегда было для него затруднительно.

– Тебе лучше спросить капитана, Диш, – ответил он неуверенно. – Я все никак не могу запомнить.

– Ну что же, раз у нас полдня свободны, я, пожалуй, пойду пройдусь, – заявил Диш, направляясь в городок.

Ньют все никак не мог отказаться от мысли, что, возможно, его этой ночью возьмут с собой.

– Куда вы едете, когда направляетесь к югу? – спросил он Пи, который все еще размышлял по поводу даты своего рождения.

– Ну, мы просто петляем, пока не наткнемся на скот, – объяснил он. – Капитан знает, где искать.

– Надеюсь, меня тоже возьмут, – сказал Ньют. Дитц хлопнул его по плечу огромной черной лапой.

– Не дождешься, когда тебя пристрелят, парень? – заметил он, отошел к неоконченному колодцу и заглянул вниз.

Дитц говорил мало, но видел много. У Ньюта часто возникало чувство, что Дитц был единственным, кто в самом деле понимал, чего Ньют хочет и что ему нужно. Боливар иногда относился к Ньюту по-доброму, да мистер Гас всегда был к нему расположен, хотя доброта его носила несколько общий характер. У него постоянно находилось о чем позаботиться и о чем поговорить, так что на Ньюта он обращал внимание в основном тогда, когда уставал думать обо всем другом. Капитан редко бывал с ним резок, разве что он уж слишком напортачит, но у капитана также никогда не находилось для него теплого слова. Капитан вообще был скуповат насчет теплых слов, но Ньют знал, что, начни тот одаривать всех теплыми словами, он, Ньют, будет последним, кто их получит. Как бы хорошо он ни работал, капитан никогда его не хвалил. Это несколько разочаровывало: чем больше юноша старался угодить капитану, тем менее тот казался довольным. Если Ньюту удавалось хорошо выполнить работу, у него создавалось впечатление, что капитан вследствие этого чувствовал себя вроде как в долгу, и Ньют всегда дивился, зачем нужно хорошо работать, если это только раздражает капитана. И тем не менее капитана ничто не волновало, кроме хорошо сделанного дела.

Дитц замечал огорченное недоумение юноши и всеми силами старался взбодрить Ньюта. Иногда он помогал ему в особо трудных случаях, хвалил, когда было за что. Это помогало, хотя чувство, что капитан имеет что-то против него, не покидало Ньюта. Он понятия не имел, что бы это такое могло быть, но что-то наверняка было. Кроме него, только Дитц ощущал это, но Ньют никак не мог решиться спросить Дитца об этом прямо – он знал, что Дитц – не большой любитель подобных разговоров. Он вообще-то мало говорил. Он лучше умел выразить то, что надо, с помощью глаз и рук.

Пока Ньют мечтал о ночи и Мексике, Диш Боггетт весело шагал к салуну, думая о Лорене. Весь день, на дне ли колодца, крутя ли ручку лебедки, он думал о ней. Ночь прошла не так хорошо, как он надеялся. Лорена не дала ему никакой надежды, но, может быть, подумал Диш, ей нужно больше времени, чтобы привыкнуть к мысли, что он любит ее. Если он побудет здесь неделю-другую, она привыкнет или он ей даже понравится.

За магазином старый мексиканец, который делал седла, резал на полоски сыромятную кожу для веревок. Дишу пришло в голову, что он будет выглядеть получше, если спустится к реке и смоет хотя бы часть пота, высохшего на нем за день. Но это означало бы потерю времени, и потому он выбросил такую мысль из головы. Остановившись у задней двери салуна, он лишь заправил рубаху в штаны и отряхнул с них пыль.

Как раз когда он занимался рубахой, то услышал потрясший его звук. Диш стоял футах в двадцати от здания, которое было кое-как сбито из досок, все два этажа. Было тихо, жарко, безветренно. Если бы кто-нибудь пукнул в начале улицы, Диш обязательно бы услышал. Но он услышал совсем другое. Когда до него впервые донесся равномерный скрипучий звук, он не обратил на него внимания, но через пару секунд на него нашло озарение, от которого его едва не стошнило. Помимо воли он подошел поближе, чтобы подтвердить свои подозрения.

Из того угла, где находилась комната Лорены, доносился скрипучий звук, какой может издавать скверная постель с набитым кукурузной соломой матрацем от движений двух человек. Именно у Лорены была такая постель; только вчера ночью кровать издавала такие же звуки под ними, и Диш на короткое мгновение подумал, пока не перестал соображать от наслаждения, слышит ли эти звуки кто-нибудь, кроме них.

Теперь слышал он, стоял в недозапихнутой в штаны рубахой и слушал, как кто-то занимается этим с Лореной. Воспоминания о ее теле вперемешку со звуками вызвали такую боль в груди Диша, что какое-то время он не мог двигаться. Ему показалось, что его парализовало, что ему суждено вечно стоять под окном этой комнаты, куда он сам собирался войти. Она была частью этого звука, он даже разбирал, какие аккорды добавляла она в эту музыку. В Дише начал нарастать гнев, и сначала он был направлен на Ксавье Ванза, который хотя бы мог позаботиться, чтобы у Лорены был ватный матрац, а не этот кусачий, набитый соломой, на котором и спать-то неудобно.

В следующее мгновение гнев обошел Ксавье стороной и сосредоточился на мужчине, находившемся там, над ним, в комнате Лорены, который использовал ее тело, чтобы издавать все эти скрипы и трески. Он не сомневался, что это изрытый оспой карлик, который только сделал вид, что поехал к дому, а на самом деле по руслу ручья направился прямиком в салун. Он еще об этом пожалеет.

Диш подтянул ремень на штанах и широкими шагами начал обходить салун с севера. Ему пришлось обойти вокруг почти всего здания, чтобы не так были слышны эти звуки. Он твердо вознамерился убить маленького ублюдка, когда тот выйдет из салуна. Диш не был забиякой, но есть вещи, которые терпеть нельзя. Он вытащил пистолет и проверил, заряжен ли он, одновременно подивившись, как быстро меняется жизнь: еще утром, когда он проснулся, у него не было других планов, кроме как стать ковбоем. Теперь же он собирался убить человека, после чего его будущее окажется под сомнением. У этого мужика могут быть могущественные друзья, которые откроют на него охоту. И все же, учитывая обуревавшие его чувства, Диш не мог поступить иначе.

Он снова вложил пистолет в кобуру и вышел из-за угла, собираясь подождать ковбоя около его лошади и вызвать того на поединок.

Но здесь Диша снова ждало потрясение. Никакой серой лошади у салуна привязано не было. Там вообще ни одной лошади не было. Около магазина Памфри пара крупных парней грузили в фургон мотки колючей проволоки. Если не считать их, улица была совершенно пуста.

Это повергло Диша в глубокое уныние. Он уже твердо решил совершить убийство, но теперь не знал, кого убивать. На мгновение он постарался убедить себя, что не слышал того, что слышал. Может, Лорена просто прыгала на соломенном матраце ради забавы.

Но это предположение не выдерживало критики. Даже беззаботная девушка не станет прыгать на соломенном матраце в жаркий полдень, тем более что Лорена была далеко не беззаботной. Здесь определенно замешан мужчина. Весь вопрос: кто?

Диш заглянул внутрь, чтобы обнаружить, что салун пуст, как церковь субботним вечером. Ни намека на Ксавье или Липпи, и, что самое скверное, – скрип все еще продолжался. Он мог его хорошо слышать прямо от дверей. Это уже чересчур. Он быстро вышел на веранду и пошел дальше по улице, но скоро сообразил, что идти-то ему некуда, разве что забрать свою лошадь и двинуть в Матагорду, а капитан Калл пусть что хочет, то и думает.

К такому решительному шагу Диш не был готов, во всяком случае, он хотел сначала узнать, кто его соперник. Посему он прошел по одной стороне улицы, а потом вернулся по другой, чувствуя себя ужасно глупо. Он прошел даже до самой реки, но там тоже не на что было смотреть, кроме полоски коричневой воды и крупного койота. Койот, расположившись в тени, поедал лягушку.

Диш просидел около реки с час, так что когда он вернулся в салун, там уже все было в норме. Ксавье Ванз стоял в дверях с мокрой тряпкой в руке, а Липпи сидел у бара, срезая бритвой мозоль с большого пальца руки. Оба они Диша не интересовали.

Вот кто его интересовал, так это разрумянившаяся Лорена, сидевшая за одним столом с Джейком Спуном, тем самым незнакомцем с карими глазами и пистолетом с перламутровой рукояткой. Шляпа Джейка была сдвинута на затылок, и он обращался с Лореной так, будто знал ее годы. Во всяком случае, он так на нее смотрел. На столе стоял единственный стакан с виски. С порога Диш увидел, как Лорена отпила глоток и передала стакан Джейку, который приложился поосновательней.

Эта сцена страшно смутила Диша, у него даже похолодело в животе, почти как при скрипе кровати, когда он его впервые услышал. Он никогда не видел, чтобы его родители пили из одного и того же стакана, а они были женатыми людьми. И подумать только, накануне он практически не мог заставить Лорену взглянуть на себя, а ведь он – лучший работник в округе, не какой-то перекати-поле.